После отчаяния, когда из рук выпустил всякую из прежних временных уверенностей, когда каждой клеточкой селезенки знал уже, что погиб, оставалось только исчезнуть. И в этом тоже был свой предуготованный ритуал, а гул честолюбия был отзвуком работы собственных подземных источников слова. И долго в сером зеркале разглядывал горло, ища на нем место будущего ущерба, которое теперь еще себя не выдавало ничем. Пока еще жив, сообщил каждому по телефону, пока еще светел, здесь только хитрость слагаемой надежды, первоначального беспамятства. После полную грудь набрал воздуха безрассудства, необходимого для нерешительности, и дрова догорающие пошевелил в печке кочергою, шершавой от истекшего времени. С хитростью уходящего выдумывал про себя всякие истории про корабли с флагами на мачтах, пришедшие по реке, про непоправимость праздников, про будущие годовщины. Исчезнуть прежде, чем зола остынет, положил себе с искренностью руководителя сердца, унять подступающее к горлу завтра, ибо не знал даже, чем встретить смежное мгновение – усмешкой или безнадежностью. Зато предвидел с прозорливостью безразличия будущую подлость дней, доставшихся отпрыскам, но радости не знал. Возможно, мир был не Христовым и не человечьим, но миром теней, пространством надуманных оттисков, полигоном причуд. Истекло все отмеренное, кроме крови, сбегающей по голой груди на живот, и вздрогнул от запоздалой боли; не быть ни первым и ни последним, но лишь пропасть в сонме избранников дурноты – что могло бы оказаться бессмысленней и совершенней? Дай, Господи, еще одно мгновение расширяющейся груди в поисках воздуха, ведь от рождения до ухода всего лишь одно колебание маятника – а сколько надежд, страхов, упований, отчаяний! Сотворение мира, или только новой жизни – возможно ли вообразить себе расточительство более сверхъестественное и необъяснимое? Разумеется, нет.