Круговорот событий в глупом мире, лишь звезды не погаснут над землёй.
- Бери свои пожитки и убирайся.
Ещё один дом позади, никто не готов приютить человека, если он ни на что не способен.
- Ну, а что, что со мной не так?
Хуан оглядывает свои помятые джинсы, почти протёртые до модных дыр на худых коленях. Вопрос конечно риторичен, дверь закрыта. Время – поздний вечер. В кармане – двести, мелочь и монетки. Одна монетка – русский рубль, вторая – с изображеньем королевы. Последние не очень если что помогут, когда желудок стянется в кулак.
- Какие пуритане.
Хуан поправил свой рюкзак и двинулся на юг, там ведь должно быть чуть теплее. Поднявших на холмы он не бросил, как в фильмах голливудских, свой прощальный взгляд. Шестнадцать городов, домов несчастных, где семьи разбиваются на раз. Теперь уже не вечер – это ночь. А люди спят ночами, разве нет? Зелёная трава, галька и песок спокойно проплывают под ногами. Пора остановится. Небо чисто. Здесь цвет не черный – ядовитый фиолет. Широкими зрачками Хуан смотрит на звёзды, звёзд немного, многих нет. Плохая экология закрыла нам доступ к дальним и безмолвным словно тёмный лес мирам. Но даже те, что есть – они ему почти родные, одна должна быть там, вторая, третья там. Раскрыв рюкзак, он достаёт тяжелый атлас, кладёт на худосочные колени, открывает. Два тридцать ночи, почерневшие глаза следят за пальцем, гладящим бумагу.
- Ты здесь, ты здесь, а ты – слишком слаба, тебя мне не покажет черный смог.
Сидящий на траве средь мглы безумно увлеченный человек листает книгу, забывая о том, что денег скоро будет мало на хлеб, одежду. Впрочем, хоть невесело среди ночи Хуану возвращаться в мир реальный, но всё же он откладывает атлас и стелет толстую подкладку на земле. Ложится так, с себя ни вещи не снимая.
Вновь утро застаёт его не спящим. Тяжелый черный взгляд свой вперив в темноту готового к восходу неба он следит, как исчезают звёзды под пожаром цвета грязно-жёлтой крови. Пора идти, солнце луч слепящий свой раздарила всей утренней природе, тревожа только черные глаза. Трава чуть привстаёт, просыпается работа, свершаемая живностью изо дня в день. Хуан надел очки себе на нос из толстого и черного стекла.
- Движение на юг продолжим мы, попробуйте нас остановить хоть кто-то.
Он улыбается, пусто так кругом, что голос раздуваемый глубокой тишью утренней разносится на километры во все стороны. Шагающих тяжел путь ног – камни, кочки, ветки, ямы. Но вскоре попадается шоссе, асфальт приятный, тёплый, мягкий прямо ведёт к большому городу Хуана.
Город чернее черного в полуденном огне светящего нещадно солнца. Дымится труб, наверно, целый миллион, на лёгких также оставляя свой осадок. Высокие дома и тень от их высочества густая. Наш друг теряет своё место в подворотнях. Усевшись на скамье, считает деньги.
- Эй, парень, что за хрень, какого чёрта, ты делаешь мне здесь, в моём квартале?
Подходит восемь человек, все в чёрных майках.
- Чего молчишь? Немой? Ответь мне.
Хуан сидит, головы не поднимая. Хозяин голоса приблизился, сорвал очки.
- Ребята, он убитый, как катком, ха.
И раздаётся смех гиен из глоток чёрных.
- Видать клиент, на автомате деньги держит. А ну, сейчас обслужим Вас по полной.
Хуана взяли под руки, ведут в подвал, молча, терпит. Хозяин заявляет:
- Я ведь честный, пришёл за дозой, понимаю, будет сделано. Ты только доживи, а деньги – точно наши.
Его кидают в кресло, прямо с рюкзаком. Считают деньги, после – ищут вены.
- Все руки целы, джинсы мы снимать не будем. Такая сумма, видно, что давно торчит.
Естественно, обвесили, разбавили, шприцы не то, чтоб с пола, но, наверно, не стерильны. Хуан, откинув голову на спинку, в тяжелых думах принимает вен укол…
Тяжелые с глаз веки сначала еле двигаются, но потом распахиваются, как будто ширма пред начинаемым балетом. Ужасно твёрдый пол, холодный, деревянный. Хуан блюёт, уткнувшись подбородком в этот не очень дружелюбный пол, свои же плечи обхватив руками. Потом он хочет встать, но ноги непослушны. Ползёт, в глазах темнеет, ломит кисти. Ползёт и натыкается на тело. Такой же как и он, но этот – мёртв. Холодный как и пол, немногим мягче.
- Я не хочу здесь умирать.
Горло от слов забилось дрожью медленной и крупной. Хуан опёрся на коробки, встал. Шатает, в полной темноте своими чёрными глазами ищет дверь, потом идёт вдоль стенки к ней. Конечно, тяжело. И больно дышится, со свистом, слишком сухо.
Он открывает дверь, упав на неё телом, натолкнувшись на асфальт. Кожа ободрана с локтей, дрожь теперь рукам не хочет дать покоя, а спина потеет. Хуан упал с закрытыми глазами. А вновь открытые полуденное солнце нещадно жжет, как будто душу осушая. Зрачки сужаются, что сопровождается уколом раскаленных игл прямо мозг. Он шепчет, ладонями своими пряча взгляд:
- О, Солнце, ты – мерзкое отродье среди огромных настоящих звёзд. Ты не даёшь расслабиться в покое всем людям, разжигая в них не страсть, но совесть со стыдом, даря им тени. Проклятье ты для нас, разогревая гниль, ты помогаешь разложенью продолжаться. Ты нас согрело? Нет уж, сгинь, я предпочёл бы хоть холодный климат Марса, и чтобы твою морду там скрывал от моих глаз из пыли с кровью красный бесконечный дождь-туман.
Перевернувшись на живот, он плачет горько. Почти слепой, жалкий, слабый, где-то в асфальтовой пустыне посреди домов. На ощупь подползает к водостоку и жирную от грязи воду пьёт, пока она не исчезла под решеткой. Потом же, опустившись щекой бледной в тот поток, долго блюёт, сопровождая сей процесс слезами…
Широкая ладонь заползает под живот, потом вторая, поднимают от асфальта. Безвольным тело брошено куда-то, там заперто, и заведён мотор. Минуты грохота и шума будят безмолвного опять страдальца. Вскоре его вытаскивают и кидают на песок. Вокруг темно, где-то, тьму раздвигая фарами, удаляется машина. Ночь, и город далеко. Хуан вновь открывает очи.
Большое, тёмно-фиолетовое небо, и миллионы звёзд сверкают словно свежий снег. Он тихо шепчет:
- Да, теперь здесь все…
Приподнимает руку, водит пальцем по почти ощутимой карте звёзд. Нет атласа, он улыбается – не нужен, они сегодня все, как сговорились, вышли на свиданье с ним. Блестят, так слабо светят, только душу согревая, пока сжигающее Солнце спит. Он снова шепчет:
- Вы со мною все… но как же холодно…
Худая и дрожащая рука, согнувшись, замирает на песке.