Взвечерело, но дома не сиделось, и вышел на Фурштатскую, и по-заячьи петлял переулками да подворотнями, дыша промозглым воздухом в предвосхищении пресных презентов грядущего. И увидел рыжий затылок верзилы знакомого, от которого при всех встречах – сквозняк почтения пополам с зевотой.
– Рабочему классу! – ручкою потной верзиле помахал.
– Сначала класс вышел, потом рабочий выветрился, – слышал в ответ.
– Что ж так? – с бесцельностью спрашивал.
– Да вот этак, – грубо говорил. – С тех пор, как жизнь стали задерживать, пристроился я по торговому делу. Одно продашь, другое. Себя понемногу. Пошел тут недавно музыку продавать. Одному говорю: купи. Другому: купи. Нет, говорят, не надо. У самих таких музык дома гималайские горы. А вон хочешь – там эстонка сидит; может, она и купит. Я-то подвоха поначалу не угадал. А она мне: ну пошли со мной, мне надо твою музыку получше разглядеть. Привела к себе, смотрю, музыку мою побоку, и давай меня кругами обхаживать. Не больно ты, говорит, и хорош, но когда уж такое дело, так оно не до эстетики. А сама уж страшна да заковыриста даже на мой вкус неразборчивый, по-моему, так слишком чересчур. Она, колебания мои видя, мне и говорит: если что – так и музыку твою куплю, да тебе еще эстонских наших шекелей насыплю. А я так гляжу на нее, глаза у меня кровью нацедились, и говорю: "Что ж я тебе валютный проститут?!" "Эх, – отвечает, – один раз человека встретила – и тот милиционер оказался".
– Так и ушел? – слабо спрашивал в скороспелой паузе разговора.
– Почему ушел? Вот конфет ей несу. Такие... название забыл. С кокосом и с хрустом. Видишь? Двести грамм.
Долго после вместе петляли переулками, покуда ночь не развела насовсем.