Посвящается Луизе.
Пластилиновые встречи
И пластмассовые взгляды –
Это больно и не больно,
Это надо и не надо.
Я смешное чучело
Под теплым одеялом,
На котором две Жар-птицы,
Улетая к Солнцу вяло
Весят максимум полграмма.
Решим, во что нам верить,
Подкидывай монетку.
Так просто быть героем,
Сложней – марионеткой.
Возьми пульт, знаешь, просто
Переключай каналы.
Ты веришь, что нас двое?
Я верю, что нас мало.
Мы часто приходили сюда. Мы пили всем скопищем на задымленной кухне, а потом у кого-то обязательно начиналась заунывная истерика. Мы ломали стулья и орали друг на друга как бестии.
- Знаешь, здесь все друг друга ненавидят, - шепнул мне на ухо Тоб.
Он был тут со своей женщиной. Они лизались периодически на диване, затем он закатывал ей сцену, она уходила-приходила, извинялась и целовалась. Так было всегда, это казалось таким же вечным, как девятичасовые новости.
- Серьезно. Моя женщина ненавидит вон ту ускоглазую сучку. Меня тоже бесит, что она так картавит, знаешь. Тати ненавидит Германа. Ты видишь, как он на нее смотрит? Если Герман изобьет ее сегодня, я не удивлюсь, клянусь богом. Лиза, кажется, всех ненавидит, - он засмеялся, - хотя это не имеет большого значения, она все равно постоянно молчит. А ты?
Я сидел на диване и чувствовал, как мерзнут пальцы на моих ногах. В этой полутьме невозможно было толком видеть, но я пытался фотографировать новогодние огоньки на окне.
- У меня трясутся руки.
- Что?
- Руки трясутся.
Из-за трясущихся рук огоньки получались смазанными закорючками. Я ничего не мог с эти поделать, они превращались в какие-то подозрительные шестерки, или девятки, или шестерки…
Мне было девятнадцать, Тати, кажется, под тридцатник. Она выглядела помятой и порядком пропитой уже_не_девушкой. Порой, она садилась на меня и касалась моей шеи, наверное, она хотела меня, хотела как свежее белье, или как ремонт в квартире . Я возбуждался. Меня часто привлекали взрослые женщины. Не настолько, конечно, чтобы рискнуть на конфликт с картавой ускоглазой сучкой, которая считала Тати своей собственностью. Я чувствовал, как она выжидающе следит за мной, как она провоцирует меня на действия, чтобы в нужный момент заорать своим монгольским кличем и отрезать мне язык, или часть руки, или еще что-нибудь. Женщина всегда останется верна женщине, даже если она ее ненавидит.
- Этот новый паркет обошелся мне в девятнадцать тысяч! – орала Тати Герману, - какого *** ты проливаешь на него свое вонючее пиво?
У Германа глаза были красные. Может, от ненависти, а может, он плакал потихонечку в туалете, я не имел представления, что же по душе этому парню. Герман обладал одним отличительным качеством - он был катастрофически нелеп. Он был нелеп страшно, и шевелюрой, и носом, и ботинками. Он ждал тут свою жену, которая слушала где-то концерт, раз в месяц коротко стригла волосы и всегда напоминала мне свинку.
- Тоб, я хочу свалить отсюда, - я шепнул ему на ухо, чтобы никто не услышал.
- Нет. Только не ты. А то я сдохну, знаешь.
- Бля.
Мы пили водку из горла бутылки. Передавали ее по кругу. Оставляли там кусочек своей ненависти и давали другому. Это мерзко, Тоб, клянусь Богом, это мерзко. Хотя, водка убивает всю заразу. Нас тоже убивает, но это не важно, мы ведь тоже достопочтенная зараза. Кто-то по-любому обольет наш паркет за сколько-то там штук. К черту алкоголь, это не рассказ о нем, знаете.
А на шкафу висело большое двигающееся зеркало. Я говорил с ним, когда все ушли из комнаты. Оно сказало мне: «Эй, чувак, мне кажется, ты употребляешь слово «ненависть» чересчур часто». И еще: «Эй, кажется, кто-то сунул в твои волосы жвачку».
Грустно и пофиг в моем понимании - фактически одно и то же. Они орали друг на друга, и Тоб сказал, что ему плохо. Он пошел в туалет. Хотя мне кажется, он сделал это, чтобы побыть в одиночестве. Каждый из нас ходил блевать раз в полчаса, иначе мы бы не выжили.
Потом я надел пальто, шарф и ботинки. На ботинках Тоба сломалась змейка и я был уверен, что это спровоцирует у него затяжную дперессию.
Я сказал:
- Удачного траха, ребята, - и ушел. Тоба так и тошнило в ванной.
Я бежал всю дорогу до остановки. Застудил себе горло. Я щурил глаза, чтобы фонари множились и становились полосками, или большими-большими кругляшками.
Иногда мне хотелось вернуться и всадить в каждого по пуле. Тобу я подарил бы три, или четыре, потому что я любил его. Как любят психованных братьев.
Дома было тепло и пахло тушенным мясом.
Я снял ботинки и прошел в комнату. Сел на кровать. На стул. Посмотрел в окно.
Бабушка тихо открыла дверь и сказала:
- На столе подарок. От меня.
Я долго искал его. Среди тетрадок, и книг, и проводов, и ручек, и рисунков. Знаешь, Тоб, там стояла кружка полная чищенных семечек. Она долго-долго чистила их. Просто так вот. Мне.
Я посмотрел на бабушку и сказал:
- Спасибо.
Стекло запотело. Где-то недалеко от дома одна машина врезалась в другую.
Знаешь, Тоб, если я вдруг неожиданно умру, проследи за тем, чтобы бабушка положила мне в урну чищенных ею семечек. А потом посыпте этим подсолнухи.
Или рельсы в метро.
Чтоб машинист удивился. И сошел с рельс.
Обещаешь?
Спасибо.