Качели

I. Настя.

1. Раздумье.
Уже 5 часов я здесь. Сначала рыхлила землю, поливала сирень и березку, посаженные осенью, красила оградку, теперь сижу на скамейке и, не отрываясь смотрю на портрет мужа. Хороший портрет, фотографу так удалось совместить свет и тень, так поймать момент, что лицо получилось четким, ясным, выразительным. Прежде всего бросается в глаза лысина, блестящая в жизни и на фото тоже блестит. Седые ровные, как ниточка брови, маленькие буравчики-глаза, серо-голубые и даже на фото пронзительные, жесткие, как и в жизни. Хорошо оттенены скулы, а меж ними нос – утолщенный книзу, чуть нависший над нижней губой. Губы тонкие, сжаты в презрительно-надменном выражении. И только подбородок приятный, чуть суженый, с ямочкой. Все как в жизни, как будто сидит передо мной, как будто смотрит, так и жду, что вот-вот спросит: - Неужели до сих пор ненавидишь, вон как пристально рассматриваешь? Уж теперь пора и простить. Или все не можешь? Лет-то сколько мы с тобой прожили, таких хороших детей вырастили, внуки уж взрослые. Прости же наконец! Всю жизнь просил у тебя прощенья, 15 лет нет уж меня. И как-то неуютно не прощенному тут лежать. Прости, а?! И такой колючий взгляд, такой требовательный, даже поежилась.
Простила, давно простила, лет 30 назад, да никогда не говорила об этом, в черном теле держала, чтоб помнил и мучился. Помнил чтоб! Чтобы мучился! А простить, простила. И как только простила, почувствовала, что легче стало на душе, легче на сердце. – Простила тебя, Коля, говорю тебе сейчас об этом, простила, не мучайся, спи с миром. Не заметила, как подошла какая-то старушка, моя ровесница.
- С кем говоришь-то?
- Мужу прощаю обиду свою, муку, боль, что пронесла через всю свою жизнь.
- Вишь, как бойко отрапортовала, видно сидит боль до сих пор. Чем обидел-то сердечный? Больно сумрачный он у тебя, а ты легкая, светлая и сейчас еще красивая. Как судьба свела?
- Это очень долго рассказывать, да и не люблю я. А вас и вовсе не знаю, уж извините.
- Бог простит, милая, бог простит.
Возвращаюсь домой уже в сумерках. Обхожу свою 1-комнатную квартиру, окидываю взглядом такую знакомую мебель 70 годов, толстый китайский ковер на полу. Мир и покой в этой квартире. Мир и покой! Что мне и нужно в мои 77 лет. Неужели 77? Да уж, родилась 11 декабря 1924 года. От этой даты никуда не убежишь, а я все пыталась. Да все неудачно как-то. Только последние 15 лет были счастливы и покойны, что и убегать не стало необходимости.
Звонок, облегченно вздыхаю – дождалась.
- Здравствуй, бабуленька. Где была в 6 часов? Как пришла с работы, звонила, звонила. Какая молодец, что навестила дедушку. Как он там? Рассказываю, что делала на кладбище, как добралась, как устала.
- Отдыхай, милая моя, а я прощаюсь, а то мои сорванцы дерутся, пойду приводить в чувство. Бай!
Ларисе 30 лет, закончила юрфак, вместе с Олегом (мужем) открыли адвокатскую контору, растят двойню: Колю (в честь деда назвали) и Максима.
Двойня успешно изводила воспитателей в детском саду, теперь успешно изводит в школе не только учительницу, но и детей на соседних партах. В их воспитание я уже не вмешиваюсь. Мои критерии не для сегодняшнего дня.
Опять звонок: – Мамулечка, как съездила? Очень я тревожусь, когда отправляешься одна, да еще так далеко. Как не беспокоиться? Возраст все-таки. Отвечаю: - Не дождетесь! Смеется Маришка: - Было как к месту, если бы ждали. Ты так нужна нам, мама! Кстати, Виктор поедет ставить машину, завезет тебе фрукты. Еще что-нибудь нужно? – А как же, - перечисляю, что еще, знаю, что все привезет Витя. Хороший муж у Мариночки, золотой, уважительный, любит меня, точно знаю. И очень горжусь этим. Когда слушаю анекдоты про тещ, тихонько посмеиваюсь, - пусть рассказывают.
Уже 11. Поздно. Витюшку проводила, сидел с полчаса, обсудили, как будем делать ремонт в моей квартирке, отложили на осень.
Последнего звонка не дождалась, от сына Евгения. Ни он не позвонил, ни Ирина. Вот ведь двое детей, растили в одинаковых условиях, в институтах обоих выучили, такой был ласковый в детстве, предупредительно-вежливый в юности. А как женился, как подменили. Постепенно, чуточку по чуточке отходил, отдалялся. Отдалился настолько, что не видимся месяцами, хоть и живем в одном доме, подъезды, правда, разные. Не зайдет, пока не зазову. Все звонит, да и то редко. Вот Жорик, их сынок, это и мой сынок. Женя с Ириной учились, а Жорика я растила. Купала, тешкала, кормила, гуляла, сначала с ним, а потом и Маришкина Лариса добавилась. В детский сад не отдавали. Я только на пенсию вышла, когда внуки один за другим родились. Так до 10 лет и растила: в школу, из школы встречала-провожала, в кружки водила, проверяла наличие выученных уроков. Лариса постепенно к родителям вернулась, тем более там ей братика, Сашеньку подарили. А Жорик все больше со мной был. Но и он постепенно вернулся в семью родителей. Но нас с ним связывает и сейчас очень многое. Тоже жду звонка, должен позвонить.
Уже 12. Ох-хо-хо! Суета-сует. Ложись спать, Анастасия. Уже никто не позвонит.

2. На мельнице.
Скрип-скрип, скрип-скрип тихонько поскрипывают качели, качаются одуванчики под ногами, белый шарф трепещет по ветру, ветки с сочными листьями то приближаются к лицу и тогда слышен приятный запах, то исчезают из вида. Скрип-скрип! Два тополя-туранги растут рядом, как будто их специально посадили на метровом расстоянии друг от друга, а нижние ветки выросли такие мощные, что к ним мой папа Токарев Федор Никитич прикрепил толстую доску, а к ней привязал качели для меня и сестры Мани. А чтобы было нам удобнее качаться, сделал сиденье из досточки, а мама, - Фаина Андреевна прибила на досточку дерюжку, полосатую, мягкую. Поэтому качели – наше любимое с Маней развлечение. Мне 6 лет, Мане 4, совсем она еще беспонятная, обидчивая, целый день хочет сидеть на качелях. А я когда же? Поэтому раскачиваю Маню, раскачиваю, а потом ссажу и ну - сама раскачиваться. Двигаю туловище вперед-назад, вперед-назад, а качели все выше, все выше. Ух! Видно речку за кустами, коров на лугу. Пастух Митрий бичом машет, а как щелкает – не слышно, далеко очень. Маня с ревом убегает к дому, жаловаться маме, но я знаю, мама займет ее, успокоит чем-нибудь, а я еще покачаюсь до обеда. Скрип-скрип, скрип-скрип! А что, если повернуться в другую сторону? Ох ты! Девушки с парнями водят хоровод на лугу. На девушках цветные косыночки. Голосов не слышно и лиц не видно. Но я знаю – самая красивая из них – моя тетя Даша, ей уже 15, невеста. На Даше синее платье из сатина, а косыночка розовая. Догоняет она кого-то, а коса длинная, длинная, по спине прыгает, извивается.
Сегодня Троица, поэтому в селе тихо, только собаки лениво перебрехиваются; мужики после завтрака с самогоном отдыхают, сил к обеду набираются, бабки и мамки разносолы выносят к обеду, в погреба бегают то за кисляком, то за жареным-пареным, то за самогонкой. Тоже нарядные, только косы подобраны, платками белыми покрыты. Скрип-скрип, скрип-скрип!
Деревня наша большая, красивая, на берегу большой реки. Кругом луга заливные, пашни, а далеко на горизонте лес, за ним горы. Называется деревня Герасимовка. Раньше была купеческая, но после победы красных над белыми, купцы исчезли: кто вовремя уехал, кого, как моего деда Андрея с бабушкой Прасковьей выслали в холодные края, кто умер. Нет купцов. Есть только председатель колхоза и правление. Они придумывают, как жить теперь людям на селе. И живут все, как они велят. Церковь красивая у нас в селе, да батюшку Серафима убили в войну, а другого не нашлось. Теперь в церкви клуб и его заведующий Анисим с гармошкой. Церкви хоть и нет, но праздники на селе отмечают все: и 7 ноября, и 1 Мая, пасху, рождество, масленицу тоже. А сегодня вот Троица. Троица всегда в воскресенье, поэтому празднует все село, на работу никто не идет. А вчера, в субботу, село наряжалось. На Троицу положено украшать заборы и калитки ветками березы, черемухи, ивы, жимолости, в домах эти ветки поставили в кринки, банки, горшки, а на полы посыпали пахучие травы – полынь, чабрец, мяту. Аромат плыл от дома к дому, завоевывал сердца, радовал, дурманил. Парни приосанивались, усы ровняли, девки млели от ожидания встреч, доставали из сундуков нехитрые наряды, бусы, надо лбом крутили прядки-завлекалочки.
Мы все пойдем к деду Никите, народу будет пропасть – яблоку упасть не куда; шутка в деле – детей у деда 6, да снохи-зятья, уже 12; да детей в каждой семье по 3-4, считай человек 30 рассядется по лавкам. Мужики выпьют самогонки по стакану, крякнут, все вместе вкусно поедят те самые разносолы, что готовились суетящимися тетками и мамками. Потом взрослые разойдутся спать по избам и амбарам; парни с девками на луг, на реку, а то и в лес снарядятся. А мы поедем на мельницу, мы там и живем круглый год, в село приезжаем на 2-3 дня, только на праздники, как сегодня. Поэтому в нашем доме живет дядя Яков, дом бережет, на огороде хозяйничает. Мы же на мельнице, чтобы маме реже попадаться на глаза правлению, потому как кулацкая дочка. И что это за правление такое? Глаза у него, наверное, как оловянные плошки, светятся в темноте, высвечивают большие кулаки на руках у мужиков. А дочки тогда кто? И кулаки при чем? От села до мельницы 5 километров, поэтому я не пойду в школу, боится мама отпускать меня одну. – Вот подрастет Маня, будете вдвоем ходить, не так мне страшно за вас будет. А когда подрастет до школы Маня, мне уже будет 9 лет, какая уж школа, так и останусь неграмотной.
Мельница наша в красивом месте стоит, у излучины реки, под горой, домик из 2х комнат, там мы живем. За домиком на реке мост, а за мостом мельница – шумит, грохочет. Это когда мука мелется, а когда стоит, как сегодня – грустная, таинственная, туда и входить-то страшно, поэтому обходим стороной. На левом, высоком берегу, наш огород, бахчи. А в ложбинке за огородом – родник. Плещет, журчит, рассказывает, как трудно пробивался к солнышку, к нам, чтобы напоить холодной, вкусной водой. Вода, и правда, такая вкусная, что мы втроем – я, Маня и мама – ходим к роднику 3 раза в день. Мама 2 ведра несет на коромысле и одно в руке, у меня маленькое ведро, у Мани и того меньше – маленький бидон. Родниковая вода капризная, не хочет смирно в ведрах сидеть; из маминых ведер – плюх-плюх, из моего ведерка – шлеп-шлеп, из Маниного бидона – тюх-тюх. Пока дойдем, подолы мокрые, ноги мокрые, но мы не жалуемся, нам прохладно и приятно, и вода такая вкусная, не до жалоб. Родник и зимой не замерзает, только тогда мы воду возим на санках, а ей, воде, это не нравится, не может убежать плюх-плюх, шлеп-шлеп, тюх-тюх и сердится, сердится, шипит и шепчет что-то непонятное, загадочное, тайны нагоняет.
Летом на огороде тоже работаем втроем: мама поливает грядки, из большого колеса направляет воду в арык, а из него к одной грядке, другой, третьей, пока не польет все. Я серпом режу траву по арыку и складываю на солнце, чтобы высохла трава и стала сеном для Буренки, Машки и Фильки. Они втроем живут в хлеву. Маня на политых грядках вырывает траву и кладет к моей, иногда падает, пачкается, но снова встает и продолжает порученное дело. Обе мы поглядываем на огуречные грядки – когда они подарят нам по огурчику. Но грядки скупятся, не торопятся награждать нас за серьезную работу – жадничают, пока мама не постыдит их, не укорит: - Ах вы, жадины, девочки так стараются, ну-ка трудитесь хорошенько, да выращивайте быстрее огурцы. А когда находит первые, зовет нас: - Доченьки, расстарались грядки, дали нам подарки. Этот, самый большой, - папаше Федору, этот, поменьше, - мне, этот, еще поменьше – Насте, а этот, самый маленький – Манюне. Все довольны, благодарны грядке. А потом огурцов видимо-невидимо, едим и целые и резаные; достается Буренке, Машке и Фильке; а потом мама засаливает их в бочки, а папаша опускает эти бочки в реку под корягу, говорит, что там бьют холодные ключи и очень огурцам приятно будет там до морозов.
А уж после огурцов нас одаривает грядка моркови, гороха, помидоров и всей остальной овощной прелести. А в июле-августе мы тоже втроем ходим с лукошками за мельницу по малину, ежевику, землянику. В это время к нам из села приезжают тетки с детьми – по эту самую малину, ежевику. Тогда в доме становится тесно, шумно, весело; в эти дни мама стелет большую дерюжку на сеновале, и мы спим все вместе там. Интересно на сеновале: сначала мы кувыркаемся, кто сколько хочет, потом слушаем шорохи, пение сверчка. Когда разгулявшая луна случайно бросает удивленные взгляды в открытые двери сеновала, то видит и слышит сопение спящих. Как хорошо жить на мельнице! Наша мама рассказывает теткам, как мы управляемся со всей работой и не устает приговаривать: - Кто трудится, тому и дается. Умницы, доченьки, мои помощницы, папашины помощницы. Ему-то некогда из-за своих дел на мельнице, на сенокосе, в хлеву; это хорошо, что мы успеваем все втроем, помогаем нашему папаше.
И когда мама молится на сон, я слышу те же слова и радуюсь, что могу помочь папаше.

3. Горе-печаль.
Все хорошо было до 1932 года. Тихо-мирно мы жили на мельнице. А потом … Скрип-скрип, скрип-скрип! Печально вздыхают качели, не хотят показать мне луг и речку, потому что печально и у меня в душе. Скрип-скрип, я качаюсь и плачу. Скрип-скрип – прощайте луг и речка, потом в другую сторону – прощай, деревня. Я качаюсь в последний раз. Прощайте, качели. Прощай, Герасимовка!
Голодный 1933 год. Мне 9 лет, Мане – 7, мамочке моей, Фаине Андреевне – 30. А папаши Федора Никитича нет с нами, осужден на 10 лет, как сказали на суде – за вредительство Советской власти. Вредительство же заключалось в том, что зимой, когда мужики десятками приезжали на мельницу молоть пшеницу, кому-то не удавалось смолоть за день, те и оставались ночевать, чтобы поутру пораньше засыпать зерно и поутру же уехать домой. Вот кто-то из этих поночевщиков бросил ли окурок, лампу ли во сне опрокинул, попробуй теперь докажи, дознайся – сгорела мельница дотла. Они, эти поночевщики и разбудили нас ночью и хоть бежали мы полураздетые к речке с ведрами – заливать было нечего. – Сгорела мельница. Папаша в горе сидел на лавке, качал головой из стороны в сторону, мычал что-то, говорить не мог. Мама молча лежала на кровати, боялась разбудить Маню. А я сидела за столом, отрезала краюху хлеба за краюхой, ела, запивая родниковой водой, ела так, как никогда раньше не ела, много, жадно, как будто знала, что впереди уж никогда не будет такого хлеба. Как будто знала! Первой опомнилась мама, видимо, услышала, как я ем: – Настенька, перестань, нельзя много есть, ложись в кровать. Отцу: - И ты, Федя, ложись. Утром ответ держать, а пока поспи, если сможешь. Поспи, родимый!
Утром на мельницу прискакал дядя Яков, сразу к отцу: - Может уедешь куда, Федор, схоронишься? Ведь посадят, как пить дать, посадят.
- Никуда не поеду, не виновному прятаться негоже; не осудят, все знают, что ушел я с мельницы, спящего с постели подняли, покажут в суде, что не виновен. Нет, не поеду.
Но никто в суде показаний не слушал. – На кулацкой дочке женат, справно жил: виноват, 10 лет. Маму к отцу не подпустили, а я маленькая, верткая, меж ног конвойных рыбкой прошмыгнула, прижалась, плакала-приговаривала:
- Как ты без нас будешь, родимый? Плакал отец, обнимал – поглаживал. – Не виноват я, Настенька. Ждите меня, ждите; матери помогай, худо жить вам теперь будет, но меня не забывайте. А уж я перемогусь как-нито, вернусь, где бы ни были, найду. Люблю я вас безумно. Прощай, лебедушка, прощай, маму поцелуй. С тем и оторвали меня руки конвойных от папаши, к маме направили.
Спряталось от нас красное солнышко, не светило, не грело, не заботилось. Первую зиму прожили урожаем огородним, а в лето стали строить новую мельницу, появился новый мельник Игнат с семьей. Хороший, добрый. Маме посоветовал:
- Перебирайся, Фаина Андреевна, к сестрам в Китай. Здесь пропадешь. За домишко заплачу тебе хорошо, хватит и проводникам оплатить и там на первое время. Подумай. Тут-то без Федора, обидчиков много найдется.
Поплакала мама, поплакала, поехала в село к дяде Якову советоваться.
- Что ж, Фаина, дело Игнат говорит. На работу в колхоз тебя не возьмут – кулачка. Кузьма тебе рублем не поможет, Семен, сама знаешь, тоже сидит ни за что. А у меня своих шестеро. Один выход – в Китай. Поищу тебе проводников, денег немного дам. И с богом, сношенница.

4. Чужие звезды ярче.
Проводника зовут Егор. Худой, быстрый, неразговорчивый.
- Как выйдем, слушать меня безоговорочно, скажу: - Лечь – лежать, скажу: - Тихо – молчать. Границу переходить – нарушение закона, попадемся – все под суд, поэтому ты, бабочка, девок своих научи, как и что делать. Выходим завтра, как стемнеет. В пути пехом 2 ночи и день.
Как только погасла вечерняя заря – вышли. Дядя Яков долго шел с нами, вел за руку Маню и нес мамин саквояж, а у нее на спине большой мешок с лямками, у меня маленькая сумка с помочами, у Мани – котомочка, тоже несет нехитрые свои вещички.
Обошли какие-то выселки, собаки рвались с цепей, ухала в кустах сова, в траве прыгали-искрились зеленые мигалочки-светлячки. Подошли к реке. А на ней от берега до берега лунная дорожка, ступай на нее и жди. Да не пойдешь. Дорожку запомнила.
- Пойдем бродом, - сказал Егор, - речка горная, быстрая, холодная. Девчонок лучше на руки, упадут – расшибутся. Взял дядя Маню на руки, присел: - А ты, коза, на спину, держись крепко, унесу на закорках, только, чур, не баловать, не прыгать, чтобы меня не свалили. Саквояж из рук не выпустил, проводнику не отдал. Поняла я, что в нем все ценное, что было в нашей семье: мамино платье свадебное, папашины часы-луковка, давно привезенные папаше в подарок дедушкой Андреем из далекого незнакомого города с человеческим именем Питер, да семейный бумажник, в который мама сложила деньги, что заплатил за домик Игнат да что дядя Яков дал.
Пока речку перешли, устали, сели отдыхать в кустах. Распрощался дядя Яков, ступил в темноту, больше никогда в жизни его не видела. Мама расстелила дерюжку: - Отдохните, дочки, потом дальше пойдем. Спать нельзя, завтра днем выспимся. Легли. Слушаю: шуршит что-то в траве, туда-сюда мечется, лягушки растрещались пронзительно, наверное, очень сердиты на нас, что покой ночной нарушили, своей тревогой с рекой поделились. А небо! Высокое, высокое, чистое-чистое, туч нет, луна еще не взошла, а звезды огромные, висят низко-низко, как будто разглядывают, кто это покой нарушает. Зажмурилась, а открыла глаза, снова в них звезды заглядывают, подмигивают. И тихо, тихо … Светлеть стало, луна поднялась. Поднялись и звезды повыше – машут, прощаются.
Долго, долго шли по дороге. Она хоть и утоптана, все равно спотыкались. Маня даже падала несколько раз, хныкала; пожалел проводник, нес немного на спине, потом спустил на землю, вел за руку. И это молчаливое шествие в течение нескольких часов было тревожным, щемящим. – Куда идем, зачем? Китай – это что? Деревня, колхоз, или церковь с гармошкой Анисима; а может это председатель какого-то колхоза с правлением, может скирдища сена за горой, а может … Что это такое Китай?
Ноги не хотят идти, слипаются глаза, того и гляди – упаду. Стали гаснуть звезды, на востоке розовела заря. – Дойдем до лесочка и будем отдыхать, - говорит проводник. Он опять несет Маню.
- Ох, наконец-то, как устали мои ноженьки. Мама складывает вещи под большой куст (саквояж кладет вниз, прикрывает чем-то) стелет дерюжку и мы валимся на нее, а я продолжаю идти и идти. Звезды дразнят меня, бегают передо мной, идти мешают, хватают за руки, зовут играть, а мне не до них.
- Настюша, Настюша, просыпайся, доченька, все уже дожидают тебя.
- Опять идти? – Нет, нет, милая, - успокаивает мама, - поедим и снова поспим, чтобы ночью опять идти. Сидим под порослью молодых осинок, рябин, трава высокая, густая, густая, а у самой земли такие знакомые розеточки с маленькими красными ягодками.
- Земляника, мама, земляника. Достала мама хлеб, яйца, лук, кусок сала. В бурдючке кисляк, пока спали, мама его в землю зарыла, чтобы прохладный был. Сало желтоватое, уже не очень вкусное, но мама велит есть, иначе не хватит сил идти еще одну ночь. – Ешьте, дочки, ешьте, а потом полакомитесь земляникой. Руки, губы, щеки красные измазанные, но мы очень довольны – земляника – это вам не какое-то сало, это… Тихо смеемся и незаметно как-то снова засыпаем.
Проснулась я уже перед закатом: душно, голова болит; прислушиваюсь к тихому разговору мамы с проводником. – Как в ущелье зайдем, я уйду назад, а ты иди до конца ущелья, как увидишь озерко – остановишься, оглядишься, как светать станет – увидишь в полукилометре, примерно, стайку тополей, это уже Китай. Иди прямо на эти тополя, не бойся.
Поели и снова пошли. Идем, и вдруг собаки лаять стали, да как-то отрывисто, визгливо, с придыханием. – Не бойтесь, к горам выходим, а это «чикалки» (шакалы) их немного тут, да и людей не трогают. Плохо – шум поднимают. Ох, плохо!
Но благополучно проходим это пустое пространство, подходим к горам; стало прохладно, мама дала нам кофточки, платочки. Попрощались с проводником. Отдыхали только 2 раза, и я успела рассмотреть ущелье. Одна сторона в тени, на ней мы и идем, вторая освещена луной, а луна старается, высвечивает, а ну как кто нас увидит? Но бог милостив, выходим к краю ущелья.
- Теперь посидим до рассвета, - шепчет мама. Садитесь ко мне ближе, на мешок, укроемся дерюжкой, а то попрохладнеет-то к утру. Сможете – спите. Еще как можем! Сплю и вижу проводника, как бегут за ним чикалки, хватают за ноги и приговаривают: - Зачем бросил одних бабу с девчонками, а ну как пограничный пост встретят? А я во сне думаю: - Какие умные чикалки, я им не рассказала про проводника, а они сами знают, наказывают за нечестность.
Просыпаюсь от громких голосов. Два пограничника в зеленых плоских фуражках, с винтовками, в защитных накидках смотрят мамины документы, спрашивают, кто такая, откуда, почему с детьми? И моя мама, набравшись духу, рассказывает все, как есть: про пожар, про суд, про Китай и своих сестер, которые не дадут умереть детям.
Смотрят пограничники сочувственно, а я достаю узелок с металлическими рублями (дядя Яков дал на прощание), развязываю, кладу на ладошки рубли, становлюсь на колени и горячо умоляю: - Дядечки, миленькие, вот рублик за меня и за Маню, вот еще за меня, и за Маню, пропустите, дядечки, с голоду помрем к концу лета, а у мамочки тоже были рублики, да отдала их проводнику, а он нечестный, бросил нас, даже чикалки кусали его за пятки, все равно не вернулся и маме рублики не вернул.
Переглянулись пограничники, сочувственно покивали головами: - Ну, что ж, тетка, скажи спасибо дочке, забирай детей, да уходи быстрее, через 2 часа другой наряд, может и не пропустить. Иди на тополя, вон туда, правее, там Чугучак, там найдете много русских.
Подхватываем Маню и несемся изо всех сил к заветным тополям. А где же граница? Нет.
Сели. Переводим дух. Молчим. Равнина до самого горизонта, горный массив остался сзади, а впереди пшеничные поля, поля, поля.
- Где же Китай? – Это и есть Китай, дочка, надо вставать, идти искать поселок. Идем. Догоняет повозка, запряженная красивым гнедым жеребцом. – Куда, бабоньки? Молчим. Смотрел, смотрел мужичок на маму и вдруг: - Не Токарева ли ты будешь Фаина Андреевна? Засмеялась мама: - Ну, спасибо, что признал, Сидор. То-то я смотрю, вроде знакомый. Сели на повозку, хорошо – ехать, не идти. Мама расспрашивает Сидора про сестер. И он вдруг вспоминает, что Ситниковы, Павел и Вера живут в Манасе, а вот про Кравченковых не слыхал. Загрустила мама, как добираться до этого Манаса? – Денька 2 поживите у меня, - вдруг предложил Сидор, а потом я отвезу вас. Привез нас Сидор в деревню. Большая деревня, дома хорошие, добротные, железом крыты, черепицей. Во дворах – амбары, сараи.
У Сидора дом железом крыт, крыльцо высокое, в конюшне 3 лошади: один конь серый, в яблоках, челка черная, из-под челки глаза говорят: - Ух, прокачу! В хлеву 2 коровы, 2 телки, где-то веселое хрюканье. Верчу головой, не нахожу.
- За хлевом в сараюшке хряк, а через загородку свинья – Сватьей звать, и 11 поросят. С ног сбились кормить, - поясняет Сидор.
За домом маленький пруд, воды не видно из-за уток, гусей, как пестрым одеялом накрыт. А на лужайке какие-то странные птицы – похожи на больших кур, вместо хвостов – веера, птицы то складывают веера, то распускают их и тогда на каждом длинном пере раскрываются глаза, большие-красивые. – Это павлины, для красоты завел, - поясняет Сидор. Вот это уже похоже на Китай! Интересно, все так живут в Китае? И никого не раскулачивают, не ссылают в холодные гиблые места, откуда никто не возвращается?
А так деревня, как деревня, чем не наша Герасимовка, дома только тут побогаче, зато нет реки, лугов заливных нет. Зато есть озеро, как говорит Сидор, рыбы там – пропасть! И кругом пшеничные поля. Меня еле разбудили на обед. Сели за стол. Вот это семьища! 14 душ, едят все медленно, степенно. Сначала ели рыбный пирог, до того вкусный, прямо таял во рту, потом дали суп зеленый, мама тоже такой варила. А после супа ели жареных линей. Я вдруг заплакала: - Мы тут едим, как на пасху, а где же наш папаша, что он ест? И мама заплакала, а потом к нам присоединились все бабы за столом.
Из разговоров взрослых я поняла, что к Чугунаку ехать целый день, а в Манас попадешь только через 2 дня. С нами вызвался ехать средний сын Сидора, Василий. – Негоже тятьку одного пускать. Вместе веселее.
Первыми, кого мы встретили в Чугунаке, были очень интересные люди: не русские, смуглые, с большими глазами; мужчины в тюбетейках, рубахах-косоворотках, а сверху халаты – темные, полосатые, цветные, вместо поясов – скрученные платки; у женщин интересные брови, сросшиеся на переносицах; косы толстые, черные, платки повязаны сзади, поверх кос; в ушах серьги – круглые, полумесяцем, длинные, на пальцах кольца, на запястьях тоже кольца – блестят, переливаются. Одеты в длинные широкие цветные платья, из-под них цветные же, до щиколоток штаны. – Уйгуры это, - охотно рассказывал Сидор, вся большая область – Синьцзян, заселена, в основном, уйгурами. Живут обособленно, большими семьями, свой язык, свои законы. Работящие, хорошо живут.
- А китайцы где живут? Смеется Сидор, поясняет, что китайцы, в основном, живут на востоке, юго-востоке провинции Синьцзян (как интересно произносится это слово – зубы все время упираются в язык). Китайцы – это хозяева этой страны, поэтому они начальники – градоначальник, полиция, надсмотрщики на полях, на стройках. Они следят за порядком, жизнь людей охраняют, инакомыслия (слово-то какое непонятное) не допускают, налоги собирают. Вот это уже Китай! Переночевали у знакомых Сидора, утром двинулись дальше. Манас – большой город, расположен в долине. Крепость маленькая у въезда в город, - сторожевая, как пояснил Сидор. Если с горы смотреть на город, то видно, что одна часть его такая же, как Герасимовка, дома, сады и огороды при них; другая же часть интересная, невиданная. Длинные дома занимают места столько же, сколько 5-6 русских, на плоских крышах заборчики, видны сложенные тюки, как постели, спят, наверное, там. Двери и окна выходят на улицу, в задней части домов большие застекленные двери, около них террасы, а от каждой террасы длинными полосами тянутся огороды, сады, поля, отгороженные друг от друга низкими заборчиками. Теперь мне понятно, что в этих длинных домах живут по нескольку семей, а иначе зачем разгораживать огороды и сады?
- Уйгурские поселения, - объясняет Сидор. – А это китайские дома градоначальника и полиции. Дома интересные, красивые, крыши красные, высокие; сверху какие-то украшенья, а углы домов чуть вытянуты и загнуты вверх. Красиво! Это теперь я знаю, что такие здания называются пагодами, а тогда только смотрела, приоткрыв рот – восхищалась. Несколько таких зданий обнесены забором с башенками у каждого столба.
Где искать маминого зятя Павла, Сидор не знает, а впереди ночь и он предлагает переночевать у знакомого уйгура Исрапула.
 – А не страшно у нехристя-то? - пугается мама.
Сидор серьезно объясняет, что семья хорошая, бояться не надо. На стук распахивается калитка, высокий красивый парень Аббас предлагает заезжать. Выходит и хозяин дома, прижимает обе руки к груди, с достоинством кланяется.
- Один гость хорошо, много гостей – очень хорошо. Проходите!
Входим. Комната, не комната, сени не сени. Чудная комната. Примерно метра 2 от двери ниша, длинная, во всю ширину комнаты, на соломенных циновках стоит много, как в обувной лавке, разных размеров тапочек, с чуть загнутыми носами; остальная часть пола приподнята над этой нишей и застлана соломенными дорожками (как я потом узнала, называются они циновками). Поднимаемся и обращаем внимание, что по левую и правую стороны открыты двери, за ними комнаты, снова двери, комнаты, двери. Интересно, сколько их? Нас вводят в первую комнату слева; пустая комната, пол застлан циновками, в углу длинный стол с короткими ножками, вдоль стен несколько глинобитных возвышенностей, типа такого же длинного стола; все они тоже покрыты циновками, причем циновки сплетены с узорами разных цветов, очень красивое украшение комнаты. В углу каждой такой возвышенности – кровати аккуратно сложены постели, накрытые яркими покрывалами. Нам предлагают вымыть руки и ведут через заднюю часть дома на террасу. У выхода в сад вижу много кожаных калош с высокими бортиками, думаю, что эта обувь для работы.
Женщин приглашают на ужин в одну комнату, мужчин – в другую. На большом круглом блюде подают еду. Смотрю с опаской – что это, а главное, как его есть? Вареники, не вареники, пельмени, не пельмени, из теста продолговато-округлые изделия издают такой аромат, что руки невольно тянутся к блюду. – Манты – говорит Аббас, - это он принес блюдо, берите руками и ешьте, очень вкусно. Мама и сестры не умеют говорить по-русски, но вы не стесняйтесь, ешьте. Похоже по вкусу на пельмени, но что-то в фарше есть еще, что придает мантам особую мягкость, вкус и аромат. Вижу какие-то желтые кусочки, пробую их отдельно. Да это же тыква! Как вкусно!
Потом поочередно моем руки в большой чашке, и тот же Аббас приносит чай в круглых чашках без ручек (пиалах). Пахучий, с молоком, чуть солоноватый. Как допила чай, уж и не помню, сон сморил.
Наутро Сидор отправился в город наводить справки о нашей родне, а мы были в этом удивительном доме. Ходить по дому мама не разрешила, поэтому я осталась там, где нас утром поили чаем, в кухне. Хозяйка готовила какую-то странную еду, а я смотрела и запоминала. Сначала сделала тесто, разделила его на тонкие колбаски, каждую обмакнула в хлопковое масло, положила аккуратно на блюдо, накрыла вторым блюдом и отставила. В кипящее масло в казане опустила тонюсенькие, длинные кусочки мяса, накрыла крышкой. А потом очень быстро шинковала овощи и последовательно опускала их в казан: сначала редьку, лук, потом баклажаны, перец сладкий, морковь, все перемешивала, добавила немного горького перца, нашинкованного очень мелко, добавила огонь под котлом, рядом поставила большую кастрюлю с водой. Как зачарованная смотрю, как она колдует с тестом. Сначала колбаски потянула, мяла 2мя пальцами правой руки, пропускала через левую и получились колбаски длиннее раз в десять и тоньше. Оставила лежать их на столе, пока не закипела вода в кастрюле; не забывала помешивать мясо, от него шел такой аромат, теперь я понимала, что значит «слюнки текут». А как закипела вода, тут такое началось! Быстро, одним движением Амина (так звали хозяйку) растягивала в растопыренных руках тесто в 5-6-7 нитей, (как мы натягивали шерсть, когда сматывали ее в клубки) и начинала быстро-быстро это тесто шлепать об стол. Чем больше шлепала, тем длиннее и тоньше становилась эта лапша. Растянула – в кипяток, вторую – туда же, третью, пятую, десятую … У меня рот раскрыт, глаза бегают туда-сюда, не успеваю следить за руками Амины. Да она же, наверное, колдунья! (Рассказывал папаша, как колдуньи варят из трав лекарства – быстро, быстро, чтоб не запомнил никто, не перенял). Бегу к маме, чтобы рассказать, что видела. Не успеваю, потому что всех зовут обедать.
Все тот же Аббас вносит большое блюдо, на нем большие пиалы, ставит перед каждой. В пиалах лапша, а сверху – мясо, виден каждый кусочек, где мясо, где морковь, где перчик, где лучинка. Все залито янтарным бульоном. – Лагман, - сказал Аббас, дал всем по 2 палочки. Амина с дочками так ловко этими самыми палочками орудуют, уже пиалы у них полупустые, а у нас все палочки из рук выскальзывают, лапшу не задевают. Засмеялся Аббас, принес ложки, пожелал приятного аппетита.
 Много вкусных блюд готовила мама дома: пельмени, кулебяки, рыбные, овощные, мясные и фруктовые пироги, зажаренные утки, куры, гуси. Но такой вкуснятины мы не едали. Жестами и знаками говорим Амине спасибо, показываем, как понравилось диковинное блюдо лагман.
Уже под вечер появился Сидор, уставший, хмурый. – Собирайся, Фаина Андреевна, дочек собирай, отвезу вас к сестре. Только вот что я тебе скажу, дорогая ты моя землячка. Очень непростой у тебя зятек Павел Назарович, ох непростой, а проще, так и вовсе плохой, жадный. Зря ты на них так рассчитывала. Тепло прощаемся с уйгурской семьей. Мама подарила Амине платок с кистями, что привез ей когда-то папаша в подарок. Дома не носила, берегла. А тут подарила за человеческое понимание своей беды, за поддержку.
Ехали долго, на самой окраине остановились у дома с глухим высоким забором; лаяли собаки, рвались с цепей, наконец, появился хозяин. На крыльцо вышла тетя Вера с ребенком на руках. Обнялись сестры, поплакали, как положено. В доме самовар на столе, пышки со сметаной, у стола старушка Полина, чай наливает, к столу приглашает. До того она мне понравилась, сразу, с первого взгляда. Одета просто, но вся такая аккуратная, чистенькая. От кофты розовой и лицо розовое, глаза теплые, ласковые. Настю к себе поманила: - Садись, касатушка, на лавку рядышком, пышки ешь, чаек пей, расти, красавица. От нее, от первой услышала Настя, что красавица. Утром, провожая Сидора, мама подарила ему часы-луковку. Долго не брал, отнекивался, да бабушка Полина вмешалась, сказала, что данное за добро добром приумножится; прощались – обнимались, за воротами долго махали рукой. Прощай, добрый человек, другой для своих столько не сделает, сколько ты чужим помог, несчастным, судьбой заброшенным в неведомый край. Что бы делали, что с нами стало бы, если бы не твое добро да щедрое сердце?
Потом дядя Павел, тетя Вера, бабушка Полина и мама сели судьбу нашу решать, дорогу дальнейшую определять. Решал, как я поняла, дядя Павел, остальные молча соглашались, даже, если и не согласны были. – Старшую Настьку оставлю у себя, нянчить будет Анютку, ты же, Фаина Андреевна, с младшей места себе поищи, у меня и негде, и не так уж достаток хорош, чтобы чужих кормить. – Так не чужие, Паша, сестры родные, - вступила тетя Вера. Как глянул дяденька, будто молнией ударил. Замолчала, больше глаз не подняла. И мама голову опустила: стоило столько ехать, сестру искать, в надежде, что поможет свояк. Не поможет, не хочет. Собралась, на базар пошла, от одного к другому ходила, работу искала, какая найдется, чтоб с крышей над головой. Нашелся человек на рынке, нанял маму стирать, готовить, убирать, но не в Манасе, а в Шихо, это еще два дня ехать. Прибежала мама за Маней и вещами, часа не посидели, прощались наскоро, кое-как, а меня так прямо трясло от горя: как одна останусь, что ждет меня тут, а маму с Маней там?
- Не плачь, не плачь, моя доченька, найду способ увидеться с тобой, а может и забрать тебя. На глаза дяде Павлу поменьше попадайся, недобрый он, жадный; будь на глазах бабушки Полины, она сумеет приструнить сына, не даст злобе накопленной на тебя вылиться. С тем и уехали, оставили меня на целых 3 года, длинных, тоскливых, серых. Одну, считай что, у чужих людей.

5. В няньках.
Плачь не плачь, горюй не горюй, а дело делать надо: Анютка маленькая, хорошенькая, ручки толстенькие, тянется, на руки просится. Как в первый раз взяла, даже присела, такая тяжелая.
- На руки часто не бери, - советует тетя Вера, - пусть в качке сидит, играй с ней, козу делай, ленты вон для игр, мяч, медведь, да клоун. Не поднимай, неровен час, надорвешься. Плакать станет, смотри, не мокрая ли, тогда зови меня или бабушку Полину; води по полу, большая уже, скоро пойти должна, учи ходить. Старайся, чтоб меньше плакала, чтоб дядя Павел не ругался.
Как услышала про дядю Павла, даже Анютка показалась не такой уж хорошенькой. Да деваться мне некуда. Спать положила меня бабушка Полина с собой на печь. Лежанка большая, с приступочкой, на приступочке лампа и книга большая; задернула занавеску бабушка, как отгородились от всего дома, в своем углу, в своем царстве. – Подай-ка, милая, Библию, - сказала старушка, очки надела и стала тихонько нараспев читать; я не столько чтение слушала, сколько на очки смотрела – зачем они бабушке, да спросить не решилась. Вот по этой-то Бибилии бабушка Полина научила меня за зиму читать. Она и Гаврюшка. Я не успела еще рассказать про Гаврюшку. Это старший сын дяди Павла и тети Веры. Ему уже 14, он высокий, тонкий, глаза черные, а сам рыжий, рыжий. Волосы отроду, наверное, не чесаны, торчат во все стороны, брови рыжие, на щеках и на носу конопины большие, яркие; не веснушки, мелкие, веселые, как у меня, а темные. Сам Гаврюшка веселый, озорной, на проказы находчивый, за что был порот дядей Павлом не раз. Собрал однажды Гаврюшка цыплят у квочки и пустил их в погребицу, дверь, естественно закрыл. Цыплята там пищат, видать боятся, а квочка тут беспокоится: бегает у погребицы, квохчет громко, бросается на дверь, клюет ее. Заинтересовался петух этим происшествием, бегает рядом, кукарекает, землю лапой со шпорой гребет, гребень стал красный, сразу видать – во гневе. Пес Тузик тоже это дело без внимания не оставил, бегает, лает, вскочил на будку, да что-то не рассчитал, упал с нее, видно, ударился сильно, визжит, на погребицу бросается. С одной стороны Тузик, с другой Пеструшка, как будто атакуют неприступный бастион. А Гаврюшка за живот схватился, хохочет. Услышал шум дядя Павел, вышел, посмотрел, да и ушел в конюшню. Гаврюшке поостеречься бы, да убежать бы, а он знай хохочет. Отстегал дядя Гаврюшку вожжами. Плакали мы оба, он от боли, я со страху. Никогда мой папаша не бивал нас с Машей, на маму никогда не замахивался, не ругал ее бранными словами. А тут уж всего этого я насмотрелась и наслушалась вдоволь.
В другой раз семья млела по кроватям, по лавкам, как вдруг со стороны хлева страшный поросячий визг, то затихнет, то снова истошно кричит хряк Васька. Вскакивает семья и к хлеву. А там Гаврюшка запряг Ваську в легкие саночки, сам уселся в них, хворостиной хлещет хряка, а тот ни с места, стоит, не двигается. Тогда Гаврик схватил кота и на спину Ваське. Кот спину изогнул, шипит, видно со страху когти вонзил в спину, как Васька дернул санки, Гаврюшка лицом в навоз. Васька хрюкает, как резаный, звон в ушах стоит, а кот с испугу орет, сильнее когтями впивается. И всю эту необыкновенную картину видит прибежавшая семья. На этот раз спасла Гаврюшку бабушка Полина – замахнулась, ударила палочкой не больно. Дядя Павел решил, что наказание продолжится и ушел давить лавку дальше. Ругает бабушка Гаврюшку, а тот смеется: - Да ведь скучно, ба!
А однажды поймал Гаврюшка ужа, сделал вид, что хотел его на меня напустить, потом бабушку Полину попугал, а когда повторил маневр с тетей Верой, отхлестала та его полотенцем, что было в руках. Не больно, да обидно. – Вот погоди, охальник, уедешь по осени в Кульджу, в гимназию, попомнишь тогда свои проделки. Наверное, он нас вспоминал не раз, а уж как я его, не рассказать. То учит он меня читать по своим старым книжкам, то тащит Анютку в сад, то щекочет мне пятки прутиком, когда укладываю спать Анютку и сама пристраиваюсь на лавку около качки. То внимание дяди Павла было направлено на Гаврюшку, с его же отъездом переключилось оно на меня. То много ем, то девчонку почему не умыла, то косу почему вовремя не заплела (она ему нужна, та коса), то почему Анютка плачет, то почему она ходит, а ты не так ее поддерживаешь, то, то, то… Если учесть, что за каждым этим то следовала затрещина, то завидовать мне не взялся бы никто. Однажды не выдержав этих затрещин, я бросила Анютку на руки дяди Павла и убежала в летнюю кухню, где бабушка Полина пекла хлебы.
Бросилась на лавку и так рыдала, так причитала, что себя не помнила: кружку воды оттолкнула, облилась вся, от кого-то отбивалась, даже пыталась укусить. Очнулась за занавеской на печи, в нашем с бабушкой в цветном царстве. И тут рассказала я все: и про придирки, и про затрещины, и про все эпитеты, которыми награждал меня дядюшка, не стесняясь и слов не выбирая. Зараза, лахудра, обормотка, растрепа, паразитка, вонючка – это самые приличные из них.
Наутро проснулась я от громкого скандала. Ревела не присмотренная Анютка, громко говорила бабушка Полина, стучала по столу палочкой, что-то также не шепотом возражал дядя, на что старушка громко требовала: - Молчать! И снова стучала палочкой.
- Ты слыхал, чтоб Анютка когда ревела по утрам? Нет, не слыхал, потому что Настька ей реветь не давала, с рук не спускала. Сама дите еще, а смотрит за ребенком хорошо. Ты видел ее когда мокрую, не накормленную? Это кто все делал? Может ты, или ты, - это уже тетке Вере, - бессовестные вы оба. Уймись, Пашка, охолонись, а то прокляну. Ты меня знаешь, я молчу, молчу, а уж как допечешь, знаешь до чего дойти могу. Увезу Настьку сегодня же, что ты, Вера, делать станешь? На все руки будут заняты. Как с хозяйством справитесь, окаянные, бессовестные? Увезу Настьку!
Лежу ни жива, ни мертва, шелохнуться боюсь, понимаю, что никуда не увезет меня бабушка, и везти некуда и сил у нее нет, но так приятно, что заступилась, пожалела.
Легче стало, дяденька меня не то чтобы не замечал, в упор не видел. Слава богу! Анютка к тому времени уже ходила вовсю, ко мне привыкла, как нитка за иголкой за мной, моя работа теперь заключалась в том, чтоб не съела чего с полу, да не ушиблась. Носить на руках уже не носила, но ноги по вечерам, когда на лежанку ложилась, гудели, гудели, даже во сне куда-то ходили.
Я подросла. Заметила это по платьям, что тетя Вера на меня из своих перешила. Ботиночки мне купили с подборами, а коса выросла ниже пояса – толстая, пушистая; глаза зеленые, немного раскосые, большие, ресницы светлые, длинные.
- Красавушка ты, моя, - бывало скажет бабушка Полина, - отец с матерью, как увидят и не приезжают. А когда они меня увидят?
Два больших события случилось со мной, пока жила в няньках.
Бабушка научила читать меня по Библии, а писала я на снегу палочкой, а летом на песке. Но вот приехал на второе лето Гаврюшка, привез Букварь, карандаши, да тетради исписанные с одной стороны. Стал учить меня читать Букварь и писать на чистых страничках. Теперь не устаю удивляться, как мальчишка, такой озорник и непоседа сидел со мной часа по 2 ежедневно. Терпеливо учил нараспев произносить слоги: мама, Ма-ша, ма-ли-на. Очень радовался, когда я без его помощи написала: Нас-тя, ты ку-да по-шла? Нас-тя, возь-ми Ан-ну. Ан-на, не плачь! Таки выучил читать и писать печатными буквами. Зимой на каникулах привез книгу для чтения и несколько чистых тетрадей. Показал, как писать по разлинованным линиям и исчез. Как вы считаете, кто для меня был самым лучшим на свете? А я так никогда в школе и не училась, читала Гаврюшкину книжку да бабушкину Библию. Вот и вся моя грамота! Но я очень радовалась, что теперь ученая. А Гаврика боготворила всю свою сознательную жизнь. Но об этом рассказ еще впереди.
И второе важнейшее событие: засобирались дядя Павел и тетя Вера в гости в Чугучак навестить кого-то из знакомых. И я засобиралась вместе с ними. Как знала, что мне надо обязательно ехать! А в Чугучаке пришла к их знакомым тетка, очень интересная тетка, Домна – контрабандистка. Очень я ею заинтересовалась, глаз не отрывала, а когда услышала, что этой ночью она перейдет границу и отправится в Герасимовку, слезно стала просить дядю с тетей отпустить меня с Домной. Стыдно ли им было пререкаться со мной в людях, как-никак девчонка хочет пойти отца поискать, думали ли избавиться (Анютка-то подросла) – не знаю. Но пойти с Домной разрешили. Вышли утром, до границы целый день пути, поэтому шли не опасаясь, разговаривали. Мне очень интересно было узнать, что это такое несла Домна в большом и, сразу видно, тяжелом мешке. Как отдыхали в первый раз, раскрыла она мешок, показала. Чего только там не было! Иголки, нитки, наперстки, ленты, игральные карты, сита и даже сковородки. – При товарищах-то теперь ничего нет в селах, все раскупают мгновенно, - пояснила Домна необычный набор товаров в своем необъятном мешке. Видно, заметила Домна блеск моих глаз при виде лент, достала одну – широкую, зеленую, подарила. Если учесть, что в поездку меня принарядили, да ленту вплела в косу, оценивающе посмотрела Домна, головой покачала: - Ох, и красивая будешь, Настька, в девках, не пропасть бы этой красоте. Часто потом уже в замужестве вспоминала я эти слова и горько плакала.
Через 2 дня пришли в Герасимовку к Домниной матери. Ночь на дворе, а я рвусь своих найти. – Сиди, девка, не егозись, кого искать-то хочешь? Назвала я дядей – Кузьму, Семена, Якова.
- Яков с семьей исчез уж год как, Фенюшка Семенова с детьми в Андреевку ушла, да там и осталась. Один Кузьма здесь, да ночью к нему и не суйся, собак спустит; пойдешь днем, при солнышке.
- Никак Настасья? – дядя Кузьма даже ладошку ко лбу приставил, - не назвалась, не признал бы. Большая выросла, в дом пойдем. А из дому Дашутка налетела, подхватила, закружила, завертела: - Настенька, красота ты моя ненаглядная, выросла-то как, чисто королевишна, дай разглядеть-то тебя хорошенько, золотая ты моя, ягодка красная. - Единственная, кто мне искренне обрадовался. Уж расспрашивала-расспрашивала, о себе рассказывала-рассказывала, смеялись и плакали обе, не заметили, как 3 дня пролетели. Провожала Дашутка, успокаивала: - Не тревожься, Настюша, я хоть и уйду в Андреевку к Фекле, здесь всем расскажу, как искать вас, как Федя вернется. Всем накажу, обязательно найдет вас Федор, обязательно!
И очень удивлялась, как я, 12тилетняя девчонка не побоялась из Китая прийти, чтобы отцу дорогу рассказать. – Ох, и бедовая ты, Настюша, я и то так не сумела бы, побоялась бы. С богом иди, не волнуйся, иди, все сделаю, как обещала.
Через месяц попала я к дяде с тетей, к бабушке Полине. Очень она мне обрадовалась, называла бедовой головушкой. – Уж, как тебя Гаврюшка ждал, все выглядывал, книжку вот тебе оставил. Да ладно, зимой свидитесь.- Но зимы в этом доме я не дождалась. Видно, оценил бог мой поход за папашей, наградил меня.
В конце октября дело было. Студеные были утра. Выскочила я из дома Анюткины вещи развесить на веревке, а Тузик лает, лапами землю скребет, чуть цепь не срывает. И хоть не разрешал дядя Павел калитку открывать, как кто подтолкнул меня. Открыла, на руки папаше упала. Завернул в свой ватник, к себе прижал, стоим на ветру, качаемся, он плачет и я реву. От счастья, от радости.
- Какая же ты большая, Настенька! А красавица какая! Доченька-солнышко, хорошо, что в Герасимовку приходила, вот потому быстро и нашел. Звездочка ты моя, ненаглядная, - все приговаривал папаша, а я молчала, да все гладила кудри его поседевшие, брови пушистые, да щеки худые все целовала, - нашелся, нашел нас, родимый.
Не стал папаша долго гостить у родственников, на другой же день нашел извозчика до Шихо и мы уехали. Печальным было прощание с бабушкой, полюбила я ее; расплакалась, когда целовала Анютку, до того хорошая девчончишка, хлопот мне с нею было мало, уставать-уставала, но смотрела за нею пристально, ухаживала охотно, ее я тоже любила. – Прощайте, когда теперь свидимся?
А уж как встретились с мамой и Маней – не рассказать. Мама в голос кричала, причитала, как тяжко ей было в эти 3 года, как болело ее сердце за Настеньку-доченьку, за Феденьку ненаглядного. Как надоело по людям ходить, угла своего не имея, косые взгляды баб чувствовать, что боялись за своих мужиков при виде моей красивой мамочки; как мужиков по рожам хлестали, как… Обессиленная, припала к папаше, рук от него не отрывала, плакала, стонала, целовала, радовалась, что пришел наконец, что мучения ее закончились. И мы с Маней наревелись, и мама успокоилась. - До чего же рада я, Феденька, что живой, невредимый, что вместе мы. Все, что вынесла из родного дома, сберегла, ты пришел, теперь дом купим, жить станем семьей, как люди. Какое счастье, Феденька. Не поздно еще, тебе 35, я на 2 года моложе, еще все у нас впереди, будем работать, дочек растить. Спасибо тебе, господи! Вечером слышала я, как молилась мама на сон, с богом советовалась, как жизнь свою устраивать.
Решили мои родители, что надо ехать в Кульджу – город больше, и работу найти легче, там купить дом, и жизнь там свою налаживать.
Пока переезжали, быт налаживали, родился у мамы сынок – Алеша. Уж, как папаша радовался, что сынок, что наследник, что не пропадет фамилия. Радовались и мы, малыш – счастье и радость в доме. Домик у нас интересный, в полуподвале кухня, прачечная; а наверху – 3 комнаты. В каждой комнате по большому окну: утром солнышко будит в одной комнате, как обедаем в другой, оно к нам в тарелки заглядывает, а вечером, когда садится, подмигивает нам из третьего окошка. Весь день в доме солнышко, весь день в нем весело, счастливо. Я уж и забывать стала дядю Павла, его жадность, грубость, ненависть ко всем, даже своей семье. У нас все по-другому. Мама с папашей друг на друга не насмотрятся, на нас 3оих не нарадуются. Маня маме по хозяйству помогает, а я с Алешей нянчусь, научилась с Анюткой. Так часто ее вспоминала, думала о ней, даже плакала. Но мама умела утешить: - Свидимся, обязательно свидимся с ними; не будут они сидеть в своем Шихо, придет пора Гаврюшку учить дальше, ты же говоришь, хорошо он учится, значит, захотят учить в гимназии, а это сюда надо переезжать. Увидишь ты свою Анютку, вырастет, большая станет, да и ты, Настюша вырастешь, встретитесь, уж в куклы играть не станете. Расти, моя красавица. – А я? – обязательно встрянет Маня. – И ты, моя касатушка, тоже, растите, будьте здоровы и счастливы. – Как вы с папашей? Засмеется, бывало, мама и озорно так ответит: - А что, встретите свою судьбу, так и будете счастливы, как мы с папашей. Любила она его страсть как, невооруженным взглядом видно было! Страсть как!
Ой, я же вам еще не рассказывала про Кульджу. Большущий город, куда там Манасу и Шихо. И сравнивать не с чем. Улицы прямые, длинные, конца не видать. Вдоль улиц арыки текут, по-над арыками деревья растут, в жаркие дни прохладу создают. Дома не только как наши, а еще и дом, построенный на доме, а есть и 3 дома один на одном, папаша говорит, что это 2х и 3х – этажные дома. Улиц много-много, а в середине есть городская площадь, там государственные дома с государственными служащими; спрашиваю у папаши: - С китайцами? – Да, нет, - отвечает, - много служащих, кроме китайцев, уйгуры, русские. Те, что грамотные, умные, те и служат. Там же, в центре, почта, телеграф, эти здания охраняет полиция, ее управление тоже на площади; градоначальник, полиция, высшие чиновники – китайцы, правят городом, провинцией. Хорошо правят; есть в городе церковь для православных (вот куплю скоро экипаж, будем ездить, а так далеко, не дойдете), есть мечеть – для мусульман, а вот видишь пагоду – это китайский храм, у них другая вера, они молятся в отдельном своем храме. Теперь уже я не открываю рот (от любопытства, наверное), когда вижу китайцев. У мужчин шляпы и длинные косы (вот смех-то), халаты, а к поясу шашка прикреплена. Она-то для чего? У женщин очень маленькие ножки, они не ходят, а как-то все семенят. Вот у них нет кос, у них красивые прически. И одежда не такая, как у русских, блестящие халаты с бантами сзади. Интересно!
Папаша ведет нас на стройку, показывает: - Вот тут я работаю, мы строим дома, склады, фабрики. Это будет фабрика, за ней будем строить склады, а дальше видно будет, будем строить то, что у инженера в чертежах. Сам он руководит рабочими, распределяет их по местам, распоряжается строительными материалами, - наш папаша прораб. Папаша – хороший прораб, получает хорошее жалованье, поэтому в нашем доме появляются хорошие кровати, потом ковры, шкафы. Но мамина мечта исполнилась, когда в доме появился набор китайской посуды. До чего красивая! А много как! Называется сервиз. Из какого-то очень легкого, легкого и очень тонкого металла, поэтому посуда легкая, покрыта белой эмалью, а поверх эмали – рисунки: на ветках листья, цветы и птицы; жаль, что рисунок одинаков на всех предметах, вот бы разный, еще красивее бы стала. В этом сервизе 2 больших тазика, 2 больших чашки, 7 кастрюль (одна другой меньше) большая чашка с ручками и крышкой (называется супница), 36 тарелок разной величины, есть чайник со своими чашками и кофейник со своими. Для этого сервиза купили большой шкаф, доставали его только по воскресеньям, всем ставили свои чашки, чашечки, кружки, блюдца, мы сидели чинно и медленно ели, мыть сервиз мама не доверяла никому, мыла и перетирала сама, сама ставила в шкаф до следующего воскресенья.
На экипаж у папаши все никак не набиралось денег, поэтому решили сначала купить коня, а потом пролетку. Мы никак не могли дождаться этого дня. И, наконец, свершилось! Первым привели коня – большой, каурый, копытом бьет, глазом косит, удила грызет. Красивый, но подходить страшновато. – Ничего, - смеется папаша, - привыкнете, подружитесь. А вот повозку во двор завез, кто вы думаете, - наш знакомый Аббас.
Увидел меня, остолбенел: - Золотая Настя, как выросла, красавица! Увидел удивленное лицо папаши, объяснил, откуда меня знает. Очень ему мама обрадовалась, чаем поила, долго про семью расспрашивала. Уже, как оказалось, 2 года живут в Кульдже, сначала снимали, а теперь купили большой дом с мастерской, делают коляски; отец, 2 брата, и еще 3храбочих наняли. Очень прибыльное дело; Аббас, как приказчик, договаривается, материалы приобретает, продает. Мать с сестрами держат живность, огород. С этого дня начались наши встречи семьями. Амина научилась говорить по-русски, много о чем они говорили с Аббасом и моей ровесницей Халидой. Очень они мне нравились, особенно Аббас – красивый, умный, взрослый!
И еще одна большая радость, с нами живет теперь Гаврюшка, учится в гимназии, через 2 года заканчивает, наверное, поедет в Урумчи, в университет. Этим летом вся их семья переедет в Кульджу, наконец-то я увижу Анютку. Гаврюшка тоже дружит с Аббасом и Халидой, и нас это очень объединяет. Мне уже 15 лет и я работаю. Увидела как-то в окне мастерской развешанные платья, блузки, швейные машины. Зашла, да так и осталась – подметаю нитки с пола, порю неправильные швы, глажу, строчу прямые швы – помогаю папаше содержать семью. Очень он мною доволен. А я довольна всем – собой, нашей семьей, своими друзьями, жизнью!


Часть 2. Николай.

1. Взрослое детство.
Колька Сорокин жил на улице много лет, с тех пор, как себя помнил. Грязный, оборванный, битый; никогда не воровал, просил милостыню, а лет с 8 зарабатывал. Как-то крутился на вокзале, было это году в 30м. Вышла из вагона семья; чемоданы, баулы – на все не хватает рук. Наняли проворного мальчишку донести вещи к повозке. Сумки на нее забросил, сам взгромоздился. Усмехнулась женщина, ничего не сказала, мужчина посмотрел удивленно, сынок отвернулся равнодушно.
Подъехали к большому зданию, видно, что служебное, забором огороженное, часовой у ворот честь отдал, ворота открыл. Из бокового входа женщина выбежала в косынке белой, в фартуке – встречать торопилась.
Вещи переносили – все говорили, говорили, потом ушли в комнаты, Колька у чемоданов и котомок остался – ждал, пока заплатят. Злился. Чтобы не уснуть, свистеть начал потихоньку. Свистел он мастерски: любой птице подсвистывал, марши отсвистывал, что в синематографе слышал, песни, которые на улице пели. И сейчас рассвистелся, мечтательно глаза закрыл, блаженно улыбался и свистел, уже не потихоньку, как получалось – в раж вошел.
- Вот это концерт! - Вздрогнул Колька, вся семья стоит у входа в комнату, смотрит.
- Так не заплатили, вот жду.
Женщина подошла, на стул присела, расспрашивать стала. Остальные стоят, слушают, только кухарка суетится. И выложил Колька, что сирота он круглая, живет в подвале со студентом. Студент учится, а Колька работает.
- Да вы не думайте, не ворую, смирный я, грамоте умею, студент научил.
- Ну что, Степан Дмитриевич, скажешь? – обратилась женщина к мужу.
- Думаю то, что ты услышать хочешь, Анна Павловна. Заплакала женщина, взяла Кольку за руку, за собой повела. Вошли в большую белую комнату, ванна в ней такая, что и Колька и студент в нее поместились бы.
- Раздевайся, вещи свои в эту корзину сложи, все сложи и пиджак, и ботинки, и кепку. Вымоешься, дерни за этот шнур, принесу тебе одежду. Удивился Колька, ничего не сказал. Уж мылся он, мылся, плескался, фыркал, нырял, руками и ногами разгонял пену. Красный, распаренный, от удовольствия опять свистел.
Степан Дмитриевич, не дождавшись звонка, вошел, вещи принес, сначала свист Колькин слушал, потом окликнул. От неожиданности свистун даже нырнул опять.
- Одевайся, Николай, обедать пойдем. Помог вытереться, одеться.
Пришли в столовую. Стол длинный, скатертью накрыт. Посуда красивая. А еда обыкновенная, такую иногда Колька ел в трактире, если студент приглашал. Пока ели, все расспрашивала его Анна Павловна: и лет сколько, не холодно ли, не сыро ли в подвале, какой человек студент, не обижает ли Кольку.
- Не-а, хороший он, добрый, в трактир иногда водит, одежду дает, разговоры со мной разговаривает, грамоте научил, газеты вслух читаю ему, а он спрашивает, что узнал из них. Книги свои читать дает, да только не понимаю я их, наверное, потому что толстые. - Засмеялся Степан Дмитриевич, заплакала Анна Павловна, вытерла глаза горничная, вся в белом, даже волосы белые. Только сынок их сидел смирно, ел и молчал.
Засобирался Колька домой, а то студент уж потерял, наверное.
- Ты приходи к нам, Коля. Эта неделя будет занята, службу служить надо, почти целый месяц были в России, дел много, а в воскресенье приходи к обеду.
Пообещал Колька и отбыл. Дома про это чудо студенту рассказал. Слушал тот внимательно, одежду рассмотрел, расспросил, где дом этот удивительный. Дня через два посадил мальца перед собой и выложил:
- Попал ты, Николай, в дом к российскому консулу. Сынок их, твоего возраста, год как умер от кори. То-то я смотрю одежда как на тебя шита, и приличная вся. Даже подумал про тебя – не украл ли? Да не обижайся ты. Все же необычно так вот и подумал.
- Если еще в гости пойдешь, веди себя прилично, сам понимаешь. Усмехнулся: - Если, конечно, пустят тебя.
К выходному студент подравнял Колькины вихры, заставил одежду и ботинки почистить, проводил, но не ушел, стоит за деревом ждет, смотрит, что будет.
Часовой, конечно, и не подумал мальчишку пропускать, велел уходить. Пошел Колька вдоль забора, остановился у жилых окон, свистеть стал, сначала тихо, а потом громче, громче. Услышала кухарка, вышла, за руку взяла, в дом привела.
Встретили Кольку приветливо, похвалили, что слово сдержал; кроме хозяев еще один мужчина, Иваном Григорьевичем звать, расспрашивал тоже Кольку, что-то в книгу записывал, головой кивал.
После обеда Анна Павловна повела маленького гостя в комнату. Большая, две кровати, ковер на полу, ковры на стене у кроватей, лампа над столом в голубом абажуре, игрушки в шкафу, книги.
- Очень ты, Коленька, сердце мое тронул, - начала хозяйка, - сынка Петю напомнил; заплакала, но быстро слезы вытерла: - хотим тебя к нам в дом жить взять. Костенька наш младший, глухонемой, очень по брату скучает; увидела тебя, Коля, и уж не могу из сердца выкинуть. Согласен ли? - И дом хороший и люди хорошие, но вот как так сразу решиться? Пообещал подумать и ответ сказать. С тем и распрощался.
- Иди, Николай, видно хорошие люди, глядишь усыновят, учиться станешь, языкам другим выучишься, может в люди выйдешь. Иди, Николай, - приговаривал студент, Колькины нехитрые пожитки собирая, - Иди!
Так 30 августа 1930 года жизнь Колькина неожиданно изменилась; фортуна повернулась к нему лицом, толкнула в семью российского консула Евдокимова Степана Дмитриевича.
- Усыновить хотели тебя, Коленька, хлопотал Иван Григорьевич, да законы оказались у России с Китаем на этот счет разные. Поэтому официально опеку над тобой взяли, рассказывала Анна Павловна, показывая Кольке какие-то документы. – Это значит – жить ты будешь с нами, мы обязаны тебя воспитывать, учить. Мы со Степаном Дмитриевичем теперь тебе как отец и мать. Понятно ли, Коленька? - Еще как понятно. Слушал Колька, радовался, головой кивал согласно.
- Но такой расклад дел, Коленька, и от тебя требует определенных обязанностей. Ты теперь наш сынок и вести себя должен соответственно: выглядеть опрятно, поведение должно быть безупречным, учиться станешь. В гимназию тебе пока нельзя, пробелы большие, будем тебя готовить дома с годик, а потом в гимназию, в университет, дипломатом будешь, как Степан Дмитриевич. Хочешь ли? - Еще бы не хотеть? Вскочил Колька, руку Анне Павловне поцеловал, как студент учил, сказал: - Все сделаю, как скажете, учиться стану, слушать буду во всем, спасибо Вам, Анна Павловна! Обняла Кольку, прижала к себе, поплакала. Живут.
Учитель до того дотошный, преподаватель гимназии Семен Зиновьевич. Надел очки, долго разглядывал Кольку, тот даже на стуле заерзал. Потом долго расспрашивал, вопросы задавал самые неожиданные, вроде доволен остался, но Анне Павловне сказал: - Парень неглупый, во многом разбирается, но … Правописание, словесность, математику беру на себя, а вот языки, биологию, географию рекомендую Таисию Алексеевну, если согласится, конечно. Работы, сами понимаете, начать и кончить. Чистый белый лист, который заполнить надобно.
И Таисия Алексеевна согласилась, занималась с 9 до 12., с 12 до 3х приходил Семен Зиновьевич. Итого ежедневно, кроме воскресенья, учился Коля с 9 до 3х, как в гимназии. Вечером перед сном часа по 2-3 сидел с учебниками, все знания в себя складывал, как в большой необъемный мешок. Отдыхал только в играх с Костиком, привязался к нему, полюбил. Благодарил бога неустанно, что дал ему такую семью.
2 года незаметно пролетели, потом только был зачислен в гимназию, зато в последний класс, свидетельство получил с отличием. Впереди – университет.

2. Знакомство.
Чтобы в университете учиться, надо в Урумчи ехать. И товарищ нашелся – Гаврик Ситников, вместе в гимназии учились. Подружились, не успев сесть за одну парту. Гаврюшка высокий, тонкий, как лозинка, на выдумки скорый и учился легко, все схватывал на лету. У его отца лавка скобяная, лошадьми приторговывал; семья обеспеченная, но сестренку Гаврика Анютку дальше школы учить не стали, посчитали, что и того довольно, чтобы хозяйство вести, детей воспитывать. Гаврюшка же, наперекор отцу, учиться в университете захотел. И хоть затея эта отцу не очень-то и понравилась, да «чем же мы хуже людей», пусть едет в Урумчи, если желание на то есть.
Степан Дмитриевич сам сначала съездил, узнал все, квартиру снял для Николая и Гавриила. А пока парни в реке купались, друг к другу в гости ходили.
- Готовься, Колька, завтра с тобой к тетке моей Фаине Андреевне сходим. Попрощаться перед отъездом, а главное, Настеньку увидеть, поговорить с нею. Ты, Николай таких девушек не видел. Красоты неписаной, умница, рукодельница, да не это главное. Была бы не сестра мне, женился бы прямо сейчас и университет не нужен. Да не мне она суждена… Настюша…
Так, Николай еще не видя этой загадочной Насти, уже был заинтересован, заинтригован этой девушкой. Пришли. Дом большой, в полтора этажа, двор ухоженный, а сад – сад мечта. Не очень большой, но красивый: хризантемы, как хрустальные шары, всех цветов подались навстречу ребятам, сливы жёлтые по веткам скачут, дразнят, в рот так и просятся – попробуйте, как вкусны; груши чуть до земли не свесились, высматривают, куда бы упасть помягче, чтобы бока не намять; жёлто-розовые яблоки гордо поглядывают с веток – не достанете, хоть вам и очень хочется. Трава под ногами мягкая, зеленая, хоть и осень уже подбирается, грозит заморозками. И хозяйка этого рая – девушка стройная, хрупкая, легкая, фигурой на Гаврюшку похожа; он – рыжий, а она – золотая. Волосы надо лбом зачесаны высоко, как воздушное яблоко, уши скрывают; коса мягкая, пышная, ниже пояса; глаза большие, чуть с косиной, зеленые, колдовские, задумчивые; на носу, щеках веснушки нежные, еле приметные, подмигивают, смеются. Сначала на приветствие корзину с яблоками подала, на руки Гаврюшке с лестницы мягко прыгнула. Не засмущалась, не покраснела, не манерничала, руку подала, поздоровалась, приятным голосом назвала себя: - Анастасия, а хотите, просто Настя. Гаврюшке: - Вот тут располагайтесь, а я приду к вам сейчас, квас принесу, яблок намою. Сели на скамью, за столик, оба молчат. Скрипнула калитка, повернул Николай голову, глянул, да и не смог больше глаз отвести.
Настя несла поднос перед собой и что-то говорила мальчику лет 4х, что рядом шел, за подол держался.
- Вот какую картину написать бы Васнецову, - подумал Коля, - не просто Аленушку у омута, а эту – Аленушку и братца Иванушку. Очень похожи!
- А вот и мы. Угощайтесь. Поставила поднос на стол, налила квас в стаканы, легко села, платье поправила, локти на стол, обняла ладонями лицо: - Пейте, пейте, да рассказывай, Гаврик, с чем пришел, что принес, знаешь же, как люблю твои россказни. Квас пила медленно, отдувалась, такой холодный. Мальчуган яблоко грыз, на Настю поглядывал с любовью. Как услышала, что Гаврюшке уезжать скоро, запечалилась, слезинки, как горошинки, легкие, хрустальные, еще красивее стала. У Николая даже дыхание приостановилось – так хороша, так очаровательна сидящая рядом девушка, девочка даже, только 15 лет, кажется, говорил Гаврюшка.
- Вот дурашка, радоваться должна, учиться ведь еду, не на войну; выучусь, профессором буду, тебя к себе возьму, вон с Алешкой вместе, в Пекин поедем, или в какие другие страны, разве плохо? А ты реветь. Слезы сестре стер, говорить что-то стал. Не слушал Николай, смотрел только да яблоки грыз. Еще раз скрипнула калитка, впустила высокого красивого уйгура. – Дядя Федор сказал, что вы в саду. Руки к груди прижал, чуть голову наклонил: - Здравствуйте все, - с беспокойством Насте: - Почему плакала, золотая? Николаю как стрелу в грудь. Гаврюшка смеется: - Вот в Урумчи поеду, в университет; ты Аббас один останешься красоту нашу охранять, будь хорошим сторожем, смотри, чтобы не украли. Ружье купи - отстреливать самых назойливых.
Теперь уже Аббас с Гаврюшкой болтают, Настя молчит задумчиво, яблоко по столу катает, а Коля рассматривает гостя, отмечает, что это уже взрослый парень, лет 25, одет прилично, галстук модный, перстень золотой на пальце. – Состоятельный, – думает Николай, - мы-то уедем, а этот тут останется. Еще одна стрела в сердце.
- Настя, Гаврюша, обедать! Где Алешенька? С вами?
Высокая, красивая женщина вошла в калитку, всем поклонилась, Аббасу обрадовалась, с Николаем познакомилась, всех пригласила к столу. В доме прохладно, чисто, красиво. Большой стол накрыт красивой скатертью, посуда блестит, запах еды дразнит, за стол зовет. Познакомили еще с одной сестрой, совсем еще девчонка – Маша, красивая, но какая-то неприветливая, холодная: не светит и не греет, а на сестру очень похожа.
Уселись за стол, едят, разговаривают, теперь все больше Николай говорит, на вопросы отвечает. - Очень мы все нашего консула Степана Дмитриевича уважаем, я был у него несколько раз по нашим делам, гражданство-то у нас российское, а это некоторые неудобства тут, приходилось обращаться, помогал Степан Дмитриевич, помогал. Так вы сынок его? Когда узнал, что приемный, удивился, задумался. Николай же потихоньку рассматривал родителей – на кого Настя похожа? Глаза и щербинка – отцовы, нос и скулы от матери, а волосы в кого? И у нее и у Гаврюшки рыжие, знать с материной стороны кто-то украсил брата с сестрой. Кто же, интересно, не забыть спросить Гаврю. Уходили от новых знакомых под вечер, день пролетел так быстро, не успел Николай и заметить.
- Ты что, Колян? Понравилась Настюшка? Не тебе одному.
- И Аббасу тоже? - Очень серьезно ответил Гавриил: - Аббасу она не нравится, любит он ее до беспамятства, да дяденька мой, Федор Никитич и отец Аббаса, Испрапул, брака этого ни за что не допустят. Никогда! Разные религии, разные нации, оба уже с Аббасом разговаривали, обещанья добились от него, а Настена еще не доросла до любви, мала еще, да и ей, по-моему, Фаина Андреевна все уже разъяснила. И ты не надейся. За 5 лет, пока учиться будем, Настя уже замуж выйдет, детей нарожает.
Надейся, не надейся, а красивая девушка так и стоит перед глазами. Кончался 40 год, Николаю 20, Гаврюшке 19, Настеньке 15, Маше 13. Алешке и вовсе только 4. Впереди вся жизнь.

3. Гранит науки.
Урумчи – столица провинции Синьцзян. Город большой, зеленый, многолюдный, многонациональный: китайцы, русские, уйгуры, дунгане, казахи. Все мирно живут под строгим оком закона. Этот закон предписывает в стенах университета строгую дисциплину, подчинение учебному расписанию, подчинение всем приказам, исходящим из канцелярии ректора. Преподаватели, в основном, русские профессора, успевшие распрощаться с советским строем, едва с ним познакомившись; на факультете восточных языков, где учились наши приятели Николай Сорокин и Гавриил Ситников преподавали Чугунов Петр Кириллович, Дьяков Иван Дмитриевич, Сутягина Ольга Николаевна и другие. Арабский язык на ломаном русском преподносил араб Саид Фаудзи Омар Ханана. Одет в европейский костюм, но в чалме, аккуратно подстрижены усы и бородка, в руках четки. Сам по себе интересная личность, азы арабского языка, особенно его грамматику, алфавит, состоящий всего из 28 букв, и только 4х из них гласных втолковывал и учил писать справа налево в течение полугода. Ни одного лишнего слова, движения. Только звучание, произношение индивидуальное и хоровое и упражнение в написании. К концу I семестра студенты нараспев читали некоторые суры из Корана, правильно изображали красивой вязью буквы и твердо знали, что через 4 года будут прекрасно владеть разговорным и письменным языком. Знали потому, что так говорил Сауд Фаузи Ханана, а ему верили безоговорочно.
На лекции и практические занятия турецким языком никогда не приходили неподготовленными, нельзя было не учить, учась у жены турецкого консула Сутягиной Ольги Николаевны. Доброжелательная, приветливая, но в то же время строгая и требовательная, она была образцом и этому образцу подражали.
Проблем с обучением китайскому, английскому не было, они были знакомы по гимназии, давались легко и свободно. Ребята учились старательно. Дома в Кульдже были только после 1 и 4 курсов.
Первое лето Колька с Гавриком отдыхали, отсыпались, отъедались, на конном дворе Ситникова Павла Мефодиевича гарцевали на жеребцах, до истомы купались в реке.
Николаю хотелось почаще бывать у Токаревых, чтобы видеться с Настей, но одного его не приглашали, а Гаврила ходил раза 2 в месяц, на предложения Николая отнекивался, а потом и вовсе выдал: - Не нравишься ты ей, Колян, точно тебе говорю, так чего глаза зря мозолить? – Это она тебе так сказала – взвился Колька. Да, нет, - растерялся тот, - даже и разговора не было, сам знаю, вот Аббас ей точно нравится, видишь, как с ним разговаривает, улыбается как ему, а с тобой пару слов и все, молчит. Разве непонятно? Понятно и Николаю, но запала красивая девочка в душу, ничем заслонить не мог. Но ходить один все-таки не решался. Заметила Анна Павловна, пыталась разговорить приемного сына, не признался, не открыл душу, с тем и уехал на долгую зиму.

4. Падение.
Второе лето ездили на стажировку в Стамбул. Жили в общежитии какого-то института. Там и познакомились с местными ребятами, с ними и совершенствовались в языке. Турчанка какая-то все улыбалась Николаю, приоткрыв шарф на красивом личике. Раз посмотрел, другой; призывно улыбалась Гюзель, приглашала заходить. Заходил несколько раз, естественно, не только кофе попить. Через несколько дней подошел незнакомый мужчина, молодой, приятный, улыбка замечательная, а глаза острые, проницательные. Показал несколько фотографий с этой турчанкой жестко сказал: - Необходимо встретиться, в случае отказа предъявим фотографии, где надо в Москве, тогда судьба опекуна вашего товарища Евдокимова изменится в очень плохую сторону и ему станет известен источник этого ухудшения. Похолодел Николай, слышал и читал о КГБ в России, читал о массовых репрессиях и только представил, что обожаемые им Анна Павловна и Степан Дмитриевич, а то и Костик, могут оказаться в застенках этого карательного органа, согласился.
- От вас не потребуется ничего сложного, - приятно улыбаясь говорил новый знакомый, - только информация о настроении студентов различных диаспор в университете, только информация. Вот адрес, записывать не надо, запоминайте, 2 раза в год письмо по этому адресу. Счастливо, молодой человек. Буду ждать.
- Что-то ты, Колян, пропал куда-то, турчанка понравилась? – смеялся Гаврюшка, - Смотри, так недолго и в Турции остаться. И уже серьезно добавил: - Смотри, будь осторожен, чужая страна, чужие люди, нас же предупреждали!
Но Николаю уже не хотелось ни к турчанке, ни тем более к новому знакомому. Успокоился Гаврик, никогда не напоминал больше. Успокоился и Николай, тем более, что стажировка подошла к концу, вернулись в Кульджу.
Месяц дома пролетел незаметно. Анна Павловна готовила Николаю новый гардероб, как-никак последний курс, выглядеть надо солидно; Степан Дмитриевич очень гордился успехами приемного сына, даже по этому поводу был чай для близких людей из консульства. Все эти знаки внимания жгли Николаю сердце, душу. Ни один раз так и рвался рассказать все, но в самый последний момент малодушничал.
Как нельзя лучше складывались отношения с Токаревыми. Принимали его охотно, радушно, особенно родители Насти, особенно ее сестра, которая к своим 17 превратилась в совсем взрослую барышню, красивую, но все равно холодную. Настя же расцвела еще больше. Золотые пышные волосы как нимбом украшали голову, непослушные кудрявые пряди то ухо прикроют, то на глаз опустятся, привораживают, притягивают. Зеленые глаза кажутся бездонными, околдовывают, топят в себе, не дают опомниться, отдышаться. Каждое воскресенье маленький сад Токаревых наполнялся молодыми, звонкими голосами: песни, гитара, игры. Одно отравляло – Аббас. Он был званым, желанным гостем всей семьи, но глаза влюбленного Коли видели, что ходит он только к Насте, смотрит только на Настю, каждое желание угадывает и выполняет, даже если оно и прозвучать не успевает. Как он ненавидит этого уйгура, даже дыхание прерывается, убить готов хоть сейчас. Опомнится Колька, сквозь зубы выпустит воздух, ни движением, ни взглядом не покажет своей лютой ненависти, всегда спокоен, вежлив, услужлив, с соперником приветлив, любезен. Пришел как-то среди недели, один без Гаври, Насти нет дома, еще не вернулась с работы. Знал Николай, где ее ателье, пошел навстречу. Обогнала коляска, в ней ненавистный соперник. Вернуться бы Николаю, нет упрямо идет до конца. Присел невдалеке на скамью, ждет, двери ателье, как на ладони. Выпорхнула Настенька, легкая воздушная, золотой нимб над головой. Навстречу высокая упругая фигура, движения легкие, как у большой кошки. Руку подал, весь потянулся к ней, не обнял, не прижал к себе, а все равно чувствуется, что 2 сердца отбивают один и тот же ритм. Пока садились в коляску, сделал вид Николай, что вышел из парикмахерской, двинулся впереди коляски. Узнали, окликнули, пригласили кататься вместе. Нагнулся, руку девушке поцеловать, боковым зрением увидел, как напряглась фигура большой кошки, почувствовал, что опасно в эту игру ввязываться, откинулся на сиденье, как ни в чем ни бывало разговаривает, шутит, подозрения от себя отводит. Привез Аббас на берег реки, оставили коляску у стайки тополей, сами спустились чуть ниже. Над самой водой опустила свои гибкие ветки ива, боковой ствол могучий, чуть приподнят над водой, а ветки плещутся в воде, брызжут, переговариваются, манят, обещают рассказать какую-то тайну. Приподнял Аббас Настю, посадил на ствол, сам присел рядом. Понял Николай, что это давно облюбованное место для свиданий, да только никак не поймет Настю – спокойна, уравновешена, если и любит соперника, ничем это не показывает, вот и пойми, как же себя вести. Весело посвистывал, шлепал по воде, кувшинок нарвал букет, протянул; взяла радостно, венок сплела; лучше бы не плела, не одевала – как русалка над водой, скрестились 2 восхищенных взгляда, разошлись; Колькина ненависть вспыхнула еще больше.
Прощаться пришли с Гаврей. Тот, кажется, еще подрос; тонкая, как лозина фигура окрепла, возмужала, усики, темнее волос, оттеняли темные конопины на щеках, красивый Гавря, уверенный в себе, умный, душа компании. Фаина Андреевна накрыла стол к чаю в саду. Уже чувствовалось приближение осени, тучки по небу, ветерок резвый, листва шуршит под ногами, предупреждает, - кончается лето, кончается праздник, впереди тяжелый труд к получению диплома.
А сейчас весело, приятно, нет ненавистного Аббаса, все ребятам слова напутственные говорят, успехов желают. Николай глаз отвести от Насти даже не пытается, не отрываясь смотрит, запоминает каждую веснушку, сморщенный от смеха носик, вздрогнувшую губку, курчавый завиток за ухом – золотая, любимая.
Встретил поощрительный взгляд Федора Никитича, улыбнулся ему, руки к сердцу прижал, показал, как дорого этот дом, этот сад, все присутствующие здесь.
И снова поощрительный взгляд, одобрительный кивок головы. Простились, руку Настеньке жал, смотрел в глаза; улыбалась весело, рукой долго махала вслед: только вот кому – ему, или Гавре. Как понять, какое решение принять?
Решение пришло само собой. Только начался учебный год по запомненному адресу письмо отправил, в котором сообщил, что в Кульдже Исмаилов Аббас является членом ячейки, замышляющей о перевороте в Синьцзяне, отделении его от Китая. (Слышал о такой от отца, использовал этот слух в своих черных интригах, замыслах). А через месяц принес Гаврик письмо от отца с печальными известиями об аресте многих молодых людей, в том числе и вашего знакомого Аббаса, за крамолу, противоправность власти. Судить будут, сейчас следствие идет. Поддержал печальное настроение Гаври, тот любил Аббаса, его отца, всю их семью. На улице незнакомец подошел, отдал конверт «за отличную работу». Деньги жгли руку, но выбрасывать не стал, чтобы избавиться от них быстрее, пригласил друзей в ресторан. Тогда впервые напился до беспамятства, еле Гаврюшка до дома дотащил. Болел целую неделю, в институт не ходил, размышлял, как теперь быть. Ни к чему доброму раздумья не привели, понял, что пропал окончательно, приговор сам себе подписал тем письмом; понял, что теперь уж совсем пути нет назад; но что от соперника навсегда избавился, тоже понял. Но радости не было.
На последнем курсе были практические занятия по языкам. Группу разбили на четверки, говорили поочередно на английском, китайском, уйгурском, арабском; совершенствовали произношение, грамматику, синтаксис. В последнем семестре говорили только на иностранных языках, смеялись, что летом придется русский учить, что уж и отвыкли от него.
И если бы не самое трудное задание – отправление писем по заученному адресу, славно бы жилось Николаю – все получалось, все спорилось в руках. Еще один неприятный эпизод пришлось пережить – расстреляли Аббаса; горевал Гаврик, как мальчишка, плакал, метался. Николаю пришлось друга успокаивать, выслушивать хвалебные оды ненавистнику, стенания, что же будет в этой стране, если лучших ее людей расстреливают.
- Ну, кому мешал Абби? Такой умный, предприимчивый, да они с отцом, считай, человек 200 кормили, разве это вред стране, ее народу? Почему не разобрались, нас не спросили почему?
А Николаю, как нож острый в сердце, заново пережил свое падение, заново оценил свою черную работу, хорошо хоть другу неизвестную. Пережил и забыл, думать о собственной подлости – затея не из приятных. Дважды еще получал конверты «за хорошую работу» и оба раза пропивал их содержимое. Неожиданно получил приглашение прийти в уйгурский ресторан к 7 часам, можно с друзьями. Пришел с Гаврей под предлогом помянуть Аббаса. Официант «нечаянно» испачкал Гавре рукав пиджака, извинялся, прижимая руки к сердцу, пригласил выйти, почистить. Только ушел Гавря, 2ой официант присел за столик, сказал следующее: - Устраивайтесь работать в местной газете переводчиком. Заданий пока никаких. Работайте, присматривайтесь, старайтесь бывать в других городах, ближе сходитесь с китайской интеллигенцией, - это, пожалуй, единственное задание. Известный вам адрес забудьте, он вам больше не понадобится. Успехов! Как подошел, не поприветствовав, так и отошел, не попрощавшись. Скучный, сумрачный вечер. Сумрачно на душе.


Глава 3.

1. В ателье.
В нашем ателье работает 10 человек. Хозяйка – Наталья Дмитриевна, ей около 40 лет, невысокая, со сложной прической, в очках. Спокойная, справедливая, дело свое знает прекрасно: какой материал, фасон модный, кому что подойдет по фигуре, какие швы и строчки, отделки, рюшки и прочие атрибуты портновского искусства – на высоком уровне. Закройщик – Илья Николаевич – вальяжный мужчина в прекрасно сшитом костюме, поверх пиджака набедренный фартук со множеством иголочек, с метровой лентой на шее. Добродушный, работящий, очень строгий к исполнению изделия, сердится, если приходится что-то пороть: - Лишний шов портит блузку, как трещина портит чашку. Запомни это, подруга, - так корит он провинившихся швей. Их 5теро: Елизавета Андреевна, самая старшая, ей около 45; Татьяне 30, Фариде тоже 30, она татарка, уйгурке Асие 20, она красивая, но очень завистливая, желчная; самая молодая Ксюша, ей только 18, мечтательная блондинка с красивыми, порхающими руками. Кроме швей есть еще уборщица и истопница Стеша, ей хочется, чтобы ее называли Стефанией, но Стеша как-то быстрее; она быстрая, чистоплотная, поэтому в ателье всегда тепло, светло и чистенько. Это очень нравится нам, нравится и нашим клиенткам. Муж хозяйки – наш снабженец, от него зависит поставка тканей, ниток, ремонт оборудования. Красивый, молча и быстро выполняющий свои обязанности, нас всех, как будто не замечает, поздоровается со всеми, и потом в течение дня мы не слышим его голоса; спокойно, без суеты сделает свое дело, и мы не видим его до следующей поломки.
И последняя в этой десятке я, Настя. Мне уже 16, и я успешно выполняю свои обязанности уже в течение года: порю и разглаживаю швы, сметаю нитки, лоскутки, чтобы Стеше было удобнее мыть.
Наш рабочий день начинается в 8 часов утра, в 2 часа мы обедаем вместе, здесь же, в ателье, маленькая комнатка со столом, стульями, буфетом; из кухни Натальи Дмитриевны (их семья живет в этом же здании), Стеша на тележке привозит кастрюли, казаны и сковороды с едой, она же накрывает на стол и приглашает всех нас. Блюдо только одно, но порция большая, все наедаются, а потом чай. Борщ всегда наваристый, с куском мяса, лапша золотистая с кусочком курицы или утки; лагман в отдельных глубоких чашках; жаркое всегда в казане; в нем же готовится и плов. К чаю, кроме сахара, подаются или пряники, или сушки. Иногда сладкий пирог, кулебяка, пирожки. Хозяйка, Наталья Дмитриевна, во главе стола, она, как мать большого семейства, просит все достать, иногда что-то кому-то подкладывает.
- Настенька, ты плов что-то плохо ела, возьми к чаю пирожок; Илья Николаевич, подайте вашу тарелку, добавлю вам борща, вижу, что он вам понравился; Елизавета Андреевна, вот осталась кулебяка, заверните себе, угостите мужа. Поев, мы не вставали сразу из-за стола, минут 10-15 еще разговаривали, когда о чем, но не о работе.
Заканчивался наш рабочий день в 7 часов, мы убирали наши рабочие места и ровно в 7 покидали теплое уютное здание.

Я проработала в этом ателье 15 лет с перерывами. Первой из нас ушла из него Ксюша. Пришла очень солидная дама шить себе вечернее платье из бархата. На первой примерке, а шила ей Ксюша, она прямо-таки не отводила глаз от привлекательной девушки, ее быстро порхающих, как ласточкины крылья, рук. Она Ксюшу то расспрашивала о швах и складках, то о ее семье, то о том, как ей удалось так сразу подогнать платье по фигуре. Прямо-таки видно было, что уж очень ей понравилась наша мечтательница-блондинка. На вторую примерку дама пришла со своим братом. Казачий офицер со смоляным чубом из-под фуражки, смоляным глазом из-под изогнутой, как у барышни, бровью, алыми губами он, как посмотрел на Ксюшу, так и не отводил взгляда. Пришел он с сестрой и за готовым платьем, и пока оно примеривалось, сделал Ксюше предложение. Мы так и ахнули. Видел только 2 раза и - замуж?
А Ксюша улыбнулась так мечтательно и говорит: - А что, девушки, посмотрите-ка на нас, подходим ли друг другу?
Картина, да и только! Оба высокие, стройные, красивые, она беляночка, он смуглый, как ночь. Глаз не отвести. Первой опомнилась Наталья Дмитриевна.
- Стойте, как стоите, я сейчас приду. Вышла с иконой, благословила их, потому что была Ксюша круглой сиротой, жила у дальних родственников.
Всех нас пригласили на свадьбу. Веселая, красивая Ксюша в бело-розовом свадебном платье была неотразима. Кирилл, жених, на стул ее поставил, гордился красавицей, а потом на руках перенес к столу, посадил. Забегая вперед, хочу сказать, что счастливы они были безмерно, прожили вместе 50 лет, родили 5х детей, помогали в воспитании 12 внуков, пока не оставил Кирилл Ксению, умерев в возрасте 80 лет; она жива и сейчас, живет в Павлодаре со страшим сыном!
Кирилл не захотел, чтобы Ксюша работала. За ее швейную машинку села я, а на мое место пришла работать сестра Маня.
Строчить швы я умела. У мамы была ручная швейная машинка, она обшивала всю семью, только папаше покупались пиджаки и брюки, покупалась верхняя одежда всем, то, что мама не умела шить. А все остальное шилось дома. Сначала я наблюдала, как мама шьет, а потом она поручала строчить мне ровные швы.
В ателье же машинки были ножные, с приводом от фирмы «Зингер».
Доставалось мне от Ильи Николаевича в первые дни за то, что портила лицо изделию. Я чуть не плакала, и вдруг неожиданно для себя заметила, что Маня, распарывая швы после меня, как-то очень довольно улыбалась. – Не может быть, мне показалось! Один шов прямо-таки нарочно искривила, вытерпела выговор закройщика, чтобы только понаблюдать за Маней. Пока Илья Николаевич мне выговаривал, Маня злорадно улыбалась, а когда получила ткань, что бы распороть этот шов, так посмотрела на меня, как будто сказала: - Так тебе и надо. – Да что же это такое? Почему, Маня, почему? – неслось у меня в голове. После обеда я сказалась уставшей и отпросилась домой.
Пока шла, а потом дома все думала о своем открытии. Почему? Мучил меня только один вопрос. Почему? Как поговорить с ней, поймет ли? Маня растет конфликтной, обижается на всех и вся, долго помнит обиды. Но я ничем ее не обидела. В чем же дело?
- В Николае, - ответила мама, выслушав меня. Только в Николае.
- Мама, не может быть! Знакомы мы с ним 2 года, никогда я с ним даже не оставалась одна, то с Гаврей, то с Алешкой, то с Маней, то со всеми вместе. Да и не нравится мне Николай – пасмурный он какой-то, как прошлогодняя туча, не красивый. Не нравится он мне, да, наконец, мама, лет-то нам сколько? Мне скоро 18, а Мане и вовсе 15. Не может быть!
- Может, может, - убедительно сказала мама, еще как может, дочка. После 1 знакомства призналась мне, как он ей понравился. И потом не раз, после каждой встречи, говорила о том же. Очень он ей нравится! Как вот тебе Аббас, ведь тоже нравится?
- Да, мама, но Аббас наш друг, всех нас, в первую очередь твой и папин, а потом уж мой. Но Аббас просто друг, вот из-за него Маня не сердится, не злорадничает.
- Послушай-ка, Настенька, уж коли разговор зашел. Я рада, что Аббас тебе просто друг. Очень рада, что нет у тебя к нему другого чувства. Долго потом мама никак не могла найти слов, чтобы объяснить мне, почему хорошо, что Аббас только друг. Решилась, наконец, и выдала о разных религиях, нациях, о договоре отцов и даже о согласии Аббаса не проявлять ко мне своих чувств.
- Женил бы его Исрапул быстрее, так и забота с плеч долой, - закончила мама.
Это у нее долой. А в моей душе буря: вот Аббас подает мне лагман в чашке, смотрит не на стол, а на меня и говорит: - Это тебе, красивая: смотри, сурпа, как твои волосы. А сурпа, действительно, золотистая; мне 9 лет, мне и невдомек, что я могла ему понравится. Мне 9 лет! Вот вкатывает высокий парень пролетку в наш двор, поворачивается, в лице изумление, восторг: - Настя! Как выросла, красавица! И рассказывает удивленному папаше откуда знает меня. Мне 14 лет и я радуюсь встрече со старым знакомым. Вот приходят они к нам всей семьей, радуется мама, радуется Амина: - Как хорошо, что встретились. На Амине мамин подарок – платок, новешенек, видно, что из сундука, бережет, как память. А я радуюсь встрече с Аббасом, его подарку – маленькому серебряному колечку с зеленым камешком.
- Под твои глаза, золотая. И вспоминаю надутое лицо Мани – ей-то колечка не дали.
- Вот входит Аббас в сад, видит Гаврюшку, Николая, с которым я только что познакомилась, и я замечаю, как черная тучка пролетает по его красивому, смуглому лицу. С чего бы это? И держится Аббас как-то скованно. Но когда узнает, что гости завтра отбывают учиться, мгновенно веселеет, становится самим собой.
- Что это за черный грач был у вас, - спрашивает после их ухода.
Оба они смуглые, черноволосые, но Аббас красив, как бог, а Николай и, правда, как черный ворон: пасмурный, длинноносый, скуластый, с маленькими серыми глазами. Не мой герой – это точно.
Вот я только, только устроилась работать в ателье, прихожу домой, а у нас Аббас с младшей сестрой Халидой, она наша ровесница, часто бывает с нами.
- Вот пришли тебя поздравить, золотая, с началом трудовой деятельности. Халида вдевает мне в уши серебряные сережки с зелеными камешками. Но я-то знаю, чей это подарок. Знаю, и мне уже 15 лет.
Особенно часто бывал Аббас в августе 43 года. Приехали тогда на каникулы Гаврик с Колей. В нашем саду по субботам, воскресеньям смех, веселье, вечерний чай уже в сумерках. Николай мрачнее тучи, да и Аббас не лучше: горит румянец на смуглых скулах, говорит и смеется через силу. Мне уже 19 и я все понимаю, все. Любит меня Аббас, а любить нельзя, разная религия, нация другая. Да и мама строго за мною присматривает: - Смотри, Настюша, смотри, помни наказ папашин, не дай бог полюбить тебе Аббаса, не дай бог. Запретить бы приходить ему сюда, да Испранул обидится, а с ними, сама знаешь, дружба давняя, а теперь еще и дела общие. Будь умницей, золотиночка, не дай даже искрочке вспыхнуть в своем сердце. Не дай! И искорка была уже, была, не загасить, ни водой залить.
Уехали студенты, опять Аббас прежний, веселый, внимательный. О том, что катались с ним часто на пролетке, у реки на иве сидели, родителям не говорила. Маня знала, да тоже помалкивала, она-то рада была, что к Николаю внимания не проявляю, а вдруг что с Аббасом у меня случится и позлорадничать можно. Так и не было близких сестринских отношений – натянутые, холодные.

2. И грянул гром.
Прошел сентябрь с холодными дождями, пасмурным, плачущим небом, резкими ветрами с гор. А в начале октября – бабье лето с ярким солнцем, золотым листопадом, паутинками в воздухе и какой-то тревогой в сердце. От чего тревога, непонятно, даже мама заметила, посматривала внимательно, была приветливее прежнего.
10 октября 43 года. Никогда не забуду этого дня, всегда он во мне. Рано утром, только я вышла из дому, догнала запыхавшаяся, заплаканная Халида:
– Настенька, Настюша, арестовали Аббаса.
– О, боже, за что?
Плачет Халида, рассказывает несвязно. Вернулись вместе к нам домой. Стала рассказывать папаше с мамой, а я сижу, слушаю, пытаюсь собрать свои мысли, а они, как пуговички, разбегаются, не могу поймать, на нитку навязать. Папаша уходит вместе с Халидой, я плетусь в ателье; глядя на моё лицо, никто ни о чём не спрашивает; не могла работать, просто сидела. Посмотрела Наталья Дмитриевна, отправила домой.
Дома папашин рассказ:
– Дознались как-то власти, что в провинции действует запрещенная политическая группа, выступает за самостоятельность Синьцзяна, Аббас был в этой группе, арестовали многих по какому-то доносу, идет следствие, если докажут вину, многие пострадают, многие. Жаль Исмаиловых, очень жаль, молодой Аббас, умный, сколько добра мог еще людям сделать. Очень жаль!
Мама глаза вытирает, жалеет:
– Не убивайся, Настюша, может еще все образуется.
Может и образуется, не очень-то я в это верю, знаю какие жестокие законы, да и сердце-вещун не зря плачет.
Ровно через месяц расстреляли всех арестованных. А на завтра, 10 ноября посадил нас папаша в пролетку, повез в уйгурский поселок.
Лежал Аббас, как мумия, весь обернут белым полотном, нас и в комнату не впустили, сидели в соседней. Ушел мулла, вышли мужчины, взял отец Настю за руку, ввел в комнату, лицо покойному открыл. Смотрела пристально, запоминала такое родное лицо, красивое и после смерти. Очнулась дома, в постели, повернула лицо, снег толстым слоем покрыл двор, будку Тузика; хотела встать, приподняла было голову, а туловище поднять нет сил, позвала маму. Вбежал Алеша, подумала, что такой большой уже.
– Алешенька, почему лежу, сколько лежу?
– Ой, Настенька, давно лежишь, чуть не умерла, доктор ездит каждый день. Пойду маму звать. Вбежала Фаина Андреевна.
– Золотая моя, очнулась, услышал бог наши молитвы. Горячка была у тебя, без сознания долго была, сегодня как раз 15ый день. Доченька, ласточка моя, теперь на поправку пойдешь. Умою тебя сейчас, переодену, покормлю, а к вечеру доктор приедет.
Пока умывали, переодевали, так обессилела, что снова в забытье была, к вечеру очнулась, весь бульон выпила, простокваши попросила, с того и на поправку пошла. По дому ходила уже через недельку, а вышла на улицу, на воздух морозный, свежий, дыхание приостановилось, тихо по стенке сползла на крыльцо; очнулась, за перила поддерживаясь встала, по снегу прошлась, ноги слабые, голова кружится. Устала, устала, еле до комнаты добралась. Легла и тихо плакала, слезы ладошкой вытирала, прощалась со счастливой юностью, с Аббасом, которого не любила, но был он частичкой того счастья, с которым теперь прощалась. Спи спокойно, дорогой, а уж помнить тебя буду всю жизнь.

3. Маня.
Я старше сестры только на 2,5 года, но как-то с детства повелось, я росла самостоятельной, а Маня держалась за мамину юбку. Чуть что – капризы, чуть что – обиды, рыдания вслух, злопамятство. Те 3 года, что я жила в няньках, близости между нами не добавили. Каждый мой промах ждала, подстерегала, чтобы отложить в памяти, а при случае напомнить. Совсем плохо стало, когда мы вместе работали в ателье. Почти через месяц моего портновства Илья Николаевич совсем перестал делать мне замечания, а через полгода доверил шить полностью самостоятельно блузку. Как я старалась, вам, наверное, понятно. Хороша блузочка, рюшки по вороту, по рукавам; пуговички одна к одной, ровненько, петли пробиты аккуратно, ни одна ниточка не осыпалась. Даже Наталья Дмитриевна пришла посмотреть, похвалила, маме при случае рассказала. Маня уж 3ий месяц сидит за машинкой на месте Елизаветы Андреевны (уехали они с мужем поближе к родственникам в Урумчи). Вроде старается, но Илья Николаевич все еще не доверяет ей строчить длинные швы, то воротнички, то манжеты, даже состроченные заставляет снова выворачивать, самой пороть и строчить. Злится Маня, а от этого еще хуже получается. Дома плачет, жалуется, что этот «старый дурак» придирается, не любит ее, на что мама резонно замечает, что «старый дурак» жизнь отстоял у швейных машин и кое-что в этом деле понимает, а если папаша услышит все это, то наверняка Маше достанется за «старого дурака», он уважаемый в городе человек.
Мне Маня завидует по-черному, даже не разговаривает. Мне это больно, я хочу дружить с ней, быть ближе, но никак это мое желание не исполняется. Наконец, после полугодовой порчи тканей, Наталья Дмитриевна, встретив маму, просит забрать сестру из ателье.
 – Я, конечно, могу ее просто уволить, но не хочу вас конфузить. Федор Никитич известный в городе человек.
Так Маня снова оказывается на домашнем хозяйстве; я же принимаю заказы на пошив одежды от соседей, это дешевле, чем в ателье, а мне добавочный заработок. Швейную машинку переносят в нашу комнату, это удобно и для меня и для клиентов.
Но это оказывается неудобным для Мани.
- Я хочу спать, а она сидит, свет мешает, - возмущается сестра.
- Только я уснула, Настя начинает шить, разбудила, не могла уснуть всю ночь, теперь голова болит, как домашние дела делать с больной головой, - бурчит капризуля.
- Нет, вы только подумайте, на мою одежду положила скроенные вещи, ни сесть негде, ни встать, еще и мой стул понадобился.
- Опять весь вечер болтала с заказчицей, мне и в комнату не войти.
Уж мама и уговаривала Маню, и стыдила, и пригрозила все рассказать папаше – ничего не могло остановить завистницу.
- Что, дочка, не получается с сестрой? – сочувствует папаша, - знаю, что не получается, что делать станем?
- Переселите ко мне Алешку, неудобно с мальчишкой, да делать нечего.
А с Алешкой никаких неудобств: то с мальчишками вечером мяч гоняет, то идут гулять классом, то читает, в книгу уткнувшись. За день уроки успевает сделать, пока я на работе, а вечером, если дома, рассказывает о своих гимназических первокласснечных делах. Мне интересны его бесхитростные истории, да и сам братик интересен – вынянчила-то его я. А спать ложится как интересно. Только лег, носом уткнулся в подушку и уже сопит. Ни свет ему не мешает, ни машинка не будит. (Кстати, ход у нее мягкий, тихий) Мане причина нужна была, вот и скандалила.
Да и сколько времени я проводила шитьем? Приходила с работы к 8, пока ужинали, часов с 9 садилась за машинку на 2-3 часа. Тихо, спокойно. Но вот начались какие-то мелкие пакости: то швы распороты, вчера только застроченные; то исчезли все булавки, а только вчера их была целая коробочка; то запропастились выкройки, то нитки оборваны, то на белой ткани черные пятна. Знала я чьи это пакости, но на всякий случай допросила с пристрастием Алешку.
- Что ты, Настя! Никогда не подхожу к твоей машинке, и мама предупредила и папаша говаривал не мешать Насте. Не подходил, Настюша, вот тебе крест, не подходил. – Прижала к груди, поверила.
А Мария, как услышала мои претензии, крик подняла, дверью бахала, призывала всех в свидетели, какая Настенька зануда, из дома ее выживает. И ушла, вечер дома нет, полночь нет, уже утром пришла, стоя у дверей объявила:
 - Вещи мои отдайте, замуж выйду, из-за этой ведьмы жить дома нет сил, а вы все ее покрываете.
Встал папаша, за плечо крепко тряхнул, на лавку посадил; от гнева даже руки дрожат.
- Замуж? Иди! Но по-человечески, не как приблудная овца. У тебя отец, мать есть, семья есть. Пусть придет отец жениха, один ли, с ним ли, поговорим, решим все, свадьбу сыграем, - это будет замуж, а не бесславие. Ты, Мария, норов свой оставь, не позорь мать-отца. Ишь ты, замуж: не доводи до греха, не заставляй взяться за вожжи, сроду я вас не бивал, не вводи во грех.
Маме – не выпускай никуда, пусть сидит, собирает свои вещи, придут сваты – отдадим. Может свекровь охолонит немного, а то больно норов-то распустила. Срамница! Заплакала Маня, никогда отец так не разговаривал, никогда не стыдил, не корил. Думаю сама поняла, что натворила. Через неделю сваты пришли от Анатолия Грачева. И он с ними – невысокий, спокойный, лицо круглое, приятное, волосы русые, кудрявые. Сваты сватают, а он все больше помалкивает. Ну, думаю, Маша, в жестких рукавицах будет держать тебя муж, да, может, и хорошо это. Счастья тебе! Свадьбу отыграли достойную, папаша хорошее приданое дал за Маней, перевезли молодых к Грачевым.
С месяц тихо-мирно все идет, в гости молодые приходят, знакомится зять ближе с нашей семьей, нравится ему у нас, да сколько я помню приходило к нам молодых людей, всем нравилось. Особенно вечерние чайные церемонии в саду. Мама у самовара, на столе пироги, блины, варенья; спокойная беседа. Сваты Елена Степановна и Григорий Маркович люди спокойные, справедливые и к нам приходят и к себе в гости зовут. Такая идиллия длится почти полгода, а потом в семье Грачевых начинаются концерты: то Мария вовремя еду не приготовила, пришли мужчины к пустому столу в обед, а еще полдня работать. То, стирая, замочила белое кружевное белье свекрови с цветными шторами, понятно, каким оно получилось и в каком восторге свекровь была. То свиньям запарила корм и горячим вылила, хорошо Анатолий мимо проходил, пар от свиных корыт увидел, отогнал животных. То по весне взялась полоть морковь, всю выдергала и садить уже поздно, так и осталась семья без моркови.
Сначала Елена Степановна обходилась бурями на своем подворье, но не вытерпела, к маме пришла. Бедная, бедная моя Фаина Андреевна! Сколько стыда, унижения вытерпела она в этот день. Поняла, что не наговаривает сваха на ее младшую, знала характер той.
- Ведь на хозяйстве была при мне; Настя, та с 15 в ателье работает, а эта при мне была, все видела, все правильно делала. Не пойму, чего добивается? Сокрушаются свахи, пригорюнились – как быть, чтобы назревающий скандал не стал достоянием соседей, ведь именно соседи всегда знают про вас то, чего и вы не знаете.
- По-моему, жить с нами не хочет, хочет отделиться, так это не простое дело, нет у нас таких средств купить им дом или квартиру. Надо семьями собраться, посоветоваться как быть, как приструнить норовистую дочку.
- Где упустили мы ее, Фая, как выскользнула из-под нас? – сокрушался вечером папаша. Вот охальница, ведь и у нас нет таких накоплений, чтобы купить отдельное жилье. Давай думать, как не оконфузиться, и так она нас подвела, раньше Настены замуж выскочила; вот ведь как проявился эгоизм. В кого такая? Даже сердце прихватило у папаши. Перепугались мы, доктора вызвали. Пошла я к Мане поговорить, да как всегда разговора не получилось.
- Завидуешь мне, я-то замуж вышла, а ты кандидатка в старые девы, - пропела Манюня. Хватило ума, не поддалась на провокацию. Сказала и о приходе свекрови, и о том, что зря затеяла кампанию на отделение, денег ни у Грачевых, ни у нас нет, чтобы отселить молодых. Что боится папаша позора, даже сердце заболело, доктор лечит. Шла домой и всю дорогу плакала, один и тот же вопрос задавала себе: - Почему, что делается с сестрой? Чем взрослее, тем все наглее делается.
Затронуло видать сообщение о папашиной болезни, прибежала на следующий день.
- Знаешь Мария, - сказала мама, мы тебя замуж не выталкивали, сама выскочила. Муж хороший, свекры порядочные люди, будешь продолжать, - выгонят, к нам не приходим. Не примем, не надейся. А к отцу не пущу, еще сильнее расстроится, тебя увидев. Так и знай, это наше общее решение – не примем! С тем и выпроводила сестру.
Спустя некоторое время сказала: - Надо Анатолию построжиться, иначе скандала не избежать. Анатолий и сам к этому же решению пришел. Посидела некоторое время сестра молча, придумывала, чтобы сотворить. Придумала. Рыли мужики новый погреб во дворе, ушли обедать. Маняша тут как тут: выпустила овец, одна возьми да свались в этот погреб. Отходил Анатолий благоверную вожжами, как бабка пошептала, перестала Маня каверзы строить, зажили тихо-мирно и отселяться от родителей незачем. Вот и скажите после этого, что нет пользы побоев в воспитании. Не всех, конечно. Но моей сестрице они нужны, видимо, были еще в детстве. А затем один за другим родились в этой славной семейке 3 сына: Георгий, Иван и Марк. Вся Маня ушла в воспитание детей, дом в порядке держала, за престарелыми родителями присматривала. Во всей этой истории хвала ее свекрови Елене Степановне. За ум, терпение. А к нашей семье Маня постепенно охладела, навещала все реже и реже. Да и причины для этого впоследствии появились.

4. Лето 1945 года.
Лето 1945 года выдалось теплое, приятное: жары особой не было, но теплые солнечные дни к вечеру добавляли истомы в воздухе, истомы в душе, сердце. И после работы не хотелось сидеть за швейной машинкой, хотелось в сад, а то и на реку. Река Или замечательная: широкая, полноводная. Вдоль берегов бурлит жизнь и днем и ночью: говорят, что в густых тугаях даже тигры водятся; кабанов много; в степях, среди которых течет Или – фазаны, куропатки, лисы-корсаки, зайцы, сурки; подтверждением тому шапки и воротники на зимней одежде горожан. А рыбы какой только нет: лещи, сазаны, окуни, карпы, толстолобики, сомы; когда мы готовили пескарей в сметане, запах доходит до соседей, обязательно придут в гости, до того вкусное угощение. Но вкуснее всего маринка, сладковато-острое филе хорошо и просто жарить, и мариновать, а уж копченое вызовет слюнки даже у самого капризного гурмана. Рыбачили в нашей семье папаша с Алешкой, а в их компании добавился и Анатолий, муж Марии. По весне, когда гибкая лоза у ивы, плелись «мордушки», - круглые корзинки с очень узким горлышком. На дно такой корзинки клалась приманка, а сами мордушки крепились у берегов к корням деревьев, на перекатах к камням. И набивалось в такие мордушки до 10 кг рыбы. В узкое горлышко заплывали рыбины свободно, а вот выбраться наружу мало какой удавалось. Рыбаки обычно выезжали ранним утром, а возвращались к 12 дня. Раз, другой в лето брали и меня. Почти в сумерки запрягали Каурого в пролетку, полусонные сами садились в нее. Я, пока ехали к реке, а это около часа, просто-напросто спала. Утром прохладно, а у реки еще и туман, папаша и Алеша брали удочки и садились на свои излюбленные места, меня отсылали подальше.
- Все равно, ты Настена, ничего не поймаешь, а нам из-за тебя удачи не будет, - солидно рассуждал братик, провожая меня как можно дальше от своих мест. – Садись вот сюда, на дерюжку, спать тебе тут удобнее, о дерево обопрешься. И я, опустив удочку в воду, сначала добросовестно глядела на поплавок, потом начинала клевать носом, подремывала, а иногда засыпала. И удочки у меня неоднократно уносила река. Тогда мой степенный брат неодобрительно замечал:
- Зачем ездишь, один разор из-за тебя. А папаша посмеивался:
- Не ругай ее, сынок, воздухом дышала, красоту свою на утреннем солнышке румянила. Моя работа начиналась, когда рыбаки уж домой собирались. Я ныряла в воду, вволю плескалась и плавала, а иногда ложилась на спину, раскинув руки в стороны и отдавала себя течению. Вода приятно-прохладная несет тебя неспешно, не колышет; небо с облаками пытается рассмотреть, кто это покой реки нарушает, ветерок слова шепчет непонятные. Надо вовремя выскочить на берег перед порогами, их немного, но замешкавшись, бока намять можно изрядно. Сделав 2-3 таких заплыва, я искала наши «мордушки», плыла с ними к берегу, помогала папаше вытащить их и высыпать улов в большую корзину. Иногда улов составлял около 50 кг. Тогда, прежде чем ехать домой, мы заворачивали на рынок. Некоторые знакомые служанки уже ждали нас. Приоткроет папаша мешковину, а рыбины – вот они, свежие, в водорослях, некоторые даже уснуть не успевают – шевелят плавниками, хвостами, рот разевают. За 15 минут пустеет корзина, еле успеваем себе оставить. А дома знаем – будет уха, рыбный пирог и пескари или караси в сметане. Многие наши знакомые также пользуются дарами речки. А поближе к осени мы коптили рыбу. В обычной металлической бочке внизу папаша делал дверку, а верхнее днище вырезывал – делал из него крышку. На укрепленных металлических стержнях укреплял просоленные за ночь рыбины, сначала жег несколько деревянных поленьев, затем на них насыпал опилки, над опилками крепил еще одну крышку с дырками (как дуршлаг) и оставлял рыбу на целый день, 2-3 раза подкладывал поленья под опилки. Такой аромат разносился по саду к вечеру – не рассказать. Коптили мы только маринку, она была самой вкусной рыбой. Наутро мама вынимала рыбу и уносила в погреб на ледник, там она лежала до зимы, а зимой ее переносили в большой деревянный ларь прямо на улице, складывали рядами, пересыпали снегом и это прекрасное лакомство радовало нас вплоть до весны.
Часто папаша возил нас купаться на реку. В самые жаркие дни под вечер, в теплые, иногда утром, иногда после обеда, когда как удавалось, ведь мы с папашей работали. Это были прекрасные моменты в нашей жизни. Мама плавать не умела, поэтому боязливо входила в реку, пробуя ногой, мелко тут или уже глубоко. А поскольку течение у реки быстрое, она успевала или намыть отмель из песка, или вымыть яму, то мамины упражнения и повизгивания были ритуалом постоянным. И как только вода доходила ей по пояс, мама останавливалась, тут и плескалась и плавала, и сначала нас с Маней, а теперь Алешку, учила плавать. Мы же с папашей переплывали реку и грелись там на высоком берегу на песке. Именно в такие моменты я заслушивалась рассказами о его молодости, их семье, встрече с мамой; о том, как приходилось много работать в тюрьме, чтобы сократили срок до 4х лет с 10; о том, какие забавные и хитрые животные, за которыми иногда зимой охотился папаша. Лежим однажды так разговариваем, а песок передо мной вдруг начал шевелиться. Вскочили мы, отошли на расстояние, наблюдаем. Сначала показалась голова, затем медленно выползло длинное тело степной гадюки.
– Видно от зноя закопалась под кустом, а мы ее потревожили, - вслух подумал папаша.
После этого, прежде чем греться, песок палкой ворошили, чтоб не повторилось такого сюрприза впредь. А однажды встретились с такой красавицей в воде. Плывем, течение относит нас чуть в сторону, а она наперерез, смешно плывет, виляет из стороны в сторону. Стал папаша бить рукой по воде, видно испугалась, свернула в сторону. Папаша сказал, что в воде она не укусит.
Поплаваем, накупаемся, вылезем из воды и кажется, что до пролетки не дойдем, как устали, а есть хочется, до дому не доедем. Переоделись, высохли, а мама достает из сумки скатерть, молоко в бутылках и пироги, когда с картошкой, когда с яблоками, когда капустные, когда мясные. Ничего больше: пироги и молоко. Какое же все вкусное, как приятно всей семьей сидеть у реки, отдыхать, загорать. Какие незабываемы дни счастья! Какие теперь далекие!
А летом 45го с нами часто ездили Гаврик и Николай. Закончили университет, приехали на 2 месяца, потом в начале августа Николай уедет в Урумчи, будет работать в газете, а Гаврик решил ехать в Пекин, учиться еще 2 года, совершенствовать китайский язык. Ребята мало изменились, все такой же энергичный, красивый Гаврик; все такой же сумрачный Николай. Но с ними приятнее, веселее. А на реке они просто безобразники, не хуже Алешки. Плаванье наперегонки, прыжки с большого камня, игра в «прятки». Ничего себе «прятки»! Нырнут в одном месте, уж начинаю беспокоиться, не утонули ли, как выныривают совсем в другом. Но так трогательно ухаживают за мамой, за мной. Гаврик все посмеивается, а Коля то цветок подарит, то руку подаст, то с коляски снимет, расспрашивает обо всем: работе, подругах; о себе рассказывает, о приемных родителях, о своих планах на будущее. Знает 5 языков: русский, китайский разговорный, английский, турецкий, арабский.
– Скажи что-нибудь на арабском. Говорит.
– И что это значит? – Краснеет лицо, шея, даже, кажется, и плечи. Мгновенно поворачивается Гаврик, смотрит на нас обоих и, опережая Николая:
– Говорит, что любит тебя, Настасья, любит давно, с первой встречи 5 лет назад. А я подтверждаю, что любит, и очень сильно. Уж за 5-то лет убедился не раз.
Я смущаюсь, неожиданно как-то все. Мама здесь, смотрит вопросительно. Молчу, а потом иду в реку. Николай за мной.
– Ты ничего не ответила, Настя.
– А ты ничего не сказал, говорил-то Гаврик, а он такой балагур, что угодно скажет. Когда лежим на другом берегу на песке, Николай повторяет:
– Ты так ничего и не сказала, Настя.
– Да и не знаю, что сказать, Коля. Что любишь верю, да я-то нет. Кажется мне, что не пара мы. Ты умный, грамотный, вот на 5ти языках говоришь, а я едва читать-писать научилась.
– Это не преграда, Настенька, – за руку взял, гладит, целует, в глаза смотрит: - Я все сделаю, чтобы ты полюбила меня, а уж я на руках носить тебя стану.
– Ну сейчас-то не будешь, вся в песке. Поплыли, Коля, назад, ждут нас, видишь – машут. Традиционные мамины пироги, молоко, но как-то нет общего разговора, так, вопрос-ответ и снова тишина. Назад мужчины едут в коляске, мы отдельно в пролетке. За вечерним чаем тоже молчим, и лишь на следующий день, папаша, отославши Алешку спать, говорит о вчерашнем разговоре.
- Просит, Николай, твоей руки, а я ответить без твоего согласия не могу. И папаше отвечаю, как Николаю. Задумались они с мамой, задумалась я.
- Конечно, по возрасту мне надо замуж, - начинаю я, - опять же, Николай из хорошей семьи, университет закончил. Может стоит подумать, а мама?
- А мама неожиданно плачет:
- Не любишь ты его, Настенька, - всхлипывает она, - а мне это страшно. А вдруг так и не полюбишь – тогда это будет беда.
- Может другой кто на примете есть, - вступает папа, тогда Николаю от ворот поворот.
- И на примете никого нет и не люблю никого.
- Что ж делать будем? – почти хором спрашивают родители.
- Пусть сватает, - разрешаю я, а свадьбу не раньше Рождества, вдруг передумаю, отказать никогда не поздно. На том и спать разошлись. В маминой вечерней молитве слышу упреки богу:
- Вот не забыла она Аббаса, потому такая спокойная, рассудительная. Плохо это. Помоги, господи, несчастной моей девочке, помоги! Плачет она, плачу и я.
И почти перед отъездом ребят в разные стороны: одному в Пекин, другому в Урумчи, состоялось наше сватовство. Приехали Евдокимовы всей семьей, нарядные, счастливые. Вся улица высыпала к калиткам и скамейкам – Степана Дмитриевича многие знали и уважали.
- А что с цветами, так видно Настю сватать!
- И то пора, порадовала нас своей красотой, мужу теперь солнышком будет.
- Повезло Настене, семья-то какая, да и парень грамотный, моей-то дочке так бы.
- А ему-то как повезло, и как уговорил нашу королевишну.
- Королевишна не королевишна, замуж все ж надо.
И как после этого отказать Николаю. Конечно, согласна. В одном несогласие – Николай хочет женится сейчас, чтобы с молодой женой ехать на новое место, я твердо стою на своем и свадьбу назначаем на Рождество.
Мама стол отменный накрыла, Анна Павловна вина выставила, конфеты. Нас поздравляют, желают проверить свои чувства:
- Это даже хорошо, что Настюша дает такой срок проверки, - радуется Степан Дмитриевич, а Анна Павловна смотрит удивленно, а уходя, спрашивает:
- Да любишь ли, Настенька, Колю нашего? – Пожимаю плечами. Растерянная Анна Павловна вдруг начинает хвалить Николая:
- Ты за ним, Настя, будешь как за каменной стеной; все в доме умеет делать; добытчик, все в дом принесет; будешь, как сыр в масле кататься.
- Поживем – увидим!

5. Свадьба.
Православная церковь на противоположном конце города, поэтому ездим мы туда на пролетке, когда к заутрене, когда к вечерне. Особенной торжественностью отличаются литургии на Рождество Христово и на Пасху.
Отец Алексей очень интересная личность: маленький, круглый, добродушный, по-моему, сердиться вообще не умеет, за что любят его все прихожане; те, что побогаче, дают деньги на содержание храма. Поэтому в церкви всегда начищена богатая утварь: золотые иконы, люстры, подвески и подставки для свечей.
Колокольный звон какой-то хрустальный, мелодичный, нежный.
На Пасху отец Алексей едет в телеге по городу поздравлять прихожан. В телеге большой белый ларь, чтобы складывать приношения: куличи, крашеные яйца, конфеты, печенье, булочки, кто с чем выходит поздравить священника, многие с чарочкой. К тому времени, когда наполняется ларь, отец уже слегка навеселе. Он же едет домой, нет, он направляет телегу в «бусурманский» район, где угощает ребятишек, ждущих его на лавочках у ворот. Взрослых в это время нет на улицах – не хотят быть свидетелями проезда христианского священника, вера-то другая, но с какой миссией он едет, знают от ребятишек и тоже любят его за этот акт милосердия. Он-то, отец Алексей, и будет нас венчать.
Я была уже на свадебных церемониях у Ксюши, Мани, у моей подруги Пашеньки. Тогда ритуал был просто любопытен.
Сегодня же с утра сердце замирает, приостанавливается: я спрашиваю себя, действительно ли я хочу замуж именно за Николая. Уверенно отвечаю, что хочу и что буду ему верной женой. Слава богу, что решение принято уверенно, Слава богу.
Распахиваются двери и папаша торжественно ведет меня под руку к аналою. Николая сопровождает Анна Павловна. Прихожане улыбаются нам, знакомые приветливо машут руками, бросают под ноги цветы и конфеты. Слышу, как Анна Павловна шепчет Николаю:
 – Береги, Коленька, эту красоту.
Стоим перед священником. Он отлично знает нас, по-доброму улыбается; произносит все необходимые слова, требовательно ждет ответа. Николай смотрит на меня и я вижу, как он серьезен, даже побледнел. На его «да» я тоже уверенно подтверждаю свое желание быть его женой. С хоров доносится тихое торжественное пение, над нашими головами меняют местами венцы и отец Алексей громко объявляет нас мужем и женой. Все, Анастасия, назад пути нет. Жена!
Наш дом мал для свадебного торжества, в консульстве нельзя, поэтому нанят ресторан «Витязь». Зал полон, но я не разглядываю гостей. Я голодна. Не дожидаясь, пока все усядутся, начинаю есть какой-то пирог. Мама укоризненно поджимает губы, но я не могу остановиться, хочу есть и ем. За время долгого сидения за столом мы обсуждаем с Николаем, какой дом ждет нас в Урумчи, (ездили наши отцы) как мы его обставим. Я так устала, что плохо слушала поздравления, похожие одно на другое, принимала подарки, а Николай складывал их на столе за нами.
А вот танцевали в перерывах мы отлично. Николай вел уверенно, твердо поддерживал спину, я опиралась на его руку и медленно плыла в танце. Неожиданно для себя разревелась, когда сняли венок с фатой и надели платок. Прощалась с девичеством? Не знаю, но плакала взахлеб, всхлипывала и никак не могла остановиться.
Свадьба шумит, поет, танцует и не замечает, что жениха с невестой уже нет – папаша отвез нас в наш дом, там мы будем 2 дня до отъезда, а потом нас ждет Урумчи.
Солнце заливает комнату, распахнута кровать, (мама постаралась) я молча раздеваюсь и ложусь. И тут такое навалилось! Сначала замерзли руки и ноги, потом стало холодно, я дрожу вся, даже зубы клацают, меня так трясет, что чувствую позвякивание пружин на кровати. В дверях появляется Николай, с испугом смотрит на этот пейзаж, берет большое одеяло, укрывает; на кухне заваривает малину, поит меня. Проходит трясучка и я проваливаюсь в сон.
На другое утро мама с тревогой расспрашивает меня. Оказывается, когда они приехали, я крепко спала, а Николай сидел на кухне, ел вчерашние щи. Он-то и рассказал о нашей первой брачной ночи.
- Сама удивляюсь, мама, такой холод навалился, так трясло, боялась с кровати упасть.
- Видно, нервы, что-то держит тебя, не пускает к мужу. Успокойся, Настя, угомонись, назад ходу нет. тИ сама знаю, что нет, и не хотела ничего подобного, даже не предполагала, что такое случится, а вот надо же. Так и приехала в Урумчи девушкой.

6. В Урумчи.
Квартира встретила нас приветливыми солнечными бликами, теплом; из окна прекрасный вид на жилой район, на сквер в заиндевевших деревьях. Мне нравится наш новый дом, ну а Николаю нравится все, что рядом со мной. Убеждаюсь, что любит он меня по-настоящему: нежен, заботлив, услужлив, предусмотрителен. Обживаемся в нашей большой 2х комнатной квартире, докупаем все необходимое, наводим уют, знакомимся с соседями по площадке – Клара и Иннокентий Шиловы. Кешка работает в каком-то издательстве, Клара учительница английского языка, одержима желанием научить меня говорить по-английски. Очень хорошо, буду стараться. И я решаю идти на работу в ближайшую пошивочную мастерскую. Хозяйка-китаянка, 2 швеи-китаянки, 3 русские, закройщица Соня – метиска – мать китаянка, отец – русский. Узнав, что я 6 лет работала в такой же мастерской, Соня сразу усадила меня за машинку строчить рукава к халатам, а потом и халаты. Результатами осталась довольна. Шью, настроение хорошее, понемногу привыкаю к китайской речи, начинаю кое-что понимать, все остальные говорят свободно, меня исподволь обучают. Работаю или с 8 до 5, или с 11 до 8. Вечерами встречает Николай, боится, не хочет, чтобы я ходила одна по темным улицам. В такие вечера заходим иногда в соседний ресторанчик. Замечательное блюдо там готовят – фунчоза. Лапша из крахмала с мясными, пряными приправами – тает во рту, остро, перчено, но вкус такой необыкновенный, обязательно научусь делать, обязательно.
Все ближе сходимся с Кларой и Кешей – замечательные люди, интеллигентные, общительные, раз - мы к ним на огонек, два – они к нам. Узнав, что Николай – переводчик с восточных языков, Кешка прямо-таки загорелся:
 - Переходи, Коля, к нам в издательство, сейчас переводим с китайского, английского, а если добавим с уйгурского и арабского, имидж издательства сразу взлетит. Я уж и с главным редактором договорился. Так с легкой Кешиной руки Николай перешел в издательство. Кеша – корректор, Николай – переводчик, появились общие интересы, иногда вечерами засиживались далеко заполночь. Мы с Кларой, когда готовим общий ужин, говорим по-английски, я постепенно накапливаю словарь, запоминаю фразы, немного начинаю понимать разговоры за столом – специальные уроки для меня. Хорошо живем, весело. На 1 Мая, это дата рождения Коли в паспорте (Степан Дмитриевич определил, сам-то Коля ее не знал), решили отметить. Готовим с Кларой эту самую фунчозу. Лапшу купили готовую, а сай – приправу, делаем сами с английским сопровождением. Для сая отварили 200 г фасоли, сделали блин (очень тонкий) из 3-х желтков, нарезали соломкой мясо и свежий огурец, нашинковали зеленую редьку, морковь, лук, чеснок (1 головку).
Клара в казан залила 1 стакан хлопкового масла, в раскаленное масло сначала мясо, затем с 2-3х-минутным перерывом редьку, морковь, огурец, лук, чеснок, добавила в конце 1 стакан воды, протушила – сай готов. Отвариваем лапшу, заливаем саем – получилось даже вкуснее, чем в ресторане. Ура! Я уже многое умею готовить, но это освоенное блюдо очень нравится нашим мужьям – видно по их похвалам, жестам, блеску в глазах – мужчины нас просто обожают. За это вместе прожитое время я убедилась – очень любит меня муж. Но я открыла одну неприятную (для себя) черту в нем – он очень, ну очень, любит вино, любит выпить по поводу и без него. Меня это беспокоит, тревожит.
Папаша мой 3-4 рюмки по праздникам в застолье, а когда мы одни, даже не вспоминает, хотя наливки в нашем доме 5-6 сортов. Мама очень удачно их готовит. Гаврик, сколько его знаю, в самом начале застолья выпьет стакан вина ли, водки ли, скажет: - Хороша, зараза! И больше ни капли, ни под каким предлогом. Ему этого хватает на весь праздник, веселится, балагурит, танцует.
Коленька же мой, если в ресторан заходим, просит бутылочку и оставляет ее пустой. Пьянеет, домой идет сам, сам раздевается, обязательно пьет чай, но я вижу, что пьян. Заметив это, я сократила до минимума походы в ресторан. Но предлоги находились и тогда Коля стал приносить «бутылочки» домой. Я запаниковала. В 4ыймесяц нашего союза я забеременела. И очень себе удивилась: приняла это спокойно – не печалилась и не ликовала. Почему? Помню мамин рассказ, как она была счастлива, что беременна, с каким трепетом рассказывала это папаше, как он ее кружил, кружил на руках, пока оба не свалились на стог сена и как папаша все боялся как бы этот их полет не повредил ребенку. Я же просто констатировала факт и все и никаких эмоций.
Когда я сказала мужу, сразу поняла, почему не радуюсь. Коленька-то обрадовался, в пляс по комнате пустился, тут же в магазин наладился.
– Приготовь что-нибудь, Настенька, Шиловых пригласим, отметим. Счастье-то какое! А я поняла – повод-то какой замечательный! Конечно, «счастье» не обошлось одной бутылкой, все выпили по рюмочке-другой, а Коля «осчастливливал» себя весь вечер, наутро встать не мог. И поняла я горькую истину – муж-то пьяница! Как сама не заметила, Степан Дмитриевич как не разглядел, как, наконец Гаврик не сказал, о любви Коленькиной говорил так уверенно, а тут промолчал? Или и сам не знал? И вспомнила я слова Домны-контрабандистки – «как бы красоте этой не пропасть». И плакала так горько, о всей своей жизни прошедшей, о юности счастливой.
– Коля, напиши родителям, чтобы готовились к рождению внука.
– Неужели будет сын? Настюша, неужели сынок? Уж, как любить его буду, пить брошу, клянусь.
– Вот и брось теперь, Коленька, чтобы я не видела, не расстраивалась, вредно это сыночку, брось! Руки целует, клянется, обещает. А через неделю снова пьян, еле Иннокентий домой привел.
- Что-то грызет его, Анастасия, а что – понять не могу. Ведь на работе все горит в руках, цены ему нет. Сейчас переводы никто лучше Николая не делает, а арабские только он, жалованье больше, чем у главного редактора. Наблюдаю за ним – час, другой головы не поднимает от бумаг, радуется, играючи все получается, румянец на щеках. Потом подопрет рукой подбородок и такая мука на лице – передать тебе не могу, Анастасия. Что-то грызет!
Задумалась Настя. Припоминать стала. И она видела эти раздумья на лице мужа и она задавала себе те же вопросы, но ответа на них не находила.
- Настюша, готовься, завтра приезжают наши мамы, видно, письмо получили. Вот улыбаются, машут из окна, вот уже обнимаемся. С приездом, дорогие! Две «инспекторши» не спеша обошли квартиру, даже на балкон заглянули, какой там порядок у молодых. Друг на друга посмотрели, синхронно головой кивнули – порядок!
- Молодец, Настя!
- Почему только Настя? Коля полы моет, ковры трясет, а я убираю, готовлю. Хором:
- - Молодцы, дети! Смеемся, это пока за стол не сели. А за столом удивленно поглядывали, как исчезла сначала мамина бутылка с маминой настойкой, а потом и Колей поставленная. А Коля все веселее, разговоры все хвастливее!
- Когда началось, Настенька, - это Анна Павловна.
- Думаю, давно, а здесь продолжение.
- Настюша, - загорюнилась мама, - что же теперь будет? Как быть? А Настюша знает? Ей-то хуже всех.
- Не знаю, мама, через 2 месяца рожать, не знаю, дорогие мои, хоть в омут, решения никакого не нахожу. Меня не обижает, что не попрошу, сделает, вечерами с работы встречает, чтобы никто не обидел. Продукты на нем, мытье квартиры на нем; иногда сама принесу что-то из магазина, или кухню вымою, сердится, сердится – бережет меня. А как рюмку увидел – остановить никому, даже Иннокентию, не удается.
- Что ж, придется, видно, Степану Дмитриевичу вмешаться, - решает Анна Павловна. Неделю жили матери, приданое готовили для ребенка. Пеленки-распашонки, кроватку, ванночку все складывали у Шиловых по какой-то, уж не знаю, примете. Из разговоров с Иннокентием узнала Анна Павловна, что пьет Николай сильно. Очень ее это печалило, припомнила, что после 3 курса тоже замечала, но это было крайне редко, да и останавливался Коленька.
Степан Дмитриевич гостил неделю, сначала меня повыспросил, с Николаем беседы без меня, видимо, вел, потому что при мне только любезное внимание, только забота обо мне. Очень его огорчало, что я работаю.
– Хоть последний месяц посиди, дома, Настюша. Я обещала.
- Был на работе у Николая, Главный им не нахвалится, но тоже замечает, что нервничает Николай, отвлеченно иногда по часу сидит, не может вернуться к действительности. Что, что мучает Колю? Пропадет ведь, если не остановить. Надеюсь только на рождение ребенка, может ответственность остановит. Ты потерпи, Настенька, ни о чем не думай, роди, может ребенок повлияет на Колю? Я тоже так на это надеялась.
Хоть и обещала Степану Дмитриевичу, но работу до последнего не бросила. Тяжело. Хозяйка распорядилась забрать у меня индивидуальные заказы, потому что вертеться перед клиентками, действительно, неудобно. Я только строчила. Закройщица Соня в середине рабочего дня отпускала на 15-20 минут гулять. Часто я вспоминала нашу мастерскую в Кульдже, Наталью Дмитриевну, наши общие обеды, беседы обо всем. Это был родной дом, одна семья. Здесь же были хорошие соседи, относились они ко мне превосходно, хозяйка даже обещала подождать меня после родов месяц-другой.

7. Дети.
5 декабря 1948 года. На улице хлопьями валит снег, покрывает пеленой дома, деревья, тротуары, автомобили. Белое пуховое одеяло все окружающее превращает в сказку. Я с хорошими схватками стою у окна, жду Николая с каретой скорой помощи. Я одета, в прихожей чемодан с вещами для меня, для моего первенца. Каждая вещичка для малыша прошла через мои руки: то рюшечку пришила к рубашечке, то завязки к шапочке, то кружева к простынке, то сама строчила пеленки. Я очень его ждала, моего первенца, надеялась, что Николай изменится. Как растерялся сегодня, когда узнал, что пора, одеться толком не мог, то в рукав не попадал, то ботинки из рук выскальзывали. Что же с тобой делается, Коленька? Вот и он бежит по лестнице, подхватывает чемодан, бережно поддерживает меня и все пытается успокоить.
–Да я спокойна и не боюсь совсем. И рожу легко, это ты не беспокойся, Коля, я всегда была в движении, легко рожу, вот увидишь. Ну, как я рожала не стоит писать, все уже давно в книгах описано, а в последних сериалах и показано. Единственное хочу отметить, я не кричала, не стонала даже, мужа не ругала, только крепко держала за руку медсестру, что синяк ей оставила, за что подарила ей сережки и колечко с изумрудами. Теперь уж точно, прощай, Аббас, навсегда. И ровно сутки потом спала – ничто разбудить не могло. Имя сыночку дала неожиданное – Евгений, Женечка. А на другой день уже ходила, носила моего мальчика на руках и чувствовала как наполняется нежностью сердце, душа моя. Сыночек!
На кого похож малыш? Думала я, глядя на черные кудряшки, смуглые щечки. Не на меня точно – я рыжая, белокожая. Николай смуглый, как грач, но и на него не похож сынок. И муж мой, когда берет его на вытянутые руки, все пытается определить, кого напоминает наследник.
- Да не мучайтесь вы, - говорит приехавшая Анна Павловна, мы же совершенно не имеем понятия о Колиной родне, может в Женечке проявился его дед, или троюродная бабка, или еще какой прародитель. Смотрите, какой он красивый, здоровенький, шустрый какой. Да скажите спасибо, что такой спокойный; в тебя, Настюша, в тебя. Растет сынок, наняли няньку; Клаве 15 лет, сильная, здоровая девочка, очень опрятная, бойко вертит маленького, переодевая, уже через месяц носит на улицу. А я работаю. Работаем оба, но все меньше и меньше приносит Николай денег в дом, все чаще приходит хмельной и веселый.
- Напрасно, Настена, надеялась, говорю себе, - сын не остановил, что же остановит? Женечке полгода. Накупала его, одела красивые одежки, насмотреться не могу. Горит румянец на смуглых щечках, черные вишенки-глазки озорно смеются, в руках подпрыгивает, громко «разговаривает»; Клара пришла с пирожками, тоже радуется вместе со мной. Уложим Женечку, станем пить чай. Нарушает идиллию Николай – навеселе, смелый, разговорчивый. Вдруг остановился, растерянно как-то посмотрел на сынишку, на Клару, на меня и выдал:
- На Аббаса он похож, на ненавистника. Не зря в глаза ему смотрела. - Медленно отдала женю Кларе, медленно подошла к мужу, так отхлестала по щекам, рука заболела. Так плакала. Женечку кормить, нет молока, все - кончилось. Бедный мой сынок, хорошо хоть раньше не подвела тебя мама, хоть полгода покормила. Видно нервное, и то, сколько я ночей не спала, сколько слез выплакала. Это на людях я спокойная, а уж когда одна, одна и знаю.
Утром, как пес побитый, только в ногах не валялся, руки целовал, прощения просил, а как узнал, что молока нет, рыдал. Да меня теперь ни слезами, ни покаянием не возьмешь. Знаю теперь цену и любви его и ненависти. Живем, а куда деться? К родителям вернуться – знаю, примут, заботиться будут, не попрекнут никогда, но ведь живет во мне надежда, а может…
Поехали в Кульджу, показать внука дедам. А там Гаврик, приехал на недельку. Уж как радовался встрече с нами, Женечку с рук не спускал. Как узнал о Николае – в лице переменился. Упреки мои послушал – почему раньше не предупредил?
 – Было, Настя, несколько раз на последних курсах, думал из-за излишка денег, чтобы пил, не было этого сестренка, вместе жили, видел, не было! Иначе разве позволил бы ему на тебе жениться? Никогда!
Женечку Гаврик вертел, как хотел, к потолку подбрасывал, на руках качал, усами щекотал. Кто из них смеялся больше, определить было невозможно. Никогда Николай так с сыном не играл; подойдет, сделает «козу», на руках минут 5 подержит, вот и вся отцовская ласка.
- Настька, а ведь верно Колька говорит, - на Аббаса Женечка похож. Любила ли ты его? – Нет, Гаврик, не успела. 6 лет рядом был, умный, сильный, надежный; меня любил, а я как-то не замечала, а заметила – полюбить не успела, знаешь, ведь, что случилось, не хуже моего знаешь. Но думала о нем долго, теперь вот ты заставил думать.
Ни родительские увещания, ни Гаврюшкины на мужа моего не подействовали. С чем приехали, с тем и уехали. Каждую субботу напивался Николай, каждое воскресенье видела я перед собой мутные глаза, помятую физиономию и глухое мычание от головной боли. Поняла: ничто не заставит отказаться от пьянства, ничто! Решила: хочешь пить – пей, я не стану больше скандалить, уговаривать; ты волен распоряжаться своей жизнью так, как сам хочешь, моя же сыну нужна. Решила и успокоилась. Пьян – хорошо! Больно тебе – тоже хорошо! Но это я так уговаривала себя, а в сердце боль, тоска; жаль его, жаль себя. Где-то слышала: - Самый презренный вид малодушия – жалость к самому себе. Поэтому с головой ушла в работу, продолжала занятия английским языком – виделись с Кларой ежедневно, то она придет с Женей поиграть, то я к ней скоротать длинный вечер, пока не явится солнышко – муж. Клара говорит, что у меня хорошая память и говорит только по-английски. Когда солнышко-муж не пьян, гуляем в сквере с тенистыми аллеями, длинным бассейном с водопадом. В нем специально разводят рыб, чтобы интереснее был интерьер; а у камней огороженные маленькие заводи, в них растут кувшинки и лотосы. Тихо плещет вода, падая с метровой высоты, ветер шумит в ветвях, тихонечко разговаривают кусты жимолости и сирени у скамеек. Какая идиллия! На Николая эта картина действует успокаивающе, отрезвляюще. Иногда после таких прогулок держится месяц, другой, третий. Тогда покой и счастье в нашей семье. В 1950 году Евдокимовы уезжают в Москву – закончилась дипломатическая миссия в консульстве, пришло время уходить на пенсию. Едем в Кульджу прощаться. Как будто отрываю от себя что-то родное, приятное. Так оно и есть. Не многие родные дают столько детям, сколько Николай получил от своих приемных. А мне? Не знаю есть ли свекрови лучше, не слышала, мне же Анна Павловна была второй мамой – заботливой, нежной, нужной.
- Только не бросай, Настенька, Колю, только не бросай, пропадет без тебя. Мы же в Москве поинтересуемся, может лечить можно. Терпения тебе, милая! – До свидания, дай бог увидеться.
Проходит время и я снова беременна, но этого ребенка я не хочу, не хочу, не хочу! Во-первых Николай пьет и как он зачат этот ребенок, что из него получится? Мечусь по городу, ищу акушера, который бы сделал бы аборт, но аборты запрещены, знакомых нет. Несмотря на все попытки ребенок, увы, остается и уже заявляет о себе. Бедный, несчастный, что тебя ждет, если даже мама тебя не хочет? Клара, как может уговаривает оставить ребенка: - а вдруг девочка, а вдруг на Николая похожа. А может…
И правда, девочка, и правда, похожа на Николая. Господи, дай тебе счастья, ребенок, прости, что так тебя не хотела, ты такая милая. Но, господи, что ждет ее, что ждет нас всех?
Как увидел Коля дочку, как зачарованный, глаз отвести не мог.
– Будет Марина, ей так подходит это имя. Смуглая, глаза зеленые, твои, а похожа на меня. Моя дочка. Если Женечку брал на руки раз в месяц, хорошо, то Маришку с рук не спускал, купал ее, пеленал, менял подгузники, если мог бы, сам и грудью бы кормил. Даже ревновал меня к ней. Это когда был трезвый, а когда пьян…

8. Позор.
Родилась Маришка 8 ноября. Было ей ровно полгода, когда стряслась беда. Только со сверкнувшей молнией могла я сравнить происшедшее. Молнией, меня убившей. Дети спали, а я решила навести порядок в столе Николая. Давно собиралась, да все руки не доходили. Постепенно, ящик за ящиком перекладывала бумаги, конверты, рукописи. Все стопочками, выбросила целый мешок ненужного хлама. В нижнем ящике потайной ящичек, закрыт. Ну и ладно, закрыт и закрыт. Он мне и не нужен, перевернула ящик, тряхнула, чтобы от мусора освободить. Замочек щелкнул, раскрылся тайник. Наклонилась собрать бумажки, сложить, закрыть; перед Николаем будет неудобно, еще подумает обо мне… Что это? Отрывные листочки от почтовых переводов. А суммы, суммы? Сроду таких денег не видела. Адресата нет. Села, держу в руках, а руки мелко дрожат Что за деньги? За что? И вспоминаю, как Иннокентий говорит: - Что-то гложет его, Настенька, но что? Конверт. Письмо, даже не письмо, а объяснение какое-то. «Благодаря вашей осведомительности раскрыта подпольная ячейка во главе с Исмаиловым Аббасом».
- Мамочка, папаша, почему вы так далеко? Что мне делать, подскажите, помогите! Так вот кто отнял Аббаса, лучшего человека на свете, которого и полюбить-то не успела, но которого помню теперь и чем дальше, тем больше вспоминаю. Господи, что делать? Ведь об этом не скажешь даже Кларе. Так мой благоверный – шпион? Боже, дай ума, дай привести мысли в порядок.
Сложила все аккуратно в ящичек, закрыла шпилькой, все на месте.
Собрала детские вещи, свои; не забыть бы документы. Паспорта, детские свидетельства, деньги. Что еще? Еще один чемодан – часть белья, свою зимнюю одежду, обувь. Что еще? Продукты на дорогу. Все упаковано. И благоверный на пороге.
– Негодяй, убийца, лучших людей предал, продал. Посмотри на себя, мразь, алкоголик. Как детям скажу, как в глаза им посмотрю? - Хлестала налево и направо, даже пинала. Молчал, отталкивал меня. Ну хоть бы слово сказал, оправдался бы, как-то. Может легче бы стало. Негодяй! Все унесла к Шиловым, детей одела.
– Кеша, сходи за билетами, уеду к родителям, не могу больше, не могу! Не могу!
Хорошо иметь преданных хороших друзей. Не расспрашивали, душу не бередили. Молча быстро, Клара ужин собрала, к приходу Иннокентия все собрано.
Стучат, стучат колеса, дети посапывают на полке, я рядом сижу, ни лечь, ни, тем более, заснуть не могу, и думать ни о чем не могу, не думается. Одного боюсь, чтобы следом не поехал, объясняться чтобы не стал. Клара умница, телеграмму дала родителям. Встретили, домой привезли. И тоже ни о чем не спрашивали. Спасибо.
Вышла в сад. Середина мая. Все цветет. Яблони, вишни и груши белым цветом благоухают, пчелы и шмели жужжат, птицы порхают. И среди этого рая я, как туча черная, ненастная, несчастная. Упала на траву, рекой разливалась, головой о землю билась. Как пережить? Как родителям сказать? Как позор такой вынести? Нет ответа, только мука в душе, только лезвие в сердце.
Вышел папаша, поднял, платье отряхнул, за столик усадил. Обнял, рукой по спине похлопывает. Как-то сразу успокоилась и выложила все, как пил, как стол убирала, что в ящичке нашла.
– Так вот каким оказался приемыш? Что станет с Евдокимовыми, если узнают? Позор какой? Что делать мы с тобой станем, доченька?
– Я – работать в мастерскую пойду.
– Да не о том я, бедная твоя головушка, не о том. Давай никому не скажем, даже матери, груз у нас на сердце останется, чтоб позором не покрыл детей твоих, семью. Никому! Обняла благодарно, опять заплакала.
– Выплачь, выплачь свою боль, да и выбрось из головы, из сердца вон. Пусть отболит один раз. Отплакала, выбросила, но сердце раненое не один раз напоминало, ох, не один…

9. Казнить или миловать.
Наталья Дмитриевна с Ильей Николаевичем приняли радушно, как будто и не было этих 5 лет.
– Иглу-то не забыла, как в руках держать, - серьезно спросил закройщик и очень удивился, узнав, что в Урумчи я работала. – Тогда, вот твоя клиентка. Работай, душа моя.
Строчка за строчкой, оверложила, снова строчка за строчкой, оверлог; воротничок с длинными кончиками к круглому лицу подойдет замечательно, рукавчик с небольшими буфами, чтобы худенькая фигурка не пострадала от прихоти моды; под лифом полоска черного кружева, чтобы оттенить грудь; 2 клина у юбки впереди, а сзади клешевые, чтобы юбочка пышнее была.
- Ну-ка, повернитесь, барышня, еще раз, вам нравится?
- Еще как нравится, спасибо вам!
- Илья Николаевич, оцените.
- Отлично, душа моя. Далеко пойдешь. Разрешил фантазировать, а потом и самой кроить. Заказчиков было, не отобьешься, уже не было смысла дома заказы брать, хорошо зарабатывала.
Маме в помощь пришла ухаживать за моими детьми моя Анютка. Подросла, на Гаврю похожа, только в отличие от того лицо белое, без конопин. Это сколько же ей теперь? На 8 лет меня моложе, значит девочке уже 17. Невеста. А невесту одеть надобно, как подобает. На Анечке и экспериментировала свои первые пробы в крое, соединении тканей. Оставались от заказчиц куски материи по 0,5 метра, по 80 см, по 30 см, иногда просто узкие длинные, широкие короткие ленты.
Сшила платье. Лиф и юбка зеленого бархата, рукава, ворот и подол из белого поплина, по подолу бахрому белую сделала и белый пояс с бантом. Одела Анюта – ну чисто березка! Домой пошла в этом платье, назавтра приходит в ситцевом.
– Почему?
– Мама велела снять, сказала будет выходным.
– Сошью я тебе еще несколько, наряжайся, здесь ходи в ситцевом, а домой, из дома, по улице наряжайся, ты уж на выданье, пусть женихи смотрят.
А один наряд сделала, загляденье: юбка из серой тафты, колоколом, лиф из черного шелка, рукава длинные в обтяжку, ворот стойкой с рюшкой, тоже серые в тон, только поплиновые. Анютку в этих нарядах не узнать, преображается, хорошеет. А однажды передала с Анюткой мать полотно белое кружевное, только 2 метра, ну что из него сделать? Докупила 3 метра черного плотного шелка. Юбка до щиколоток из 8ми клиньев, с широким корсетным поясом, блузка с длинными рукавами, из-под круглого воротничка галстук белый с косыми черными полосками, ну, прямо барышня из иностранного фильма.
– Анютка, шляпку надо. Нашли подходящую черную, а на нее ленту из кружев белых.
– Анютка, уведут тебя от нас, не будь такой красавицей, дождись, пока Маринке моей хоть 2 годика исполнится. Приехала как-то тетя Вера, слушала, слушала наше щебетанье, умилилась:
- До чего, Анастасия, сердце у тебя доброе. Ты-то у нас не на таких условиях жила. Успокоила я ее: - Время другое было, дядя Павел суровый человек, а уж Анютка совсем не виновата, ее-то почему бы я обижала? Мама на нее не нарадуется, за Мариночкой хорошо смотрит, Женя всегда в поле зрения. Что вы, тетя Вера, да и люблю я Анютку еще с тех пор, как нянчила. А что шью ей, так вместо оплаты, пусть будет красивая. Не волнуйтесь, никогда никто не обидит мою сестричку. Никогда!
А была еще одна сестричка – Маня. На 3ий день, как приехала, со своими мальчиками заявилась. Мальчишки беленькие, круглолицые. На Анатолия похожи. Обнимала, умилялась; - Как выросли, ну, копия Анатолий. На что в ответ услышала:
- А на кого же им быть похожими? Не то, что твой Женечка, ни в мать, ни в отца – в прохожего молодца. - Ничего я не ответила сестре, своих и ее ребят собрала и в сад, на солнышко, на свежий воздух, помогать дедушке – он окапывал кусты многолетних цветов. Но и туда вышла сестрица с ядом на языке.
- А что, надолго ли приехала, а может, насовсем? И мне Николая не отдала и самой с ним счастья нет. - Молчу. Оставил папаша лопату, сел, Маню рядом посадил:
- Читал как-то у Марка Твена, теперь тебе скажу, а ты запомни:
- Лучше помалкивать и казаться дураком, чем открыть рот и окончательно развеять сомнения. Ты сейчас рот раскрыла и мои сомнения развеяла. Иди домой, Маня и не приходи, пока не позову. Марш! - Молча собрала детей, меня взглядом испепелила, ушла. Да что же это такое, господи? Надо жить, надо детей растить, надо работать. Женечка все папу вспоминал, вспоминал, а потом реже, реже и перестал. Неужели забыл? И мне бы забыть! Но точно знаю: явится, приедет. Как встретить, что говорить? Мама несколько раз начинала разговор о том же, и на мое:
- Не хочу больше жить с ним, - неизменно спрашивала:
- А как же дети, Настюша, как они? А может бросит пить Коля, тогда и принять надо. - А у меня-то другой нож в сердце. Пить-то может и перестанет, а предательство, шпионство его как ценить, с ним как смириться?
Лето прошло, дождями и ветрами пробегает осень, подрастают мои дети, Мариночке завтра год. То ли расслабилась я, то ли успокоилась, совершенно оказалась неподготовленной.
– Здравствуй, Настюша, здравствуй, любимая. - Хорошо одет, выбрит, саквояж в руках; немного похудел, бледноват, но взгляд чистый, просящий.
– Не гони, не позорь перед родителями, детей приехал навестить, с тобой поговорить, не гони! - И так тревожно – требовательно смотрит. Ничего не сказала, в дом прошла. И Николай зашел. Мама ему явно рада, у стола захлопотала, расспрашивает. Женечка вышел, постоял, посмотрел и пошел-таки к отцу, узнал. Обнимаются, целуются, достал сыну танк, и пулемет – купил 4хлетнего малыша в один момент – не отходит, щебечет, что-то рассказывает. Выношу проснувшуюся Маришку, личико заспанное, увидела Женю, заулыбалась, ручки протягивает, прыгает на руках, черные кудряшки по плечикам пляшут. Взял Николай дочь на руки, молча плачет, целует, маму мою с ума сводит – тоже носом хлюпает, на меня укоризненно смотрит. А солнышко-муж с дочерью на руках встал передо мной на колени:
– Прости, Настенька, прости, это была самая большая моя ошибка, прости, ведь даже убийцу прощают. Прости, от этого и пить стал. Себя сам простить не мог, за родителей боялся.
– А подлость твоя как же? Уснула? А донос твой? А люди погибшие не снятся?
– Прости, прости, прости! - Ничего не поняла моя бедная Фаина Андреевна, на лавке сидит, рот прикрыла, слезы дождем. Ничего не ответила я, ушла в свою комнату, только к ужину вышла. Хорошо Анюточка пришла, с детьми возилась. А я сидела у окна на стуле – прямо, гордая в своем горьком одиночестве, думала. Папаше в ужин сказала:
– Николай приехал детей навестить. Сказал на недельку. Погостит и уедет, в Урумчи у него работа, я здесь с детьми останусь, а пока пусть в Алешкиной комнате поживет.
Наутро на работу ушла. Но ведь от разговора не уйти. Что я ему скажу? Что?
Все рассказал: о турчанке, к которой ходил не только кофе пить, о фотографиях, о шантаже; о боли, боязни за политическую карьеру, даже за жизнь приемных родителей.
Поняла.
 - А Аббас причем? На него донос что заставило написать? 12 человек расстреляли, да столько же где-то в тюрьмах сидят. Это зачем сделал?
 Снова на коленях, снова в слезах:
 - Вот эту подлость из ревности сотворил. Прости, прости, Настя! Ношу эту подлость в себе, сам себе простить ее не могу, а тебя прошу: прости! Нет ведь никого у меня, знаешь сама, а без вас пропаду. Прости!
Встала. Глядя в глаза жестко сказала:
 - Все поняла, все твои делишки меня не касаются, но людей по твоей вине погибших, не прощу. А дальше, как знаешь!
Возимся с папашей в саду.
 - Чем же закончились твои раздумья, дочка? Все ведь и мне подлец рассказал. И про разговор ваш тоже, про то, что простила ему, чего нет. Что делать-то станем?
 Пожала плечами, заплакала.
 – Ну что ж, молчишь, значит решение наше с тобой совпадает. Здесь, в этом доме все началось, детям твоим здесь жить, давай дадим последний шанс, пусть приезжает в наш дом, посмотрим, аура наша на него должна подействовать. Как ты решаешь? Ведь последнее слово за тобой!
Приехал Николай через неделю, тут же в типографию работать устроился, не пьет. Вроде бы что-то в душе моей растаяло, надеюсь, что все наконец наладится, что семья останется и дети при отце. Живем. Как и прежде вечерами встречает после работы, приветлив, весел. Лето прошло, осень прошла, наступила зима. Декабрь месяц теплый, хоть и снег лежит, хоть и метель иногда загуливает, но все равно тепло, гуляем по вечерам. Прямо семейная идиллия. В одно такое гуляние вопрос мужа чуть с ног не сбил, на лопатки не положил.
- А этот Илья Николаевич, давно с ним у вас отношения?
Хлопаю глазами, язык к гортани прилип, слов не нахожу, чтобы ответить на этот бредовый вопрос.
- Молчишь! Значит, давно!
В ярости хлестанула по щеке, бегом домой. Не пьет, так теперь ревность началась? И к кому, к кому? Человеку, которому обязана своим мастерством, своим талантом портновским. Да он же, бедный, на 12 лет старше моего папаши! Что за бредовые фантазии одолели этого несчастного? Домой пришел заполночь, еле жив, лыка не вязал. Спал на коврике у порога. И черт с тобой, спи! Только к вечеру пришел в себя. Села перед ним. Со злобой, сквозь зубы сказала:
 - Ты из-за своей ревности на пустом месте Аббаса погубил, теперь знай: если что с Ильей Николаевичем случится, ногу ли случайно сломает, кирпич ли в неположенном месте на голову упадет, инфаркт ли внезапно свалит – буду знать, чьих это рук дело. Своими руками убью, убью! Мне терять теперь нечего! Убью! С тем и дверь перед носом защелкнула.
Что уж он рассказывал моим родителям, не знаю, но наутро мама стала мне выговаривать:
- Настюша, любит же он тебя, потому и ревнует, по другому бы тебе надо с ним.
- А тебя папаша, значит, не любит, что-то ревности за ним не замечала!
- Ну, на мне не сгоняй злость, дочка, я же хочу как лучше!
- И я, мама, хочу, только вот никак не получается. Никак!
Последующий год совместной жизни был адом: оскорбления, подозрения, не ревновал разве что к кошке, новая невменяемость от пьянства, новая ревность. Папашу побаивался, но пил по-черному. Я уже всерьез подумывала о разводе.

10. На Родину.
Конец 53го года заставил забыть все происходящее. Китайское правительство решило всех русских, не имеющих гражданства, выселить в Россию. С одной стороны замечательно, папаша грезил Родиной все эти годы. С другой – страшно: что ждет нас на Родине? Один раз, она нас голых, холодных, голодных вытолкала прочь и ни разу за эти годы не вспомнила. Что помнили и знали мы о ней? Голод в 33, репрессии и миллионы погибших в сталинских лагерях. Страшная война, унесшая 20 миллионов жизней. И снова репрессии, даже над героями войны. Кто мы для нее? Не толкнет ли она нас в лагеря? Приехали советоваться Ситниковы, уезжать-то все равно придется; куда податься, вместе бы лучше. Мама и тетя Вера снова всплакнули, вспомнив младшую сестру Юлию Андреевну. Границу переходили с Ситниковыми вместе, только в разных направлениях, а в Китае ни разу не встретились. Дядя Павел даже предположил, что в Китай они не попали, несли много добра с собой, те же проводники и убили. Иначе за эти 20 лет обязательно бы нашлись.
- Теперь надо думать, как вместе выезжать, куда. Может в какую другую страну, предлагает дядя Павел, - одни наши знакомые едут в Австралию, другие в Канаду. Папаша же мой категорически, только на Родину, не в деревню, конечно, но вот хотя бы в Алма-Ату. Для начала решили написать письма дяде Кузьме и дяде Семену, они должны выслать подтверждение о родстве, приглашение, что могут принять нас. Уж 53 год кончился, в 54 надо уехать, а писем нет, как нет. Написаны повторные послания. Закручинились родители, загоревали. - Ну Кузьма сроду нелюдимый, а уж Польша – подлинно, Баба-Яга, могла и не отдать письма, Семен почему молчит – вот вопрос? Неожиданно в апреле получено подтверждение и приглашение от внучатого племянника Володи, которого долго вспоминали и никак не могли вспомнить, кто же он? Но это не важно, важно, что можно выезжать.
Но тут стеной стал мой солнышко-муж:
- Меня не хотите брать, не дам разрешения вывезти моих детей. Как ни уговаривали, как ни уламывали, нет и точка! Еще и куражиться стал!
- Вот вырастет сынок, я его посвящу в мамочкины дела!
- И что ты, негодяй, расскажешь, из чего сплетешь свою ложь? Вслух ничего не сказала.
Написал папаша письмо Евдокимовым в Москву, описал всю проблему: беспробудное пьянство, о том в каком положении я с детьми окажусь, если останусь здесь!
Удивительные люди! Благородные, сердечные, человечные. Поняли муку мою, безысходность положения, нам письмо поддерживающее, доброе; Николаю – строгое, с просьбою: - Отпусти, Настю, отпусти детей, мы тебе сделаем приглашение, сюда в Москву приедешь, а там видно будет.
Но и после этого еще кочевряжился муж.
 – Нам, Настя, что оставить тебя здесь, что похоронить заживо, - печально сказала мама. И она убедилась, что исправить зятя ничем нельзя.
Бегаем фотографируемся, ставим визы, я с папашей вместе, к кому обращаемся. Надеюсь, что все-таки одумается Николай – как детям остаться без матери, как меня будут притеснять, я-то с русским гражданством. Делать положено 2 фото – одно с Маришкой, другое с Женей. Отличные получились, Маришенька, чем старше, тем красивее, головка в черных кудряшках, глазки мои – большие, зеленые; Женечка, ни в мать, ни в отца – просто прелесть. Как у такого неказистого отца получились такие красивые дети. Мама, чувствует мои раздумья.
 - Мастью в отца, смуглые, красотой в тебя, доченька. Растите, милые, какие изменения нас ждут, что конкретно ждет вас, росточки гибкие, зеленые? Пусть хоть у вас будет другая судьба, счастливее моей. Дай бог!
Все готово у Анатолия с Маней – документы, багаж. Недвижимость нам разрешают продать, скупается она, естественно по низким ценам. Имущество можно все забрать не более 50 кг на человека. Мебель, естественно остается в домах, квартирах, она никому здесь не нужна и вывозить ее нет смысла.
Пришел Николай с заверенными разрешениями вывезти детей.
- Все надеялся, что ты, Настя, все-таки останешься. А может останешься?
- Нет, Коля, не останусь, видно разошлись наши пути.
- Очень все это печально, мне 35 лет, не женат, не холост, тоже не сложилась жизнь. Так хоть прости меня, Настя, чтобы не жил я в проклятии.
И опять я промолчала – лезвие в сердце еще саднило, кровоточило.
30 марта 1954 года мы вышли из поезда на станции Алма-Ата. Тепло, солнечно, деревья в зеленом мареве, а вдали знакомые вершины гор в белых снежных шапках, кажется, что сторожат город, разрешают ему бурлить, шуметь, суетиться. Мы сидим на вокзале около вещей, а мужчины уходят в город, искать хоть какое-то жилье, сначала временное, чтобы успеть осмотреться, прицениться. К вечеру все наши 4 семьи заселяются в барак, в тесноте – не в обиде, пережить недельку-другую можно и здесь. Смотреть дома папаша обязательно берет маму с собой, она практичнее в этих делах, хозяйственнее, умеет торговаться. И через неделю мы вселяемся в добротный 4хкомнатный дом на улице Красина; Ситниковы покупают почти такой же через 2 квартала; а вот Анатолий с Маней и их родителями покупают большой дом из 6 комнат в районе стадиона. Мане нужно быть подальше от нас, чтобы меньше видеть, чтобы не надоедали посещениями, хотя сама не прочь приезжать в гости. Я тоже не против встреч, мне нравятся мои круглолицые племянники. А сестра, она хоть и сплошная желчь, но сестра, родная, единственная, и, несмотря на ее желчь, я ее продолжаю любить.
Когда мы основательно обосновались, побелили и покрасили все в доме, обставились добротной мебелью, развесили и расстелили китайские красивые шторы и ковры, в шкафах расставили китайские сервизы, а над дверями укрепили часы, сердца наши и глаза потеплели – это был наш дом, Наша крепость. Вчера – это было вчера, завтра – это загадка, то, что сегодня – подарок и им надо пользоваться!
И мы пользовались. Папаша сразу же устроился работать на стройку, нам с мамой надо привести в порядок сад, посадить огород. С детьми нянчится Анюта. Но я понимаю, что скоро она нас покинет – надо и ей устраиваться на работу. Поэтому по утрам она обходит учреждение за учреждением, а часам к 12 приходит к нам. Женечке уже 6 лет, и он наш помощник в саду; Марише 3 года и она самый проказливый член нашей семьи: то однажды просмотрели, как шмыгнула в кухню и высыпала все крупы в ведро, возила в них ручонкой - «варила кашу» – с восторгом объяснила бабушке. А однажды мы так перепугались. К вечеру попрохладнело и мама решила протопить печь. Решено - сделано. Печка топится, тут же Маришка правит своим государством – куклами, зверями, прочими игрушками.
Вдруг страшное мяуканье: громкое, басом, с нотками боли. Мы туда, сюда – кота не видим, а вой уже заполнял кухню, комнаты, вырвался на улицу. Где Мурзик, почему так кричит? Мариша, ты не видела Мурзика?
– Там, - деловито сообщает дочурка и показывает на закрытую духовку. (Это она его там закрыла, кот, видимо, уснул, а когда духовка нагрелась, бедный Мурзик издавал такие вопли, что волосы на голове дыбом). Открыли духовку – одним прыжком выскочил за дверь, побежал к куриному корыту, сел в воду на лапки, сидит и плачет. Схватила мама баночку со сметаной, выловила Мурзика, обсушила лапки, намазала подушечки сметаной, держала, пока перестал кот дергаться, положила на дерюжку в кладовке. И ведь лежал бедняжка, даже кормили там, и плошку для туалета ставили.
 А однажды мы возились в саду, а эта непоседа была рядом, мы и внимания не обращаем – рядом, ничего случиться не может. Квочка стала громко квохтать. Я туда. Маленькая разбойница ловит цыплят и бросает в таз с водой. Ведь не углядишь, поэтому рады безмерно, что Анечка приходит помогать смотреть за этим маленьким чудом. Алеша сразу в школу пошел, ему заканчивать 10 класс, а дальше тоже надо решать его судьбу. Много занимается, так как есть разница в программах китайской и советской школ.
К концу апреля наше подворье, сад и огород в полном порядке, пока не наросла трава, я обратилась к родителям с неожиданной просьбой: пока не работаю, поехать на родину, посмотреть Герасимовку, помню ее прекрасно, найти и навестить Дашу, дядьев Семена и Кузьму.
– Правильно решила, дочка, - даже как-то обрадовался папаша, - поезжай. Точно знать не можем, кто где, вот и будет твоя разведка боем. Для женщин возьми по газовому платку, их штук 20 осталось, мужчинам по портсигару.
С тем и проводили, предварительно расспросив старожилов о предполагаемом маршруте. Итак: из Алма-Аты, на поезде до станции Лепсы, там остановиться в «Доме колхозника», сходить на рынок и поспрашивать о наших родственниках. Если никаких сведений, то добираться до крупных сел – Саратовка, Андреевка и наша Герасимовка. Одна ночь и вот она – станция Лепсы. 7 часов утра, тепло, солнечно, выспросив, иду не в «Дом колхозника», а на базар, он ближе. Есть и торговцы – молоко, простокваша, лук, редиска. И первая, к кому обратилась, сразу же сказала, что здесь живет Токарев Семен с семьей. Вышла за базарчик, объяснила и показала, как идти – на самый край, к речке, их дом 4ый от реки. – Иди, милая, никуда не сворачивай, как раз и выйдешь к ним.
Домишки, домишки, с плоскими крышами – пожар, что ли был? Ни деревца, песок. Хорошо, что в туфлях, а не в босоножках. Серая одежда, а обувь; боже мой, непонятно из чего сшитые тапочки, главное, у всех ведь одинаковые, какое убожество! Вот и дом, который ищу. Стою, осматриваюсь, затем медленно обхожу. Во дворе чисто, отгорожена часть сетью для кур; под окнами кусты сирени, бархатцы; поодаль 3 тополя – туранги. На них качели. Как увидела – слезы из глаз, - такие же, как у нас когда-то. Двор огорожен глиняным заплотом. Во дворе собачья кожура, но собаки не видно. И людей не видно, хотя дверь открыта. Прислонилась к воротам, дрожь в ногах пытаюсь прогнать.
 – Тетенька, вы кто?
 Поворачиваюсь. Господи, на меня смотрят мои глаза, только меньше, и щербина как у меня. Девочка с 2мя ведрами воды на коромысле. Поставила ведра, оперлась на коромысло, смотрит пытливо.
– Вы кто, тетенька?
– Я – Настя, а ты?
– А я – Валя Токарева.
– И я Токарева, сестры мы с тобой.
– Ой, чудно вы как говорите, тетенька, нету у меня сестер, только братья. Разговариваю, а руки-ноги дрожат, голос дрожит.
– Кто же дома у вас?
– А пойдемте, тетенька, я вас заведу, Тузика подержу, только ведра занесите, устала я от них.
На порог выходит женщина, лет 50, опрятно одетая, в белом платке.
- Вы к кому, девушка?
- Да посмотрите внимательно, вы должны меня узнать.
 В комнату завела, на лавку посадила, рассматривает.
- Нет, не признаю. - Вглядывалась, вглядывалась:
- Может ты тоже из Токаревых?
- Из них – Настя я, Федора и Фаины дочь. Всплеснула руками, обняла, заплакала. И я реву.
- И я вас не узнала тетя Феклуша, лет-то сколько мы не виделись?
Пока с дороги умывалась, тетя яичницу пожарила, сели завтракать. Достала я гостинцы: одели мать и дочь по платочку, засияли платки невиданные, у нас-то все больше ситцевые. Уж говорили мы, говорили, кажется все повыспросили, все рассказали друг другу, а все равно говорим. Валя карту принесла:
- Где тот Китай, покажите-ка, Настя.
- У нас гости? - Не заметили, как дядя Семен вошел. Ну до того голос на папашин похож, сердце замерло; а сам-то как на него похож; глаза, усы; выпил кружку воды, крякнул тоже как папаша. Снова я заплакала, вот ведь не хотела, слезы сами катятся.
- Узнай, узнай Семен, кто это. Посмотрел, что-то спрашивал, что-то отвечала.
- Да ведь Настька ты Федорова! - И он слез не удержал. Говорить долго нельзя, надо дяде поесть успеть и на работу бежать.
- До вечера, племянница.
       Валя не отходит, рассказывает, что братья, Ваня и Анатолий, в рейсе, завтра приедут; Ваня большой, он работает, а Анатолий - маленький, его Ваня с собой взял, деревню показать. Приедут завтра, Ваня тебе (уже тебе) понравится, а Анатолий – не знаю…Хоть и работают 2ое мужчин в доме, а обстановка бедная, дом маленький, у кроватей ковры с лебедями, на клеенках нарисованные.
Вечером, как поужинали какой-то нехитрой едой, все расспрашивал дядя Семен как жили, как приехали; удивился, услышав про наши письма, огорчился очень, что не получали; про папашу с мамой расспрашивал. Сидели все до полночи.
Узнала я, что дядя Кузьма живет в Андреевке – плохо меж собой живут, старики с детьми все воюют; одна Даша осталась в Герасимовке, муж – хуже не бывает, детей 5еро, некуда бедной деться. Дядя Семен с дядей Кузьмой видятся редко, а вот Даша приезжает каждое лето дней на 10, очень они с Феней дружат.
- Ты поживи, Настя, дня 2-3, как Иван поедет в рейс, так и отвезет тебя к ним, сколько там погостишь, с Иваном договоритесь, он и назад привезет.
Иван высокий, красивый, чем-то похож на Гаврю, но не рыжий. Едем, разговариваем, он чуть младше меня, но это не чувствуется. Спрашивает, какая разница жизни в Китае и здесь. Очень удивляется, что беднее здесь в Казахстане. Поистине, счастливы те, кто не знают, как плохо они живут.
Село Андреевка большое, бедное, это видно по домам, по одежде людей, по правлению колхоза, которое отличается от всех построек только прибитым флагом над крыльцом.
Дядя Кузьма и тетя Полина уже совсем пожилые люди; им трудно ухаживать за домом, подворьем, живностью.
– А что же дети, они вам не помогают? - Как-то мнутся, уходят от ответа, я и не настаиваю. Идем с дядей Кузьмой в магазин, купить кое-что из еды, потому что в доме кроме прошлогодней картошки и молока ничего нет. Мимо проходит молодая женщина, как-то презрительно смотрит на нас. Прошла.
– Наша дочь Мария, - говорит дядя Кузьма.
– Как, не поздоровалась, не остановилась?
– Да, вот так и живем. - Теперь понятно и запустение в доме, и неприветливость стариков, уж если дочь так относится, что говорить о невестках.
– И сыны не ходят, - подтверждает мои мысли дядя. Очень это печально. Чем же это объяснить? Но дядя к беседе не расположен. Пасмурно на душе и у меня.
Но еще хуже стало в Герасимовке; я нашла свой дом. Полинявший какой-то, облезлый, заросший палисадник. Нет тополей во дворе, нет качелей. Вышедший мужик посоветовал убираться.
– Шляются тут. Жила она, вишь, в этом доме. Ну заходи вместе жить будем. Не хочешь? Ну и иди, куда шла.
Шла и глотала слезы. Нет прелести в селе такой, какой запомнилась в детстве.
И Даша не такая. Еле узнала ее в изможденной, потерянной какой-то женщине. Только глаза и щербинка подтвердили наше родство. А она сразу узнала, сразу только глаза подняла.
Прошептала – растерянно:
- Настенька, знала я, что приедешь, знала, сердцем чувствовала. Родимая.
 Обнялись, долго не могли оторваться друг от друга. Я опомнилась первой.
- Дашенька, ревем то о чем, давай радоваться. Живы, нашла я тебя, Даша! - И снова слезы.
- Если кто-нибудь скажет, что на каторге жизнь легче моей, пусть мне укажут, где такая каторга, пешком уйду, - начала свой рассказ Даша. – Мне ведь только 36, посмотри на меня, Настюша, старуха - старухой. Дом, корова, куры, сено, огород, дрова, 5еро детей – все на меня одну. Муж мой, уважаемый Константин Петрович Зотов, негодяй, каких поискать. Из дому в 9 только поест, домой в 12, после работы, после девок. Так пришел, казалось бы – ложись, спи, не мучай! Нет, часов до 2-3х претензии: то дом не так вымыт, то запах во дворе какой-то, то у детей белье грязное (а я их только переодела перед сном, так и не заходил к ним даже, не видел, говорит, лишь бы вывести меня из нормального состояния), то сама я как капустная кочерыжка, тьфу, смотреть не на что. Плюнет, отвернется и спит потом до 8 утра, а я пока отревусь – уж рассвет и вставать надо рано, корову в 6 в стадо. И так каждый день, Настенька. Руки бы на себя наложила, детей жаль, пропадут ведь один за другим. Агроном, фигура в колхозе первая после председателя, мог бы выписать и сено, и дрова. Нет, он не может, у него жена. И сено кошу, и дрова рублю, и овин чищу. Одна отрада – к Феклуше с Семеном съезжу на недельку-другую, хоть пожалуюсь, хоть пожалеют. Это когда у Вани рейсы есть сюда. Да если Константин к ним заедет, так там ему отпоют, с месяц потом покой в доме. А как забудется, снова как в аду киплю. Ты-то как Настюша? Несмотря на уговор с папашей никого не посвящать в проблемы с Николаем, все выложила Дарьюшке, так ее жаль, пусть утешится хоть тем, что и у других проблемы тяжкие тоже есть. Слушала она меня, головой кивала, а как я замолчала, прошептала:
- Не битая ты, не матеренная, дурой даже никогда не названная, проблемы у мужа твоего, а тебе перешагнуть через них, да и жить вместе, простить, может и пить бы перестал. А? Может быть, может быть.
Поздно пришел Константин, увидел чужую, красивую, приосанился, ходит чуть ли не на носках, приветливо улыбается – впечатление производит.
 – Успокойся, - говорю, - племянница я Дашина, понаслушалась я про тебя, отцу Федору Никитичу расскажу, он это так не оставит, приедет, разберется с тобой. Ты во что ее превратил? Сузились глаза, поджались губы, злой, точно пес на цепи.
- А, контра, пугать приехала? Это вас, контру, под суд надо отдать, да разобраться, как вредили Советской власти.
- Дурак! С тем и спать ушла.
Утром рано встала, дождалась, пока поест, предупредила, что с ним иду, потребую собрать правление и всем им расскажу, как с женой обращается.
Как червь дождевой извивался, тут же у Дарьи прощенья просить стал, горы золотые обещал, только что руки не целовал. Господи, как мне это знакомо!
Приехав домой, все рассказала: об общей бедности, что на станции, что в деревнях.
– Люди работают из последних сил, денег никаких нет, пишутся за этот каторжный труд трудодни, по их количеству по осени выдается мизерная толика денег, часть сеном, часть пшеницей, часть свеклой. Выживают за счет своего личного хозяйства, а на него насчитывается налог: со 100 яиц – 10 государству; со 100 литров молока – 10 литров туда же, с 10 кг масла – 1 кг туда же. И так далее. Магазинчики бедные: керосин, спички, соль, хлеб, пряники, кое-какие консервы. Люди одеты бедно. Из колхозов уехать нельзя: не отдаются паспорта. А без документов за деревню не выйдешь. Послушали про Кузьму, мама тут же внесла ясность:
– Сроду нелюдимые, грубые, невежественные, пусть живут, как хотят. - Дашу пожалели, повздыхали, да ничем не поможешь – судьба такая.

11. Новая жизнь.
Устроилась я на работу в ателье. Взяли с испытательным сроком. Ничего, я его прекрасно выдержу. Уже через месяц шью индивидуальные заказы, я уверена в себе, в своем мастерстве. Не пропадем! В доме война с Алешей. Родители настаивают, чтобы поступал в институт, а Алешка уперся: - Знаний у меня не хватает для института, не такая база знаний в китайских школах, не потяну я здесь. – Хорошо, не в институт, иди в техникум, вон их сколько тут. Нет, никакие уговоры не помогают. И так уговаривают и эдак, уперся мальчишка. Не устаю удивляться, такой был всегда послушный, сговорчивый. Неужели не та база знаний? Слышу, как папаша ссылается на какого-то из американских президентов: - Человек без образования может, в лучшем случае, обчистить вагон; человек с образованием может украсть целую железную дорогу. Похихикал Алешка и ответил: - Пойду работать на «Казахфильм», сначала 3 месяца учиться, а потом буду оператором. Чем не учеба, чем не работа? Отступились родители: - Как хочешь, нам потом не предъявляй претензий.
В один из ближайших выходных едем всей большой семьей в парк – отдохнуть, мороженым угоститься, Алма-Ату разглядеть, познакомиться. Погода отличная, хочу отметить, что летом часто идут дожди – если не утром, то днем, не вечером, так ночью. Поэтому город всегда умытый, чистый, свежий. Зелень яркая, сочная, деревья развесистые, кустарники вдоль арыков, на клумбах, в скверах и парках ровненько подстрижены, много клумб с тюльпанами, астрами, циниями. Но больше всего нам нравятся арыки с проточной, чистой, прохладной водой. Их журчание вселяет бодрость, покой, умиротворенность. Дети бегают с мячом, Анютка с Алешкой заряжаются от них энергией, но ведут себя более стесненно, хотя тоже фыркают, смеются. Расстелили на газоне покрывало, вымыли детям руки, мороженому рады все. Отсюда, из парка имени Панфилова видны горы. Шапки покрыты кучевыми облаками, которые очень быстро уплывают, меняется пейзаж, горы как сторожа: то внимательно приглядываются к городу, то закрывают глаза; то начинаеют подмигивать, в зависимости от бега танцующих облаков. Несколько раз за лето устраивали такие экскурсии. Были в зоопарке, вот уж наслышались писков и визгов, а глазенки у ребят удивленные, большие, не устают, рассматривать то уток в пруду, то змею на стволе, то тигра в клетке. Домой Женечка шагает самостоятельно, но чувствуется, что из последних сил, сразу падает и засыпает. Маришка же спит на руках, пока едем в автобусе, а потом несем ее домой. В конце августа возвращаемся из такой экскурсии – были на площади у здания Правительства – калитка приоткрыта, а знаем, что закрывали; на скамейке у входа в сад сидит мой солнышко-муж. Ухнуло сердце, задрожали ноги – ну что тебя принесло? Только успокоилась, только в себя пришла, жизни снова обрадовалась – и вот такой неожиданный сюрприз.
Прощайте безмятежные счастливые дни!
 – Не могу без вас, все бросил, приехал, сначала было разрешение в Павлодар, жил там 3 месяца, теперь разрешили в Алма-Ату, уже неделю здесь, еле нашел, хорошо, что жил у Клары с Кешкой.
- Они здесь? – Да уже 2 месяца, живут на Пастера. Хоть одна приятная весть – Клару и Кешу я очень люблю. Но куда денешься от этого чудовища, - дети, как повисли на нем, так и оттащить невозможно: играют, барахтаются, визжат – сплошь положительные эмоции.
- И что я не уехала куда-нибудь от вас, жила бы спокойно. – Не жила бы, дочка, он тебя и под землей найдет. Судьба! Судьба, не судьба, а живем вместе. Устроился Николай на 2ой же день работать в издательство, переводчика с такой квалификацией поискать и ему, безусловно, рады. Месяц, другой, полгода спокойно, безмятежно. К Марии несколько раз ездили: тихо – мирно, слава богу, Гаврик постоянно бывает, он работает в Министерстве иностранных дел; несколько раз встречались с Шиловыми, Клара и сама приезжает и с мужем. Однажды, проводили их, вышли за калитку, смотрим, как идут к автобусу. – Что-то ты очень внимательна к Иннокентию, глаз с него не спускала. - Ухнуло сердце в коленки, попросила задрожавшим голосом: - Не начинай, а, так хорошо ведь все было, не начинай. Прошу тебя, не начинай! - Промолчал. Молчал весь вечер. А на следующий еле дорогу домой нашел, все пытался объяснить папаше, какая у него гулящая дочь. – Вот не нравились бы ей мужики, не пил бы я, не пил бы! И все повторилось с мельчайшими подробностями, как в Кульдже.
- Все, Николай, ищите себе квартиру, мы больше не можем выносить этих концертов. Неделю на сборы, и чтобы вы убрались. Ты прости, дочка, или ты с ним, или с нами. А как «с нами», если малыши кричат: - «Мы с папой, мы с папой». Клара живет в большой коммунальной квартире, одна из комнат свободна, Николаю через издательство ее дают по первому же требованию. Сижу на середине комнаты среди узлов, кроватей; нет мыслей, нет действий. – Куда несет тебя, Настя? Во что ты снова ввязываешься? Ответа нет. Анютка устроилась работать на почту, встает проблема – куда Маришу? Женечка ходит в школу, очень самостоятельный, школа в 2х шагах, о нем не беспокоюсь. Куда Маришку? Выход один – уволиться и быть дома. Что и делаю. И как только не стала работать, закуражился мой муж: - Тебе вообще надо молчать, иждивенка.
Но без работы не сижу. Клара в своей школе разрекламировала мое мастерство портнихи. Сначала ее подруги, потом подруги подруг, их знакомые, знакомые знакомых, знаете же как это бывает? Очень хорошо зарабатываю, Мариночка при мне, Женю всегда встречает горячий обед, уроки под присмотром. Мне даже нравится такой расклад, если бы… Однажды Женя заявил отцу: - Не буду любить тебя пьяного. Сначала прямо-таки остолбенел, но потом если шел домой пьяный и еще хоть чуточку в сознании, заходил в дровяной сарай во дворе и спал там. А потом и Маринка стала сторониться пьяного отца: - От тебя воняет. Пыталась я с ним говорить, бесполезно; - Это ты их учишь! А однажды был прямо-таки курьезный случай. Позвонил с работы, что придет на обед. Готовлю, тороплюсь, вот уже час, уже половина второго, его все нет. Выходя из кухни, сама себе: - И где только этот негодяй? Через 5 минут входит, трезвый, руки потирает; на кухню бежит дочурка, раскинула так руки в стороны и говорит: - А вот и твой негодяй! - Что было, наверное, догадываетесь? В итоге хлопнул дверью, ушел. Больше никогда никакими эпитетами мужа не награждала. Зато уж он меня … А то взял такую моду; приведет друзей, попросит накрыть стол; обедают, обсуждают какие-то свои проблемы, ребята из издательства, всех знаю. Уходя благодарят, иногда кто-то и руку поцелует. А потом разборки: или я на кого-то пялилась, или с меня – кто-то глаз не сводил. – Вот ты такая, так себя ведешь, глазами стреляешь, провоцируешь, на шею хочешь повеситься. Час, полтора беснуется, бегает по кухне, чернит, порочит, оскорбляет. Вечером в такие дни обязательно пьян, так еще что придумал: откроет окно, тротуар в 2х шагах и то, что утром мне наговаривал, вечером орал для прохожих.
В один из дней просветления сказала: - Видишь замок врезала в чулан? Будешь кого приводить, приводи, но не только готовить, на стол накрывать, даже выходить не буду. Занимайся сам, готовь, угощай, провожай, что хочешь, хозяин – барин. Очень замечательно получилось. Закроемся с детьми в чуланчике, они уроки делают, я шью. Ревновать меня не к кому, оскорблять не за что. Даже спокойнее как-то стало. Жили мы теперь только на то, что я зарабатывала, все спускал, ни копейки в дом. Продала один ковер, второй. Молчит. Совесть мучает, потому что в беседах с детьми стал жаловаться, что плохо живем потому что мало ему платят, талант его не ценят, на что мой умненький сынок ответил: - Не пил бы ты, папа, как бы хорошо мы жили! Вон всех мальчишек папы в горы возят, на рыбалку, на охоту. А мне и рассказать нечего. Учился Женечка тогда в 5 классе, а Мариночка во 2ом. И эта рядом стоит, насупилась (ну, вылитый отец), ножкой пристукивает: - Не буду тебя любить! Очень больно он переживал этот разговор. А тут еще и я: - Коля, давай, полечимся, теперь лечат, ляжешь, месяц отлежишь, закодируют, ведь, действительно, как жить хорошо станем, ты же видишь, как дети за тебя переживают, ведь скоро стыдиться начнут, сторонится.
Как взвился опять: - Так и знал, это ты их учишь, ты настраиваешь против меня. Запил по-черному. Неделями пил, неизвестно где обретался. Найдут сотрудники, в бане отмоют, приведут просят: - Анастасия Федоровна, вот книга, перевести ее надо через неделю. Закроем его в чуланчик, пусть сидит, работает. Посидит, переведет, деньги получит и снова пропадет. Года 2 такая канитель. И вот ведь что удивительно, не выгоняют с работы, нет переводчика лучше.

12. Вылечила.
Помог нам совершенно невероятный случай, до сих пор говорю спасибо. Но все по порядку. Шили у меня наряды дамы из элитных кругов, материалы хорошие, платили хорошо. Постоянной моей клиенткой была Венера Казбековна, моя ровесница, работала в Министерстве здравоохранения. Принесла мне отрез пакистанского шелка. Тяжелый шелк, качественный, рисунок с купоном, только в моду входить такие стали. Работала я с этим отрезом. А муж-солнышко пришел хорошо навеселе и стал искать причины – к чему бы прикопаться. Походил, походил – нет причин. Вдруг увидел шелк в руках. – Откуда такой, вот ведь знал, что любовники у тебя есть, но что такие шелка тебе дарят … Не успела еще ничего сказать, выхватил из рук, изрезал ножницами, куски расшвырял, спокойно спать ушел. Я редко плакала, а тут как прорвало: материю жалко, себя жалко, где выход? Уж Клара и уговаривала и чаем отпаивала, еле успокоила. А назавтра примерка у Венеры Казбековны. Пришла, глаза мои опухшие увидела, а когда принесла лоскутки и положила перед ней, села на стул и попросила: - Расскажите-ка, Настя, что у вас тут случилось. И рассказала про пьянство это беспробудное уже в течение 10 лет. Послушала, головой покачала, а потом и говорит: - Помогу вам, Настя, вас жаль, детей жаль и мужа тоже жаль. Помогу! Через пару дней пришла, принесла порошок, сказала: - На кончике ножа, капельку, не дай бог больше, отравите, капельку по утрам в еду. Капельку, Настя! Мне что терять? Вдруг да поможет! Подсыпала я эту капельку, думала что и сама умру. Так его, бедного, корежило, так выворачивало. Бледный, испуганный – что это Настя, видит, что и я испугалась.
- Не пей, Коля, видно уж совсем отравил организм, не пей. Ведь ел, все хорошо было, а как выпил, видишь, что случилось. Не пей, Коля! А Коля не пить уже не может. В бутылку опустила порошка граммулечку, в рюмку-то каждый раз не всыплешь. Вечером поужинал, все нормально. На ночь рюмку – опять утренний приступ. По потолку только не бегал. А я опять свое: - Не пей, Коля, не пей. Сама боюсь до смерти, не дай бог грех на душу взять; молилась, плакала, прощения у бога просила, но не отступилась. На 5ый день такое творилось с Николаем, посинел, хрипит. Вызвала скорую. Что такое скорая, наверное, знаете не хуже меня, приехали 2 девчонки-студентки. – Алкогольное отравление, сделали промывание желудка. Сделали укол какой-то, посидели еще минут 15, лучше стало Николаю, в себя пришел. Попрощались барышни, а уходя сказали: - Еще одна, одна (!) рюмка и умрете, больной, умрете! Хотите умереть, с утра завтра и умрете. Мне: - А вы к похоронам готовьтесь. И уехали.
Не мог заснуть Николай, меня попросил с ним посидеть. Сижу, трясусь вся от страха, боюсь, как бы не умер, знаю же с чего такое творится с ним, но даже в эти минуты решаю не отступать. Так ночь и просидела я у его кровати. Ни секунды не спал, поняла, что смерти испугался. Утром встал, все винные запасы свои собрал (где только не прятал: за диваном, под диваном, в трубе печной, в мусорном ведре – о, боже!) вылил из всех бутылок в раковину, бутылки в ведро собрал, вынес в мусорный бак. Все молча, спокойно. Позавтракал, на работу ушел. День трезвый, два, неделю. С детьми гуляет по вечерам в соседнем скверике. Месяц кончается, не пьет. У папаши день рождения. – Давай не пойдем, Коля. Засмеялся: - Обязательно пойдем. Свою бутылочку коньяка возьмем. Обмерла. – Не бледней, не пугайся, Настя, с чаем возьмем. Как хорошо сходили, родители не нарадуются: веселый, остроумный, не скандалит. – Лечился чем? Молчу, уж чем и как лечила никому не скажу, разве только перед смертью священнику признаюсь. Было это в начале 60 года. Благословенный год. Венере Казбековне руки целовала при встрече. Одно только и сказала: - На здоровье.
К августу накопили денег и съездил Николай в свой отпуск в Китай, привез несколько ковров, чайных сервизов. Продала я среди своих клиенток. Хорошие деньги заработали. Стал Николай хлопотать о квартире: - Дети взрослые, нужна еще комната. Через полгода и переехали, но опять в коммунальную, 2 большие комнаты наши, а в маленькой соседка Тамара. Хорошая женщина, на кухне не ссоримся, в комнатах дружим. Очень ей нравятся мои лагманы, манты, беляши; от фунчезы в восторге. Ей-то одной себе таких блюд готовить не хочется, а мне для хорошего человека не жаль! Тамару с Кларой познакомила. Очень они быстро сошлись. То мы к Кларе, то она к нам. До того мы друг другу подходим. Одно меня беспокоит – здоровье папаши. Еще в Кульдже жаловался на сердце, и тут нет-нет, да прихватит. Стенокардия, несколько раз лежал в больнице, подлечат врачи, снова года 2 бегает, работает, потом опять одышка, опять врачи. А так в доме покой, о любви не говорю, очень хорошие отношения с мужем, но, помня, что было в предыдущие 10 лет, в любовь поверить не могу, хотя проявляет он ее всячески: то цветы принес, чуть не заплакала от умиления. Золото стал дарить, сначала цепочку на шею (чтобы подчеркнуть изящность ее поворотов – скажет же!), потом сережки с изумрудом (чтоб глаза отсвечивали), потом кольца, перстни (чтобы на руки внимание обращали, красивые они у тебя, Настя). Сердце замирает, а верить все равно боюсь, боюсь!
Вторичное беспокойство об Алешке, уже 28 лет парню, не женится. Была очень хорошая девушка Кира, вместе на киностудии работали, дружили года 3, потом внезапно, в одночасье расстались. Маме очень девушка нравилась – воспитанная, симпатичная. – Ну и что же случилось? – спрашиваю. – Не пойму я Алексея, чем старше становится, тем больше проявляются какие-то черты нелюдимости. Неужели гены? У свекра моего Никиты Васильевича были они, у дяди Алешкиного Кузьмы, помнишь, из-за своей нелюдимости даже детей оттолкнул, в одной деревне жили, старались не встречаться. И у Алешки эти же черты проявляются.
- Да, знаешь, Настюша, отцу не говорю, боюсь из-за сердца его сказать, беременна Кира. Говорю:
- Женись, сынок, пора уж.
И слушать не хочет. Кира плачет, аборт сделать хочет, да я уговариваю оставить, может одумается Алешка-то! Попробовала я поговорить с братом. Сказал, как отрезал:
- У тебя своих проблем море, вот и решай их. В свою жизнь не позволю никому лезть, это моя жизнь, как считаю нужным, так и живу!
- Ну и живи, только очень жаль, если упустишь Киру.
Молча ушел. Походила Кира к маме, походила и исчезла. Больше мама ее никогда не видела и все мучилась – был ребенок или не был? С Марией отношения давно стабилизировались, но близкими не стали, все что-то хитрит, что-то скрывает, никогда никакими планами не поделится. И я ей ничего сказать не могу. Кларе с Тамарой все что угодно, знают они обо мне даже то, чего сама не знаю, а Марии – не могу. Или съехидничает, или позлорадничает. Зачем провоцировать?

13. Смерть папы.
20 июня 1961 год – самый черный день моей жизни. Совсем еще молодым, только 55 лет, ушел из жизни папа. Что-то не ладилось на работе, дядя Павел приходил, какие-то претензии предъявлял, понервничал папаша, мама разболелась, из-за нее переживал, Алешка пришел, на него папаша посмотрел, расстроился, лег спать, а утром кинулась мама, уж холодный. Представляю ее ужас, безысходность. В 8 утра все мы собрались в родительском доме. Плач, крик, горе. У меня как будто сердце из груди вынули, хорошо Николай утром дал мазинам, в карман положил, теперь вот стараюсь мамочку напоить. Алешка как сел в угол на стул, так весь день и просидел. Организацией похорон, всех обрядов, с ними связанных, занялись зятья, Николай и Анатолий. Спасибо им. А я смотрю на лицо самого дорогого мне человека и вспоминаю, как ходила через границу искать своего любимого папашу, как работаем мы в саду, и он учит меня премудростям работы с землей, как лежим мы с ним на песке на берегу. Или и он мне рассказывает различные истории из их с мамой жизни, как привел он меня в уйгурский поселок и дал проститься с Аббасом, как часто утешал меня, когда муж-солнышко обижал, оскорблял и пил беспробудно. Сижу около, держусь за холодную руку, отпустить боюсь, маму утешаю. Не растерялась Мария, заплаканная, убитая, готовит еду на всех, моет посуду, за детьми присматривает, людей приглашает, разговаривает с ними. А я не могу ни на шаг отойти от гроба, никого не вижу, не слышу.
– Настя, Настя, встань, дядя Семен приехал.
Как увидела, как обняла, теперь его отпустить не могу. Вылитый мой папаша, даже рукой по спине похлопывает, как он. Вот тут в первый раз заплакала, второй раз в этот же день – выпил дядя на поминках, крякнул, усы вытер, рюмкой по столу пристукнул. Опять живой папаша. Надо же, как природа создала их похожими, не только внешне, но и манеры, движения. Побыл дядя, а я осталась маму реанимировать, в чувство приводить. Все лето ушло. Когда опомнилась, осмотрелась, какую-то возню мышиную вокруг мамы услышала, почувствовала. Мария с Алексеем не раз, не два приходили, уговаривали дом продать, большой, ухаживать одной трудно, да и детям надо отдать, что от папаши осталось. Ну не негодяи? До того обозлилась, накричала сначала на одного, потом на другую, потом на обоих вместе. Нет, не оставили свои затеи, всю осень шелестели, всю зиму, весной продала-таки мама наш большой, ухоженный дом с садом; деньги разделила на 4 части, нас позвала, посадила, сказала: - Берите, это ваши части, это моя. Снова я возмутилась, свою часть сразу отодвинула маме, жить-то ей на что-то и где-то надо. А из 2х частей этих скаред взяла по половине: - Моя часть, да вот эти половинки; сейчас пойдем и купим маме маленький, желательно с удобствами, домик. Жить ей где-то надо, или как? Или вы от великой вашей жадности об этом не думаете? Видеть вас больше после этого раздела не могу. Опять зятья, Николай с Анатолием, нашли домик, малюсенький с высоким крылечком с 2мя сотками земли, купили, перевезли маму. Живем. Каждый по отдельности. Мария и Алешка глаз не кажут, стыдно может быть стало. Мы каждый выходной или к себе ее привозим или едем к ней. А я себе выработала правило: себе чулки, маме чулки, себе платье, ей тоже. А как же иначе? Я снова работаю в своем ателье, дети растут, Женечка скоро школу окончит, надо думать, куда ему, Маришка в 8 класс перешла. Умные, красивые, любимые. Муж только дома, при мне, при детях, не пьет уж 5 лет. Чего тебе еще надо Настя?


Глава 4.

1. Встречи.
Дома всегда чем-то занята: или ухаживаю за своими фиалками, а их около сотни – в плошках, в горшках, в вазах; крупные, им около 5 лет, есть мелкие – 2х, 3хлетки, совсем малюсенькие – по полгода, по месяцу и просто листочки. Я их недавно положила на землю, укрепила, поливаю, чтобы пустили корешки; прижились. Очень люблю это занятие, оно отнимает по полдня, устаю от него, через 3-4 дня снова я у своей грядки на большом столе. Радует она меня множеством цветов – зимой и летом. Не устаю любоваться: темно-фиолетовые, нарядные, свысока поглядывают, бархатные; нежно-розовые матовые как боярыни на пиру как будто в воск опущенные; светло-светло розовые, почти белые, застенчиво улыбаются, к общению призывают; ярко-розовые, гордые, молча приветствуют; светло-сиреневые, гордые, молча приветствуют; светло-сиреневые лепестками машут, удачи желают, беленькие доверчивые, пить просят. Со всеми поговорила, всех напоила, почистила, пыль сняла. Растите на радость.
Междугородний звонок.
– Здравствуй, Настя, как жива - здорова, чем занята, как дети, не болеешь? Масса вопросов, на какой отвечать? Молчу, счастливо улыбаюсь. А в трубке масса сведений, о себе, детях, муже. Молчу, слушаю. Наконец выговорилась: – Ну теперь ты, Настя, рассказывай. Как ты?
Рассказываю, чем занималась последние 2 часа, реанимировала плохое настроение от житейских мелочей, пасмурной погоды. Охи, вздохи, междометия. Попрощались. Сижу улыбаюсь. Ох, говорунья! Это Валентина, моя двоюродная сестра с папиной стороны. У меня есть еще 2 двоюродные с маминой, всех их люблю, общаюсь. Но Валентиной очень дорожу, может быть потому, что она напоминает мне дядю Семена, так похожего на моего любимого папашу, а Валентина похожа на своего отца. У нас одинаковые глаза и щербина. Как поговорю с нею, так потом дня 2-3 перебираю в памяти наши с нею встречи, было их не очень много, но они мне дороги. Вот передо мною 10 летняя девочка с требовательным вопросом «а вы кто, тетенька?» И тогда была говорунья, все требовала рассказы про Китай, все рассказывала о своих детских делах, проблемах.
Вот вторая встреча через много лет. Таким же неожиданным звонком предупредила: - Едем от родителей, заедем, если хочешь, на пару дней. Будешь рада? Тогда встречай.
Ранним свежим утром вместе с Николаем встречаем поезд. Выходят: высокий симпатичный молодой человек с чемоданами, поставил на перроне, повернулся к молоденькой маме, берет у нее девочку, та спорхнула на перрон, стоят, смотрят. Даже если бы вышла сотня людей, я бы ее все равно сразу узнала: красивые каштановые волосы собраны в хвост, на меня смотрят мои зеленые глаза, моя щербина улыбается, приветствует.
- Вот так сюрприз, ты замужем, с мужем, дочкой! Какое счастье!
Знакомимся, целуемся, спешим к такси. Несет дочку, поворачивается то ко мне, то к Николаю: - А знаете … и целый рассказ, к мужу - : помнишь, я тебе говорила… и снова такой же рассказ. Все такая же говорунья. Пока доехали, все успела рассказать: и как замуж вышла, где работает Дима, сколько гостили у родителей, чем занимается дядя Семен, что везут они нам целое ведро клубники, что … Все за полчаса. За эти 2 дня столько мы порассказали друг другу, с дочкой ее Наташей я нанянчилась, от своих-то отвыкла, взрослые уже, а эта такая упругая, шалунья. Массу положительных эмоций получили мы обе от этой встречи.
– Ой, Настя, так хочу научиться готовить дунганскую лапшу.
Готовим вместе, не надеется Валя на память, записывает.
– А как делать кислое тесто?
На второй день ставим тесто, вечером жарим беляши.
– Ой, закормлю теперь тебя, Дима, как в пищевой академии побывала. Что эта пара дней?
Чудесный миг, промелькнувший, как метеорит. Очень приятное впечатление.
2ая встреча в 70 году, привозила младшую дочку на обследование в институт, жила в гостинице, приезжала пару раз на день, два. Повзрослела, посерьезнее стала, но говорунья все та же. Вот, бывало, говорит человек, слова из себя вытягивает, пока дождешься следующего, первое забудешь. А Валя говорит, говорит, речь льется плавная, изобилует интересными сведениями, слушать и слушать хочется. Рассказывает, как ездили в гости к свекрови на Украину.
- До чего же она замечательная, маленькая, полная, но быстрая, все успевает: и готовить, и огород у дома большой, а какие пионы – не насмотришься. Войдет в сад, с каждым растением здоровается, разговаривает, удачи ему желает. Овощи на грядках уговаривает спеть быстрее, не лениться, ей внучек угощать надо. Воду, что из грядки убежала, ругает – зачем работы ей добавила. Такая она замечательная, добрая. А свекор угрюмый, вредный, ей за него передо мной даже неудобно было. Представляешь? И я представляю эту женщину, которая с утра до ночи суетится, хлопочет, чтобы порадовать сына, невестку, внучек.
Валя - учительница. Одна из всех моих сестер получила образование. Очень убеждена в своих педагогических идеях, говорит об этом горячо, убедительно. Распрощались, когда теперь увидимся?

В 1978 году она здесь на специализации. Частенько приезжала, со своей подругой познакомила. Глядя на них, подумала, что подруга ей ближе меня, дружат с 15 лет, вместе учились в педучилище, постоянная переписка, ежегодные встречи.
За этот месяц многое я открыла в Валентине. Представьте: 6 часов утра, звонок. Открываю. Валя.
 – Ты откуда?
– Откуда, откуда, не спрашивай. Ездила навестить родителей, на 2 выходных, вот тебе привет от них.
Поставила ведро клубники и умчалась, надо успеть на занятия к 8 утра. Или пришла как-то к вечеру, чай попили, песни пели, хорошие посиделки вышли. А однажды пришла с моей 4хлетней внучкой Ларисой провозилась. Та ей танцевала, а Валя ей пела под танцы. Когда бы она не появлялась, но если оставалась на вечер, я созывала всю свою семью, чтобы поближе знакомились, роднились; моим детям она тетя, но Женя и Маринка зовут ее только по имени, обеим сторонам это нравится.
В 79 году мы ездили на похороны тети Феклы, там вдвоем с Валентиной и соседкой Анной готовили все, людей встречали, дядю Семена утешали. Опять, как живой, был передо мной мой папаша, его манеры, привычки, речь. Еще больше люблю дядю за эту его похожесть с моим отцом.
Я была у Валентины только один раз в 1987 году – выдавала она замуж свою младшую дочь Тамару. Здесь впервые с обеими ее взрослыми девочками познакомилась. Наташа переросла и стала похожа на мать, а характером в отца, - немногословная, интеллигентная, стеснительная, хотя уже взрослая, студентка Московского вуза, в общении проста, добродушна. А вот Тома похожа на отца, а характер мамин: такая же говорунья, быстрая, энергичная. В квартире порядок, отношения между членами семьи теплые, заботливые. Стоило посмотреть, как Наташа наряжала сестру: с вечера перегладила белье, свадебное платье, фату; с утра нанесла сестре макияж, сделала прическу, нарядила. Посмотрела на их зятя: Нияз, маленький, юркий, как ртуть, на месте не засидится; но по манере поведения очень подходит к этой семье, видно, что уже найден им стиль отношений с родителями, свояченицей. Совет да любовь. Счастья вам, дорогие. На Валентину со стороны посмотрела. Работа по подготовке свадьбы вся на ней, ни минуты свободной, поэтому все рассчитано по часам. Удивила ее организованность: сначала одно, потом другое, третье, очень нервничала, только когда свадьба шумела, смеялась, танцевала, вижу успокоилась, расслабилась. А после свадьбы я целую неделю жила на даче с дядей Семеном. Вот уж наобщались. Раньше встречи – день, другой – и расстались. Не наговоришься, не насмотришься. Рассказывал обо всем:
Наташа приехала, обняла, а так разговаривает редко, хотя и рубашки мне гладит, носки заставляет через день менять. Тома - та другая – приедет из института – щебечет, щебечет, слушаю, а куда ж деваться, ей интересно рассказать, а я так вроде молодею от этих ее рассказов. Летом вот на даче живу, лучше мне здесь на земле, а дома, что там на 2 этаже? А тут меня все знают, здороваются, расспрашивают. А как же, интерес проявляют. Валя через день приходит, убирает, готовит, на земле работает. А я ее учу, сама-то всю жизнь на земле. Видишь, как красиво. И правда красиво: дача ухоженная, много цветов, даже виноград вырастили. Вот так мы с ним и общались целую неделю. Запомнила эту неделю на всю оставшуюся жизнь.

Следующая наша встреча была печальной. В феврале 87 года умер Николай. Болел не долго, но очень страдал – рак желудка. О похоронах не успела я сообщить в Целиноград, уж после 9 дней письмо написала Лариса, сама-то я не умею писать. И Валя приехала на 40 дней. Вот мы втроем: она, я, Мария готовили, на столы подавали, Валя всю посуду перемыла потом, полы. Работы много. К вечеру сели сами, вина выпили, а потом песни пели, которые Николай любил. Пели, плакали, дань уважения, памяти отдали. И опять с новой стороны она мне открылась – душевная, боль чувствует, утешить может. Надежная какая-то, на нее можно положиться.
3хлетнюю внучку Лину привозила показать. До чего же интересная мать природа. Ну, ничегошеньки нет в Линушке материного, ничего. Как 2 капли воды отец. Те же глаза, нос, скулы, ходит как отец, вот говорунья в мать и бабушку. Как маленькая старушка: говорит рассудительно, все она знает, читает стихи замечательно. Очень моему Жене понравилась – талантливая девочка.
А потом связь прервалась на долгих 8 лет, я оставила свою квартиру, стала сдавать ее внаем иностранцам, телефон и адрес при переезде затерялись. Я очень от этого страдала, одна она у меня с папиной стороны. И уж, когда Марина стала ездить в Астану в командировки, она нашла Валю. И та сразу же приехала навестить. Сколько много у нее изменений в семье, сколько у меня: не переговорить. 3 дня у меня гостила, 3 дня у своей подруги Людмилы, а один день мы собрались всей семьей у Марины. Как все изменились, детям моим уже за 50 обоим, Валентине 60, вся белая, а мне 77 – бабушка – старушка. Пролетели дни встреч незаметно. Свидимся ли еще?

2. В Москве.
И еще об одних встречах вспомнила. Встречи в Москве с приемными родителями Николая. Впервые мы всей семьей приехали в Москву в 58 году. Было перемирие в холодной войне с Николаем, вот и решили съездить. Сам город меня покорил еще на Казанском вокзале. Взглянула и обмерла:
- Нас что, прямо у Кремля высадили?
Засмеялась Анна Павловна:
– Это фасад вокзала, действительно, напоминает стену Кремля. Мы вас сейчас мимо провезем, увидите.
2 часа возил нас Степан Дмитриевич по разным улицам, знакомил. Из машины город не увидишь, мы сделаем так: один день потратим на ВДНХ, второй на посещение ГУМа и Мавзолея, третий день в Третьяковке и так каждый день куда-то, вот тогда все разглядели, все запомнили. Согласны, конечно, но напоминаем, что у нас всего неделя, а там Николаю на работу, да и у меня дела.
Квартира большая, 4хкомнатная. На улице жара, а в комнатах прохладно. Шторами задернуты солнечные окна, а противоположные распахнуты, ветерок поддувает. Наша комната с северной стороны, 2 кровати, большой кожаный диван. Поместимся. Женечке 10, Маришке 7, все уже понимают, хотят быстрее на экскурсию. Надо было видеть лица детей, да, собственно, и мое, когда мы были в павильонах сельского хозяйства, машиностроения.
В Мавзолее детям не понравилось, Николаю было интересно, он хотел статью написать, а мне был совершенно безразличен человек, чья душа неприкаянной мыкалась в этом гранитном саркофаге.
В метро меня даже робость одолела – почти подземный город. Каждая станция, как отдельный дом – красивый, сверкающий. А ребятам так понравился эскалатор, даже без нужды просили: - Давайте спустимся, прокатимся.
Очень понравилась Красная площадь и экскурсия в Кремль. Оба хотели сфотографироваться не у, а на Царь пушке, очень благовоспитанно вели себя в храме, пока я ставила свечи и молилась. Поразили красота и богатство убранства – все сияло, блестело, не то что церкви в Кульдже и Урумчи, даже сравнивать не надо, а когда раздался колокольный звон, я заплакала – в душу проник, сердце освятил.
По нескольку раз в день покупали мороженое и садились на лавочках отдыхать, мороженым полакомиться. А вкусное оно какое в Москве, разное по цвету, оформлению – на палочках, в обертках, в криманках в кафе, впрок, конечно, не наешься.
В кукольном театре смотрели «Сказку о попе и работнике его Балде». Хлопали, смеялись, ногами топали; а в цирке были скучные, ни разу даже в ладоши не похлопали. На вопрос – почему? – ответили, что зверушек жалко, Маришка даже зареветь собиралась, еле внимание отвлекли. Вот тебе и развлечение!
Находились, наездились, насмотрелись, устали, сил нет. Пора и домой собираться. Обновок и игрушек накупили, пришлось еще сумку дополнительно покупать. Не уследила я за Николаем, как просила не рассказывать Степану Дмитриевичу о своем падении, дома обещал, а тут не уследила, рассказал. Почернел тот от горя, от бессилия что-либо сделать, повернуть вспять. Николаю такого сделать не удавалось, Степану Дмитриевичу тоже не удалось. Только спрашивал все:
- Как ты, Настюша, вытерпела все это, как от горя не сгорела?
– Я бы может и сгорела, дети не дали, они же ничем не виноваты!
– Ну что же, жаль расставаться, ты с детьми приезжай, а Николая больше не привози, больно мне все это. С тем и уехали. Даже когда умер Степан Дмитриевич, мы не сразу узнали, не велел сообщать.
А второй раз ездили в 65 году. И целых 10 дней пробыли на даче. Дачи в Москве в то время не грядки и картошка. Березы и заливной луг с последующим спуском к Клязьме. Перед домом газоны с цветами, газон с клевером за цветным, 2 ряда липы, за ними луг. Дожди через день, но лето выдалось теплым, только дождь прошел, мы в реку. Еще при жизни Степан Дмитриевич 10 грузовиков песка завез, у берега своеобразный пляж образовался. Вот его мы успешно и осваивали. Женя в бассейне плавать учился, поэтому у берега нырял, плавал; мы с Маришкой осваивали это искусство на большом надувном мяче. Сначала боялась, а потом так резво ногами била по воде. Хвасталась, как хорошо плавает. Смеется Женька:
- А ты мяч отпусти, тогда мы с тобой наперегонки. Накупаемся, наплаваемся, а потом бегом к дому к пирогам и молоку. Это я рассказала Анне Павловне про мою юность, реку Или и мамин пирог с молоком. Вот она теперь с тем же нас ждала. Как будто юность моя вернулась, как будто не было этих 20 прошедших лет. Но они были, теперь вот, вроде, все наладилось, дай бог, чтобы навсегда. Дай бог!

3. В Хабаровске.
Ситниковы вслед за Гаврей в 69 году перебрались в Хабаровск. Работал он там в Китайском консульстве. Очень нравилось. Особенно город, река Амур, природа. Уговорил родителей, те и переехали. Даже Анютка с мужем уехала вместе с ними. Не оставаться же одной в Казахстане. А Гаврик стал письма писать – в гости звать. Да и Николай тоже рвался, с другом встретиться, молодость вспомнить. Я все не решалась, боялась, что и Гавре Николай откроется. Кому, кому, только не ему: сразу запрезирает, а то и вовсе из дому выгонит. Он такой! Насупился Коля (видно были такие мысли) пообещал ни за что не открыть другу позорную свою тайну. Собрались, билеты купили на самолет из Алма-Аты в Омск, а там пересадка на Хабаровск.
Конец августа 75 года. Красивый город, много исторических мест. Сколько памятников увидели, были в музее боевой славы, но меня эти реликвии не трогали – моя молодость прошла в другом мире, поэтому не волновали ни портреты героев, ни виды оружия, ни стенды с воспоминаниями. Но информация была обширной, интересной для Николая. Он буквально чуть не с открытым ртом слушал, делал какие-то записи, что-то фотографировал – собирал материал для очерка.
Возил нас Гаврик на теплоходе по Амуру. Могучая река, величественная, полноводная; если не смотреть на противоположный берег, напоминает море. Круто наступают берега на реку, видны кедры, спускающиеся к самой воде, а дальше на берегах и холмах золотятся лиственные деревья, как в золотом ореоле напоминают о наступлении осени. А над ними небо – высокое, голубое, чистое. Серьезность какая-то, торжественность в этих картинах. Как в церкви. Маленький причал. Нас приглашают пройти по берегу до следующего. Через 2 минуты буквально огромные деревья обступают со всех сторон, под ногами высокие папоротники, пахнет прелью, свежими опилками. Прошли метров 300, снова вышли к реке, спустились к берегу, маленькие порожки, оказывается сюда по веснам против течения заплывают омуль, кета, севрюга метать икру. К вечеру возвращается в город, Николай убегает куда-то по делам, а мы сумерничаем с Гаврей. Много говорю я. Вот ему легко рассказывать обо всем: о наших распрях с Марией и Алексеем, - осуждающе покачал головой; о том, что не ладится семейная жизнь у Жени, - удивленно приподнял бровь; о том, какой замечательный муж у Маришки, уважительный, по дому все делает, с ребенком помогает.
 – Марина-то оказалась трудоголиком, пропадает на работе, а когда дома, тоже все обдумывает, мне, кажется, даже сны видит рабочие.
Смеемся оба. Рассказываю, что Лариске хоть и 5 всего-то, а уже читает, вожу ее на кружок рисования. Смеется Гавря:
- И когда ты только все успеваешь, Настя?
– Да уж, кручусь. Ты почему, Гаврик, один? Ведь сколько знаю и попыток не было. Раз уж зашел такой разговор, в чем причина, ты ведь самый лучший на свете?
- Я-то, может, и лучший, да судьба моя злодейка, сама видишь, далеко не из лучших. Хочешь знать причину? В тебе она, Настена!
- ?
– Да, дорогая моя, сестренка, в тебе. Только порог ты нашего дома переступила, помнишь то время? Молча киваю головой. Тебе всего 9 было, 9 лет, мне чуть побольше – 14. Как увидел тебя золотую, больше никого за 40 лет лучше не нашел. Не видела ты. А отец мой, Павел Петрович, царствие ему небесное, увидел, разглядел сразу. Ты думаешь, за что он меня порол? За проказы мои? Н-е-е-т! Настюша, за любовь мою к тебе порол, выбивал ее. И добром объяснял и уговаривал. Если б не ты, ни за что в университет не отпустил бы. Но посчитал – с глаз долой, из сердца вон! Как видишь, ничего не помогло.
- Мне почему никогда не намекнул даже?
- Не хотел бередить тебе душу, сестренка. Разве сумела бы ты переступить через церковь, через бога? Нет? Вот и я не смог! И молчал, чтобы хоть у тебя покой в душе был. Ты думаешь, я почему в Пекин подался? Китайский мне нужен был? Как же! Чтоб Кольку не убить, жениться он на тебе собрался, любил, может, больше моего. Вот, чтоб не убить и убежал в Пекин. А сюда, в Хабаровск, думаешь, зачем уехал? Работалось мне в МИДе преотлично. Столько стран за 15 лет увидел, с людьми какими познакомился! Опять, чтоб не убить Кольку, знал, видел, как вы жили, тебя видел грустную, потускневшую. Боялся убить, а … в общем-то от себя убегал.
Обняла Гаврю, прижалась к нему, плакала горько. И он плакал. Так и застал нас Николай, сидящих рядышком, обнявшихся, заплаканных. Присел.
– Знал я, Гаврик, что когда-нибудь Насте откроешься; видел любовь твою к ней и если б знал, что она между вами возможна, никогда на твоем пути не встал. Никогда!
- Ты знал? - Удивлению моему не было предела. И как-то поняла я его, увидела по-новому. Видел он и любовь Аббаса, и любовь Гаври, и сам любил безумно. Может и толкнуло его это безумие на единственный свой позорный поступок, который жег его всю остальную жизнь, мучил его, толкнул в пьянство, безрассудство. Поняла. Вот тогда и простила. Долго мы сидели тем вечером в полутьме втроем, переговорить всего не могли. С тихой грустью простились и уехали.
- Прощай, Гаврик, ты все-таки самый лучший. И мне жаль, что судьба повернулась к тебе спиной еще в детстве и не изменила своего положения до сих пор. Прощай!

4. В Турции.
В 1982 году случилась наша поездка в Турцию. Именно случилась. Старая, давняя моя знакомая Венера Казбековна привела ко мне свою сослуживицу Айшу с красивым отрезом черного велюра. Познакомились, поговорили о фасоне. Обмериваю, записываю размеры, рисую модель. Фамилия Исмаилова. Что-то дрогнуло во мне от почти забытой фамилии. Айша заметила:
- Что-то не так?
– Все так, фамилия моих хороших знакомых по Китаю.
Всплеснула руками:
- Кого вы из них знаете?
Перечисляю, когда дошла до Халиды, Айша на стул упала.
– Вот эта самая Халида Исмаилова и привезла мне этот велюр, год назад здесь гостила с сыном. Моему мужу двоюродная сестра Халида.
В Турции живут уже лет 15; обещала списаться с Халидой. Было это примерно в середине марта, в июне я уже точно знала, что это та самая Халида, сестра Аббаса. В начале июля звонок – межгород.
- Настя, здравствуй дорогая, это я – Халида. Все знаю от Айши. Послала вам приглашение. Приезжайте оба с Николаем, так хочу увидеться. Приезжайте!
И я хочу. Рассказываю Николаю. Какое-то смутное облачко пробежало по лицу, задумался.
– А что, Настя, почему бы не съездить? Я там был году в 42, 43. Это сколько же лет прошло? 40? Не может быть! Поедем. Сейчас это просто. Сделаем визу по получении приглашения, деньги у нас есть. Поедем. Собирайся, Настя!
Когда все готово, звоним Халиде, уточняем время встречи, спрашиваем, что бы можно привезти, чтобы продать, а нам на это купить. Меняли тогда мизер. Очень удивились узнав, что это могут быть наши пиалы. Конечно, выбираем красивые, расписные, с золотым ободком и цветами.
Я Халиду не узнаю, но когда ко мне бросается стройная моложавая женщина, сердцем чувствую – она! Обнимаемся.
 – Ты все такая же, Настенька, золото волос припорошено, а в остальном такая же: улыбка, щербинка. Настюша! Как я рада.
А я смотрю не на нее. Ко мне идет Аббас – смуглый, красивый, как бог, улыбка на губах, румянец на скулах. Тянусь к нему, и, если бы Николай не взял под руку, не поддержал, упала бы.
– Знакомьтесь – мой сын Мурад. Тебе нехорошо, Настя? Воды, лимонаду?
И воды и лимонаду. И где-нибудь присесть, иначе упаду. Сижу, плохо соображаю, чувствую, что-то пью.
– Ну, Настя, полегчало?
С признательностью смотрю на мужа.
 – Спасибо, полегчало, можно ехать.
Дни, часы, мгновения общения приятны. Много говорим об Аббасе.
 – Ты любила его, Настя?
Мне 58 лет. Хорошо понимаю, что «в старости нельзя допускать ошибки, их уже некогда исправлять», поэтому не могу сказать, что любила, не хочу сказать, что нет. Пожимаю плечами. Умница, Халида, все понимает, трется носом о мое плечо, обе молчим. У нас мало времени – неделя. Поэтому Николай с Мурадом посещают каких-то знакомых, через них продают очень дорого наши пиалы, а мы с Халидой пропадаем на пляже. Они мне понравились более всего. Белый песок, белые отели и белые виллы, пальмы на пляже, а у зданий необыкновенной красоты цветы, кустарники. Без темных очков нельзя, начинают слезиться глаза, на нас еще и шляпы. Халида выглядит очень экзотично. Она в длинном тонком платье, в платке, закрывающем полностью волосы, а сверху еще и шляпа, чтобы не загорело лицо. В этом наряде она и купается, нельзя пожилой мусульманке показывать обнаженные руки, ноги; в истоме лежим в шезлонгах, пьем холодные со льдом напитки, едим знаменитый турецкий щербет. Хорошо! Наговорились, вспоминали Кульджу, реку Или, рыбалки, купание. Постепенно разговор ослабевает, все медленнее речь, все длиннее паузы, засыпаю…
… Белое солнце, белый песок, белый наряд на мне – длинные свободные одежды, я босая и иду по пустыне. Впереди меня верблюд, его ведет мой Николай, идет медленно, чтобы я не уставала. И вдруг поезд, мы его боимся; Николай укладывает верблюда, укрепляет на нем большие чемоданы, гладит руку и шепчет: - Настюша, - я понимаю, что это было давно, давно, в юности, мне спокойно и легко. – Настюша! Открываю глаза, меня осторожно будит Николай, - вставай, свет Настасья, уже вечер. Прощаемся с Халидой, идем в отель. Николай очень доволен прошедшим днем. Пиалы менялись на деньги, а на них куплены 4 дубленки, серьги Марине и Ларисе. Удивляюсь:
- Так много только на пиалы? – Только!
Вот вам и чемоданы во сне. Прощание с Халидой и ее семьей теплое, умиротворенное. Здравствуй, Алма-Ата!

5. Дома.
Простив Николая, я обрела душевный покой… и окунулась с еще большей энергией в семейные дела. А их невпроворот. Отмечаем 10летие свадьбы Марины и Виктора. Будут только свои, а это, считай, Витюшкины брат с женой и детьми – 4; Мария с семьей – 6, Алешка с женой (женился-таки) 2, да Женя втроем, сколько это, сбилась со счета – да мы с Николаем – 17. Всех напоить, накормить надо, да и на память что-то дать. И кто мне помогает во всей этой кухонной кутерьме? Витюшка. По моим спискам все закупил, завез, взял 2 дня отгулов, помогал готовить, накрывать; а уборка, подготовка квартиры – это обязанность Николая.
Все в сборе. Родные, знакомые лица. Стерлась острота отношений с Марией, я по-прежнему люблю племянников, дружу с Анатолием, а с Марией очень осторожно, стараюсь на задевать прошлое, не ворожить старых обид. Роднимся. Совершенно разошлись наши пути-дорожки с Алешкой. Законченный эгоист, никого не любит, впрочем его тоже. Но я помню его маленьким, резвым, озорным, поэтому на семейные торжества приглашаю. Мы же у него не были уже лет 15, после похорон мамы. Смотрю на всех и вспоминаю свадьбу Марины. Молоденькие, всего по 20, влюбленные, счастливые, друг на друга не насмотрятся, так трогательно ухаживают друг за другом. И вдруг я заплакала.
 – Что ты, мама, мамочка, что с тобой?
– От счастья плачет мать, - не трогайте ее, - это Николай. Прижалась к нему благодарно, успокоилась и вдруг обнаружила, что Жорик (а ему тогда 10 было) расстроенный, глазки опухшие. Знаками позвала в кухню, обняла.
- Что, малыш, что случилось?
Захлюпал носом:
- Мама с папой хотят разводиться.
– Успокойся, милый, посмотри на них, сидят веселые, анекдоты рассказывают, а что вчера отношения выясняли, так не обращай внимания. Вспомни, как говорит твоя мама: - Я – стрижено, он – брито, я - стрижено, он – брито, а когда устает и соглашается, что да – стрижено. Тогда я взвиваюсь и твердо констатирую – нет уж – брито. Помнишь, Жорик? Это у них стиль жизни такой. И будут они выяснять это «стрижено-брито» всю свою оставшуюся жизнь.
Повеселел внучок. Ну, задам Жене, надо же так расстраивать ребенка. Да и Ирине вычитаю, чтобы свои разборки устраивали без сынишки. Взрыв смеха в гостиной.
– Идем, малыш, что же им там смеяться без нас.
Вприпрыжку побежал, повеселел. Слава богу успокоила…

Звонок. – Жорик, наконец-то! Куда вы все пропали? Уж дня 3 ни звука ни от родителей, ни от тебя.
– Бабуленька, не сердись. Так заняты, так заняты! Ты ведь перевернула нашу жизнь своим предложением, теперь мечемся, претворяем твою идею в жизнь. (Жора закончил институт легкой промышленности, работал в швейном ателье.)
– Докладываю, бабушка. Сначала мы пересчитали деньги, купить 4хкомнатную на 1 этаже, отремонтировать хватит. Но на оборудование, на ткани, на зарплату нет. Тряхнули папиными знакомствами, взяли кредит в банке. Неделька уйдет на покупку и установку оборудования, считай, месяц ушел, а там уж твое поле деятельности: купить ткани, нанять швей, найти хорошего закройщика – 2ая половина успеха. Готовься, бабушка, я уж тут думал, думал, присвоим тебе звание менеджера. Устраивает?
Счастливо смеюсь. Вот и передала свое дело в хорошие руки. А уж помочь внуку сам бог велел.
- Да я согласна к тебе в ателье даже швы пороть и нитки сметать.
Теперь смеется внук.
А я звоню своим приятельницам Кларе и Тамаре, рассказываю о своей идее, о том какую бурную деятельность развил мой старший внук Георгий, о том, какую роль в его ателье сыграю я, не о менеджерстве, конечно, а о том, что закройщика найду хорошего, а мастерство швей лично проверю, чтобы ни одна не подвела ни меня, ни Георгия.
Выслушиваю Тамарины сетования:
- У людей дети, как дети, а… - сочувствую подруге. Единственный сын Тамары, которого растила одна, дала образование, сбился с пути – не пьяница, не наркоман – бомж, бросил мать, квартиру, нашел какую-то подругу, где живут, чем живут – ничего не знает несчастная мать. Иногда с интервалом в 2-3 месяца явится домой, отмоется, одежду поменяет, денег из пенсии поклянчит и уходит в никуда. Сочувствую подруге, подбадриваю, всю одежду от сына, зятя, внука отдаю ей, чтобы было во что переодеть блудного сына.
У Клары свои проблемы. Своих детей у них с Иннокентием никогда не было, удочерили Лизу уже в возрасте 10 лет. Хорошая девочка, благодарна была за то, что в семью такую хорошую попала, платила всегда любовью и вниманием. Тоже преподает в университете английский язык. После смерти Иннокентия Клара живет с внучкой Танечкой, студенткой того же университета, того же факультета. Терпеливо ухаживает за бабушкой – у Клары остеохондроз (корешковый синдром), с трудом ходит, проблема наклониться, разогнуться. Но девочка такая заботливая, все успевает. Собираемся втроем мы чаще всего у Клары – сами кипятим чай, едим принесенные с собой пироги, ведем задушевные разговоры (все о каждой знаем, близко принимаем к сердцу) помогаем друг другу. Чем старше становимся, тем чаще общаемся – сколько уж нам осталось – вот и тянемся друг к другу.

Звонок в дверь.
– Здравствуйте, Ларочка, как ты вырвалась от своих соловьев – разбойников?
– Да уж вырвалась, их отвезла на тренировку, а сама к тебе. Всего у меня часик, ставь, бабуля, чайник, вот привезла тебе эклеров; дай ключ, сбегаю за почтой, по-моему, письмо тебе.
Незнакомый почерк, прямо сногсшибательное письмо и фотография молодого мальчика в армейской форме. Пока Лариса возится с чаем, обдумываю содержание.
– Что, бабуля, чем-то огорчена?
– Да нет, Ларочка, думаю, как и чем ответить на письмо.
Рассматривает фотографию, читает на обороте.
– Кто это, бабушка, и если Токарев, почему мы его не знаем?
– Знаем, Ларунчик, знаем, это твой двоюродный брат Валера от дяди Алексея. – Так ведь нет у них с Агашей детей? – С Агашей нет; мать этого мальчика – Кира, когда-то дружила с Алексеем, всякое бывает в жизни, забеременела, надеялась, что женится он, бабушка твоя очень хотела этого ребенка, она и уговорила Киру оставить, надеялась, что и Алексей одумается. Когда поняла Кира, что не дождется, никому ничего не сказала, уехала. Оказывается, и жили рядом, в Капчагае она, больна, 4 стадия рака. А мальчик закончит службу в Отаре через год. Вот и просит Кира меня помочь. Обдумываю, как же лучше мне это сделать – помочь. Ну-ка, посоветуй, - свою 2хкомнатную на Абая не стану сдавать, переберусь с мальчиком туда, а эту сдам. После армии Валере, конечно, работать надо будет, не страшно, если не в своего отца, а в остальных Токаревых, должен быть работящим. Вот и нужна я снова в свои 77: одному дело помочь организовать, другому на ноги встать. Здоровья тебе, Анастасия!
Достала альбом, сравнить фотографию Валеры с Алешкиной в том же возрасте. Нет, не похож, ну и слава богу, значит и эгоистом не будет, а Алексею о своем решении даже не скажу, пусть живет как живет.
Листаю альбом, фотографии, как мгновения из жизни, один эпизод, другой. О! А эти скорбные, печальные. Присаживаюсь на диван. Болел Коля недолго, месяца 3. Все время был дома, не хотел в больницу, боялся хоть на день расстаться с детьми, со мной. И я поняла его, не стала настаивать. Лечили старательно, но … Умирая, держал меня за руку, прощения просил, просил замуж не выходить. Я обещала – какой замуж в 63 года, да и внукам надо помочь, Жорику и Маришкиному Вите, малы еще были. А как умер Николай, ночами, когда никто не мешал, так горько плакала, прощала ему и себе те 10 черных лет, которые может и забрали жизнь мужа.
– Спи спокойно, - повторяла, - я тебя простила, простила.
Снова звонок. Маришка.
– Мама, мне тут Лариса такого рассказала. Правда, мама? Да я сейчас позвоню этому дяде Алеше, да я …
- Вот уж чего не надо, того не надо, дочка. Я уже все решила. Одной мне жить скучновато. Вот и будет веселее с мальчиком. Одобряешь?
– Конечно, мама. Ты у нас праведница. Успехов тебе, дорогая…