плюшевый

       


       And I ask my lovers “Do you know,
       Where the desert roses bloom and grow?”
       Coil.

Люблю. Хотя в это сложно поверить, да. Я смеюсь тут постоянно, это весело, клянусь богом, это дико весело.
Я здесь уже миллион лет.
Стены тут белые. Когда я расшибаю в кровь руки, можно на них писать. Я вырисовываю матерные слова. Все те, которые знаю. Я долблю в дверь по ночам. По моим собственным ночам. А когда мне кажется, что наступил день, я сижу у стен. У одной, отсчитываю десять минут, и перехожу к следующей. Сижу опять. Потом приходит Тим и говорит мне:
- Хочешь заняться сексом?
- Нет, - говорю я, и он потом долго меня трахает.
Тим взрослее меня. На его лице есть явный отпечаток чего-то бразильского. Или обезьяньего. Вся его привлекательность сосредоточена в одной точке - его ширинке. Я никогда не спрашивал, носит ли он ее открытой специально, или это тот великан, что прячется за ней, никак не хочет сидеть взаперти.
Потом мне приносят суп. Мне кажется, я лакаю его, как собака. Холодный жир стекает по моим рукам и подбородку. Он оставляет приятные пятна на одежде. Пятна, которые можно потом обсасывать, как карамельки. Иногда приносят компот. Но это редко.
В комнате, помимо меня живет Мерзкий Запах. Он рождается в ведре в углу. Он пропитывает все вокруг. Запах лезет по стенам и виснет на потолке. Вместо люстры.
А я хожу по периметру. Я плюю в засохшую кровь на белом. Я грызу и глотаю ногти. Я барабаню телом в дверь.
- Хочешь заняться сексом?
- Нет.
Я боготворю этот запах. Он так несчастен, мать его.
Я безвыходно люблю Тима. Я не могу его не любить. Мне постоянно хочется коснуться его рук, или поцеловать, но каждый раз получаю грубый толчок в живот, или в плечо. Иногда он бьет меня по щекам. Я губами расстегиваю заклепки на его поясе.
Здесь нет окна. Искусственный свет похож на больничный. Его никогда не отключают.
Я помню, ученые проводили исследования, что первично свет, или темнота. Они дали какой-то ответ, но я его забыл. Когда ты сидишь вот так вот, все в корне теряет смысл. Если лампочка горит вечность, почему я не должен называть это мраком?
Мне кажется, где-то тут спрятана кнопка, которая может разнести все это к дьяволу. Как в фильмах БАБАХ! И по тебе все плачут.
Если бы я мог как-нибудь себя порезать, или подвесить, я бы подсуетился. Но у меня есть стены, пол, потолок, дверь. И ведро с дерьмом.
Я бился головой до потери сознания. Потом очнулся и бился еще. Потом пришел Тим.
- Да пошел ты, блять.
Может, хотя бы сотрясение?
Я сплю на полу. Я разговариваю вслух.
Ты понимаешь постепенно, что все эти бредни про уход в себя и мир внутри, на самом деле вне_нас. Ты внутри – пустота. Ты внутри – лотерея. Повезет, дадут увидеть многое. Нет - извините, простите. У тебя есть руки, ноги, язык, глаза, нос, член, тело, сердце, печень, почки, волосы, уши. Если сделать что-нибудь с этим, у тебя появится боль. Это образ - единственный в твоей власти. Если прислушаться к нему внимательней, можно заметить, что он тоже вовне. Но он твой. Боль пахнет паленой кожей.
Если наглотаться собственной крови из носа, почувствуешь круговорот вселенной. Частое дыхание + постукивание пальцами = почти музыка. Все не так сложно.
Отпечатки пальцев на стене. Пытаюсь соединить их линиями, чтобы получился рисунок.
Он приходит примерно раз в день. Ставит меня на четвереньки, стаскивает брюки и насаживает на свой гигантский орган. Я в это время имею право дрочить. Затем он разворачивает меня, и я запихиваю глубоко в глотку его прелесть. Когда он кончает, я языком слизываю остатки спермы. Жаль, что он позволяет так мало.
Я не видел себя в зеркало…давно. Однажды он пришел с ножницами и обчекрыжил меня как-то. Волосы теперь лезут в глаза. Мог бы подстричь покороче.
Я говорю, что люблю Тима, потому что он единственное живое существо, которое я видел за последнее энное количество месяцев. Я бессмысленно люблю его. Хотя, слово «любить», по сути, так же бессмысленно. Я могу сказать « я люблю морковный суп» и « я люблю свою маму». Когда слова становятся диванными подушками, они унижают. Правда ведь?
У меня создается ощущение, что мои руки рассыпятся, если я долго смотрю на них. Мои ребра просвечивают. Не стоит приглядываться, а то увидишь сердце и легкие. А волосы у меня белого цвета. Но это не от истощения, это просто так.
Я иногда подозреваю, что он дает мне какие-то наркотики. Кто сказал, что это плохо?
Периодически, я думаю, по воскресениям, он приносит мне стакан колы. Радость.
- Тим, поговори со мной.
- Чего?
- Просто. Расскажи что-нибудь. Что тебе снилось, или, что ты видел интересного…на улице. М?
Он махает на меня рукой и уходит.
Я уверен, что он глупее этой железной двери. Единственное, что ему дозволено – это приходить ко мне, приносить еду, выносить помои и иметь. Единственное, что его красит – его ширинка. Впрочем, об этом я уже говорил.
Скорее всего, никакого наркотика нет. Это просто я внутренний лезу наружу. Один за другим.
Я весь день ищу хотя бы одного таракана. Я рассыпаю спрятанный крошки.
Я катаюсь по полу. Или по стене. Или по потолку. Не знаю.

Я научился играть лунную сонату на фортепьяно. Мне все говорили, что я начинаю свои музыкальные уроки не с того, но мне было на них плевать. Я считал себя талантом. Да, да. Хотел посвятить жизнь служению искусству и прочей мути. И что уж там говорить, я был, на самом деле, в корне бездарью.
Ты на что-то надеешься. Ты рвешься куда-то. Ты пробиваешься. Ты строишь планы. Или мечты. В итоге оказывается, что ты кусок мяса в четырех стенах и все что у тебя есть – это рваные нервы и бред воспоминаний.
Я учился в неплохой школе. Красивое здание, желтые стены, мраморный холл. Хотя в голове все стирается потихонечку. Самое яркое воспоминание – вонь изо рта моей учительницы. То, как она снимает свои уродские очки, клонится к тебе, и ты чувствуешь, как вдыхаешь в себя молекулы ее гнилых зубов. В этих моментах чувствовалась необратимая Сила взрослых над детьми.
Мама рассказала мне, когда я был еще маленьким, что настоящую кока-колу делают, мол, с кокаином. С тех пор я возненавидел обычные шипучки, продающиеся в магазинах. Это стало моей мечтой – попробовать колу с кокаином. Круто, наверное.

Я старался до смерти задерживать дыхание, но мой панический ужас заставляет мои легкие работать. Каждый раз. Я еще пробовал задушить себя одеждой, но сил не хватает. Еще бы. Если тебя кормят раз в день.
А ежели я отказываюсь есть, Тим приносит какие-то цветные штучки и засовывает мне их в рот. И я не могу не есть.
Я стучусь в дверь. Я пытаюсь нарисовать окно. Выцарапать хоть как-то. Или сбить эту лампочку.
- Ты хочешь…
Я целую свои руки. Ласкаю шею.
Я измеряю комнату на четвереньках. Прыжками. Шагам. Лежа. Она – шесть меня в длину. Три в ширину. Вот так вот. Как будто специально подгоняли.
Я спал уже на каждом миллиметре пола.
- Ты хочешь…
Я опрокидываю содержимое ведра. Пачкаю этой дрянью все, что только можно.

Я смотрел передачу по телику, там говорилось, что вода – это гигантский живой организм. Там говорилось, что она нас слышит и понимает. Она запоминает все то, что мы ей говорим и воспринимает это по-своему. Поэтому, если ты скажешь воде «спасибо», ее молекулы примут форму ангельски красивых снежинок. Если ты скажешь ей, к примеру, « я ненавижу тебя», - молекулы раздробятся на черные не очень ровные шарики. Я уверен, что половина людей, которые посмотрели это, принялись благодарить стаканы. Я в их числе. На всякий случай. Но у меня еще возникли два вопроса: 1. совпадает ли эстетика воды с нашей, и 2. так ли важны слова.
Ты сто раз на дню говоришь «здравствуйте». Ты говоришь «спасибо». Ты говоришь «о Боже!». Или «бля!». Или «о черт». Как синонимы «черт – бля - боже». Так просто.
Это не слова, это эмоции между людьми. Наверное, ученые до этого доперли. Пудрят нам мозги.
А мы используем суррогат. Когда не в силах изобрести ничего нового. Мы пытаемся забеременеть от фаллоимитаторов. В обществе потребления слов.

Он протирает меня мокрой губкой. Он окунает ее в тазик, выжимает чуть-чуть и водит по моему телу. Я бормочу «спасибо». Стараюсь эмоционально бормотать.
Я смотрю на одежду, в которую он старается меня запихнуть.
- Тим, а может быть, ты принесешь мне что-нибудь не белое, а?
Он застегивает пуговицу неумело.
- Тим…
Наверное, ему запретили со мной говорить.
- Ну и иди ты на ***, пидор.
Его толстые пальцы ковыряют меня, словно черви. Я ощущаю, как отмершие струпья его кожи посыпают меня. Я ощущаю, как бродит жидкость в его теле. Выпяченная нижняя губа. Коренастая мразь. Он зализывает себе волосы назад. Они больше чем надо похожи на нитки.
- Тварь! – я толкаю его в широкие плечи, а он приковывает мои запястья к стене своей хваткой.
Я распят. Я белое в белом на белом. Меня, блять, распяли.
Наверное, ногой бьет меня в живот. Нереспектабельно как-то. Я задыхаюсь у пола.

И вот ты понимаешь. Боль это ведь великая сила.
Наши предки делали все не просто так. Сбой в программе произошел тогда, когда мы начали путать традиции с предрассудками. И да не быть вам святыми, если вам не поотрубают пару пальцев и ног… Получалось, что казнь, как таковая, являлась высшей точкой существования.
Время и боль обгоняют по рейтингу значимость жизни и смерти.


Я валяюсь звездочкой. Слушаю, как Тим уходит. Осторожно, двери закрываются.
Следующая станция.
Я шевелю пальцами потихонечку. Долго-долго. Сначала одним. Потом другим. Следующим.
Меня усыпили. И здесь опять все чисто.
Ни единой лужицы.
Ни единой надписи.
Что вы сделали с моей комнатой, вашу мать?
Я ползу на спине. Нет ни одного животного, которое бы ползало на спине, кроме меня. А я ползу. Пока голова не упирается в стенку. Потом разворачиваюсь и упираюсь ногами в белое. Хожу вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Пока меня хватит, то есть. Было бы росту больше, путь был бы дольше. Ха. Больше - дольше. Меньше - женщин. Длиннее – вернее. Короче – точек. Венчик – бубенчик. Отныне – полыни. Воры – просторы. Часы - весы. Сосна – весна. Балет – куплет – билет – валет. Водовоз – паровоз.
Аааааааааааааа!
Я шагаю к полу. Сгибаю ноги домиком и сажусь. На мне даже трусов нет. Брюки и все. И сверху рубашка.
Я нагибаюсь и тяну зубами пуговицу. Она отрывается. Широкая такая. С четырьмя дырочками. Запихиваю ее в рот и глотаю. Интересно, а что будет, если сожрать все пуговицы? А?
Я люблю еще Тима за его невообразимую тупость. Она так потрясающе в нем светиться. Она его лампочка. Ведет его по миру. Я вообще все могу принять в людях. Я на все черты смотрю со своей боковой стороны. Начинаю видеть, как четко они пересекаются. Кого-то красит. Кого-то уродует. Уродует в лучшую сторону. Бывает, встретишь, что портит то, что по идее должно бы делать красивее. Доброта к примеру. Некоторые, как шерсткой, ею лоснятся. Производят впечатление каких-то тюленей. Доброта в них больше похожа на стену. Она придает им вид глубокой моральности. Они клонят головы и бормочут «ай-ай-ай». Еще и пальцем качают.
Надо бы пописать. Не в силах.
Я ложусь.
Я больше не хочу этой чистоты. Я больше не хочу.
Ладонями о пол.
Я не хо чу.
Сильнее. Черт Порвать бы. Кожу. И пальцы.
Я устал.
Так чисто. А. Так чисто.
Выколите мне глаза. ааааааа. Я сам не смогу. АААААААААА.
Соль течет по виску и капает на пол. ААААААААААААААА.
Не могу. Не могу. Не могу. Все устал. Который раз.
Так больно рукам. Возьмите меня в рот.
АААААААААААААААААААА.
- Тиииииииим!
Я подскакиваю и с разбегу врезаюсь в дверь.
- Тииииииииииим!
Ну да_вай_же.
Носом врезался, Пошла кровь. Слава Богу, пошла кровь.
- Тим! Дрянь! Тим!
В крови соль. В слезах соль, во мне.
Наверное, это называется вырвать голос.
- ААААААААААААА.
Да, да, да, да.
- ААААААААААААА.
Еще раз.
Мужчина незнакомый входит через дверь. Таращится. Говорит:
- О Господи, что с Вами?
Нет, вы немного спутали. Я еще не Господи.
И я говорю ему:
- АААААААААААААААА.
Еще подходят люди. Это похоже на нашествие зомби как в кино. Тянутся ко мне. Кривятся.
А я говорю им.
- АААААААААААААААААА.
И кулаками по кому-то стучу. На коленях.
- АААААААААААААААААААААА.

=>Другая белая комната.





Уже потом, после того как тебя долго заставляют хорошо кушать и ходить в туалет под ручку с пухленькой медсестрой, когда тебе еще не разрешают вставать и видеть очертания окон, и ты чувствуешь, как твои клетки пухнут от постоянного валяния на мягкой кровати, когда тебе еще не разрешают читать газеты и смотреть телевизор, называя это «периодом адаптации», уже потом тебя приводят в кабинет к усатому лысому мужику. И ты сидишь на стуле и внимательно слушаешь.
Пока ты идешь по коридору, ты спишь. Вернее как. Ты видишь улицу. И вот тогда-то ты явно ощущаешь себя мухой. Или бабочкой, или пчелкой, кому что нравится. Ты подлетаешь к подоконнику и начинаешь трогать стекла, сначала ладонями, потом губами, потом языком. Ты прижимаешься к ним щеками и чувствуешь холод.
- Можно мне выйти, пожалуйста, можно?
- Да, конечно. Только Вам сначала пару слов скажет…
- А может, сначала на немного на улицу, а? О Боже... там осень, да? Осень…
- Нет, зима. Теплая.
- Зима, я… черт. Нельзя все-таки?
Меня берут под локти и ведут по лестнице вверх направо к двери. Сажают.
И тут начинается.
Мы защищаем….права Ваши…меры против них…но вы сами дали согласие…вот подписанный вами …но они слишком далеко…это противозаконно…Ваши права…под нашей защитой…сумма денег…суд….адвокат…психолог…государство…
       Да знаю, знаю я, черт бы вас побрал, выпустите меня.
….деньги…опыт…как Вы могли пойти…но мы все же…Ваши права…государство…Вам стоит остаться в клинике.
- НЕТ!
….но мы все же считаем, что…
- НЕТ!
Нужно вести себя спокойно, чтобы они не догадались, что ты все же двинулся. Хотя.
Может еще есть надежда?



=> Это то, что называется улицей.

Ты заново учишься ходить. До сигаретного ларька.
Самое страшное – это лица. Они из какой-то желтой бумаги. Криво сделанное папье-маше. Они караулят тебя и клонятся-клонятся. Вид через дно бутылки. Я начинаю осознавать, что человеческие лица как-то по-своему пахнут. Каждое.
Ты записан на пленку в серо-зеленых тонах, тебя включили на замедленную перемотку. И звуки тоже такие, грудные низкие и тянущиеся.
Я не понимаю, в какой части собственного тела нахожусь.
Хорошо, что ларек такой яркий. Он качается перед тобой, словно маяк. Нужно держать курс и ни за что не сбиваться.
- Пожалуйста… давидоф. Легкие.
- Вот уж что тебе точно не следует сейчас делать, Дэмиан.
Перед тобой в воздухе висит мужчина. Достаточно пожилой и достаточно красивый для своих лет.
- Вы не расплатитесь? Мне дали только крупные.
Окошко проглатывает какую-то бумажку их рук мужчины. Мне это напоминает процесс кормления лошадки.
- Пройдемся? – он тянет меня за пальто.
- Я не купил зажигалку.
- У меня есть.
- А если она мне не понравится?
Улыбка.
- Придется смириться.
Он становится по правый бок от меня и придерживает за краешек пальто. Мне кажется, он боится, что я свалюсь. Я пихаю смертоносную палочку в рот.
- М? - делаю знак большим пальцем.
- Ты уверен?
- Я, кажется, уже принадлежу себе. По крайней мере, в плане курева. Нет?
 Огонь. Голова улетает еще больше. Love-love-love.
О черт, я почти счастлив.
- Давайте постоим.
Я прижимаюсь к стене дома, рядом с табличкой «опасно». Как мило.
Смотрю.
Мужчине, на вид, лет шестьдесят. Такая чертовски привлекательная порода стариков. Наверное, из тех, кто в молодости готов был броситься под танки и бомбы. Или не без удовольствия бросал туда других. У него волосы густые, но белые-белые. А глаза почти что не выцвели. Большой лоб и складки к уголкам рта подчеркивают приятную крючковатость носа.
Я испытываю к таким духовное влечение.
- Что ты собираешься делать, Дэмиан?
- Есть предложения?
- Я тут чтобы слушать твои.
- Ну…кончать собой уже как-то не к месту, да?
- Не совсем.
- Значит, буду тупо жить.
- И все?
- А можно больше?..
Он цокает языком и отводит взгляд.
Бла бла бла.
- А чего Вы, собственно, хотели?
- Поговорить с человеком, который сидел взаперти столько времени.
- Угу.
Блаблабла.

Самое забавное, что они сейчас думают, будто мне действительно интересны судебные процессы и я чертовски хочу мести.
Я бы убил Тима. Я бы вцепился ему зубами в глотку и разорвал артерии.
Я бы вспорол его ножом. Или подвесил где-нибудь под потолком.
Я бы убил Тима. Я бы убил бы продавщицу за прилавком. Или бабушку на остановке.
Убийство ради мести – это как кража из-за нужды. Бессмысленно.


Щупаешь свои ключи перед дверью. Мол, правда ли. Не сон ли. Нет.
В квартире явно что-то стухло. Наверное, соседи подумали, что я умер, и это мое разлагающееся тельце так воняет.
Я валюсь на пол, по привычке. Щупаю мягкий ковер.
Есть не чего. Я дома.
Страшно.
Я должен говорить о страхе, потому что это – одна из движущих сил. Страх, который давит сверху.
Я могу сейчас рассыпаться на эпитеты, и в красочной форме объяснить все это.
Страх перед падениями.
Я скажу нелепо – это наша религия. Это - то табу, которое не позволяет переступить нам через грань лучшего.
Страх мне напоминает остров. Очень опасно идти в незнакомое место. Но оно гипнотизирует.
Мостиком туда является наша дорогая физическая, и не только, боль. Ее можно приручать. Я могу даже написать инструкцию. Стоит начинать с простого. К примеру, опускать сигареты на кожу. Первая сигарета, поверьте, один из самых важных моментов в жизни. Потом образуется корочка и ранка похожая на вулкан. Не стоит сковыривать, иначе может остаться шрам очень-очень надолго. Дальше уже как захочется. Так называемое, место для полета фантазии.
Затем следующая ступень. Можно наметить себе жертву для ревности. Да так, чтобы сигарета показалось сладостью. По идее ревность – самое нестабильное и разрушающее чувство в отличие от, к примеру, зависти, которая в некоторых случаях может играть роль созидателя. Ревность заставляет тебя животом ощущать землю. Заглатывать всех ее червей и жуков.
И в один прекрасный день ты понимаешь насколько_это_круто.
И в один прекрасный день ты понимаешь, что это не тренировка _перед_ это тренировка для момента _после_

Из-за мебели нельзя щупать стены. Я даже подумываю о том, чтобы сдвинуть ее всю на середину комнаты. Я торчу у окна и читаю по фразе из всех книг, которые у меня есть.
Потом достаю записную книжку и по порядку звоню каждому.
- Алло.
Вешаю трубку.
Да пошли вы.

Итак, что ты должен делать, если остаешься совсем один?
Искать друзей, правильно!

- Привет, слушай, не хочешь подружиться?
- Пошел ты.

- Привет.
- Привет.
- Знаешь, я тут подумал, мне чертовски не хватает друга. Ты случайно не…
- Э, нет…

- Привет, слушая, я…Эй, постой, я не..

- Здравствуйте. Мне тут все отказывают. На самом деле, мне тупо нужен друг.
- Иди, куда шел.
- Нет, я серьезно, я… а, чёрт, ну ладно.

- Привет, хочешь подружиться?
- Хех.
- Да?..
- Бля, нет.

- Привет, может, выпьем чего-нибудь?
- Иди ты.

- Привет, тебе не нужен случайно друг?
- Иди ты.

Ты не нашел ни одного друга за весь день. Это, конечно, очень плохо. Что же в этом хорошего.
Это просто желание исповеди.

В кармане визитная карточка.
- Алло, здравствуйте, Вы все еще хотите поговорить с человеком, который сидел взаперти столько времени?

Он сидит за столом в костюме из коричневого чего-то. Его белые волосы торчат в разные стороны, когда я смотрю на них, мне хочется улыбаться.
- Расскажи мне про себя, Дэмиан.
- Я не умею. Лучше по вопросам.
- Хорошо, - у него удивительно молодые руки. Он складывает их на столе, словно школьник, и спрашивает, - что ты делал до того, как попал туда?
- Переехал в другой город.
- А до этого?
- Жил в прежнем.
- Хм, а до?
- Родился.
- И все?
- Ну, это самое значительное.
- Ладно. А что ты делал в этом городе?
- Я…м… шлялся по улицам. Потом по кубам. Иногда по притонам
- Наркотики?
- Ага. Но, нормально. В смысле обошлось в этот раз.
- В этот раз?
- Да, я еще подсяду, скорее всего.
- И что ты думаешь о наркотиках?
- Это… круто.
- А зависимость?
- Дерьмово.
Я слегка покачиваюсь на большом офисном стуле. Когда поворачиваюсь направо, бросаю взгляд в зеркало. Оно большое-большое состоит из квадратиков. Получается так, словно ты расчленен. Голова в одном секторе, тело в другом. Здорово.
- Ты себе нравишься?
- Да…
- Хорошо.
- Наверное. Мне лучше с завитыми волосами, а?
- Я не знаю. Я не специалист по прическам, - он улыбается и пожимает плечами. Рассматривает меня.
- Ну, вообще-то…хотя, ладно. Давайте дальше.
- Для тебя это важно?
- Что именно?
- Твоя внешность.
- А для кого нет? Хотя, наверное, я отучаюсь от привычки быть фанатом собственного вида. Хочу сделать так, чтобы мне было наплевать.
- Зачем?
- Ну… это как освободиться от очередной зависимости.
Я верчу карандаш в пальцах. Почти жонглирую им, переступаю туда и обратно. Качаюсь на стуле. Перекладываю ноги. Он, напротив, сидит как хищник в засаде, ни одного лишнего движения, которое могло бы спугнуть.
- Хорошо, - пауза, - что ты делал еще в этом городе?
- Эм, еще я стал марионеткой.
- М?
- Наверное, меня можно было бы назвать содержанном, но я предпочитаю называть себя покупкой.
- Ага, то есть ты завел себе богатого любовника?
- Нет. Это он меня себе завел.
- Так… интересно. Почему именно тебя, как ты считаешь?
- Потому что я был красивым, умным и никем. Последнее придавало мне некий ореол романтичности и продажности.
- И каким же он был?
- Он… идеальным, наверное. Он был властелином манер. То есть, не как обычно, когда наоборот, понимаете?
- Продолжай.
- У него были движения точенные, гипнотические. Речь как будто со страниц книг. Он оседлал и объездил все эти манеры настолько, что они превращали его в кусок льда. Но устоять перед ним было просто нереально. То есть, они, фактически, служили ему ужасным оружием.
- Ага…
- Он и выглядел… Он был выше меня. Но не намного. У него мать, что ли, была японкой. Поэтому это дало ему просто офигенный разрез глаз. Ну, знаете, обаяние полукровок. Нос был… может, он его прооперировал. Может быть. Потому что он был просто идеален, как и он сам. Он красил волосы в светло-рыжий кукольный цвет и носил их распущенными. Наверное, это самый красивый богач всего мира.
- Зачем же ему тогда нужно было покупать, Дэмиан?
- Чтобы покупать. Чтобы иметь меня как собственность. Это… наверное, я могу его понять. Это наркотик власти.
- Ты любил его?
- Нет. Скорее нездорово восхищался. И ревновал. Когда он спал с другими, я ревновал безумно.
- И часто он изменял тебе.
- Он вообще не изменял. Я не имел на него никаких прав, поэтому он просто спал с другими. Да, часто.
- А ты?
- В смысле, изменял ли я ему?
- Да.
- Ну… я не знаю. Кому я изменял. Вернее. У меня был еще другой. Такой же как и я. Безнадежный. И…
- И?
- Не знаю. Я…



Я так упорно не понимаю, насколько я счастлив. Год назад.
Я стою на двадцать пятом этаже высотного здания. На балконе. Это очень просто, проникнуть на балкон такого вот здания, говоришь консьержке, что забыл номер квартиры знакомого. Можно даже описать его, пожалуйста.
Если выйти через окошко на крыльцо и подняться по железной пожарной лестнице, попадешь на крышу. Сейчас это, правда, слишком опасно, потому что ступеньки заледенели.
Лу рядом, оперся о перила локтями и курит.
«Самое чудесное, - говорит он, - это вид или высоко сверху, или совсем снизу».
У него очень темные волосы, стрижка до мочек ушей топорщится на ветру.
Он всегда носит обрезанные дешевые перчатки. Из обрубков пальцев лезут нитки, и я часто опаливаю их зажигалкой, чтобы не мешались.
Лу носит очень старые потрепанные плащи. Он закатывает рукава, прожигает узорную дырочку, где-нибудь посередине и шагает вперед. Это очень странно смотрится – нежный мальчик в громадной бесформенной тряпке.
Они чертовски ему подходят.
Лу перегибается через перила и аккуратно плюет вниз.
- Мы обязаны попасть сегодня на концерт.
- Лу, я не могу.
- Блин, да скажи ты ему, что тебе ОЧЕНЬ нужно пойти. Ну, объясни.
- Лу, я не имею права.
- Тряпка.
Он одержим этой группой.
- Пошел ты.
- Я просто констатирую факт. А ты сам не ощущаешь?
- О боже, да ты ревнуешь!
Под нами разноцветная улица. Крыши красивых домов сверху зеленые и ржавые. Они похожи на гнилые зубы в челюсти старика. Очень великолепно.
- Я констатирую факт.
- Лу. Ты забыл, что связался с продажной тварью.
- Да нет, я на это и надеялся. Бля, Дэмиан, обычно, такие, как ты, вертят своими тупыми владельцами как хотят. А не лижут им, когда надо и не надо.
- Твою мать, да что ты-то об этом знаешь?
- Мразь.
- Тебя тут никто не держит. Можешь проваливать в любой момент.
- Вот как?
Он двумя пальцами отшвыривает окурок. Он умеет очень эмоционально выбросить окурок.
- Смотри не сбросься с горя, - он ногой толкает дверь и скрывается в коридоре.
Когда ветер становится чересчур сильным и холодным, приходит ощущение, что дом раскачивается. Где-то в Японии действительно строят такие дома, которые могут качаться и не падать. В каких-нибудь нищих кварталах они ходят ходуном от невероятной постройки по планам алкаша архитектора. А это, пожалуй, просто глюки с непривычки. Хотя, я всегда мечтал жить где-нибудь очень-очень высоко. Или побывать в самом-самом небоскребе мира. Интересно, какой это?
Мне кажется, чтобы понять убогость человеческого мозга, вовсе не обязательно пытаться представить себе бесконечность. Нужно просто подумать о людях. О каждой ничтожной человеческой жизни по всей земле. О таких как я, ублюдках, скрывающихся где-нибудь глубоко в подвалах, о нищих старухах, о многодетных мамашах, об уродливых миллиардерах, о спивающихся школьниках, о полицейских, которых застреливают по ошибке свои же, о настоящей любви, о двух-трех солдатах, стонущих под одним одеялом в армии, о голубоглазых красотках в шикарных машинах, о поварах в рыбных кухнях, о механиках в гаражах, о скульпторах, лепящих половой орган Давиду, о мрачных подростках на кладбищах, о том, как вкусно пить кофе в кафе и курить травку в машине, и о каждом окне в мире.
Идет то ли дождь, то ли снег. Я прячусь от холода в дом, иду к лифту.
В лифтах, мне кажется, есть какая-то дьявольская сила. Они делают дома живыми. Они их толстые грубые жилы, или тромбы в венах, я не знаю. Кнопки стерлись. Консьержка дрыхнет на посту. Хочется что-нибудь украсть у нее.
- Ты решил меня тут заморозить?
Лу оперся о дом и согнул одну ногу.
- Ты меня больше не презираешь?
- Не обольщайся, Дэмиан. У тебя ключи от моей квартиры.
- Я ожидал от тебя большей изобретательности.
- А я ожидал свои ключи на морозе пятнадцать минут.
Он становится напротив меня и протягивает руку. Шевелит красными пальцами. Торопит.
- Чудесно. У меня есть еще полчаса. Пойдем, я отогрею тебя кофе.




- Что ты, Дэмиан?
- Я просто… Не знаю. Можно еще кофе?
У него спина прямая ужасно. Он ходит и только слегка покачивается. Как японский дом.
Если остается недосказанность, значит, мне больше не о чем говорить.
Если кажется, что можно сказать еще что-то то, то что я могу еще говорить о белой комнате?
Он возвращается, держа на руках большой серебряный поднос. Ставит на стол.
- Твои родители, Дэмиан, где они сейчас?
- Не могу сказать точно. Наверное, все там же.
- Ты не общаешься с ними?
- Уже два года как нет. Я поехал сюда учиться. И сделал все возможное, чтобы порвать связи.
- Ты никуда не поступил?
- Нет, почему же. Даже проучился месяц. Я хотел быть журналистом. Но потом бросил институт.
- А как же будущее? Ты не думал о нем?
- Нет. Я был дураком.
- Хотел бы что-нибудь изменить в прошлом?
- Конечно.
- Что же?
- Я не пил бы этот кофе. Меня от него подташнивает.


Если ты находишься внутри какого-то предмета, ты становишься его частью. Я люблю поезда по рельсам. Я люблю трубы за окном. Каждый поезд ездит по-своему. Нужно закрыть глаза и слушать, что он говорит тебе. Нужно расплыться по вагону очень мастерски. Тогда ты можешь услышать его душу.
Чаще всего, особенно на самых длинных ветках, поезда ужасно грустят. Они едут один за другим и потихонечку скулят, да так, что сердце сжимается и хочется чем-нибудь им помочь. Бывают еще «нытики». Этих уже совсем не так жалко, они просто отнимают у тебя свое время, они останавливаются и делают так, что тебе от их проблем становиться дурно. Злобных крайне мало, как и веселых, у них просто не остается сил на яркие чувства. Если встретите такого, то это, скорее всего, новичок, продет пару лет и он станет таким же томным как и его братья.
Уй-ти уй-ти уй-ти уй-ти.
Дос-тало дос-тало дос-тало
Не-могу не-могу не-могу
При-вет при-вет при-вет
Ус-лышь ус-лышь ус-лышь
Прос-ти прос-ти прос-ти
Выберите себе любимчика. Их к себе легко приучить.
Как и меня, впрочем.





Я познакомился с Лу на одном из этих ужаснейших концертов. Я таскался по дешевым клубам, потому что мне нужны были халявные препараты. Алкоголь, или порошок, мне было плевать. Нужно было забить пустоту. Чем-нибудь.
Мой великолепный хозяин уматывал периодически на долго-недолгое время. Он не имел привычки баловать меня попойками. Мне приходилось выкручиваться самому. Хотя, в целом я был достаточно верным псом, знаете.
Лу выступал в ту ночь на сцене. Его группа играла ужаснейшее дерьмо. Если бы я вслушивался в этот жуткий гитарный скрежет, меня бы сблевало прямо на месте. Клянусь богоматерью. Единственной их фишкой был Лу. Его непоставленный голос не играл при этом никакого значения.
П
Р
О
С
Т
О
Т
А
К
В
О
Т
 Он казался олицетворением секса, его энергия, энергетика этого темноволосого худого парня, сбивала меня с ног. Он кадрил своего басиста прямо на сцене. Мужик был вдвое старше него. Ха. Лу был раздет по пояс, он двигался как какой-то героиновый герой шестидесятых. И тупо кадрил своего басиста.
Зал кончал от этого. Я стоял в центре этой хилой толпы неудачников, пидарасов и страшных девок и чувствовал, как он трахает нас всех вместе.
Этот маленький сученыш оказался несравнимым пафосным притворщиком.
Я никогда не начинал игру ва-банк первым. Я, трусливый белобрысый нарцисс, должен был познакомить себя с ним, или уйти ни с чем, таков был расклад партии. Иного не дано, мистер Икс.
Он сидел на диване. На леопардовом диване, окруженный стаей выпендрежных людей, у каждого из которых была кружка и сигарета. Кружка и сигарета, без этого им никак нельзя.
Меня выкидывало из себя от одной мысли, что кто-то из этих смазливых недоумков мог опередить меня. Они были этого определенно не достойны.
Определенно.
- Привет. Ты не напишешь мне что-нибудь нужное?
Я знал, что я мог быть для него ангелом.
- У тебя есть бумага?..
- Нет.
- Тогда я напишу на тебе, ты не против?
И я понял, что я могу стать его ангелом.
- На животе, пойдет?
- На животе. Пойдет.
Он схватил меня за торс, притянул к себе и задрал одежду. Он снял зубами колпачок с ручки и нацарапал на мне что-то.
- Классная футболка, откуда?
- Не знаю. Она не моя. Что ты написал?
- Мэрилин Монро. Ты похож на нее.
- Разве? У нее были сиськи.
- Да, но твои волосы…
 



Лу весь оказался комком спрессованной агрессии. Нежной, розоватого цвета, подростковой агрессии.
Я притащил его в дом своего Бога. Мы занимались любовью на алтаре – на нашей с Ним постели. На Его.
К счастью, человек не может жить только без трех вещей. Без воздуха, пищи и воды. Но в ту ночь я не мог прожить без Лу, будто в нем вдруг поселился маленький смысл моей жизни. Снял квартиру.
От слова жизнь нет уменьшительно-ласкательного.
И от слова бред тоже нет.
Лу обязан был быть во мне, как моя печень или легкие. Если извлечь из меня печень мне будет очень-очень не сладко.
А потом он сказал мне:
- Знаешь, сегодня с утра из меня вытащили целый шприц крови. Знаешь, они думают, что у меня СПИД.
А я сказал ему:
- Тебе было больно?
А он сказал мне:
- Да, я боюсь уколов.
И тогда я понял, что моя печень заболела еще больше.
Так бывают нужны произведения искусства, так порой требуется музыка. Чтобы он проникла в тебя, и внутри приключился бы душевный оргазм.
Так иногда нужно услышать свой голос. Чтобы он вошел в твои уши и ты бы понял, что ты не оглох.




Пока ты спал. Есть такой фильм. Милый достаточно, романтичный фильм. И конец там хороший.
Пока я спал.
Что было точно – знают только четверо. Лу, Он, Бог и Дьявол.
Лу рассказал потом, что Тэй завалился среди ночи и увидел его в своей постели. Там был еще я, но Он увидел только Лу. Наверное, он восхитился им, по крайней мере, это было бы самым реальным.
Тэй разбудил его.
Лу сказал Ему тогда что-то вроде «Ты так шикарен, что тебе и не стоит волноваться. Никто не будет изменять тебе всерьез. Поверь мне».
Нет-нет, он стопроцентно сказал Ему именно это.
И ушел потом. Вряд ли его выгнали.
Красиво, в общем.
Потом Тэй разбудил меня. Сказал, что я маленькая дрянь.
Я пытался нащупать Лу.
Мне хотелось, чтобы Тэй устроил мне большую взбучку, но Ему было по ходу плевать.

Всем было похер на всех.
От большой любви, наверное.



Он сажал меня рядом с собой на заднее сидение машины и иногда брал за руку. Тэй никогда не смотрел мне в глаза, если брал за руку. Он отворачивался к окну, и я мог видеть только блеск его кукольных прядей.
Его пальцы были длиннее моих. Они обвивались вокруг моей ладони и перекрывали ей дыхание.
- Эти дома, Дэмиан, мне страшно представить, какого им стоять тут. Чувствуешь? Мне кажется, мы должны отдохнуть от города. Нужно поехать куда-нибудь. Хочешь? Хочешь в Италию, Дэмиан?
Он сжимал мою руку крепче и рассказывал что-нибудь. Он рассказывал мне про картины, или про людей известных, про корпорации, про страны, про города, про животных, про театр и актеров.
Когда я просил его сказать что-нибудь о себе, он говорил «мне нравится», или «я не могу переносить» и продолжал речь об актере.
Нет, не так. Нет, по_другому о себе.
Он заставлял гувернантку стелить ему новое постельное белье каждый день. Мне кажется, он мог бы открыть предприятие по продаже одноразового белья.
Мы никогда не спали с ним просто. Он либо обладал мною, либо отсылал ночевать на диван.
Тэй игнорировал все мои намеки на отдельную комнату.
К нему постоянно приходили какие-то люди. У них у всех было одинаково задумчиво повинное выражение лица. Они были одеты в строгие костюмы и постоянно курили. Они садились напротив него и начинали говорить что-то, странно косились на меня, если он разрешал мне оставаться, и называли какие-то цифры. Цифры и имена. Много цифр и много имен.
Когда он думал, он всегда смотрел на песок. Песочные часы стояли в каждом углу каждой комнаты. Они следили за нами, большие угрожающе, маленькие шпионя, они рассыпали меня и ставили вверх тормашками.
И я никогда не мог угадать, что творится за зеркалом его глаз. Или он носил линзы.
И я мечтал быть хотя бы маленькой частью его. Засосами на его шее. Обветренной кожей на его губах. Шрамами на его запястьях. Одной частью.





- Этот мальчик, что спал с тобой, как его имя?
Тэй стоит на кухне, монотонно режет зелень в один из своих извращенно вкусных салатов. Он любит готовить. Когда ты каждый день можешь жрать в самых дорогих ресторанах, готовка, или стирка носков превращаются для тебя в развлечение. Как поход в музей. Тэй ведь любит музеи.
- Зачем тебе?
- Просто. Это секрет?
Все наши высокие чувства – это ряд выдуманных кем-то химических реакций. Кора головного мозга предает импульс подкорковым центрам. Подкорка нервничает и заставляет сердце биться быстрее. Сердце бьется быстрее, и мы дышим чаще. И нам кажется, что в груди что-то щемит, или вздымается-опускается.

Я дышу чаще.

- Ну, Дэмиан?

Он ссыпает зелень в миску и принимается за ветчину.
- Да нет, просто…
- Дэмиан, могу я узнать имя человека, с которым спал мой любовник?
- Он понравился тебе, да?..
- Что?
- Ну, я же вижу, что это не просто. Просто не может быть у тебя.
- Не преувеличивай.
- Тогда не проси меня. Все.
- Матерь Божья, и кто из нас должен ревновать?..
       Он позволяет себе рассмеяться. Тремя сдержанными смешками. Чудесно.
       - Давай закроем эту тему, хорошо?
       - Не кури на кухне.
       Я отбрасываю незажженную сигарету.
       - Ты псих, ты понимаешь?.. Я знаю, что ты будешь получать моральное удовольствие от того, что кто-то будет трахать меня на твоих глазах, но.. его оставь. Ладно?
- Пфф. Самоотвержен, а, Дэмиан? С каких это пор?
- Тэй, я…
- Ты любишь меня, я знаю. Я тоже. Но не кури на кухне, я же прошу тебя.






В ту зиму снег выпал чертовски рано. Снег и барабаны – это то, что нужно для полного экстаза. Я слушаю ритуальные барабаны, когда выпадает снег. Мне кажется, что на снежных улицах нужно ставить специальные громкоговорители, из которых бы постоянно раздавался звук барабанов.

Я наткнулся на Лу через три недели, после нашей первой встречи. Я пытался наткнуться на него каждый вечер, я через квартал шел за хлебом, или выбрасывал мусор, я проходил мимо дверей того вшивого клуба, и зигзагами полосовал улицы. К счастью, я до идиотизма доверяю знакам судьбы.
Видимо, он тоже.
Вот мы и встретились у решетки какой-то большой и уродской школы.
- Привет, - сказал я ему.
Он остановился.
- Да.
- Да?
- Ну, в смысле… привет.
Когда люди молча пялятся друг на друга - это очаровательно.
- Как ты?..
- Я здоров.
- Хорошо. А то мне бы тоже не очень хотелось. Дохнуть.
- Да.
- Да. Лу?
- Да?
- Это были твои песни?
- Нет. Это были… не мои песни.
Снег сыпался вместо слов. Всегда есть словозаменитель. Надо просто слышать.
- Барабаны кстати были не очень плохими.
- Ага. Дэмиан. Я тут живу недалеко. С мамой. Пока что. Но её нет сейчас. Может зайдем? А то холодно тут.
- О. Давай. Спасибо.
- За что?
- Ну…
- Забей.

Мы шли по следам друг друга.
В детстве было поверье, что если ты идешь по следу человека, его потом замучает головная боль. Непременно.
Если подумать, то может быть от этого, у нас у всех периодически болит голова.
Он остановился резко.
- Ты что, не знал, что он придет?
- Нет. Он никогда не предупреждает, когда вернется.
- Это его дом?
- Да, я живу у него.
Он пошел точно по следам кого-то.
- Что он сказал тебе, Лу?
- Не важно.
- Угу.
- Дэмиан, ты любишь его?
- Да.
- А он тебя?
- Мм… наверное.
- А я тут при чем?..
- А я?..







Я ждал его неимоверно долго. Я ждал его по минутам, часам, потом медленно переползал в дни и недели. Я ждал его до тошноты. До того момента, пока меня не бросало в холод, от количества выпитого дешевого дерьма, которое я предпочитал чему-то стоящему у него в баре.
Когда звонил Лу, я сбрасывал трубку и стирал сообщения.
А по ночам я кончал ему на подушку.
Так было просто легче. Ждать. Ощущать бархатную веревку вокруг шеи, которую он мог натягивать и расслаблять по своему желанию.
Тряпка.
Потом Тэй заявлялся, конечно же, своей ледяной безупречностью он размазывал меня по полу. Я растекался склизкой массой, сливался с паркетом, на котором не было даже долбанных микробов.
После каждого своего возвращения он источал новый отвратительно дорогой запах. Он забивал собственный аромат его кожи, в котором было так много человеческого, так много чувственного, что он не мог позволить себе пахнуть т а к.
Он садился в кресло, сбрасывал свои перчатки и говорил мне : “Как ты, Дэмиан?”. “Хорошо,” – говорил я и растекался еще больше.
Я чувствовал, как у него внутри нечто такое изысканно мертвое рассыпается по кусочкам и разносится кровью по всему телу. Я ненавижу его за то, что он умеет быть таким несчастным. Его цветение – это тонны лучезарной тоски, такой безнадежной, такой влюбленной в себя, что кроме нее у него в жизни нет более ни для кого места. Небесная красота его лица. Она наводит меня на мысль, что Бог должен быть именно таким.
Наверное поэтому я так редко называю его по имени.

Когда я опять приобретал форму, я говорил ему, что мне срочно нужно идти. На два часа, говорил я. Пожалуйста.
Я бежал по переходам, по кафелю в метро, я запрыгивал на ступеньки автобусов, и через улицы я бежал между машинами под фонарями.
Я увижу его колючий взгляд. Он будет стоять в чем-то домашнем. С кругами под глазами. И его прокуренная каморка. И его картины висят на стенах.
- Убирайся к дьяволу.
У меня так мало времени, чтобы почувствовать е г о запах.
У Лу внутри цветы совсем другие. Они отдают волшебством, нежно-розовые, или бархатно-голубые. Они забирают у него все силы и делают его вид болезненным и несчастным. Если он даст им прорасти, то только сквозь собственную грудную клетку. Мне хочется плакать от одной мысли, насколько это больно.




Тэй перебирал все имена в моем телефоне.
- Эго зовут Берман? Нет, это имя ему не подходит? Джейк? А, Дэмиан? Фиджи? Или это девочка? Что за дурацкое имя, Дэмиан? Кристофер? Нет, не то? Как, ну же?
Я молчу.
- Дэмиан, откуда у тебя столько людей, черт возьми? Майк? Нет? Как?
Купи мне детектор правды, господин. Я буду говорить тебе ее по праздникам.






Я увидел ее в переходе через две недели после того, как меня вызволили из моего божественного инкубатора. Моя белая комната отпустила меня безболезненно.
Она пела. Желтая на фоне желтой с голубым плитки. Она пела в месте, где так много слякоти, товаров и поломанных жизней. Она пела про ангелов и Христа, который обещал нам вознесения. Люди шли мимо, оборачивались и думали ‘О господи’. Люди шли мимо, кидали деньги и оборачивались, и им хотелось плакать, когда они видели комочки чувств на ее некрасивом желтом личике.
Я встал напротив и принялся смотреть. Я видел, как ее спутанные волосы выпрыгивают из заколки и лезут в стороны неживые и мочалистые. Я видел, как пальцы ее бегают по подолу в разные стороны, потом опять собираются в кучку. Её рот становился колечком, и тонкие губы с болячками по углам пытались оторваться от кожи, так она их вытягивала.
Мне хотелось крикнуть ей “Шлюха!”.
Мне хотелось крикнуть ей “Сдохни!”.
Мне хотелось крикнуть ей “Сдохни, шлюха!”.
Мне хотелось подойти и ударить эту суку, которая своим писклявым сопрано и убогой душой так по-свински калечила этот о б р а з.
Она была слепа и беспомощна, как маленькая шавка в подворотне зимой.
Я представлял себе это тысячу раз. Я с ума сходил по собственным домыслам, собственным фантазиям, которые возрождали и отравляли меня изнутри. Я ощущал себя девочкой, которая играет в принцессу. Я думал об этом, как о высшем идеале, которого я в силах был встретить в жизни _вообще_
Это слепой музыкант. Может быть скрипач. В месте, где ветер приносит несчастья, он играет на пустоши не для кого. И я, подхваченный порывом, беру его за руку и веду через километры, на самую-самую высокую точку города. Я всматриваюсь в его лицо, которое своей отрешенностью напоминает мне осень на закате жизни. Я помогаю ему одеваться и готовлю еду. А он говорит мне взволнованно о его безумной любви к какой-то девушке. Я выслушиваю и хочу сказать: “Я все понимаю, милый’, но говорю: “Я все понимаю”. Милый. И я целую его руки пока он спит, и скрипку, как его самый чувственный орган.
Она свернула это все и выбросила с такой яростью, что мне стало страшно.
Сука.
Я стоял и смотрел. На ее немного косые глаза без единой мысли. На ее коровье вымя, которое сотрясалось каждый раз, как она нагибалась собирать брошенные ей деньги. На старушечьи брюки и трость в руке.
Сукасукасукасукасукасукасука.
Она вызывала жалость. Она вызывала презрение. Она вырывала жалость. Она только этим и жила, это ей было вместо пищи на завтрак, обед и ужин. Личинка превращается в бабочку, когда ее жалеют. Дрянь.
Меня втоптали в грязь.
Меня сделали посмешищем.
Это была жестокая шутка.


Дома я долго мастурбировал на полу кухни.
Лампа надо мной постоянно раскачивалась. Она отбрасывала тень то слева, то справа меня, и чайник свистел на плите. Этакая какофония оргазма.
Окна у меня выходят на тихую улочку. Здесь почти никто никогда не шумит, здесь нет драк пьяных мужей с их женами. И детей, которые гоняют в футбол. И подростков, которые курят в подъездах и за гаражами. Здесь даже не лают собаки и не спариваются кошки. Мне иногда кажется, что я живу на мертвой улице. Как в сказке для взрослых.
Сидя на полу, я впервые решился вернуться в комнату.
Я вспомнил картинки, которые мне там показывали. Они приносили мне их и спрашивали, что я вижу. Они изо дня в день приносили одинаковые размытые листы бумаги. Пару раз, в самом начале, они просили меня нарисовать что-нибудь. Что угодно. Тогда я сел и нарисовал им своего скрипача. Мне просто было очень одиноко, поэтому я не мог не нарисовать скрипача, это как оживлять невидимого друга. Потом, правда, мне стало очень плохо, когда я понял, что, по сути, предал его, я отдал его в чужие руки. Мне стало очень тоскливо.




Я заливал свой желудок кофе в тот день. Кофе с молоком, кофе с мороженным, просто кофе, кофе с шоколадом.
Пустота в моей голове гудела от кофеина.
Лу сидел напротив меня и впивался в мои глаза своими, будто я мог помочь ему чем-нибудь. Будто я мог помочь нам обоим.
Вот он мой хозяин, Лу, полюбуйся. Ему стоило родиться японским принцем, а может, он уже рождался несколько раз, и вот взял себе отпуск. Он был бы великим диктатором, он отправлял бы людей на казнь с таким изяществом, что насекомые, как мы с тобой, сочли бы это за счастье. Все можно счесть за счастье Лу, счастье оно удивительно рядом. Сопротивление бесполезно, милый, Тэй обнаружил тебя. Холодно-теплее-теплее-теплее, и вот он ты, сидишь перед нами, материализовался. Тэй поит тебя тоннами алкоголя, ты безвыходно принимаешь подачки, потому что ты такой же как и я. Ты веришь в судьбу. И во вселенское дерьмо, которое вечность сливает на нас. Мы слишком рано научились существованию. Нам еще слишком долго учиться жизни, Лу, но мы с тобой двоишники. Нас выперли из школы. А мы и рады. Так ведь?
- Лу, - произносит Тэй, - может быть ты голоден?
- Нет, спасибо.
Ты культурный мальчик, Лу, ты не забыл сказать спасибо.
А потом Тэй целует меня в шею. Я стаскиваю с него рубашку и прижимаюсь к нему всем телом, мне холодно, а он так вкусно пахнет, Лу, тебе понравится этот запах.
Ты отворачиваешься к окну и смотришь на снег, снег все летит и летит и летит. Столько снега, столько красивого белого снега.
Ты влюбился, мальчик мой? Ты уже влюбился в Него?
Он отталкивает меня, берет тебя за руку и прикасается к твоим губам. Я допиваю то, что осталось у тебя в стакане и сажусь на кресло.
Вы валитесь на пол, и он оказывается на тебе, все так, как может быть Лу.
Кто-то обязательно должен трахнуть тебя впервые, не нужно пытаться изменить это. Тебе больно, наверное, ты кричишь, всё очень больно, да. Можно плакать, все мы тут плачем периодически, это нормально. Ты кричишь и кусаешь себе руки, я наполняю твой стакан и пью. Больно.
Нужно страдать, как страдает Тэй, чтобы делать всем так больно.
Когда снег растает, барабаны замолкнут. Стает очень тихо. И ты перестанешь кричать.
Коровы сожрут первые ростки цветов. Цветы никогда не распустятся в коровьем желудке.
Ресурс счастья единственный неистощимый на этой планете.
Тебя вывернет когда-нибудь от этой мысли.
Псы дрыхнут на холоде, а я в тепле, сижу на плюшевом кресле и слушаю звуки зимы.
Не об этом ли мы все мечтаем?
Не об этом ли ты мечтаешь, Лу?









На следующий вечер я уже стоял там.
Она была все такой же желтой. Она комкала в руках пакетик для того, чтобы ей больше не приходилось наклоняться. На пакетике был нарисован по пояс раздетый мужчина. Он держал руки за спиной и улыбался. Жаль, что она никогда не могла и не смогла бы увидеть этого красавца.
Ее голос был высоким и сильным. Он врезался в кафель и мотался по переходу от стены к стене, до стены и к стене. Ее голос можно было бы назвать красивым, если бы я не знал еще миллион похожих голосов, которые, то в переходе, то в зале, то в студии пытались сделать мир краше.
Я вжался в угол. Здесь все было слишком цветным. Цветные люди вдоль, цветные товары, продавщицы с цветными зубами, цветной запах бомжей, цветные ларьки с цветами, цветная музыка из колонок, цветные мысли молодежи.
Куда ты меня, дрянь, затащила?
У меня нет для тебя жалости. У меня нет для тебя денег. У меня нет для тебя запаха любви. У меня нет звуков света.
У тебя нет надо мной власти.
У тебя н е т надо мной власти.









       Лу больше никогда не виделся с Тэй.
Лу было семнадцать лет. Он рисовал Тэй карандашом, но никогда не спрашивал меня о нем. Все тетрадки Лу были изрисованы деревьями, городами, птицами, Монро и Тэй.
Лу смеялся надо мной и говорил, что я наркоман по людям.
Я помогал ему решать примеры по математике.
Он ничерта не смыслил в математике.




       - Помоги мне, Дэмиан.
На улице снег королевскими хлопьями бьется в окно. Я сползаю вниз по красной мягкой ткани, я продавливаю ее своей спиной, потом ощущаю волосами и упираюсь в пол. На экране гипнотические картинки. На экране порошки, шоколадки и тампоны вперемешку. Стакан на столе с изумрудным отливом кажется волшебным.
Я играл ноты невпопад. Я разучивал мелодии и песни. Я танцевал ему. Я постоянно танцевал ему.
- Помоги мне, Дэмиан.
Тени казались самыми страшными. Тени, когда я спал в своей комнате наверху. Ужасно много теней от мебели. Когда они говорили со мной на языке жестов, мне казалось, что они мне угрожают. Мне приходилось глотать таблетки, чтобы заснуть. Глотать много таблеток втайне от мамы.
- Помоги мне, Дэмиан.
Когда я танцую, я начинаю раздеваться. Я начинаю механически раздеваться, когда танцую. Ты падаешь на пол полуголый и понимаешь, что кто-то сейчас смотрит на тебя и крыша едет. Божественно.
- Помоги мне, Дэмиан.
Я поднимаюсь с трудом, делаю шаг и валюсь перед ним на колени.
Я раздвигаю его ноги и расстегиваю брюки. Я целую его живот, пах, член, потом опять живот. Я целую так, как мог бы целовать его губы. Я никогда не говорил ему, что он единственный кто так часто целует меня в губы. Я никогда.
- Помоги мне, Дэмиан.
Я глажу его руку и смотрю, как стекло защищает нас от тонн свежего холода.
Я не умею готовить и следить за домом. Я не умею зарабатывать денег и усердно следовать идее. Я не умею убеждать людей и не умею убеждаться сам. Я не умею одеваться так, чтобы не переборщить с цветами. Я не умею говорить комплименты и адекватно вести себя на свиданиях. Я не умею говорить правду, правду и ничего кроме правды.
- Помоги мне, Дэмиан.
- Дэмиан.
- Дэмиан, помоги мне.
- Мне, Дэмиан.
- Дэмиан, помоги мне.
- Дэмиан.
- Помоги.
- Мне.

- Лу?

Его тело ползет ко мне с дивана. Он мягко отдает себя мне в руки и прижимается весь. Волосы на глазах.
- Дэмиан, полюби меня. Пожалуйста. На одну минуту. Я умоляю. Дэ...Дэмиан. Полюби так, как любят люди. Подари мне цветы. Я так хочу, чтобы ты подарил мне цветы. Самые простые. Или скажи, что ревнуешь, Дэмиан. Ты ведь знаешь, что я постоянно… Ты меня ревнуешь? Дэмиан?
- Лу, не плачь.
- Почему я не ревную тебя?
- Я не могу выносить твои слезы.
Я не могу. Выносить. Твои. Слезы.








Расстояние сокращалось. Я был дикой кошкой, очень красивой, очень опасной и очень трусливой дикой кошкой. Но чуть-чуть и жертва сумела бы почуять.
Я видел, как она начинала нервничать. Ее руки увеличивали скорость бега, пальцы теряли свою сноровку и переплетались невпопад с каждым днем все больше. Она надела что-то такое, что ее грудь оказалась немного выше, и распустила волосы. Она хотела быть красивее.
А я подошел к ней уже максимально близко.
- Простите.
Она напряглась и остановила голос где-то под потолком.
- Тут… обронил кто-то.
Я наклонился, сделав вид, что поднимаю что-то, достал из кармана мятую купюру и дал ей в руки.
Краснеет. Кафель впал в панику.
- Спасибо.
- Что Вы, что Вы…
Я подвесил над нами неловкую паузу. Я тренировал ее всю эту неделю, пока ходил сюда. Я пытался подгадать так, чтобы она возникла в самый писк цветного момента и продержалась столько времени, сколько нужно было бы, чтобы ее голос сумел вновь полететь по подземному тоннелю.
 Он остался недвижим. Прекрасно.
- Вы дивно поете.
Ее руки застыли на полпути.
- Вы так думаете?
Я издал смущенный смешок.
- Я всегда говорю то, что думаю.
Она опустила голову. Ее волосы растрепанные залезли куда-то ей под кофту.
- Я училась вокалу.
- Да. В смысле… это чувствуется. Я тоже учился когда-то… играть.
Она сжала горлышко пакету с мелочью и впервые за разговор повернулась ко мне. Ее кожа вблизи была очень плохой. Она шелушилась струпьями, и вулканические прыщики на лбу походили на нарывы. Меня начало подташнивать, и я отвел взгляд.
- Я хожу тут часто. На учебу. Слышу, как Вы поете.
Уголки ее губ приподнялись чуть-чуть.
- Мне казалось, никто не слушает. Все как машины кидают монетки и всё.
Приблизился еще на полдюйма.
- А мне казалось, им нравится.
- Честно?
- Да.
Она переступила несколько раз с ноги на ногу.
Я говорю ей так нежно и много, что кажется, будто я начинаю себе верить.
Я иду с ней рядом по улице.
Я ликую от ощущения того, что о н а рядом.
До дома и обратно.
Я.




- О чем ты мечтаешь, Дэмиан?
- О Большом Человеческом Счастье.
Он молча смотрит на то, как я смеюсь.
- А если серьезно?
- Если серьезно, я не знаю. Я хочу, чтобы у меня хватило сил. А на что, я еще не решил.
Тихо.
- Что случилось? Что случилось такого, что ты отравил себя туда?
- У Вас идиотские и прямолинейные вопросы. Я уйду, если Вы продолжите в том же духе.
- Вот как?
- Да.
Он шелохнулся. Откинулся на спинку кресла и пристально уставился куда-то сзади меня.
Я подумал о том, что может быть, оттуда сейчас ползет огромный осьминог. Он протянет свои щупальца в дверной проем, проведет ими склизкие линии и сзади схватит меня крепко. Он протащит меня по комнате, он будет душить меня и швырять вместе со стулом о пол.
На картинках были нарисованы звери. Там был медведь черно-белый, заяц со странными ушами, собака на двух ножках, кошка на камине, корова, как в рекламе, птичка с яйцами, рыба какая-то очень радостная, обезьяна на которую был похож Тим, страус, слон со слоненком и тигр. Тигр вызывал меньше всего подозрений.
Когда меня оставляли одного, я начинал думать о зверях. Я ползал на четвереньках и рычал как тигр. Я представлял себе, как корова поит меня молоком. Я собака кладет морду на живот и смотрит. Мне нравилось, как смотрит моя собака.
Осьминога там не было. Поэтому мне пришлось его придумать. Он должен был появляться на потолке и капать своим телом на меня. Он должен был тянуть меня к себе. Как самый горячий любовник.
Мне нравились создания в моей комнате.



- Дэмиан, ты плачешь?
Я открываю глаза. Рыжие пряди ночью тоже сверкают. Он надо мной склонился, проводит рукой по моей щеке.
Тэй касается губами моей шеи и языком выводит узоры на коже.

Он кричит на меня. Лу кидает в меня мелкими предметами и переходит на визг. Потом он замолкает и просто смотрит. И опять кричит.
Ссора похожа на танец. Только страсти в ней больше. Мы так же изгибаемся и швыряем друг друга театрально. Мы хлопаем дверьми, словно в ладоши. Мы открываем окна и потоком помойных слов встречаем рассвет.
Он опрокидывает стакан с карандашами, и они катятся по полу под шкаф. Я поливаю их акварельными красками. Он посыпает осколками чашек. Я украшаю его шмотками с полок. Такое вот изысканное блюдо.
Когда он кричит, его жесты становятся как будто совсем женскими. Он воет как сигнализация, при попытке разбить лобовое стекло нашей ветреной жизни.
Когда он кричит в постели, его голос становится совсем другим. Он кусает мои губы и прижимается так близко, что я перестаю нащупывать грань между моим и его телом.
Он разбивает себя таблетками. Он запивает их алкоголем и делает трещины в стакане.
Нежность его голоса трансформируется в хрипоту надрывную.
Он забивает в меня фразы, как гвозди.
Лу, ты правда ненавидишь меня?

Рыжие пряди закрывают мне вид на окно. Я щупаю кожей подушку. Влажность зашкаливает.
- Дэмиан?





Я усадил ее напротив себя. Я любил сидеть за столиками, которые находились у самого окна. Так, чтобы можно было наблюдать за людьми на улице.
Она намазала себе на губы помаду и попыталась расчесать волосы. Она откопала где-то одежду с кружевами, одежду от которой пахло старческой затхлостью. Она хотела казаться красивой. О Боже, как убого она желала себе счастья.
- О, здесь, наверное, все так дорого.
- Пустяки, Мари.
Конечно, здесь дорого, как же ты еще хочешь?
Она ест, и я вижу, насколько ей вкусно. Она нащупывает салфетку и вытирает уголки рта.
Я рассказываю ей про книги и фильмы. Я рассказываю ей про то, как учился в школе и влюблялся впервые.
Я несу ей немыслимую чушь.
Она вытирает тонкие губы салфеткой.
- Я живу вместе с бабушкой. Она очень старенькая, но пока еще ходит и достаточно вкусно готовит. Но такого я еще не ела, - говорит она и смеется.
- А я живу один. Мне очень не хватает бабушки, которая бы вкусно готовила.
Она смеется еще больше. Кажется, крошку повело от вина.
- У тебя большая квартира?
- Нет, что ты. Мне удалось купить ее у одной умирающей старухи почти что задаром.
Она делает еще глоток.
- Мне хотелось бы иметь настоящую собаку поводыря, но они очень дорого стоят. У тебя есть собака?
- Была когда-то. Когда я жил в месте в большом доме.
- Ты жил в большом доме?
- Да. За городом. Там была почти что ферма.
- И почему ты уехал оттуда?
- Там было смертельно скучно.
Она умолкла. С бокалом в руке ощущала себя женщиной.
Я вдруг подумал, какого было бы привезти эту малышку туда. Заявиться к родителям, обнять их, держа ее за руку. Поселить ее с собой. Сделать ее непомерно счастливой. Какого было бы ходить с ней по полям. Купить ей собаку. Научить слушать ветер. И бегать по траве.
Дэмиан_ты_болен.


- Интересно, а кто сравнивал все снежинки на свете, чтобы сказать, что нет ни одной одинаковой?
Лу сидит на подоконнике и смотрит на белое за окном.
- А знаешь, я в детстве рисовал кошкиным хвостом как кисточкой.
Он смотрит выжидающе на меня.
- Я тебя обманываю, Дэми, это я в фильме такое видел.
Улыбается. Мне нравится слушать то, как он говорит монологом.
- Знаешь, я терпеть не могу людей, которые носят солнечные очки в переднем кармане рубашек. Что думаешь. М? А еще я считаю, что ночью нужно делать такой момент, когда во всем городе минут на пять гаснут фонари.
Бессмысленно спрашивать, зачем и почему.
- Я считаю, что всегда нужно досматривать титры фильмов. Да. У меня хорошая кожа, как тебе кажется? – проводит рукой по лицу, - ты видел журавлей, которых я сделал из бумаги? – он указывает на заваленный стол, - я хочу повесить себе в комнату парочку икон. Потому что что-то мне страшновато спать одному. Хотя я не верю в чувство страха. Как не верю в то, что можно не любить рождественские песни. И еще я хочу завести рыбок.
У него есть рыбки на стене и на подушке. Зачем еще?
- Я вчера смотрел мультик русский про львенка и черепаху. Это дико крутой мультик, Дэмиан, посмотри обязательно. Хочешь какао? Жаль, что у меня нет какао…
Он барабанит пальцами по раме окна.
- Знаешь, я последнее время боюсь открывать глаза после того, как смою шампунь с волос в ванной. Хотя я не верю в чувство страха. Как не верю в то, что можно не любить лошадей. Мне иногда хочется быть сильным и храбрым. Но только я не умею.



Я держу ее за руку. Открываю дверь своей квартиры. Она говорит что-то. Мы в тумане. Мило.
Я наливаю еще. В большие кружки. У меня нет других.
- Хочешь я накрашу тебя?
Она вздрагивает.
- Ты?
- Да. Я умею.
Карандашом я вожу по ее глазам. Ярко-синий цвет размазывается по векам.
- Какой это карандаш?
- Светло-коричневый.
Ее глаза становятся от этого еще меньше и уродливей.
Я мажу ей красную помаду. Дешевую красную помаду на покусанные губы.
- Ты красива…
Она дышит прерывисто.
Она перебирает пальцами мою одежду.
Я хочу сделать ей больно. Я хочу раздвинуть ее пухлые ножки и зубами сорвать трусики.
Я кладу ее на кровать. Я прерываю ее нелепые попытки поцеловать меня. Я не хочу быть в этой помаде.
Ее пуговицы мелкие пришиты очень хорошо. Я по одной расстегиваю их. Мне приходится их расстегивать. Ее огромная грудь пахнет потом. Она вскрикивает. Меня тошнит.
Я хочу поиметь эту заразу. Я хочу сделать ей больно.
Я хочу поиметь все это.
Я хочу.
Я бью ее по лицу.
- Дэмиан!
Она отталкивает меня и пытается прикрыться.
- Дэмиан… - дышит так, что стены слышат.
Я смотрю на ее щеки. Мокрые и прыщавые.
Я хлопаю ее по лицу еще раз.
- Убирайся.
- Как ты можешь, Дэми, я думала ты… - она трясется от беспомощности.
- Не смей называть меня так! Слышишь?
Я кидаю ей ее тряпки и поднимаю за руку с кровати.
- Проваливай.
Плач уродует ее лицо.
- Я не дойду сама. Пожалуйста. Дэмиан.
Она прижимает кофточку к груди и моргает. Она смотрит в никуда и раскрывает рот в мерзкой помаде. Такая беззащитная, жалкая и слепая.
Я толкаю ее. Раскрываю дверь.
- Пошла вон!
Она делает шаг, падает, пытается подняться. Помогает себе руками и трясется.
- Убирайся…Вон!
Шепотом.
Выталкиваю ее из квартиры.
Я хлопаю дверью и качусь вниз к полу по свету. Я пахну собой. Меня почти нет. Я тихо словами сжигаю себя.
Прости меня, мальчик мой, я ведь почти не_.
Рыдаю.
Может быть, кто-нибудь будет с ней рядом.
Может быть, ее тело пойдет по рукам.
Может быть, ее тело ляжет под поезд.
Может быть, она ляжет туда сама.
Мне так все_равно.
Я в громкой истерике. Я громко по полу.
Рыдаю.



- Можешь уходить, если не хочешь отвечать на этот вопрос, Дэмиан.
Он смотрит спокойно.
- Вам никогда не бывало обидно из-за того, что самое важное в жизни – это отношения между людьми?
- Нет.
Я поднимаюсь.
- Тогда Вам повезло.



       Лу говорил со мной по телефону, когда глотал их.
Я не мог даже догадываться, когда говорил с ним.
Если хочешь выжить – просто не нужно давать себе умереть.
Он забыл все правила. Его заперли в улье с белыми комнатами.
Меня понесло по кругу.

Я стоял в углу огромного аэропорта и говорил с ним. Я говорил с трубкой, трубка передавала мой голос проводам, провода втыкали себя куда-то под землю. Наверное, мой голос проходил через ад. И вылезал на том конце, прямиком ему в руки.
«Знаешь, - говорил я, - ты даже и не думай скучать по мне. Ведь это на самом деле совсем не важно. Лу, я сейчас торчу в огромном кафельном здании, оно все сделано из долбанного белого и серого кафеля. Я опираюсь о чью-то сумку, и…просто забудь, Лу. Я надеюсь самолет взорвется где-нибудь над Германией. Мне всегда хотелось побыть в Германии, там так красиво и уютно, мне кажется, и, знаешь ведь…мы на самом деле далеко не самые несчастные. Просто…»
А потом я сидел на полу кабинки в туалете. Она была желтого цвета. В отличие от всего этого. Я отыскал вот кусочек Солнца, и так холодно, мне было так холодно там. Я даже не подозревал о том, что Лу в это время… что Лу вне времени.
Самолет задержали.
Его задержали.
Самолет задержали.
Я знал, что Тэй сидит где-то в сотне метров и скучающим взглядом
смотрит на мелькающие телевизоры. Смотрит на людей. Богатых и бедных. И на продавцов.
Пожалуйста, Господи, прости меня за весь этот миллиард созерцаний.
Я - вечная гусеница.
Хотя, знаешь, Господи, некоторых тошнит от бабочек. А от гусениц – нет. Но не тебя ведь, да, Господи?
Я смотрел на свои пальцы, я перебирал их, долго-долго-долго-долго, я изучил каждую черточку, каждую линию. Я вытаскивал свои волосы, они были такими белыми, бесцветными, моя жизнь напрочь лишена пигментации, такое вот глупое слово.
Я нюхал запах очистителя воздуха и, знаешь, так вот вышло, что он пах фиалками. А я вдруг вспомнил, что у меня дома, там, далеко, остался горшок с фиалками. Я убирался пред отъездом и сунул его куда-то на шкаф. Куда-то далеко на шкаф, чтобы протереть пыль по всей комнате, я не хотел переставлять его каждый раз с места на место, я положил его на шкаф, чтобы потом снять оттуда и полить. А потом забыл. Я забыл про свой горшочек с фиалками. И уехал. А он сдох. Я уверен, никто не нашел так сразу, и все фиалки там сдохли.
Когда у меня болит горло, мне кажется, что это слова. Слова, которые я не сказал вовремя рвутся из меня и царапают мне гортань. Так и надо, это же все настолько легко понять, да, так и надо.
А затем я встал с пола, открыл дверь кабинки, дверь туалета, прошел мимо десятка прилавков с бутербродами, мимо залов ожиданий и курильных комнат, мимо лифтов, вышел через крутящиеся двери, и дальше куда-то. По дороге.
У меня никогда так не болело горло. Знаешь. Я бы блеванул этими словами. Если бы остановился хоть на секунду.



Я проходил мимо. Я не знал, в каком окне. Я не знал, в какой жизни.
Господи, прости меня, что я так много раз изменял тебе с_
Самолет посадит в себя людей. И Его тоже. Он не заметит сначала. Но кресло рядом с ним будет безмолвно. Тэй схватит рукой воздух и вскрикнет. Он по трапу выбежит, и кукольные волосы под дождем станут почти как у человека. Он захочет сбежать куда-то вниз, и плевать что мокро и асфальт такой вот нечищеный. Найти. Меня? Он вдохнет прерывисто шум самолета, но кто-то рядом скажет ему “Сэр, это глупо”.
Тогда он сомкнет свои губы и высушит дождь.
Он оседлает воздух и приземлится где-нибудь под солнцем. В другой стране. Без_меня.
Прости меня, господи, за столько_
Кто-то позвонил мне и сказал, что Лу утыкан иголками и весь такой нежный ранимый овощ.
И я каждый день ездил мимо этого треклятого госпиталя. Но.
Я оставляю двери больницы за спиной не пройденными. Он дышит в трубки и видит сны. Я так хочу видеть с ним общие сны.
Я на тротуаре. Он катится вниз. Одноразовое небо. Я прохожу мимо. За него дышат трубки, и он видит сны. Я не увижу. Картин и перчаток. На тротуаре. Я тоже хочу от красивых таблеток. Я мимо. Куда-то за угол. Он катится вниз. В белом халате. Кто-то, не я. Смотрит на трубки и иглы под кожу.
Мимо дверей. Не знаю, что дальше.
Прости мне мою беспросветную трусость. Я никогда не узнаю, есть ты. Или нет. Теперь.
Я выцарапал его имя из двух букв у себя на легких. Л У
Мои спазмы в желудке. Тихо, пожалуйста, в городе я не умею таким криком.
Я по асфальту бью руками. Светлые тени покажутся солнцем. Я буду нежностью криков хранить твои вздохи.
Очерчены желтой бумагой. Мои безвозвратные песни.
Мои полуясные стоны. Простым карандашом.
Простыми словами я не сказал тебе.
Простыми слезами ты не остался.
Я так сильно_



       16.02.07. Пятница. Три часа дня.

       22.01.08. Вторник. Три часа дня.