Все застыло, всякое застыло, в том числе и гримасы, тягостные и беззвучные, и желудь успел тихо раскрыться во время его бесконечного полета с ветви и до того места, где его не ждет никто и где умещается много иной растительной жизни, и голос кукушки до сих пор не вернулся, вырвавшись из ее глотки за четыреста лет до потопа, и дети ее успели состариться уже в чужих людях, и сумеречный человек с лицом зверя стоит, ощущая затылком сопение доисторической обезьяны, когда впереди у него равнодушно маячит свинья, обнюхивая землю, и ей повсюду мерещатся съедобные клады, и, кажется, все специально было устроено для нее одной, и граммофоны с пластинками, и затмения Солнца, и эстрадные певицы, и раскаяния грешников, и простуда, и книгохранилища, и аптеки, и дымные заводы, и расписания поездов, и беспечность республик, оштрафованных за неуплату подушной подати детства, хотя, конечно, Земля никогда не вздрогнет от своей северной и спокойной скорби – тех, иных, хладнокровно подброшенных мимо даже чужого гнезда.