Я ехала в Вашингтон вдоль берега Потомака, по матовой ленте шоссе с блестками фонарей, над траурным атласом реки. Деревья с другой стороны дороги, в предсмертном великолепии осени, уносились назад так стремительно, будто бежали от неизбежного. Я же мчалась навстречу к неизбежному, в город, оставленный мной чуть больше полугода назад. Я возвращалась в дом, который стал мне почти родным, к человеку, с которым была почти счастлива. Воспоминания вызывали жестокую грусть.
Гленн так не хотел, чтобы я уезжала. Он устраивал скандалы, уговаривал и угрожал. Я ничего не могла ему объяснить. Он не слушал доводы, которые я приводила. Он не верил обещанию вернуться, как только дела перестанут требовать моего присутствия. Все было так сложно в последнее время. Он становился все более требовательным. И вот, я возвращаюсь, раньше, чем обещала, и не ожидаю ничего, кроме новой боли.
Не знаю, почему невыносимо трудно быть с теми, кто для меня дороже всего.
Я сбросила скорость перед въездом на мост. Впереди расстилалась более оживленная трасса, залитая розовато-желтым светом. Черное небо над ней казалось выше, словно отступив под натиском человека, затмившего фонарями робкие звезды.
За окнами машины замелькали неухоженные дома окраины Вашингтона, их сменили импозантные здания центральных районов. Осталось уже недолго. Машина пронеслась мимо увенчанных флагами посольств, блеснувшей куполом мечети, храма с суровым ликом Христа над входом, светло-серого здания греческой церкви. Впереди, на холме, высился Центральный католический собор. Подсвеченный прожекторами на фоне темного неба, он заставил меня на миг забыть обо всем, как будто я оказалась вдруг под гулкими сводами, среди торжественного великолепия внутреннего убранства, в грохочущем водопаде органной музыки. Какое утешение, что в трудные минуты можно вспомнить органную музыку! И витражи. Хотя перед моим внутренним взором всегда встают пронизанные солнечным светом витражи другого собора, недостижимо далекого собора в Испании. Я подумала, насколько легче было бы умереть на каменных ступенях, лаская последним взглядом резьбу на исполинских дверях, выдыхая молитву с последним движением губ. Необходимость встречи с Гленном лежала на сердце каменной тяжестью, но слишком долгий был уже проделан путь, чтобы поддаваться малодушным порывам.
Я оставила машину на углу знакомой улицы и пошла пешком, прислушиваясь к перешептыванию густых крон, еще не сбросивших пожелтевшие листья на потеху холодному ветру. Я шла медленно, как на казнь. Я просто не могла относиться к этому по-другому. И глупо было надеяться, что свежесть осенней ночи поможет мне унять волнение. И не было смысла в этой прогулке. Я просто тянула время, как будто это могло что-то изменить. Время... Иногда я думаю, что бог создал время специально, чтобы мы знали, чем измерять свое ничтожество.
Наконец, я подошла к нашему дому. Я сама выбирала его для нас, на тихой улочке, совсем недалеко от великолепного собора. Я была очарована витыми чугунными перилами на крыльце и изысканными фронтонами над окнами. Я сама следила за ремонтом и оформлением интерьера, а Гленн со снисходительным одобрением смотрел на результаты работ и с нескрываемым обожанием на меня. Мы были счастливы тогда.
Я достала ключ и отперла дверь. Перешагнула через порог и подождала, пока дверь захлопнется за моей спиной. Пути назад у меня не было. Я стояла в своем доме, заново привыкая к присутствию в нем, проникаясь его атмосферой, впитывая ее всеми чувствами. Дом встречал меня темнотой и непривычными запахами. Гленн не спал. Я слышала, как он двигается по гостиной. Это было тем более странно, что он не включал света. Я почувствовала иррациональный ужас при мысли, что могу сейчас узнать, насколько чужим стал для меня мой Гленн. Холод сдавил мое сердце, но я верила, что такие истории нужно завершать, как бы это ни было страшно.
Двинувшись по направлению к гостиной, я сказала, стараясь придать голосу обычное звучание:
- Гленн! Это я. Я вернулась.
- Хорошо! Я тебя ждал. Еще как ждал!
В его голосе не было удивления, и звучал он необычно. Я с полной отчетливостью поняла, что это уже не тот человек, с которым я простилась несколько месяцев назад. Ощущение безнадежности замедляло мои шаги, но теперь другое желание – прижаться к нему, вспомнить теплый аромат его кожи – становилось все сильнее, подавляя нерешительность.
- Почему ты не включишь свет, Гленн?
Он хрипло рассмеялся.
- Иди сюда и включи сама.
Я вошла в комнату. Гленн, стоявший у стены, резко двинулся в мою сторону, и я отпрянула, произнеся совершенно неожиданно для себя самой:
- Я не хотела причинять тебе боли!
- Оригинально. Может, обнимемся?
Он повернулся, и теперь свет сквозь створки французского окна падал на его лицо. Он страшно исхудал. Бледная кожа обтягивала резко выделяющиеся скулы красивого лица. Он опять засмеялся, обнажая зубы. Мой голос дрогнул, когда я спросила:
- Гленн, что ты с собой сделал?!
- А, тебе не нравится! Ты думала, я всегда буду молиться на тебя, ловить каждое слово, а ты будешь отвечать мне изредка, как милостыню давать? Теперь нет! Теперь у меня есть учитель. И я могу делать все, что захочу!
- Учитель, – невольно повторила я, услышав в его голосе благоговение.
- Да. Он меня всему научит! Скоро…
Гленн шагнул ко мне. Его движения показались мне плохо скоординированными.
- Но я тебя ждал. Я хочу, чтобы ты еще кое-что для меня сделала!
Он снова бросился ко мне, и на этот раз я не стала отступать. Я уже увидела достаточно: его безумные глаза; следы от уколов на обнаженных руках, снова, после нескольких лет нормальной жизни; образ «учителя» - единственное четкое воспоминание за много дней. Я приняла его в свои объятия, и прошептала:
- Прости, это все, что я могу для тебя сделать.
Кинжал с глухим стуком упал на пол, так и не причинив мне вреда, когда мои клыки пронзили его шею. Он умер, не понимая, что происходит. Он никогда этого не понимал. Ни до того дня, когда я нашла его, бесчувственного, на улице, ни после, когда он сменил наркотические грезы на грезы о могуществе, природы которого я ему так и не открыла, он не понимал, что бегство от жизни означает бегство к смерти. Наверное, это глупо: вампир, пытающийся объяснить смертному ценность жизни. Не стану лгать, что надеялась на успех этой затеи, но я думала, что у него будет больше времени. Я хотела, чтобы у него было больше времени.
Опустив на ковер тело близкого для меня человека, я взяла в руки кинжал. Черненая сталь, матовая рукоятка. Специально ли он выбрал для меня именно это оружие, не выдающее себя во тьме блеском? Молча и неподвижно я подождала, пока в комнату бесшумно скользнул темный силуэт того, кто стал для Гленна «учителем». Он поздоровался с почти неуместной вежливостью, коснулся моего плеча, и, не получив ответа, сел в одно из кресел. Его голос был мягок и повелителен:
- Ты так и будешь стоять над трупом? Повернись ко мне! Я хочу видеть твое лицо.
Я прошла к креслам и села лицом к лицу со своим гостем. Мы обменялись одинаково изучающими взглядами.
- Все еще надеешься обрести простое человеческое счастье? – сочувственно спросил он. – Сколько еще раз мне придется повторить тебе, что это невозможно?
- Ты устанешь раньше, чем я.
- Откуда такое неверие в мои силы? Прости, если слишком часто говорил, что ты можешь утомить кого угодно. Не стоит доверять голосу раздражения.
- Не помню, чтобы ты это говорил. Должно быть, тебе часто приходилось повторять это кому-то другому.
Он слегка улыбнулся. Улыбка, холодная, как клинок.
- Знаешь, он ведь тебя даже не любил, твой смертный друг. Я проникся к нему истинной ненавистью, когда увидел, как легко он тебя предает.
- Ты хочешь убедить меня, что за это свел его с ума?
- Всего лишь ускорил процесс. Он сам сходил с ума от неведения, в котором ты его держала. И нет, конечно, не за это.
- Знание свело бы его с ума еще быстрее.
- Что ж, придется признать, что некоторые смертные ищут только повод для безумия. Это менее удивительно, чем вампиры, вечно ищущие полубезумных смертных.
С каждой нашей фразой в комнате как будто становилось холоднее.
- По крайней мере, я нахожу то, что ищу, - ответила я, желая причинить ему боль. Он только усмехнулся.
- Полубезумных смертных, которые рады всадить в тебя нож?
- К чему этот разговор? Я думаю, ни у тебя, ни у меня нет заблуждений насчет того, кто именно является жертвой в отношениях смертного и вампира.
- Раз уж мы заговорили о заблуждениях, меня всегда трогала твоя привычка называть отношениями долгий путь к убийству.
В его словах было столько же лжи, сколько правды, но я промолчала, не желая ничего объяснять.
Он снова улыбнулся, как будто вспомнив о чем-то забавном.
- Он считал тебя оккультисткой. Дьяволопоклонницей. Ты специально навела его на эти мысли?
- Нет. Доля правды в его фантазиях случайна.
- Доля правды… Я так и думал, что ты по-прежнему вспоминаешь о старых добрых временах! – подчеркнуто дружелюбно проговорил он, впившись меня колючим взглядом. Эта тема была старым камнем преткновения. Впрочем, какая не была?
- Нет, - спокойно возразила я. – Они не были добрыми для нас, те времена. О чем я вспоминаю, так это о былой наивности. И о способности верить.
Он поморщился.
- Эта способность оставит тебя в последнюю очередь.
Разговор с ним был мучителен, как обычно. Я спросила, преодолевая комок в горле:
- Что бы ты сделал, если бы я не приехала?
Он помрачнел, но его голос был ровен.
- Подождал еще немного.
- Ты бы не остановил его, даже если бы он стал опасен для окружающих?
- Зачем? Я знал, что ты бросишь все и приедешь.
Его ответы почти не имели смысла. Все это было слишком печально.
- Да, я все бросила. Чего ты этим добился?
- В самом деле, чего? – тихо произнес он, и на мгновение углы его рта опустились вниз.
Я отвернулась, разглядывая извивы черных линий на темно-красном ковре. Мир сжался до размеров одной темной комнаты с тремя трупами, два из которых никак не могли простить друг друга за то, что мертвы.
Он первым нарушил молчание уже обычным, слегка насмешливым, голосом:
- Возможно, мне просто хотелось убедиться, что я по-прежнему могу предугадывать твои поступки.
- Навязчивое желание власти выдает слабость.
- Разве я когда-нибудь это отрицал? Ты – моя слабость, и я в твоей власти, моя прекрасная госпожа.
Он склонил голову с высокомерной галантностью грандов былых времен. Это удавалось ему, не смотря на то, что он сидел в современной одежде.
- Старые ужимки. Ты скучен. Просто скучен.
Я встала и отошла к окну. Он мгновенно оказался за моей спиной.
- Ты меня настораживаешь. Завтра ты скажешь, что весь мир скучен, а послезавтра дождешься рассвета, чтобы плюнуть в раскаленный лик солнца?
- Откуда такое неверие в мои хорошие манеры? – Я пародировала его собственные слова, сказанные в начале разговора.– Прости, если слишком часто плевала тебе в лицо. Вряд ли солнце успеет мне надоесть так же сильно.
Даже не оборачиваясь, я знала, что он слегка улыбнулся.
- Любые слова в твоих устах становятся музыкой. – Почти ласково произнес он. – Но нет ничего пошлее вампира с суицидальными наклонностями. Когда решишься, позови меня.
Его прохладные пальцы коснулись моей шеи. Он все еще был намного сильнее меня. Прикосновение гладких губ к коже. Просто поцелуй. Он зарылся лицом в мои волосы.
- Какие бы духи ни были в моде, ты всегда пахнешь шоколадом, - прошептал он, и знакомые интонации в его голосе заставили меня на миг прикрыть глаза.
Он развернул меня к себе, его губы коснулись моих, и все, что осталось за кольцом наших рук, было мрачным ненужным сном, но черная сталь лезвия, прижатого к моей руке, невидного для него, холодила запястье. Я ударила его в основание шеи, рассекая сонную артерию. Брызнула кровь, в тот же миг я толкнула его назад, мы повалились на пол, и вторым ударом, усиленным инерцией падения, кинжал пронзил его сердце.
Его лицо было так близко, искаженное болью. Черные глаза полны страдания, волосы разметались по багровому ковру. Кровь пропитывала черный воротник. Черное… Всегда только черное. Мои глаза заволокло кровавыми слезами.
- Я тебя ненавижу! – выдохнула я, и прижалась губами к ране.
Через несколько минут – через вечность, полную его пылающей крови – я поднялась на ноги, и, пока он не начал приходить в себя, вытащила его через французское окно на террасу, с такими же, как на крыльце, витыми перилами. Я подняла прикованные к причудливым завиткам цепи и застегнула на его запястьях.
- Я сама занималась обустройством этого дома, - сказала я, в ответ на его взгляд. – И я вспоминала о тебе. Я о тебе часто вспоминаю.
Он сумел изобразить на лице улыбку.
- Ты стала сильнее.
- Нет. Взгляни правде в глаза. Это ты поглупел.
Я вошла в комнату и взяла из ящика стола лейкопластырь. Вернулась на террасу, и опустилась перед ним на колени.
- Ты пользуешься тем, что я прощаю тебе все, что угодно, - сказал он.
- Неправда. Ты не прощаешь мне ничего.
- Я просто все помню. Я просто тебя…
Не дав ему договорить, я поцеловала его в губы, покрыла поцелуями лицо, ощущая безжизненную холодность кожи и жар ответного желания. Отчаяние очень похоже на страсть. Потом я отстранилась и заклеила ему рот. Это разъярило его больше кинжала, больше цепей, но я не хотела сейчас слушать его слова. Я не могла слышать его мысли. Я села рядом, прижавшись к его плечу.
- В последнее время нашей любви не хватает огня, правда? Мы это исправим. Через несколько часов пламя навеки сплавит нас в единый комок жирного пепла. Мы дадим обет вечной любви пред ликом раскаленного солнца. Ты этого хотел?
Он смотрел на меня, и едва заметное движение его бровей имело больше значения, чем тысячи слов из иных уст. Он всегда боялся огня. И ненавидел меня за то, что я это знаю.
Он задвигал челюстью, пытаясь сорвать пластырь. Ему это непременно удастся, но я к тому времени буду уже далеко.
Я поднялась и разочаровано покачала головой.
- Ты против? Как пожелаешь. Только не надо потом говорить, что это я тебя бросила.
Я вернулась в гостиную, положила ключи от цепей на стол и остановилась на миг над телом Гленна. Мой бедный смертный мальчик… Я выбрала его, потому что он был безнадежен. Я всегда отворачивалась от самых лучших, от тех, кто мог что-то дать миру. Свет и тепло человеческого огня – для смертных. Моими становятся те, чья жизнь похожа на мерцающий огонек лучины: ощутить на мгновение его тепло кончиками пальцев, прежде чем он погаснет навсегда. Очень грустно, что для Гленна все кончилось так скоро, но мне стало легче теперь, когда я исполнила свой отвратительный долг, созвучный моим отвратительным желаниям. В этом был весь ужас. Еще одна вина легла на мою душу, как камень на дно глубокого черного колодца, и я могу идти дальше, и спустя какое-то время я добавлю еще один камень, и это будет продолжаться до тех пор, пока колодец не перестанет существовать.
Пройдясь в последний раз по комнатам, я собрала мелочи, которые не хотела оставлять, и вышла из дома. Мне нужно было уехать из города, но оставалось еще достаточно времени, чтобы проститься с собором.
Машина неслась по пустому шоссе. По обе стороны стояли осенние деревья, уносящиеся назад так быстро, что они сливались в сплошной коридор цвета пламени. Я свернула на небольшую дорогу и, отъехав подальше, остановилась. Здесь было очень тихо. Только шелест листвы под влажными пальцами ветра. Взяв небольшой сверток, я вошла под сень деревьев. Опавшие листья покрывали землю. Пахло осенью, горьковатый аромат увядания. Я спустилась в овраг и развела костер из осенней листвы и бумаг. Оранжевые языки пламени заплясали по обрывкам еще одной страницы моей жизни. Я протянула руки, ощущая приятное тепло.
Деревья качали надо мной ветвями, похожими на руки в пышных рукавах. Воздух был прохладен и наполнен шорохами. Костер освещал ближайшие стволы, в узорах коры прятались тени, и искры летели во тьму, как крошечные феи из старинных сказок. Это было так красиво. Этого было так много. Так много красоты, чтобы видеть и помнить, для меня одной. И так мало для многих других. Кто я такая, чтобы иметь на это право? Кто я такая, чтобы решать, кто достоин этого, а кто нет? Вопросы, которые ничего не меняют. Я никогда не стала бы обращать Гленна. Никто бы не стал. Он только и делал, что убегал от самого себя, а вампир приговорен к себе навеки. Близость смерти многое оправдывает. Жизнь человека может не иметь смысла, но она кончается так быстро, что он едва успевает об этом задуматься, и до самого конца надеется, что нелепые случайности, горести и печали его существования превратятся в ступени, ведущие к свету. А что такое вечность без смысла? У меня нет оправданий человеческой слабости и человеческой ограниченности. Зачем в мире монстры без цели и надежд? Я буду существовать, только пока во мне живет человек, которым я когда-то была. И дороже всего на свете для меня тот, кто помнит тепло моей смертной плоти, согретой собственной, а не краденой кровью; тот, кто по-прежнему вызывает во мне человеческие чувства.
Я прислонилась головой к стволу дерева и закрыла глаза. Потрескивание костра и звуки ночного леса стали для меня неслышными, я снова была в своем вашингтонском доме. Там пахло гарью. Там ходили чужие люди. Пожар был не сильным, мало огня, много дыма. Достаточно дыма, чтобы сработали противопожарные датчики. Службы спасения отреагировали мгновенно. Они затушили выгоревший ковер и отвезли в морг тело молодого мужчины. Предположительная причина смерти – передозировка наркотиков. Спаси Господь его душу.
Открыв глаза, я посмотрела в костер. Последние слабые языки пламени лизали почерневшие фотографии. Скоро огонь совсем угаснет. Пусть. Все, что было важно, уже стало пеплом. Я повторила эту фразу вслух, прислушиваясь к тому, как мои слова растворяются в холодном воздухе. Когда-то мой возлюбленный создатель любил, чтобы я читала ему вслух. Он говорил, что у меня волшебный голос. Время… Проклятое время разлучило нас, истощив способность терпеть друг друга, но не уняв тоски.
Он еще найдет меня. Найдет хотя бы для того, чтобы высказать все, что я не дала ему сказать сегодня. Я не уехала из города, пока не убедилась, что он освободился, приманив смертного помощника. Если бы он по какой-то причине не смог или не захотел сделать этого сам, я сделала бы это за него. Я никогда не желала его гибели, никогда! Уходя, он поджег ковер, чтобы уничтожить пятно темной крови. Удивительно, как мгновенно вспыхивает наша кровь. Мы оба с ним слишком хорошо это знаем.
Однажды придет ночь, когда наша встреча не принесет больше ни радости, ни боли. Это будет означать, что я умерла окончательно. Я поднимусь на крышу собора, любого, какой окажется поблизости, и буду перебирать воспоминания, как четки, пока не наступит день.