Они стоят в переходах между линиями метро. Или внизу при сходе с эскалатора, устало прислонясь плечом к стене или колонне. Пустой взгляд – в пространство. Стандартный прикид из «лужи». И сами какие-то стандартные, неброские. В руке табличка с надписью: умирает сын, 2 года. Или дочь. Или не два года, а 1 год 4 месяца, для большей убедительности. Двадцатилетние матери. Понятно – одиночки. Наверное, бросил, подонок, с малым больным дитем. А может и не было никакого подонка. Просто нагуляла по молодости да глупости. А теперь какая разница? Дите-то, вон оно, помощи просит.
Не заметить их, скромных, у стенки со своей табличкой – нельзя. И тысячи спешащих успевают прочитать про умирающего ребенка. И походя скользнут взглядом по несчастной матери. И… не задерживаясь побегут мимо.
Что это? Черствость? Нет. Опыт. Насмотрелись за столько-то лет спектаклей. От невинных: «мы люди нездешние…», до мальчишек в длинных пальто, проползающих на коленях весь состав и вымаливающих на лечение либо протезы. И вот, наконец, молодая мать с умирающим младенцем. Апофеоз цинизма.
Надо отдать должное режиссеру с татуированными пальцами. Просчитал, что в государстве, где дети умирают действительно, не виртуально, потому что нечем платить за серьезное лечение, ушлый народ может потерять бдительность и заглотить наживку. И вот уже пожилая женщина копошится в косметичке и, гремя мелочью, возвращается против течения отдать милостыню. Наивность? Или евангельское: дай просящему? Но вот мужчина средних лет стыдливо вкладывает бумажку в расслабленную девичью ручонку, как будто откупается от чего-то. Наверное, померещился скелет, что стоит у него в шкафу.
А распальцованный пиарщик время зря не теряет, экспериментирует с рейтингом в денежном эквиваленте. На том месте, где вчера стояла мама с умирающим малышом, объявилась дочка с тем же выражением, с табличкой такого же размера, но надписью совсем даже противоположной: у меня умерла мама.
Когда я проплываю в толпе мимо дочек-матерей, против воли начинаю мучиться совестью, как будто сам виноват в том, о чем написано в их табличках. А голос внутри шепчет: да дай ты ей, суке, червонец, откупись, легче станет.
И стоят они, горемычные, у стенки или колонны перед людским конвейером со своими табличками. Вызывая у одних брезгливость и презрение, у других наивную жалость, пробуждая в третьих совесть или напоминая о прошлых грехах. И отделяется временами кто-то от общего потока и, порывшись в кошельке, пробирается против течения с зажатой в руке бумажкой. Как индульгенцией от несовершенства человеческой природы.