ПЛАЧ ПО УТРАЧЕННОЙ ЮНОСТИ.
У гроба неподвижно стояла женщина в черных очках.
Иван давно развелся, и вдовы у него не было.
Сослуживец, товарищ по работе.
Безвольно уронила руки, а в усталости хваталась за неровно окрашенную боковину. В набрякших жилах пульсировала кровь.
Я давно ее знаю. И кровь всегда приливала к рукам, когда она пыталась перевоспитать избранника.
Все они пытались. И чем старше мы становились, тем больше сил уходило на это.
- Сколько у тебя было баб? – однажды спросил я у друга. Рассчитывая, что начнет он загибать пальцы или задумается.
Выбрав удобный момент для чистосердечного признания. После очередного захода в парилку, когда размякшие наши души легче расстаются с сокровенным.
А он лишь беспечно отмахнулся от нелепого вопроса.
Сколько раз наблюдал я его в различных обстоятельствах. Например, в походе во времена далекой юности. Кажется, на каком-то туристском слете.
Как обычно знакомятся люди? Сначала внимательно изучают. Или, отбросив преамбулу, торопятся вместе съесть пуд соли. Давясь и содрогаясь от малосъедобного продукта. Или иным способом пытаются сойтись перед заключительным актом.
А он бросился, как в омут, где в мутной глубине можно запросто напороть-ся на корягу.
Просто протянул руки первой подвернувшейся девице.
До этого возился в палатке, а мы пели у костра. Я выделил ее среди прочих. И на крохотный шажок приблизился к намеченной цели. Чтобы как-то привлечь ее внимание. Случайно сорвавшимся с языка умным изречением. Несколько таких всегда были наготове. Несложно проштудировать сборник афоризмов и выбрать подходящую одежку. На все случаи жизни: сапоги на осеннюю распутицу, парадный костюм на торжественный выход, валенки и ватник на зимние холода. И конечно, трусики для летнего великолепия. Чтобы они обтягивали и выделяли мужское достоинство. Из плотной одноцветной материи, в данном случае неуместно излишнее украшательство.
А он не задумывался над этими необходимыми мелочами. И мог на пляже появиться в семейных трусах. И шокированные девицы украдкой поглядывали на привлекательное чучело.
Вышел из палатки и просто протянул руки.
И девушка услышала его зов.
Нет, сияние не исходило от пальцев. И они не манили магнетическим теплом. Я бы обязательно учуял.
Почему же она неразумным мотыльком устремилась на невидимый свет?
Или он умел выискивать доступных девиц?
Мне такие и даром не нужны.
К своей первой жене я долго и настороженно приглядывался. На лекции по истории партии. Она проскочила перед носом профессора, только рядом со мной оставалось свободное место.
На эти бесполезные для будущих технарей занятия загоняли нас чуть ли не силой и обязательно пересчитывали по головам, чтобы в случае неявки наябедничать декану. Провинившегося лишали стипендии, а если он упорствовал в своем заблуждении, могли и отчислить из института.
Приходилось скучать на обязательном уроке.
Каждый развлекался в меру своих способностей: одни дремали, другие ко-ротали время в настольных играх или в чтении.
А она конспектировала. Чтобы перед экзаменом судорожно не листать тол-стенный учебник. А порадовать профессора его же изречениями. Наизусть вызубренными им сомнительными истинами, пройти узкой тропинкой, где шаг в сторону грозил смертельной опасностью: можно ненароком угодить в ловчую яму или подорваться на мине.
И пусть от набивших оскомину слов сводит скулы, высший бал обеспечен за тяжкие страдания.
Раз необходимо присутствовать на лекции, то совсем не трудно успевать за сонным, изможденным неверными своими знаниями профессором.
Так в мысленном реестре положительных свойств и качеств поставил я пер-вую галочку.
А та девица нарочито отделилась от коллектива. Когда все пели у костра, и одним нравились тоскливые завывания, а другие не смели противиться мне-нию и воли большинства.
Когда я увидел ее, мысленно схватил в охапку и шагнул в темноту. А она свернулась невесомым клубочком, обожгла внутренним огнем, сквозь одежду различил я каждую складочку тела.
Трепещущие в ожидании ласки и поцелуев маленькие холмики грудей с на-прягшимися затвердевшими сосками. Плоскую равнину живота с еще не за-тертым выступом пупка. Редкие встопорщенные волоски на чудесной этой поверхности. Ослепительную белизну бедер, где даже солнцу не дано коснуться кожи. Волшебный треугольник, в который хочется зарыться лицом, прижаться губами. И до бесконечности вдыхать аромат юности.
А она шагнула к нему, пальцы их переплелись, тела слиплись, уродливо ме-тались тени.
А я приглядывался, вынюхивал, узнавал.
Случайно проводил свою однокурсницу. По какому-то неотложному делу необходимо было поехать в тот же район.
По-разному можно приручать необъезженных кобылок. Один безжалостно и бесстрашно навалится на них. И только плотнее прижмется к брыкающемуся телу.
Сначала они кулачками колотят насильника. Или царапают и рвут спину. Или коленом ударяют в пах, а потом сами ужасаются содеянному.
Если все это и было, то в такой малой степени, что не заметил и заинтересо-ванный наблюдатель.
Я все видел. Как, обнявшись, отступили они от костра в темень похоти и желания.
Нет, я не подглядывал, согнулся от резкой боли в паху, куда угодили копытом. Мочевой пузырь был готов лопнуть, я боялся, что не успею отбежать.
Острыми ветвями деревья тянулись к глазам, канавы и бугры ломали кости. С грохотом и скрежетом пробивался я буреломом.
Или это они повалились на землю.
А потом с треском рвал материю, разучившись расстегивать пуговицы.
Струя ударила из пожарного рукава. Отчаянно и громко, чтобы заглушить воспаленное их дыхание, стоны боли и наслаждения.
Парили разгоряченные тела, пар оседал на деревьях каплями росы; листья, былинки, ночная живность жадно впитывали эту влагу.
И пытались увернуться от губительной моей струи.
Я вернулся к костру, когда все уже угомонились, и долго раздувал огонь на пепелище. Голова кружилась, если б навсегда можно было спрятаться в этом кружении.
- Как ее зовут, кто она такая? – набросился я на него, когда, насытившись, дополз он до костра.
За спиной его остались искалеченные деревья, как после взрыва Тунгусско-го метеорита. Бесплодная пустыня, выжженная земля или топкие болота нашего севера.
- Не знаю, - разлепил он сухие потрескавшиеся губы.
С трудом выбрался из пустыни и мечтал о глотке воды, а я заслонил спасительную флягу.
- Ну, какое это имеет значение… Женщина, просто настоящая женщина, - потянулся он к воде.
Я ухватил его за плечи, они безвольно смялись под требовательными руками.
- Ты надругался!.. Унизил!…Как она будет жить? – пытался вразумить безумца.
- Красиво и счастливо, - усмехнулся он. – Пока ей это нравится, пока молодая и это в новинку, - прикрылся он очередной ложью.
Или действительно так считал.
Жить, пока в новинку. И добровольно отказаться от постылого существова-ния, когда в очередной раз пойдешь по кругу.
Чтобы даже в чужих городах не узнавать знакомые камни и лица.
Особенно лица – мучительно пытаешься вспомнить, и женщины, кажется, тоже припоминают тебя.
Одни уже к сорока годам окончательно устают от муки узнавания, другие выживают и под этим грузом.
Слишком полно брал он от жизни, она жестоко отомстила за его торопли-вость.
А я назло ему долго и нудно выспрашивал у будущей жены. Кем работают ее родители, как они познакомились, что знает она о далеких предках, какие обязанности будут у каждого в семейной жизни.
Мы вместе готовились к экзаменам, иногда за день успевали одолеть не-сколько страниц, чаще всего не открывали конспекты.
- Нет, - сказал я жаждущему ее телу. – Ты сама потом пожалеешь об этом.
- Нет, - попятился и прижался к стене.
- Только в первую брачную ночь, чтобы по традиции показать запятнанную болью простыню…
Какой-то крюк или гвоздь больно вонзился в спину. Раскаленный гвоздь, мясо обуглилось, а жир зашипел и оплавился.
- Хотя мы уже давно познакомились, и я все знаю про тебя…, - поддался я этой боли.
- Клянусь, мы обязательно поженимся, если сегодня не успеем, завтра подадим заявление, - пытался я быть честным и обязательным.
В отместку другу, что приходил и протягивал руки.
В назидание орде насильников, что всего лишь удовлетворяли свою похоть.
Просто плоть моя разбухла, непрочная материя лопалась под ее напором.
- Да, да, - обморочно соглашалась она на все. А потом вскрикнула: – Подожди, не надо, мне больно!
- Потерпи, это только мгновение перед вечностью, - задыхаясь, уговаривал я недотрогу.
Был одновременно с ней и в ином времени и пространстве.
С ней или с ее напарницей пришел к другу.
Она увидела его и с визгом бросилась на шею.
В том походе или в очередных наших странствиях.
А я пустой и покинутый остался у костра. С таким же изгоем, которой вовсе не тяготился своей участью.
- Выпьем, - предложил он.
- Что мне делать? – спросил я.
- Выпить, заранее создать базу; когда он вернется, то никакой выпивки ему не хватит, - научил опытный товарищ.
- После этого пить? – ужаснулся я.
- Всегда пить. А после этого такая одолевает жажда, - предположил он.
Или сам прошел через подобное. И на весах наслаждения взвесил взаимоисключающие занятия. И после скрупулезных исследований выбрал свое, выстраданное.
- Ну, набьешь ты ему морду, если справишься, ну и что? – философски вопросил он.
Я последовал его совету. Водка была – вода, в кустах тревожно закричала птица.
Я видел, как лицом зарылся он в ее тело, все ниже сползали вывернутые его губы. От ямочки на шее к ложбинке между грудями, от ложбинки к родинке в верхней части живота. К уродливой, похожей на болотную кочку, поросшей жестким колючим волосом.
Женщина вскрикивала и постанывала под дотошными губами.
От родинки – колючки полегли и потеряли свою жесткость – к неровному шраму около бедра.
Нет, не бандитское лезвие, а бездушная рука хирурга искромсала материал. Здоровая лапища, и разрез получился огромным, чтобы легче было копаться.
Или шрам на две ровные части рассек живот, низ его терялся в рыжеватых зарослях на лобке.
Так заплатила она за очередное сладострастное безумство: вовремя не вытравила плод, остался след от кесарева сечения.
Поэтому ласки наши ограничивались строгими предписаниями, сводом правил, выработанных еще в средние века и утвержденных высшими духовными авторитетами.
Чтобы только губы к губам, грудь к груди, напрягшаяся плоть в ее лоне. И в темноте или при слабом свете ночника.
Пристойно и возвышенно, соглядатаи наверняка заскучают и задремлют от простеньких наших упражнений.
И на всю жизнь связать судьбу с одной женщиной, и даже жизни не хватит, чтобы изучить близкого человека.
Первая его жена принадлежала к древнему, разбросанному по всему свету племени, она пыталась приобщить его к вечным ценностям.
А он, представитель многочисленной и безалаберной нации, лишь отмахивался от местечковой традиции.
Все люди – братья, так воспитали нас, и мы искренне верили лозунговой декларации.
Изменил я жене тоже с женщиной из этого племени, хотя до этого не обращал внимания на национальность.
Ее подруга уехала в другой город к мужу; смущаясь и краснея, заманила она меня в чужую квартиру.
И там я вспомнил все то, что напрасно пытался вытравить из памяти.
Что видел, подглядывая за ним в наших странствиях. В походах, когда уводил он очередную подругу от костра. В квартирах, где мы собирались. В ванных комнатах случайных этих квартир.
Деревянная решетка на ванне вонзилась в спину. Поперечные планки впечатались в кожу. Одной ногой уперлась она в раковину. Ступня скользила на скользком фаянсе. Другая нога запуталась в полотенце и сдернула его с крюка. Шуруп наполовину выскочил из стены.
А мужчина ухватился за штырь для шторки.
И когда изогнулся в пароксизме наслаждения, сдернул его с крепления.
А может, треснула непрочная решетка, заинтригованные гуляки прислушались к грохоту любовного побоища, девушки придвинулись к своим кавалерам, мальчики напыжились, петушиные их гребни встопорщились, шпоры зазвенели. Протрезвевший хозяин в ужасе схватился за голову.
Я видел сквозь стены балаганчика. Как они в щепе и в осколках кирпича упали на пол. И боролись, разбиваясь в кровь, и не могли насытиться.
Среди гибели и разрушения, войн и землетрясений. Под автоматными оче-редями, под стоны и крики раненых и умирающих.
Видимо, кровь и смерть придает изощренный привкус наслаждению.
Или в тесной неудобной кабинке старенького лифта. Где пахнет экскрементами, и тяжелый этот дух пригибает к полу, где стены расписаны простодушными признаниями. Девица указывает какими сексуальными услугами могут воспользоваться желающие, ее подруга приписывает номер своего телефона. А жеребцы тут же оценивают низкий уровень этих услуг.
Более продвинутые изощряются на английском. Впрочем, знание языка ог-раничивается несколькими расхожими фразами.
Чтобы дверцы не открылись, он сдернул ремень и обмотал им ручки.
Лифт раскачивался, перетирался канат.
И когда престарелая чета не смогла попасть в лифт, то старики не стали проклинать нынешних и ссылаться на свою целомудренную бесцельно истраченную жизнь. А, бережно поддерживая друг друга, заковыляли по бесконеч-ным ступеням.
В лифте, где невозможно развернуться, а застарелые запахи выдавливают слезы.
Или на тупиковой площадке запасной лестницы, где вековая пыль поднима-ется удушающим облаком.
Потом он так и не избавится от этой пыли, и при кашле будет отхаркивать кусочки пораженной ткани.
Но вовсе не это приведет к гибели.
Некая обитательница последнего этажа отправилась на поиски любимой кошки. И рванулась на шум и пыхтение.
Собравшиеся со всей округи коты наверняка терзали ее любимицу.
Сквозь пыль различила слипшиеся фигурки. Прижала ладони к груди и так надавила, что перехватило дыхание. Даже забыла о своей кошечке.
Говорят, везде можно приспособиться кроме абажура.
Плохо знают наших людей составители анекдотов. Если как следует ввинтить крюк…
На абажуре, на радиомачтах, на проводах под высоким напряжением – везде испытывал он судьбу и всегда выпадал ему счастливый жребий.
Даже на заброшенной парашютной вышке.
- Если ты меня любишь…, - попробовала спровоцировать его очередная девица.
После десятого совокупления. И самые выдающиеся самцы рано или поздно не могут удовлетворить их ненасытность.
- Ну конечно, - вяло согласился он.
В пустоту уходила двутавровая балка, с которой когда-то сталкивали пара-шютистов, требовалось уцепиться за крошечные выступы кончиками пальцев, добраться до конца балки, перебросить руки и вернуться обратно.
- Если уважаешь! – попробовала она по-другому избавиться от него.
- Ну конечно, - так же вяло повторил он.
- Если ты любил и уважал хоть одну женщину! – напрасно кричала и билась женщина.
Это было все равно, что после опытных пьяниц выжать хоть каплю из пустой бутылки. Или, когда вино превратилось в уксус, вернуть ему начальный вкус и аромат. Или одной рюмкой напоить толпу жаждущих.
- Я сейчас брошусь! – напугала девица.
- Бросайся, - согласился он.
Над пустотой занесла ногу. Но так прочно и судорожно вцепилась в ржавые конструкции, что они намертво впились в ладони.
Обнаженная в ночной прохладе, опаленная своим безумным жаром. Напрасно надеясь в очередной раз соблазнить его.
- Если тебе хоть что-то значит мужская дружба! – нащупала она надежную опору.
Ему значила. И мне тоже.
И поэтому я сопротивлялся, когда нас растаскивали в разные стороны. Каждая очередная его жена все с большей настырностью и настойчивостью.
Особенно последняя, негласная. Наверное, ощущая эту незаконченность и неполноценность, и тем больше ненавидя былое его окружение.
Черные очки закрыли глаза и верхнюю часть лица, но я бы увидел, если б она посмотрела на меня. Догадался бы по неприметной судороге лицевого мускула, по еще больше набрякшим на руках жилам.
Перед иконами чадили свечи, пахло паленым волосом, тленом и лампадным маслом, с амвона бубнил батюшка, посетители огибали гроб и оглядывались на мертвеца, губы его были расплющены в незаконченном поцелуе.
Иногда я встречался взглядом с его матерью, ничего не отражалось в пустых глазах, невольно я опускал голову.
Будто был виновен в том, что пережил друга.
Не виновен, а разумно осторожен, и там, где он без оглядки бросался в топь жизни, заблаговременно подкладывал досочку. Пусть шаткую и ненадежную, но всегда можно ухватиться за нее и дождаться помощи.
Тогда на вышке девица допекла его невразумительными обвинениями в предательстве и отступничестве.
Что они понимают в мужской дружбе?
Я счастлив, что родился мужчиной. Насколько проще наши отношения.
Когда ссорятся женщины, то после недомолвок и двусмысленных фраз на всю жизнь остаются врагами.
А мужчина может ударить. Но мордобой только укрепляет дружбу.
Она ударила – подло и расчетливо, он поддался на провокацию. Ухватился за крошечные выступы, пальцы медленно поползли по изъеденному временем железу. Заусеницы рвали мясо, он цеплялся за эту боль.
Разом протрезвев, подлая девица замерзла на ночном ветру, прикрылась рубашечкой. А потом, чтобы не закричать, кляпом забила ее в рот.
Зажмурилась, когда соскользнули пальцы одной руки. Но разобрала тяже-лое его дыхание, поклялась, если он выживет, вернется…
Он выжил, но не вернулся.
Кое- как сползла она по лестнице. Бесконечным маршрутом побрела к неизведанной новой жизни.
На следующий день я забрался на вышку. Но перекинул через стрелу страховочный конец и пристегнулся к нему карабином. Сорвался почти сразу, веревка больно впилась в поясницу.
И не успел повторить попытку. К вышке мчались спасатели и милиция.
На машине спасателей был намалеван красный крест, санитары приготовили смирительную рубаху.
Из кустов я наблюдал, как милиция оцепила опасный объект. Саперы при-крепили взрывпакеты к опорам. Главный крутанул ручку адской машины.
Прежде чем разлететься осколками, конструкция приподнялась в столбе огня. Гибельной ракетой на старте.
Потом от грохота заложило уши. Падали раскаленные камни, земля дымилась.
Мы выпили за светлую память очередного приключения.
У первой его жены отец умер от пьянства, женщина в трезвости воспитывала мужа.
Как, впрочем, и мать сына.
Отец его, классный специалист, натурой брал за свое мастерство. Начальник цеха заранее наливал в ковшик лекарство, подступая к нему со сложным заказом. Строго по мерке, чем сложнее было задание, тем больше булькало в ковшике. Мастер принимал, и пока колдовал над железом, спирт не брал его. Хотя некоторые дозы могли свалить и самого выносливого.
Они и валили, стоило выбраться за проходную.
Но после того как мастер починил ворота в гараже вытрезвителя, спец-транспорт с почестями довозил его до дома. А там жена или сын подбирали груз на лестнице.
Поэтому пить нам приходилось в походных условиях.
В очередной раз расположились мы около развалин парашютной вышки. Стакана не нашлось, по очереди прикладывались к бутылке.
Первый глоток комом встал в горле. Я едва сдержал рвотные позывы.
- Просто не туда попало, - отдышавшись, объяснил другу.
Среди прочего прошлись мы и по женщинам.
- Не нужны мне подобные бабы, - отказался я после очередного глотка. Рвотные позывы не проходили, я пытался подавить их словесным поносом.
- Можно подумать, что ты специально находишь таких в грязи и на помойке!
А он не давился отравой, наоборот, удовлетворенно прислушивался к орга-низму. Как медленно разливается живительное тепло. И вот уже прозрачны стены притонов и доступны ночные слова страсти и страдания.
Что смешны и неуклюжи при дневном свете, и мы успешно прячем их за дежурными фразами.
Но по ночам, наедине с любимой…
Кончики пальцев обретают необычную чувствительность, после каждого глотка, каждого прикосновения все полнее затопляет тебя наслаждение.
Поэтому, обессилев после многочисленных совокуплений, все чаще хватал-ся он за бутылку.
Напрасно пытался я не отстать от него.
И тем более не мог признаться в своей несостоятельности многочисленным его подругам.
- Случайно встретились, приняли по пузырю, - покаялся последней сорат-нице.
Руки ее перевили толстые вены, ноги отекли.
Она попятилась от вывернутых насмешливых губ, наткнулась на скамейку около колонны. Бабули потеснились, она по-старушечьи сгорбилась, не сразу расправила плечи.
Прощаться пришел весь отдел, начальство обещало подъехать на кладбище.
Ребята истомились в духоте и ожидании и все чаще выскакивали на улицу. По двое, по трое забегали в пивнушку.
Мы в их годы прятались по пустырям и столовкам. Бдительная милиция старательно вылавливала нарушителей. Обычно нам удавалось уйти от них.
- В грязи и в отходах! – отгородился я от него на очередной попойке.
Прежде чем принять, ласково огладил он бутылку. Как любимую женщину, нежнее, чем женщину.
- Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая греха! – сам себя опроверг я изречением полузабытого поэта.
Но это было все равно, что метать бисер, азбуку одолел он на уровне детективов.
И когда Иван, на мгновение оторвавшись от пузыря, назвал поэтессу, я сно-ва содрогнулся от боли в желудке.
Так случалось всегда, стоило ему утащить в лесок очередную жертву.
Или отравился некачественным продуктом. Попалась несвежая водка. Зажав ладонью рот, рванулся к ближайшим кустам.
Меня вырвало, пока я мучился, он расправился с бутылкой.
- Если мы будем разбрасываться на женщин и выпивку, то ничего не добьемся! – тихо, но твердо заявил я.
- Не знаешь, чего должны добиться? – удивился его легкомыслию.
- Во всяком случае утвердиться, стать известными и признанными! - научил неразумного мальчишку.
Я пытался, штурмовал академические двери. И не мог одолеть броню. Изредка двери приоткрывались, в щелочку выбрасывали мои труды. Сначала напечатанные на машинке, с многочисленными поправками и подтирками, потом чистые, сработанные на компьютере.
Если б тараном можно было пробить стены и ворота.
- Я не буду разбрасываться, - обещал я другу. – Жена – это для удовлетворения физиологической потребности, положено раз в неделю или в месяц. Чтобы не застаивалась кровь. Чтобы обновлялись клетки организма.
Так заявил я другу.
А сам, воровато озираясь, последовал за почти незнакомой женщиной. Она была старше меня и уже отчаялась найти достойного спутника.
Из древнего племени, вековыми преследованиями разбросанного по всему свету.
Как одна из его жен.
Я понадеялся на ее мудрость, что по крупицам накапливали поколения предков.
И она оценила мои труды, в грязи и навозе отыскала зерно истины. Другие не могли различить его и под микроскопом.
- Выпьем, - предложил я испуганной женщине.
Она устроилась на краюшке стула, плотно сжала колени, таким образом на-деясь защититься от насильника.
А меня больше всего интересовали отзывы специалистов.
- Я не пью, почти не пью, - отказался специалист.
Боялась и боролась с желанием. На кровати лежали детские игрушки – же-лала отдаться прямо на полу, на пыльном, потертом ковре с впечатанными в него следами чужой жизни.
Между коленями зажала ладони, нахохлилась замерзшей птицей.
И тогда я рассказал о своем друге, о его нечистоплотной ненасытности, о неуемной жажде жизни, что рано или поздно погубит его.
Так и случилось. Когда скрутила смертельная болезнь, но еще несколько месяцев можно было промучиться под капельницами и бессильным кудахтаньем родных и близких.
Он отказался от этой отсрочки.
Я пророчески увидел и горьким вином почтил его память.
Женщина тоже почтила.
- Ты талантлив, но время гиблое, - заявила после первой рюмки.
Столько талантливых людей валяются под забором, я не хочу походить на них, едва не откликнулся я на любовное признание.
На этот раз выпивка не брала, а подруга изрядно захмелела.
И когда содрал с нее платье, почти не сопротивлялась. Разве что застыла и окаменела, трудно обнажить манекен.
- Это как на пляже, как другие женщины на пляже, - обморочно повторяла она.
Могла бы и понаряднее вырядиться для первого свидания. Старенький бю-стгальтер врезался в разбухшую от неудовлетворенного желания грудь, жир нависал над его чашками, из-под трусов выбивались черные курчавые волосы.
Она зажмурилась, спряталась за очередной фантазией.
- Как на приеме у врача, - придумала женщина.
- Сама раздевайся, - пожалел я несчастную.
Прошипел сквозь стиснутые зубы, едва ли можно было разобрать этот шепот.
Руки ее плавно изогнулись, пальцы дотянулись до застежки на спине. Движения обрели змеиную гибкость.
Невесомая тряпочка упала на пол.
Так же плавно и обречено подцепила резинку. И вышагнула из трусиков, еще одна тряпочка упала к ногам.
Потом послушно и покорно легла на кровать. Ребенком в окружении игрушек.
Но замерзла без моего тепла, рембрандтовской Данаей прикрыла лоно ладонью.
Обнаженная прекрасная женщина, под одеждой было не разобрать это совершенство.
И другой бы навалился, истоптал ее. Тем более плоть моя болезненно распухла, под кожицей вздулись черные вены.
Батюшка приступил к прощальной церемонии, лоб усопшего обвязали поминальной лентой. Невнятные слова молитвы сливались в болезненный бесконечный стон.
Но многие успели принять и готовы были вынести эту пытку. Свечи в их руках не дрожали, мать его понурилась, и все не решалась запалить фитиль.
А женщина потеряла ориентацию, свеча наклонилась, капли воска иногда падали на башмаки и застывали разлапистыми кляксами.
Напрасно и бесполезно жалею я женщин, они откликаются враждой и презрением.
Я попятился от голой незнакомки, наткнулся на стул и опрокинул его.
Она позвала, молча и требовательно протянула руки. Такие длинные и гибкие, что почти невозможно было увернуться.
Щупальца со смертельными присосками. Чудище обхватывает ими жертву и до последней капли высасывает кровь.
Глаза ее горели огнем безумия.
Я опрокинул стул, ухватился за полку с книгами. За тома, набитые ненужными знаниями и пустыми эмоциями. Будто поможет чужой опыт. И все пы-тался увернуться от ее щупальцев.
Искупая вину друга, возвращая достоинство обесчещенным и поруганным.
Если б мог объяснить это женщине. Но только змеиное шипение вырыва-лось из сведенных судорогой губ.
Отступал, отдирая вцепившиеся руки. Царапины и раны кровоточили.
Женщина извивалась в муках сладострастия. И пыталась эрзацем, бледным подобием близости скрасить одиночество.
Оглаживала живот и грудь. На коже оставались красные воспаленные пятна.
Другая рука воровато заползла на бедра. На ней вздулись жилы. Женщина застонала под безжалостной рукой.
Ладонями зажал я уши.
Отступал, оставляя кровавые следы.
И как честный и добропорядочный семьянин немедленно повинился жене, не утаив подробностей.
А он отрицал даже очевидные истины. И они почему-то верили самому оголтелому вранью.
Все в мире основано на равновесии, я признался и в неосуществленных на-мерениях.
Придумал толпу поклонниц, готовых на все по первому зову. Измыслил бе-зумные оргии, которым мысленно предавался, как и большинство подобных мечтателей.
Скоро нашла она достойную замену. Ее избранник постепенно довел ее до скотского состояния.
И поэтому гроб, когда вцепился я в ручку, стал тяжелее еще на одну загубленную жизнь.
Автобус тронулся, рессоры просели и потеряли упругость, ящик с грохотом подпрыгивал на ухабах.
Его мать наконец признала меня и кивнула.
Последний раз видел я ее несколько месяцев тому назад. Как всегда пожаловалась она на сына. Вместо того чтобы лечиться, окончательно доконал он себя бесконечными загулами.
И убегая от надзирателя, прятался в ее квартире. А когда звонил телефон, требовательно и просительно прикладывал палец к губам. Она не могла отказать сыну. И ночью он не спал, то неподвижно сидел над бутылкой, то тяжело бродил по кухне. По крошечному тюремному дворику, сапоги протоптали глубокую колею.
Она боялась, что он переломает мебель или подожжет квартиру.
Телефон, когда он скрывался у нее, не умолкал даже ночью. Чтобы спрятаться от тоскливых его криков, нахлобучивала она на голову подушку.
И я, конечно, был виноват в том, что не остановил его в оные времена. Что не отобрал очередную бутылку и не разбил ее вдребезги. Что не разогнал свору окружавших его баб. Что позволил размениваться по мелочам, а не направлял его усилия в нужном направлении. И тогда он мог стать не только начальником отдела, но главным инженером или директором крупного пред-приятия. Или руководителем главка, или министром, или президентом рес-публики.
А много ли толку в том, что, закупая станки для завода, достаточно поколесил он по Европе?
Обременительные эти поездки обернулись богатыми подарками для слу-чайных подруг, себе он приобрел машину и гараж.
К тому времени после многочисленных разводов остался без крыши над головой, мать не решалась прописать к себе непутевого сына.
Потянувшись за ним, я тоже обзавелся развалюхой, под которой больше приходилось лежать, чем использовать ее по назначению.
И даже решился отправиться в зарубежный вояж.
Поездка ограничилась ближайшей таможней, толком не удалось пересечь и границу.
В банках с пивом везли мы спирт, надеясь выжить в тяжелые годы копеечной этой контрабандой.
Конкурирующая фирма заложила дилетантов. На границе нас ждали. Банки выбросили в мусорный ящик, злоумышленникам прокатали пальцы, сфотографировали в фас и в профиль.
И с уничтожающей записью в паспорте отпустили обратно.
Чтобы получить этот паспорт, долгие недели собирал я справки. И выгребал из кармана последние медяки.
А ему преподнесли все на блюдечке. Директор приказал, секретарша под-суетилась, на все ушло два дня.
А потом напрасно выпытывал я подробности этих поездок. И обогатился разе что знаниями о кабачках и о подаваемых там напитках. И о том, как просто попасть в соседнее государство. Пограничника посчитал он местным гаишником. А в языках никогда не был силен и не мог отличить романскую группу от германской.
Несколько фирм выпускали похожие станки, он якобы не выпрашивал подачку, они сами бегали за ним.
Выбрал тех, что обещали заплатить в России.
Или случайно обнаружил солидную сумму в портфеле после встречи с тор-говым представителем.
Сам он настаивал на последней версии, с кривой ухмылкой поддакивал я рассказчику.
- У них так принято, - приобщил он меня к современности.
- А как же честь и совесть! – пристал я к нему, как к женщине.
И тогда он высказался, нагромоздив в одну кучу все известные нам ругательства. Я разобрался в бессмысленной мешанине.
И одолжил у него толику украденного богатства, в свою очередь, забыв о так называемых чести и совести.
Пустые эти понятия ломкой скорлупой лесного ореха хрустели под ногой. Я давил, пока судорогой не свело икры.
Когда-нибудь я верну долг. Но не его подруге, что овладела большей частью добычи.
На эти деньги приобрела квартиру для своей дочки.
Хотя его единственная и родная жила в коммуналке, где соседи-наркоманы ежедневно устраивали разборки.
Но не желала признавать отца-предателя. Так воспитала ее мать.
Он не настаивал. Считал, что алиментов вполне достаточно для ее развития.
А я почти ежедневно бывал у своей дочки. Приходил в ненавистную квартиру, улыбался бывшей и ее супругу. Иногда выпивал с ними.
Чтобы не потерять дочку. Чтобы в ее жестах, поступках увидеть свое отражение. Но не как в зеркале, а в воде, потревоженной брошенным камнем. Волны отразятся от берега, вода пойдет рябью. И в этой смазанной картине признать родное и близкое.
Чтобы было кому утешить одинокую старость. А по необходимости подать воду.
Он не заглядывал в отдаленное будущее и, верный своим принципам, одолел только половину пути.
И словно специально искал погибель, на машинах устраивали мы гонки на выживание. Он – достаточно приняв перед заездом, я – лишь пригубив смертельную отраву.
Взревев мотором, устремлялся он к финишу. Я пристраивался за ним, на-пряженными чувствами улавливая каждое его движение. Одним болидом мчались мы по выскакивающему из-под колес городу.
Мне не надо было смотреть на дорогу, так доверял я лидеру. Его задний бампер в вершке от моего переднего.
На стекле расплющено испуганное лицо. Промелькнет домик на обочине. Пес надорвется в безмолвном лае. Молодуха склонится над колодцем. Ветер задерет юбку и оголит ляжки.
И все это боковым, периферийным зрением. Не остановиться в безумной гонке, не передохнуть, не перевести дыхание.
Обгоняя медлительных и неуклюжих «чайников», выскакивая на тротуар или на встречную полосу движения. С левой стороны обходя трамвай, распугивая прохожих.
Одним смертельным болидом в гонке, где ставки делают сами гонщики.
Я загадывал, если приду первым…
Напоследок мне удалось это. На финишном отрезке, где победитель преждевременно сбавил обороты и вскинул руки.
А я, разогнавшись в разреженном воздухе за его снарядом, задыхаясь в безвоздушном пространстве, грудью накатился на ленточку. И вывалился из машины, чтобы насладиться овациями и восторгом зрителей.
Перегревшаяся его тачка парила, за клубами пара с трудом различил я води-теля, грудью навалившегося на баранку. Руки бессильно свесились, волосы спутались, под этой путаницей просвечивал череп. А ушные раковины – я впервые заметил – заросли черным волосом.
- Ты что, я нечестно обыграл, это не считается! – отказался я от победных лавров.
- Каждый день отвозить ее на работу и высаживать за несколько кварталов. Выкуривать две сигареты и подъезжать самому, - сказал друг.
Я не признал мертвый его голос.
- Подними голову, посмотри на женщин! – потребовал я.
Иван попробовал. В тяжелый неподъемный груз надо было вцепиться обеими руками. Но сухие плети рук отозвались слабой дрожью.
Если раньше охотился он в дальних угодьях, то с годами все сужал круг поисков. И последнюю подругу отыскал в отделе. Поверив в начальника, ушла она от мужа. Тот работал там же, получился классический любовный тре-угольник.
И брошенный муж старался не показать, что знает о ее выборе, сослуживцы тоже не знали, хотя и перешептывались за спиной.
До этого не заботился он о приличиях; став начальником, частично приобщился к эфемерным этим понятиям.
После работы поджидал ее вдали от предприятия.
А по субботам увозил на дачу и не доезжал до поселка, где тоже все знали друг друга.
- Надоело работать извозчиком, - признался он.
Как в далекой юности плечи его смялись под моими требовательными ладонями. Но если тогда мускулы готовы были напрячься и стряхнуть назойливые руки, то теперь безвольно поддались напору.
- Середина пути, еще много впереди! – пытался я излечить занемогшего друга.
- Тысяча женщин, миллион бутылок, десять миллионов ссор и разлук, - ог-лянулся он на пройденное.
- Будут еще тысячи и миллионы! – настаивал я.
- Ладно, давай выпьем! – справился он с черной меланхолией.
Поднял руки и голову.
Но я услышал, как жалобно захрустели кости, и едва не обломилась истон-чившаяся шея.
После той гонки, того разговора жизнь его пошла под уклон. Или сорвался он с крутого склона.
Так долго и терпеливо карабкаешься на холмик, надеясь, что спуск будет пологим и необременительным. Но впереди обрыв, словно ковш экскаватора вгрызся в породу.
Если раньше, следуя первобытным инстинктам, в любой момент мог он пуститься во все тяжкие, и не требовалось разрешения очередной подруги, то теперь пытался уйти от постылых объяснений.
И пешком возвращаясь под ее кров – в машине отказало сцепление, полетел синхронизатор, задрались поршня, и не было сил и желания отремонтировать механизм, - вдруг вспоминал, что оставил в столе важную бумагу.
- Всего несколько секунд, - объяснял излишне подозрительной подруге.
Ранее замечал протянутые к нему руки и безоглядно впутывался в любую авантюру, теперь с такой же легкостью обрывал цепи, которыми опутала его женщина. Напрасно укрепляла она звенья.
Управлялся быстро, в сейфе всегда хранилась дежурная бутылка. А если мало было этой отдушины, забегал в ближайшую пивнушку.
А когда по субботам отправлял ее на дачу, звонил мне.
Всегда находились неотложные дела, с которыми невозможно было справиться одному. В ванной сгнили провода, а когда я попытался заглянуть в распределительную коробку, он отмахнулся от нелепых поползновений. Еще романтичнее мыться при свече и с ведром воды ходить в туалет. А если плечом посильнее упереться в перекошенную дверь, то поддадутся и крепостные ворота.
На одной из наших посиделок придумал он поделиться подачкой с главным инженером.
- Ты с ума сошел! – взорвался я.
Он неопределенно пожал плечами.
- Больше ты никогда не поедешь за границу! – предсказал оракул. – Станки будет закупать главный!
Раньше после каждого глотка прислушивался он к организму. Слышал, как разливается живительное тепло. А теперь просто запрокинул голову. Отрава одной большой каплей провалилась в желудок.
Когда-то и нескольких часов не мог высидеть без женщины, а теперь считал мгновения, подаренные ее отсутствием.
- Он не разбирается…Пусть закупает, - согласился специалист.
- Чтобы потом выбросить их на свалку?
- Какая разница, - отмахнулся мужчина. Словно отогнал назойливое насекомое.
Я зажмурился под его ладонью. Но рука не ударила, бессильно упала.
И не разбудить, не расшевелить его.
Наверное, он поделился с главным, больше его не пустили за границу. Или он сам отказался от обременительных поездок.
В последнюю отправился на стареньком, кое-как подлатанном автобусе. Машины неохотно обгоняли катафалк, а если спешили, то заранее перестраи-вались на другую полосу.
Сопровождающих растрясло на бугристых сидениях, мать болезненно морщилась при каждом толчке.
Женщина сняла запотевшие очки, под глазами залегла глубокая синева, взгляд ее полоснул ножом.
Город кончился, вернее сменился оградой кладбища, могилы с покосившимися крестами подступили к забору.
Впереди угадывались дома новостроек, мертвые всегда соседствуют с живыми, но мы стараемся забыть о печальном соседстве.
Машина наконец протиснулась узкими воротами и с тяжелым вздохом ос-тановилась около конторы.
Другой автобус уже поджидал нас, предприятие не поскупилось, профсоюз выделил деньги. Там доставали стаканы и готовили нехитрую закуску.
Мать не жаловала последнюю его подругу, но ухватила ее за руку на крыльце конторы.
Мучительно, до спазм в желудке, до головокружения захотелось выпить. Я никого не знал в другом автобусе, больше всех суетился невзрачный мужичок небольшого роста. Чем- то похожий на женщину в черных очках, я догадался: длительная совместная жизнь накладывает одинаковый отпечаток на лица, и не сразу удается избавиться от опознавательного знака.
Женщина не посмотрела на него, а он проводил ее недобрым взглядом.
Наверное, не особенно печалился о безвременно усопшем начальнике, глаза его ввалились, подглазья почернели и смялись глубокими складками.
Я не попросил, он сам плеснул в стакан, не обделил и себя.
Наверняка, пили мы за разные вещи. Он – хоть за какое-то разрешение про-блемы, я же пытался ощутить, как органы пересохшей губкой впитывают целительную влагу. Но в горле першило от бесчисленных сигарет, и словно колючий шар продирался по пищеводу.
В последнюю нашу встречу он так же мучился.
Надежды не было, врач, презрев наши обычаи, сказал правду.
Наверное, повышал квалификацию на Западе. Там по- иному относятся к пациентам и напоследок дают им шанс.
Будто за несколько месяцев можно написать гениальное произведение, от-крыть теорию относительности или осчастливить втоптанных в грязь женщин.
Все отрицательное исходит с Запада, оттуда заразили нас чуждыми идеями демократии и так называемого равенства, там обострилась его болезнь.
После встречи с торговым представителем все чаще надрывался он в кашле. И сплевывал мокроту в платок, а потом выбрасывал окровавленную тряпку.
- Надежды нет, - сказал он.
Подруга не отправилась на дачу, далеко было ехать к матери, мы устрои-лись прямо за магазином на загаженных досках, где обычно собирались местные завсегдатаи.
На этот раз они разбрелись в поисках пустых бутылок.
Он сел тяжело и скрипуче, даже не стряхнув грязь, не поддернув брюки.
Напрасно женщина ежедневно отпаривала их, материя пузырилась на коле-нях.
Мне хотелось устроиться рядом с ним, обнять друга, утешить его единст-венно необходимыми словами, не отыскал таких слов.
Возвышался над ним нелепым укором здоровья и долголетия.
Все мои родственники доживали до преклонных лет и даже в глубокой ста-рости сохраняли ясность мышления.
- Надежды нет, - сказал он, и выпивка впервые не облегчила страдания, ко-лючий шар разодрал глотку и пищевод.
Я не притронулся к бутылке, не потому что брезговал пить после умираю-щего, а вняв увещеваниям его матери.
Хотя не сомневался в бессмысленности жертвы, разве он последует моему примеру?
Иван никогда не заезжал в чужую колею, дорога завела его в тупик, взрывом разметало дорожное покрытие.
- Всегда есть надежда! – отпрянул я от бутылки.
Навис над ним, но слова не падали, не наваливались тяжелым грузом, их тут же уносил ветер.
Он опять глотнул, еще один колючий шар разодрал внутренности.
- Если повиниться, найти всех обиженных! – придумал я.
- Доктор «смерть», - невпопад вспомнил умирающий.
Я слышал о таком. О чудовище, делающим смертельную инъекцию безна-дежно больным.
Я бы ни за что не обратился к убийце. Надеялся бы вопреки очевидному.
- Ну не всех, а кого можно найти, - сказал я.
- Я привез пузырек…На всякий случай, - усмехнулся больной.
- Поделиться остатками денег! Хотя бы с дочкой! – настаивал я.
- В самом конце человек остается один, - потянуло его на дешевую филосо-фию.
- Неправда, мы вместе! – крикнул я.
Так громко, что поднялось потревоженное воронье и задрожали стекла.
Как на наших гонках - бесполезно было вспоминать об этом.
Если повиниться и тебя простят обиженные…
Я верю, нас окружает энергетическое поле. Ненависть болезнями и смертью наваливается на нас. Надо заменить ее жалостью и состраданием.
Словно нуждался он в этом.
- Вместе? – переспросил мужчина.
Я попытался заглянуть в глаза. Но голова его поникла, нас разделила решетка. И чем больше я бился и пытался раздвинуть штыри, тем толще они становились. Пока не обернулись стеной, из-за которой едва слышен был голос.
- Ты всегда был лишь моим хвостиком, - усмехнулся умирающий.
Энергетическое поле почернело предгрозовым небом.
Так же наотмашь, безжалостно хлестал он использованных женщин.
- Ненужным и нелепым хвостиком, рудиментарным органом спустившейся с дерева обезьяны, - угадал я его слова.
Так когда-то врачевал он женщин. Растоптав их и унизив и в ненависти воз-родив заново.
Волосы мои встопорщились, на одежде вспыхивали искорки. Ослепитель-ными сполохами взрывались в голове.
- А у хвостика никогда и ничего не получается, - усмехнулся мужчина.
Спрятался за глухой стеной, напрасно разбивался я на ее камнях. Они были пригнаны блоками египетских пирамид.
Если б так оттолкнул он меня в далекой юности. Когда еще только по обра-зу и подобию лепишь свою жизнь и можно хотя бы попытаться.
Сказочным персонажем за волосы вытащить себя из болота. Что все глубже и неотвратимее засасывает.
- Я специально до непотребства, до бессмысленности искажался перед то-бой, - ударил мужчина. - Чтобы посмотреть, как далеко ты зайдешь.
Не ударил, а вогнал гвоздь в сердце. И поворачивал его, привычно наблю-дая за моими конвульсиями.
- А ты не умел далеко, всегда останавливался на середине.
Он насытился, упырем высосал мою энергию. И казалось, уже ничто не вырастет на мертвом песке.
- Чтобы брать сполна, надо отдавать без оглядки, - сказал он. – А ты умел только брать, - окончательно оттолкнул меня мужчина.
Которого ошибочно посчитал я другом. Оказывается, дружба наша покоилась на зыбком фундаменте.
Уходил я, не оглядываясь. Долго и мучительно осваивая забытое искусство ходьбы. Кости скрипели, ноги не сгибались. Чтобы не упасть, как можно шире ставил я их.
Девицы шарахались от моей улыбки. А я был готов осчастливить всех. На-валиться, затоптать, замучить своей похотью.
Если это им нравится, если даже в преклонных годах цепляются они за светлые эти воспоминания.
Или еще более изощренно надругаться над ними.
Как поступил со мной бывший друг. Грудью и лицом швырнул на стену. И наваливался смертельными толчками. Каменная крошка впивалась в тело.
Так бы поступил я со всеми девицами. Ибо они не заслуживают снисхождеия.
Но даже самая распоследняя шлюха не покусилась на меня.
А в полупустом ночном автобусе пассажиры как можно дальше отодвинулись от изгоя. Или я сам забился в угол.
Приехав, обыскал квартиру. Не обнаружил и запаха женщины, я сам придирчиво уничтожал их следы.
Хотелось распахнуть окно и позвать человека. Сродниться с женщиной, которая, наконец, поймет и оценит.
Потому что мужская дружба основана на грубости, но не всегда мордобой укрепляет ее.
Хотелось дойти до конца, как завещал бывший.
Он дошел, неэкономно, в форсированном режиме израсходовал топливо.
Не знаю, придумал про пузырек или отказался от лекарств и лечения. От очередной порции химии и радиации, от которых изрядно вылезли волосы, а душа окончательно зачерствела.
Никто не сказал, не сообщил, я точно узнал без подсказки.
И сгорбившись, стараясь не думать, не вспоминать, поплелся на отпевание.
Как положено, провожали его родные и близкие, по долгу службы маялись ребята из отдела.
Дочку и бывших жен не известили, они не обладали изощренным моим чутьем.
Бумаги, наконец, оформили, катафалк пополз по аллее, за ним потянулись провожающие. Каждый был сам по себе, мать уже не опиралась на плечо его подруги.
Подъехал микроавтобус с начальством, те не вышли, машина пристроилась за толпой.
Прощались на крошечной полянке, двое дюжих парней оттеснили меня, я не сопротивлялся.
Парни, похожие на вышибал или на наемных убийц, видимо их приставили приглядывать за нежелательным свидетелем.
Я наблюдал за похоронной командой, лица мужиков были показательно со-средоточены.
Один лопатой измерил длину гроба и удовлетворенно кивнул. Рыли они на глазок, их не подвел глазомер.
Другой проголодался и достал из кармана замызганной куртки бутерброд в промасленной бумаге. Тактично отвернулся.
Третий, изготовившись к долгому ожиданию, задумчиво оперся на черенок лопаты.
Первым выступил профсоюзный деятель. Блеклые, выхолощенные слова любви, памяти, дружбы и уважения падали осенними пожухлыми листьями.
Охрана моя еще не насторожилась, одежда их не взбугрилась тугими би-цепсами.
Настолько сухие и мертвые слова, что друг насмешливо вывернул губы.
Его мать оказалась рядом со мной.
Женщина искренне гордилась приездом высокого начальника.
Директор предприятия – то ли член-корреспондент, то ли академик – не снисходил до прощания с рядовыми сотрудниками. А значит, сын ее достиг и добился.
- Директор к министру заходит, его знает президент, - шепнула мать.
Академик прокашлялся перед прощальной речью. Трибуны не было, вска-рабкался на холмик.
Наверное, когда-то это было надгробие, но могилу забросили, раковину утащили, еще одного бывшего вычеркнули из нашей памяти.
Много таких холмиков попадалось на кладбище.
Выступающий широко расставил ноги, чтобы не соскользнуть с возвыше-ния.
Так же широко ставя ноги, возвращался я после встречи с другом.
Густой, хорошо поставленный голос завораживал, гипнотизировал слушателей. И можно было скормить им любую сомнительную истину, и они заглотят приманку.
Я сомкнул губы, чтобы случайно не попасться на крючок.
В свое время предприятие оказалось в глубоком, затяжном кризисе, самые бойкие и отчаянные мотались по стране в поисках заказов. И по крупице, по зернышку склевывали их.
Он мотался, сказал академик. Голос его упал до густого, проникновенного шепота.
Женщины, обычно, теряют голову от такого.
Глаза их взмокли и покраснели.
Но могильщики всякое слышали, один закусил и аккуратно сложил обертку, другой подравнял края ямы, а третий – задумчивый – ногтем провел по лезвию лопаты. На этот раз не понадобился оселок.
Товарищ наш верил, сказал директор, и своей верой пусть не сразу, но заря-дил самых недоверчивых и отчаявшихся.
- Даже вашего покорного слугу! – пошутил он.
Мало кто разобрался в шутке, тогда служил он в Главке, и никакой силой было не затащить его на агонизирующее предприятие. Лишь потом, когда местные приспособились к изменившимся условиям…
Мать внимала каждому слову.
Силу, здоровье, жизнь отдал производству, сказал директор.
Я ощутил, как тошнота подступает к горлу, а мочевой пузырь готов лопнуть.
Так случалось, когда уводил он в кусты и в постель очередную девицу. И наверняка привлекал их не производственными проблемами.
Или когда прислушивался, как разливается живительное тепло. Днем, ночью, на отдыхе и на работе.
Или когда выпрашивал подачки у фирмачей и торговых представителей.
И пусть баксы вроде бы сами запрыгивали в карман, но требовалось пред-варительно оттопырить его.
Мотался, возрождал, врачевал неверующих, доставал детали и комплектующие, молотобойцем забивал сваи, с тачкой осваивал стройки первой пятилетки, не жалел себя и не думал о себе, сказал директор.
Мать истово кивала на каждую его ложь. Глаза ее распахнулись, женщина, казалось, помолодела.
Зажимая ладонью рот, сгибаясь от боли в паху, попятился я от них.
От расхлябанной охраны, что даже не удосужилась последовать за подозре-ваемым.
От возни в кустах, от стонов боли и наслаждения.
От бесконечных бутылок; и не хватало терпения дотащить их до дома. Прямо у прилавка приникал он к источнику.
От машин и гаражей, что приобрел он на уворованные деньги. От квартиры любовницы, тоже слепленной из этой же суммы.
Забежал за полуразрушенный склеп, так рванул материю, что посыпались пуговицы.
Струя ударила – я уже не слышал лживый вкрадчивый голос, - выжгла дыру, наполненную мутной, парящей жидкостью, травинки вокруг нее пожухли и почернели.
Потом меня вывернуло наизнанку, желчью и горечью, что скопились за долгие годы.
Покачиваясь, но стараясь ступать прямо, вернулся я обратно.
На костюме остались пятна желчи и мочи, земля и глина заляпали брюки.
Соглядатаи брезгливо отступили от изрядно набравшегося поднадзорного.
- Он был такой, такой, - бредово и обморочно повторяла мать.
Забыв, как бессонными ночами тяжело вышагивал он по кухне. И как она боялась, что подожжет он квартиру. Или в лучшем случае переломает мебель.
А я все помнил. Но не собирался делиться воспоминаниями.
- Он был такой! – подтвердил главный инженер, когда директор выдохся и исчерпал запас фимиама.
Тоже невзрачный мужичок, как и отвергнутый муж последней его избранницы.
И наверняка, приглашая домой соратника, прятал от него супругу. Запирал в чулан, а на дверь навешивал надежный амбарный замок. Не подозревая, что умельцу ничего не стоит разобраться с примитивным механизмом.
Когда в гараже возился он с тачкой, соседи досаждали его своими бедами.
И другой отмахнулся бы от приставал, а он помогал всем. И моторы оживали под чуткими его руками. Потом осчастливленные хозяева возвращались с бутылками.
Бездумно и нерасчетливо растрачивал он свое здоровье.
- Он был моим другом, - пропищал главный.
А сам, получив изрядную подачку, больше не пустил его за границу. Где, может быть, врачи и одолели бы смертельный недуг.
Прикинул, какой частью награбленного поделился с ним сообщник. Сам бы он выделил лишь малую толику. Десятую, а то и двадцатую часть добычи.
От упущенных возможностей защемило сердце, а зависть черной пеленой застила глаза.
- Необычайным другом! – усилил главный конструкцию.
- Лучшим другом! – ошибочно повторила мать.
Так помолодела, что обернулась девочкой.
Тем тяжелее, неотвратимее навалятся на нее годы поражений и разочарований.
Сотрудники отступили от изрядно набравшегося проходимца, мать не замечала замызганный мой костюм, запахи гнили и разложения перебили все остальное.
- Я потерял лучшего друга! – проникновенно наврал главный.
Но не взглянул на покойника, чтобы случайно не выдать истинные свои чувства. Прежде всего - чувство облегчения, никто не усмехнется, когда в очередной раз закупит он негодные станки.
- Где дочка? – спросил я женщину.
Это давно мучило меня, наконец, я решился спросить. Если даже самые близкие не пришли попрощаться…
- Несколько лучших из класса… На два месяца за границу, - сказала бабуш-ка.
Даже не запнулась, люди обычно сбиваются, когда врут.
- Чтобы не испортить ей будущее, - придумала бабушка.
И сразу же за большое и главное задвинула мелкое и второстепенное.
- Столько народа, ни к кому столько не приходило! – сказала она.
Восторженной девчонкой, но уже старушечье и предсмертное драконьей чешуей было готово поглотить ее восторженность.
- Был таким, таким…, - зациклился главный. И растопырил пальцы, выужи-вая из воздуха недостающие слова.
Из косматых, налитых слезами туч, придавивших нас к земле.
Ветер на мгновение стих, чтобы после короткой передышки навалиться на кучку людей, столпившихся у разверзнутой могилы.
Даже самые бесстрашные отступили от манящей ямы.
- Был мужчиной, – сказала его женщина.
Тихо и вроде бы про себя, но в неожиданно наступившей тишине слова ее разнеслись набатным гулом.
Сдернула очки, отчаянно и смело встретила укоризненные вопросительные взгляды.
И каждый, натыкаясь на провалы ее глаз, невольно опускал голову.
- Нет, - отказался я выступить, хотя мать и не попросила об этом.
Не потому, что боялся, а нечего было сказать чужим людям.
Охранники разочаровались и уже не приглядывали за мной.
Выстроившись неровной цепочкой, сослуживцы поочередно прощались с товарищем.
Губы его были насмешливо вывернуты, он силился и не мог подмигнуть притворщикам.
Одни мимолетно касались боковины в изголовье, другие ограничивались прощальным кивком.
Мать и подруга дольше всех задержались у гроба.
Я не решился подойти, чтобы в последний раз не оттолкнул он злыми несправедливыми словами.
Все попрощались, могильщики поплевали на ладони, гроб закрыли крыш-кой, на веревках опустили в яму.
Лопаты вонзились в землю. В яму полетели монетки.
Взглядом уцепился я за старое дерево. Вершина его засохла, но нижние ветви буйно разрослись, и за листьями трудно было различить сухую вершину.
Среди зелени разглядел я брошенное гнездо – наваленные на развилку веточки. Ветер растрепал покинутый этот дом, натужными порывами пытался сбросить его на землю.
Гнездо еще держалось.
Человек жив, пока мы помним, хотел сказать я, но лучше многих знал, насколько коротка наша память.
Комья земли глухо стучали по крышке гроба, стук этот сменился монотонным шуршанием.
Могильщики работали споро и сноровисто, лица их покраснели и взмокли.
Мать сгорбилась, драконья чешуя старости и разлуки бугристой коростой легла на лицо.
Подруга его попятилась, спряталась за спинами, отвернулась, ладонями зажала уши. Потом согнулась в лающем отрывистом кашле.
Будто расстреливала чужие безразличные лица.
Если кто и слышал хлопки, то не оборачивался на выстрелы.
Отстрелявшись, прижала ко рту платочек. И выбросила окровавленную изгаженную тряпицу.
Директор тоже кашлянул, басовито и солидно, и ощупал грудь и горло.
А главный инженер откликнулся визгливым угодливым голоском, его ка-шель походил на жалобное блеяние ягненка.
Когда на задних ногах уже подрезаны жилы и палач подступает с ножом.
Но они не заболели, а если и заболели, то не смертельно, просто пришла осень, подул северный ветер, принес грипп и простуду.
Двое закопали яму и насыпали холмик, задумчивый изувечил цветы. Острой лопатой обрубил стебли около бутонов, чтобы на добро не позарились грабители.
Иван улыбнулся, на огромном снимке привычно вывернул губы.
Все было кончено, я поплелся к автобусу, спину буравил насмешливый его взгляд.
Из машины вытащили раскладные столы, на них громоздились бутылки и бутерброды.
Больше всех суетился брошенный муж, видимо, изрядно принял, хоть таким образом, но разрешилась проблема.
- Теперь ангелы приветствуют его, играя на трубах, и охотно распахнули двери предбанника, - сказал он, протягивая стакан.
Я прислушался. Кажется, мне удалось перенять у друга. Медленно, но уверенно разливалось тепло.
И уже не страшен пронзительный ветер, что сорвал гнездо со старого дерева.
Академик и его присные символически отхлебнули, их увез микроавтобус. Пожилое, больное начальство кашляло и сопливилось, застудившись в чистом поле.
Я же лечился по методу друга. Выпивая, он не закусывал.
Женщина уронила черные очки и наступила на них. Стекла хрустнули под ее подошвой. Если ранее взгляд ее разил ножевым ударом, то теперь провалы глаз были похожи на стволы орудий.
Орудия вплотную приблизились к дряхлой старушке, в которой с трудом признал я мать.
Все что угодно можно было внушить одряхлевшему ее разуму.
Женщина внушала, я мог процитировать ее слова.
Конвоиры подтупили к преступнику.
Уничтожить, убрать нежелательного свидетеля. Чтобы не замарался благостный образ героя. Чтобы не надломились крылья, что вознесут его на горние вершины.
Сумеречный разум старухи не противился наговору.
- Я сам, я понимаю, - попрощался я с матерью.
Она вспомнила долгую нашу дружбу, потянулась позвать меня, вместе погрустить и поплакать, но это было лишь короткой вспышкой среди мрака забвения.
Спасительного забвения, благодаря которому выживаем мы в беде и в горе.
Или охрана заслонила меня от старухи.
Я поплелся, сгорбившись, подволакивая ноги.
Глина по брюкам доползла до бедер и паха.
Ожидая услышать клацанье затвора за спиной.
Но различая, как по стаканам разливают водку, как одной большой каплей проваливается она в желудок, как в кашле надрываются плакальщики.
Слыша рев моторов и гул работающих станков. Наблюдая мерцанье мониторов.
Компьютерное чудище раскинуло щупальца по всему свету. И жадно впитывало информацию.
Много чудищ, и каждое пыталось поглотить конкурента.
Пожрать чужие программы и наработки, обогатиться их материалами.
Мне давно предлагали поделиться некоторыми данными, ранее отметал я воровские предложения.
Но на всякий случай скопировал нужные файлы.
Уже разлилось живительное тепло, уже угадывались заинтересованные взгляды девиц – и стоило протянуть руки, уже подросла дочка и сама могла разобраться в путанной жизни.
Все или почти все перенял я у друга. Когда уходит человек, кто-то должен подхватить эстафетную палочку.
Карманы мои заранее оттопырились.
Я знал куда позвонить и какую цену назначить за свое предательство.
Двойную или тройную против предложенной.
Чтобы безошибочно находить ранее недоступных девиц. Чтобы не лежать под развалюхой, а менять машину, едва окурки наполнят пепельницу.
Чтобы переехать в квартиру в центре города. В старинный особняк с колоннами и лепниной.
Чтобы пухом была ему земля.
Чтобы не искать телефонную будку, а звонить по мобильнику.
Наконец я набрел на будку и нащелкал врезавшиеся в память цифры.
И теперь знал, что не забуду друга.