Своя работа

Сергей Глянцев
       Сухим декабрьским утром я ступил на аллею Сентрал Парка и обмер от неожиданности – прямо передо мной на голых ветках кустов висели ярко-красные ягоды калины. Здесь, в Нью-Йорке, городе платанов и вязов! Рядом играли дети, бегали по аллеям физкультурники, а я никого не замечал и ни на что не реагировал, пока наконец над ухом не услышал голос:
       - Извините, не могли бы вы уступить дорогу.
       Я обернулся и увидел мужчину с мальчиком – они стояли у ворот детской площадки и не могли выйти наружу, потому что я ненароком заградил собой весь проход.
       - Да, конечно, - я поспешно отступил в сторону.
       Мужчина и мальчик были отцом и сыном. Они представляли собой точную копию друг друга, только меньший не имел лысины и такого выступающего за пределы брюк живота, как большой.
       - Значит, ты хочешь быть президентом, когда вырастешь, - возобновил отец прерванный разговор, - и другой работы себе не представляешь. А почему – могу я знать?
       - Да, - твёрдо сказал мальчик. – Потому что его работа очень важная. Важнее всех других работ.
       - Ясно, - заметил как бы про себя отец, - а остальные работы менее важны и людям не нужны? Так получается?
       - Так, - согласился без раздумий мальчик и это было последнее, что я мог расслышать – отец с сыном отошли уже на приличное расстояние.
       Я продолжил любоваться ягодами калины - такими необычно яркими на бесцветном полотне декабрьского утра и такими бесконечно родными в этом далёком краю.

       Второй раз отца с сыном я увидел перед входом в Метрополитен Музей. Я узнал их сразу - оранжевая куртка сына выделялась из толпы так, как выделяется своим оперением канарейка среди стаи птиц в зоомагазине. Мальчик тянул сладкую воду из бутылки, а отец стоял рядом, что-то объясняя. Движимый любопытством, я подошёл ближе. К этому времени мальчишка уже опростал бутылку и стоял надутый, как жаба. Судя по всему воды он влил в себя с избытком.
       - И стоило её пить? – спросил отец мальчика. – Ну, не пускают в музей с бутылками, Бог с ним, надо было выбросить в мусор. Зачем себя превращать в мусорный бак?
       - Не знаю, - ответил мальчик. – Почему они не пускают в музей с бутылками? Там тоже пить хочется!
       - Наверное считают, что люди должны покупать воду в их кафе. Или пить из питьевых фонтанчиков.
       - Так нечестно, - возразил сын, - если бы я был президентом, то запретил бы так поступать.
       Отец покачал головой:
       - Не думаю, что президент занимается такими делами. Знаешь сколько в стране музеев?..
       И добавил, немного помолчав:
       - Президент сам тоже следует правилам, изменить которые выше его власти. И не все эти правила, поверь, будут тебе по душе.
       Сын посмотрел искоса на отца, словно взвешивая его слова, а потом сказал:
       - Всё равно, работа у президента самая важная.
       Затем взял отца за руку и потянул к входным дверям.

       Метрополитен Музей обладает множеством достоинств, главное из которых - способность снимать напряжение трудовой недели. Я сидел на деревянном топчане в одном из залов ближневосточных искусств и смотрел на тканый гобелен с непонятным для меня набором сказочных фигур и уже этого было достаточно для того, чтобы забыть о всех своих горестях и заботах, словно они существовали совсем в другом измерении и не соприкасались со мной ни одной из своих плоскостей. Не знаю кому первому пришла в голову мысль создавать на земле музеи, но мысль эта, собственно говоря, была самой здоровой и рациональной мыслью из всех возможных за сорок тысяч лет существования человека разумного.
       Около пяти часов пополудни я вышел в вестибюль музея. Народу там собралось огромное количество и очередь к гардеробу была похожа на сложенный в несколько раз непомерно длиннющий рукав, заполнивший собой всё свободное пространство между двумя большими колоннами из белого мрамора. Я встал в конец очереди и в тот же миг из отдельного человека превратился в часть этого живого, ползущего рукава. Против моих ожиданий очередь двигалась быстро и через четверть часа я уже стоял у одного из восьми конвейеров с одеждой, где гардеробщиком работал молодой черноволосый парень с близорукими глазами. Он виртуозно выхватывал из рук посетителей номерки, включал конвейер и, дождавшись нужной вешалки, с той же виртуозностью и лёгкостью сбивал пальто или плащ с крючка, чтобы, шаркнув ногой, подать просителю. Действие происходило так легко и непринуждённо, что люди не выдерживали и в их взглядах тут же загорался восторг.
       - Надеюсь, вам понравилось в нашем музее? – гардеробщик протянул мне пальто и глаза у него сощурились от улыбки. – Приходите ещё.
       И хотя в музеях не принято давать чаевых, моя рука невольно потянулась к карману. В ворохе вынутых из брюк купюр я не обнаружил ни одной однодолларовой бумажки, но это меня нисколько не смутило. Без промедления я схватил за краешек пятидолларовую банкноту и положил на барьер перед гардеробщиком.
       - Спасибо! – сказал я и только тут заметил маленького мальчика в оранжевой куртке, который стоял возле меня и внимательно наблюдал за всей этой сценой.
       - Привет! – кивнул я ему.
       - Привет,- ответил с готовностью он, - а почему ты дал ему деньги?
       - Шон! – послышался голос его отца, получающего одежду из рук соседнего гардеробщика, - не мешай другим, иди сюда!
       - Всё нормально, - ответил я отцу, - не волнуйтесь!
       Я повернулся к мальчику.
       - Понимаешь, Шон, я отблагодарил человека за его работу.
       - А почему благодарят его, а не других? - спросил Шон, заметив, что опять кто-то дал деньги этому гардеробщику.
       - Потому... – начал не спеша я, – потому, должно быть, что он считает свою работу самой важной на свете и делает её так, словно ничего важнее для него в этот миг действительно не существует. И люди это видят, чувствуют и понимают тоже, что работа его самая важная, как... (я вспомнил рассуждения мальчика о президенте) как работа президента. Понимаешь?
       - Да, - ответил коротко Шон.

       Я вышел на крыльцо Метрополитен Музея. Далеко внизу, у самого подножия огромной лестницы, ведущей к входу, стоял негр – чёрный, как ночь, с бритой головой, в расстёгнутом полупальто, стоял прямо и неподвижно и громко пел. Голос его – чуть хриплый и срывающийся на высоких нотах, пел о Нью-Йорке, осени, любви и вечности. Я плохо разбирал слова, ещё хуже разбирался в мелодиях песен, а потому спросил стоявшего рядом мужчину, который задумчиво смотрел на негра и тихонько ему подпевал:
       - Вы знаете эти песни?
       Мужчина посмотрел на меня:
       - Это Фрэнк Синатра. Цикл песен о Нью-Йорке.
       И будто что-то вспомнив, добавил:
       - Но я вам советую послушать их в исполнении самого Синатры. Если вы действительно хотите получить настоящее удовольствие. Это, - он кивнул головой в сторону негра, - попытка заниматься не своей работой.