НАЧНЕТСЯ С ПЧЕЛ.
Наверное, во всем была виновата весенняя распутица; ноги по щиколотку вязли в подтаявшем снеге, грязь карабкалась по брюкам, мокрая материя настырно липла к коже. Машина в очередной раз сломалась, грудой мертвого металла навечно застыла около дома.
Магазинам, за которые я отвечал, требовался специалист. Обычно хватало нескольких минут, чтобы разобраться с освещением, но добираться приходилось часами.
Если в центре города уборочная техника кое-как справлялась, то предпочитала не появляться на окраинах.
Пешеходы прятались в поднятые воротники и с ненавистью поглядывали на автомобили.
Те были похожи на морских чудищ, выброшенных на мелководье. Они бились и ворочались, пытаясь уйти на глубину. С ног до головы забрызгивая неосторожных зевак.
С толпой учеников под ликующие крики горожан через какие-то ворота вошел он в обреченный город, кажется, так было написано в древней книге.
Или въехал на осле всего с одним соратником, сказано в более современном толковании давнего события.
Но в нашем городе нет ворот, и в окрестностях давно перебита вся живность.
Разве что в несметном количестве развелись твари, приспособившиеся к нашем безобразию.
Когда на электричке подъезжаешь к мегаполису, то даже сквозь закрытые окна проникает вонь гниющих отбросов.
Город окружил себя свалками, и в лютые морозы снег тает от мертвящего этого тепла.
Наверное, приехал он на поезде, и когда задохнулся в замкнутом пространстве вагона, и напрасно рванул наглухо заколоченную раму, то из последних сил добрел до тамбура и вывалился в распахнутые двери.
И, пошатываясь, побрел от платформы; если и одолел пригородные свалки, то навалились запахи пота, несвежего белья, прогорклой пищи, так называемой любви, когда горожане до отупения насмотрелись развлекательных программ и хочется хоть как-то отвлечься от показного веселья.
Я жил около станции и возвращался домой после привычных дневных забот, нес к клюве очередное зернышко, может быть, когда-нибудь удастся заполнить закрома и приобрести домик подальше от городской суеты, и больше не приезжать в город, и улыбкой встречать восход солнца (я никогда не видел восход), и окунаться в живительные речные воды, и лицом припадать к весенним травам, и так далее, и тому подобное.
А он убежал от этого надуманного благолепия, и не обрел последователей, и не отыскал ворота, и мальчишки не провожали его свистом и улюлюканьем, но оглядывались прохожие.
Во всяком случае я оглянулся. Хотя ничего особенного не приметил в пришельце.
Просто с такой тоской и отчаяньем посмотрел он на меня.
Не большой и не маленький, не красавец и не урод, с небрежно вылепленным обветренным и обожженным лицом, в аккуратном ватнике, похожим на модную куртку.
- Извини, устал и вымотался как бездомный пес, даже себе не могу помочь, - витиевато поздоровался с ним и заранее отмел возможные просьбы.
- Раньше… это самое… единение с природой…, - бессвязно откликнулся он. – Но порушили изначальный порядок…
- Это там, за бугром, где давно перебили почти всех зверюшек, а оставшиеся наперечет, и каждую охраняют словно президента, - объяснил я.
- А здесь бескрайние просторы, и стоит подальше отойти от города…
- Нет, сам не отходил, но если верить легендам и сказаниям…
- Зеленые! – обругал заграничных бездельников. – Всего лишь привлекают к себе внимание!
- Зря ты сюда приехал, мы закостенели в своем безразличии!
- И зверья полно, достаточно взглянуть на пригородные свалки, - добил своего собеседника.
- Чайки, что давно разучились добывать рыбу и роются в отбросах, крысы и воронье.
- Крысы и воронье! – крикнул в красные лица и узенькие прорези глаз потревоженных завсегдатаев.
Почти никогда не забредаю я в расплодившиеся погаными грибами многочисленные пивнушки, почти невозможно вытолкнуть нас из наезженной колеи.
Но изредка, когда в город забредают незваные пророки и проповедники…
- Крысы и воронье, приживалы, приспособленцы и трутни! – обратился я к многочисленным соратникам. – Разве желаете вы обратиться в рабочих пчелок и с утра до вечера собирать пыльцу и нектар и вскармливать жирных личинок и привередливую матку? и всего полтора или два месяца будет отпущено вам на напрасные эти заботы!
- Пусть сгинет все пчелиное племя! – проклял я незадачливого пчеловода. – Все равно кроме патоки и сиропа ничего не приобрести на рынке!
- И не вмешивайся в нашу устаканившуюся жизнь! – оттолкнул лжепророка. – Проповедуй среди желторотых юнцов; те, взращенные на компьютерах и мобильниках, если и не забьют тебя камнями, то отмахнутся от очередной помехи!
- Непрошеный, незваный, жалкий и смешной! – проклял его под всеобщий гул одобрения.
Стаканы зазвенели, но ни одна капля драгоценной отравы не выплеснулась на пол.
Буфетчица на полную мощность врубила музыкальный центр, чтобы не слышать нашу какофонию.
Тяжелый рок порвал барабанные перепонки.
Он послушно отступил, попятился, но не потому, что боялся повернуться спиной, но чтобы не оборвать ниточку, что еще связывала нас.
Тоска, отчаяние, надежда и безнадежность.
Все тоньше становилась эта ниточка, и вот зазвенела туго натянутой струной.
Потом лопнула, я заслонился, чтобы не поранили обрывки.
Но даже сквозь ладони и плотно сомкнутые пальцы, сквозь пьяный красноватый туман видел, как уходит последний пророк.
То высоко вздымая колени, словно подпрыгивая, но всего лишь выбираясь из грязи, то горбясь, то расправив плечи.
Уходил бесконечной дорогой, и дома не заслоняли все уменьшающуюся черточку его фигуры.
Потом черточка эта превратилась в точку, потом ничего не стало.
То есть и не было, мне пригрезилось, я придумал.
И из-за этой выдумки не донес зернышко до закромов.
А значит не скоро, может быть, никогда не удастся переселиться в домик в лесной глуши.
Кое-как добрался я до квартиры.
- Не шуми и не ругайся, - поздоровался с женой. – Просто день такой выдался.
- Но ничего, твоя любовь одолеет все преграды, - отмел ее возражения.
- Люби меня, как когда-то, - попросил напиться из неиссякаемого источника.
А когда она напоила – казалось, что прошли года и столетия, а хватило нескольких минут утолить жажду, - и все же не пришло желанное забвение, почему-то вспомнил забавные пророчества измышленного мной проповедника.
- По законам диалектики количество рано или поздно переходит в качество, - перевел на общепринятый язык пригрезившуюся мне галиматью. – Одно дело, когда Цезарь Борджиа отравляет многочисленных своих врагов. Или почтенная матрона помогает избавляться молодым бабенкам от постылых мужей. Или в волосах Наполеона находят повышенное содержание мышьяка.
Это песчинки, и еще не набрана критическая масса.
Человечество взрослеет и теряет первозданную непорочность.
Придумывает множество приспособлений и механизмов, якобы облегчающих постылое существование.
Все больше заводских труб, все выше они, все надсаднее коптят небо.
А воды рек несут отходы нашей так называемой деятельности и отравлены химикатами.
Мутные и вонючие воды.
Говорят, в этой мути появились исключительно красивые рыбки. Их продают на птичьем рынке наивным простакам. Но за несколько минут погибают они в чистой воде.
Так же мертвы и изгажены наши земли.
И можно часами идти рукотворной пустыней и напряженно вглядываться в даль, напрасно пытаясь различить хоть островок зелени.
Хотя бы одну травинку или цветок.
Так пытаются и пчелы, когда вылетают из улья после зимнего заточения.
Пчелы, вспомнил я беспомощные призывы косноязычного проповедника.
- Зачем мне мед? – удивился реакции своей подруги. – Разве этим одолеешь усталость и отчаяние?
- Слушай! – Отринул ненужное ее участие.
- Вылетают из улья, - продолжил фантастический и правдивый рассказ. – Иссякли зимние запасы меда и перги, а Царица уже откладывает яйца, и надо кормить ее и вылупившихся из яиц личинок.
Вылетают на поиски медоносов, и вот одна рабочая пчела находит чудный цветок…
- Как рыбки приспособились жить в мути, как некоторые бактерии питаются нефтью и кислотой, так на отравленной земле вырастает это чудище, - прошептал я.
- Нет, не напился, - ответил на молчаливый вопрос подруги, - но вдохнул полной грудью, и распахнутыми руками обхватил Землю, и отдался на волю вешних вод.
- Набирает полное брюшко нектара, а корзиночки на ногах заполняет пыльцой.
А когда возвращается, - придумал я, - то полет ее напоминает походку пьяницы.
- Очень редко мы пьяны от переполняющего нас счастья, - поделился своими наблюдениями. – Это чудо заменяем отравой.
- Обезьяна превратилась в человека, когда научилась потреблять отраву, - внес поправку в дарвинскую теорию. – И с каждым последующим поколением мы только теряем, ничего не получая взамен.
И усугубляем вырождение, отравляя воду, воздух и землю.
- Но осталось недолго мучиться, - предсказал я.
- Первозданная непорочность? – переспросил подругу. – Конечно, попадем туда в иной жизни.
Тело ее было горячим, обманчивое это тепло не согревало душу.
- Дети? – удивился я. – Мы не настолько жестоки, чтобы обрекать кого-либо на подобные муки.
- И семя наше тоже отравлено, - отказался от продолжения рода.
- Пчелы, - вернулся к основе скорой нашей гибели.
- Полет напоминает походку пьяницы, лучше бы ураганным ветром унесло ее подальше от улья.
Но она, подчиняясь инстинкту, пробивается сквозь бурю.
- Пчелы не умеют говорить, - бредово продолжил я. – Около летка исполняет танец, повторяющий все фазы полета.
И ей верят, потому что эти насекомые в отличие от нас не умеют обманывать…
Ее подруги летят за добычей, и уже множество подобных прекрасных и мерзких цветков встречают их отравленным ароматом.
На пустырях, в которые мы превратили свою планету. Испоганили породившее нас лоно.
- Весной Царица откладывает яйца, работницы усердно подкармливают ее пчелиным молочком, - устало и скучно сказал я.
- В одних просторных ячейках из яиц должны развиться личинки, куколки и, наконец, матки; в других, более мелких – рабочие пчелы; из неоплодотворенных яиц вылупятся трутни, эти годятся только для услады Цариц, оказывается и мы, мужики для чего-то нужны, - пошутил я. Шутка получилась неуклюжей и грубой.
Я отодвинулся на край кровати от испепеляющего жара подруги, навис над пропастью.
- Великая сила инстинкта, - обморочно продолжил проповедовать. – Царица откладывает яйца, но от отравленного молочка все они неоплодотворенные.
И через несколько дней вылупятся одни трутни…
- Мы не умеем собирать мед, - признался я. – И напрасно высматриваем верных подруг.
Мир, состоящий из одних трутней, обречен на вымирание, - предсказал прежде, чем забыться.
- Сначала вымрут социальные сообщества, потом одиночки и так называемые интеллектуалы.
- Нет, поздно. – На краю пропасти оттолкнул протянутую мне руку и некогда желанное тело. – Нам не спастись. - Сорвался в пропасть.
И пока падал, увидел, что мы натворили.
Как, ради обладания самками и некими призрачными благами, безжалостно уничтожали себе подобных.
Как, потворствуя своей лени и гордыни, измышляли все новые механизмы и бездумно угнетали природу.
Как потерянно брели рукотворной пустыней, и ноги все глубже вязли в прахе.
И как постепенно сами превращались в прах.
Я упал и разбросал руки, напрасно обнимая обесчещенную планету.
…А когда очнулся, когда ласковыми своими пальцами она вернула меня к жизни, то недоуменно уставился на бокал с медом.
- На рынке, я сходила, - сказала верная подруга. – Привезли такой чудный, собранный на иных медоносах.
- Последний мед, достался только преданным женам, - глотая слезы, сказала она.
- Как ты прекрасна, - сдерживая слезы, сказал я.
- Как ты был прекрасен, - обменялись мы привычными, но каждый раз волнующими позывными.
- Но, может быть, тебе повезет, встретится не изверившийся, - попытался я спасти подругу.
- Замолчи. – Горячечная ее ладонь прижалась к воспаленным моим губам.
- А там, в иной жизни мы будем счастливы? – цепляясь за эту ладонь и надежду, невнятно пробормотал я.
- Да, обязательно, - твердо сказала царица.
- За наше счастье. – Отпила она из бокала.
А другой рукой все зажимала мне рот, отталкивала, напрасно пытаясь спасти.
Но нам не выжить поодиночке.
И она различила это.
Рука упала.
Я тоже глотнул желанный напиток.
Забылись мы одновременно, как встарь на заре нашего знакомства держась за руки.
Если во Вселенной существует жизнь, если обитатели иных планет когда-нибудь обнаружат наши тела, то пусть подумают: следует ли воскрешать мертвецов.