Inspired by Pete and Carl
Я - ЭТО ТЫ
Я тебя всё ещё люблю, представляешь? Ты, конечно, понимаешь, что это значит. Я люблю тебя так, как человек любит свой мозг или сердце – неосознанно и по той лишь причине, что без них ему не выжить. Это не любовь даже, а так, жизненная необходимость. Когда я ещё не понимал этого, я жил с иллюзией, что могу в любой момент всё бросить и уйти, не обернувшись и ни о чём не сожалея. Но это ведь очевидная глупость, это всё равно что самому себе вырвать сердце и какие-то секунды держать его на вытянутой руке, истекая кровью, болью и ужасом. Лично я предпочёл бы более гуманный способ самоубийства.
Я до сих пор понятия не имею, кто из нас виноват в том, что так получилось. Мы же не родились друг с другом, друг в друге. Нас имплантировали значительно позже. Целых два сумасшедших года мы верили, что свободны, откуда нам было знать, что в это самое время кто-то затягивает петли на наших шеях и связывает их друг с другом так, что если сорвётся один, он непременно потащит за собой второго.
Ты сорвался первым. Споткнулся и чуть не упал – не смертельно, конечно, но достаточно неприятно. И я почувствовал твою боль – в первый раз, с тобой вместе – и только после этого начал о чём-то догадываться.
Это был твой первый передоз – перед концертом в Манчестере, помнишь? Ты куда-то смотался сразу после репетиции, и никто тебя не хватился, пока не пришло время начинать саундчек. А потом всех подняли на уши – от менеджеров до техников и местных барменов, но нашёл тебя я – бесформенной кучей модного тряпья валяющейся на полу в туалете. Концерт отменили, ночь мы провели в больнице на соседних койках, и вся разница между нами была в том, что мне не ставили капельницу. И поправился я быстрее. Впрочем, и ты очухался на удивление скоро, чем немало озадачил ко многому привыкших врачей.
Самое время мне было задуматься, но видишь ли, все эти события породили кучу новых проблем, мелких и крупных, так что мне попросту было некогда философствовать.
Наверное, именно с этой твоей выходкой и закончилось наше бесшабашное счастье. Впрочем, ничего удивительного – ты пустился во все тяжкие, а я не знал, как тебя остановить. Я, всегда такой уверенный, сильный и во всех отношениях крутой, был в состоянии только беспомощно орать на тебя, приходя домой и обнаруживая твоё бессмысленное тело с пятнистой кожей на сгибах локтей. Твоё лицо наводило на меня какой-то первобытный ужас – я не привык к тому, что оно теперь такое пустое и осунувшееся. И поэтому я бил по нему наотмашь, кривясь от твоей боли, твои щёки краснели, создавая иллюзию естественного румянца, и на минуту-другую ты казался почти живым, и мой страх отступал, сменяясь бешенством. Потом появлялась кровь, ты всхлипывал, делая вялые попытки то ли отползти от меня, то ли хоть как-то закрыться, но даже на это не хватало сил. Я отшвыривал мёртвые тельца шприцов, рассеянные по полу, топтал их ногами, распылял по комнате белый порошок и почти ничего не видел за полупрозрачной пеленой на глазах. А ты или что-то мямлил, или просто глазел на меня своими громадными расширенными зрачками, в которых даже свет не отражался. Мне хотелось не просто убить тебя – хотелось изнасиловать грубо, жестоко и непоправимо твоё тело и твой мозг, а потом растерзать голыми руками так, чтобы не осталось ничего, ничего, ничего…
Мы почти не прикасались друг к другу с тех пор, как ты всерьёз начал колоться. Я даже вообразить не мог, как теперь спать с тем, что от тебя осталось – ты был дурацкой тряпичной куклой – даже не резиновой. Ты еле двигался, еле разговаривал – ты вообще всё делал еле-еле. Поэтому секс с тобой казался каким-то диким извращением. Я ненавидел тебя, я загибался от твоих ломок, у меня болели вены, ныли руки, раскалывалась голова. Я легко сходил с ума и без помощи всякой синтетической дряни.
Однажды я в кровь разбил тебе лицо – не в первый раз, но что-то во мне сломалось – может, какой-нибудь важный нерв, я не знаю. Ты затравленно глядел на меня снизу вверх, весь сине-красный с расквашенным носом и уже заплывающим глазом. Ты боялся пошевелиться, боялся даже лишний звук издать, а я мог раздавить тебя одним махом, как насекомое. Вместо этого я разрыдался. Мешком рухнув на пол, весь в слезах и соплях, я пополз в противоположный угол комнаты, схватил полный шприц, который вырвал у тебя пять минут назад, и с истеричным всхлипом воткнул себе в руку.
Потом меня как будто отпустило – теперь я был с тобой на равных. Это оказалось необычайно легко – поддаться, смириться, поплыть по течению и, снова оказавшись рядом, сорвать с тебя одежду. Дальше я помню плохо, но почему-то почти уверен в том, что ничего круче у нас с тобой не было до, не будет и после.
Уже скоро ты довёл себя до такого состояния, что тебя можно было списывать. Ты срывал концерты, либо не являясь на них вообще, либо приходя в таком виде, что к середине выступления тебя приходилось уносить со сцены. Я остался один. Нет, мы по-прежнему жили вместе, даже спали периодически в одной постели. Мы всё ещё ходили на какие-то великосветские тусовки таких же раздолбаев, как мы. Невероятно, но мы даже песни писали – и не чушь какую-нибудь, а все как один шедевры, по крайней мере, так нам говорили… Но тебя рядом не было. Физически ты всегда находился под боком, и я терпел твою аритмию, пересохшее горло, металлический привкус во рту и трясущиеся руки, которые порой не могли удержать сигарету. Твой организм ещё функционировал, и мой – с ним в унисон. Я ненавидел тебя за многое, но за это, пожалуй, больше всего. Потому что какого чёрта я должен был страдать от твоей немощи, когда я сам не принимал ничего крепче виски.
А иногда – и это было самым невыносимым – ты вдруг начинал терзаться душевно. И в такие моменты я готов был убить тебя, себя и весь свет в придачу. Я валился с ног где-нибудь в подсобке очередного клуба в то время как ты рыдал над унитазом этажом ниже. Я чувствовал каждую твою судорогу, каждый нерв, при этом меня ещё бил твой озноб, мучили твои чёртовы демоны и тянуло блевать. Я лежал пластом, мысленно умоляя тебя покончить с собой поскорее, потому что я иначе не выдержу, а сделать это первым мне не хватит духу. И длиться это могло часами, и хорошо ещё, если кто-то вовремя подсовывал тебе дозу, и ты хватался за иглу и вскоре вновь выплывал на свою спасительную бездумную орбиту.
Слово «понимание» здесь вряд ли будет уместно, и даже «эмпатия» – это слишком слабо для нашей связи. Я переживал всё, что переживал ты – морально, физически, да как угодно. Порой я даже радовался тому, что ты не слезаешь с героина – будь твоя голова всегда ясной, мне можно было бы распрощаться с жизнью. Мне с лихвой хватало своих собственных затяжных депрессий, и если бы к ним прибавились непреходящие твои…
Бывали моменты, когда на меня накатывала такая чудовищная паника, что я не мог дышать. И это было моё собственное, а не твоё ощущение, срикошетившее в меня, как обычно. Во всяком случае, мне хотелось верить, что хотя бы это я могу назвать своим… Так вот, я вдруг вмиг шарахался от самого себя, потому что это был уже как бы не я, а мы оба – вместе, две души в одном теле. Я переставал понимать, что принадлежит мне, что – тебе, где кончаешься ты и начинаюсь я, и осталась ли вообще эта граница. И как мне быть, куда сбежать, как превратиться в кого-то другого и скинуть тебя со своих плеч?
Я почти всерьёз хотел убить тебя. Мне было наплевать на всё: на то, что ты гениальный поэт, на то, что ты позарез нужен этому миру, на то, что я тебя до сих пор люблю, хотя это так вопиюще нелогично, что ни в коем случае не может быть правдой.
И ты как будто подслушал мои бредовые мысли, и снова мы с тобой оказались на соседних койках, и на этот раз едва остались живы.
Тогда я окончательно понял, как это работает. Я жив пока жив ты – очевидный, казалось бы, вывод из всего, что с нами происходило. Из этого следовало и всё остальное – то, до чего я давным-давно мог бы додуматься, не будь мой мозг постоянно на взводе от наших общих страданий. Вместо того, чтобы послушно увязать в твоей трясине, надо было пытаться вытащить тебя из неё. Какого чёрта я истратил столько времени на это бессмысленное бултыхание в вонючем болоте? Если бы я не был так туп, если бы понял это раньше, мы столького могли бы избежать.
Но как быть теперь, я не знаю. Я смотрю на твоё зеленовато-серое лицо, и глубоко внутри неприятно щекочет уверенность, что уже слишком поздно. Я не могу сказать почему. Может, это твоя уверенность. Может, ты не захочешь. Или не сможешь.
Хотя мне, если честно, уже неважно, сколько нас на самом деле – один или двое. Кому-то это, наверное, ещё интересно, но для нас ведь нет никакой разницы.
ТЫ - ЭТО Я
Я тебя тоже нет.
Два года назад я бы сказал, что люблю тебя.
Год назад – что ненавижу.
А сегодня мне наплевать.
Знаешь, что самое страшное? Когда доходишь до точки безразличия, дальше дороги нет.
Потому что как и куда можно идти с вывернутыми наизнанку душой и разумом и с выпотрошенными чувствами?
Хотя ты ведь даже не догадываешься о чём я. Ты во всём винишь меня, ты, несчастный заторможенный идиот. Ты хнычешь, как тебе тяжело, воешь и стонешь, как будто тебе ломают рёбра. А ведь всё началось с тебя.
Ты, конечно, не забыл те чудные времена, когда нам вдвоём было до неприличия хорошо, солнце было ярче, трава зеленее и прочая дребедень. Это могло бы продолжаться вечно, если бы мы не были теми, кто мы есть. Но наша сволочная натура не понимает, что такое счастье, и не терпит его.
Ты сорвался первым.
Не помнишь, откуда вдруг на тебя тогда обрушилась меланхолия, постепенно перешедшая в хроническую депрессию? Что, что пошло не так?! Ведь у нас было всё, о чём мы мечтали: sex, drugs & rock’n’roll и даже больше. Или, может, как раз поэтому?
Прости, что обвиняю тебя. Прости, что так резко. Мне следовало бы посочувствовать, потому что я до сих пор не могу забыть, как в секунду меня прибило, согнуло, покорёжило. Ты, разумеется, заслуживаешь сострадания, раз тебе было настолько плохо. Но тогда я ещё не понимал, что со мной такое.
Тебе становилось всё хуже, а я как губка впитывал малейший оттенок твоего настроения. На это, к тому же, накладывались мои собственные переживания, а тебе ли не знать, какими сильными они бывают. Мне бы вполне хватило либо одного, либо другого – получившийся коктейль был для меня уже явно чересчур.
Вот тогда всё постепенно стало рушиться. Мы были идеальной парой – в творчестве, в баре, в постели. Чёрт возьми, ну почему мы не могли остаться там, где были?! Я мог писать стихи, ты – музыку, я мог обыграть тебя в покер, а ты меня – в шахматы... Став звёздами по отдельности, мы могли бы светиться сами по себе – но всё же предпочитали делиться светом друг с другом, поэтому и сияли ярче. И я сейчас по-прежнему жалею, что так всё обернулось – а что, ты правда поверил, будто мне наплевать?
Поначалу, маясь от твоих страхов, злости и тоски, я почему-то думал, что это – мои личные чувства, вызванные тревогой за тебя. В конце концов, твоё плачевное состояние было настолько явным, что беспокоился не я один. До меня дошло, как всё обстоит на самом деле только тогда, когда ты, надравшись, всю ночь изливал мне свои переживания. Мне хватило десяти минут, чтобы рехнуться и снова собрать себя в кулак, а потом заныло сердце – секундой позже ты это озвучил…
Мне больше не было нужды с тобой разговаривать – я знал о тебе всё. Причём, что важно – я знал то, о чём ты сам бы никогда не сказал. И как-то мне даже в голову не приходило в чём-то сомневаться.
Ты представляешь, как это было страшно? Чёрт тебя знает, ты наконец-то побывал в моей шкуре, так что вполне может быть, что и представляешь… Я тогда так растерялся, словно меня распылили, отобрали меня у самого себя, не оставив возможности вернуться.
Я мечтал убить тебя. Я мечтал убить себя. Вот только я ни разу в жизни не совершал подвигов, и на этот раз тоже не вышло.
Тогда я попытался научиться тебя ненавидеть. С этим было немного проще, и мне как будто даже полегчало – я давно заметил, что искренняя злость и ненависть – гораздо более позитивные чувства, чем страх; они дают энергию и направляют тебя.
А потом у меня как-то вмиг не осталось сил сопротивляться. Судя по всему, предельное нервное напряжение вызвало что-то вроде замыкания, в голове вдруг хлопнуло, и я сдулся, как никому не нужный воздушный шарик утром после праздника.
Какое-то время я даже не чувствовал твоей боли. Но это открытие не принесло ни радости, ни облегчения. Надо было тебе меня добить тогда. Но ведь и ты не герой, к тому же, тебя больше занимали собственные нереальные страдания.
Тогда я нашёл кокаин. Затем героин. Понимаешь, в таком состоянии ты даже не овощ – у него ещё хотя бы есть соки. Ты ходячий мертвец, уж прости за клише.
Убаюкивающие химические сказки были несомненно лучше эмоционального террора. Я бы, конечно, довёл дело до конца и побыстрее, но проклятое тело всё ещё жило инстинктом самосохранения. Пришлось подчиниться и волочиться дальше по жизни.
Ну а что случилось после, ты, разумеется, никогда не забудешь. Честное слово, я не нарочно! Знаешь, может, я и скотина ублюдочная, но тем не менее мне ни разу не пришло в голову свалить свой груз на тебя. Хочешь верь, хочешь нет. Да, я хотел, чтобы ты понял, как мне хреново, чтобы ты на пару минут скорчился от нашей общей боли. Но не так. Не по моей вине.
Правда, откуда нам знать, чья это вина. Не думаю, что где-то в астрале услышали наши страстные просьбы сделать из наших душ сиамских близнецов. И всё же я чувствую какую-то ответственность за это безобразие.
Мелькнуло вялое злорадство, когда, очнувшись, я увидел тебя на соседней больничной койке. Но никакой полноценной радости, увы. Теперь мы с тобой в одной лодке, дорогуша.
Странно, но я не мог говорить с тобой об этом – ни тогда, ни сейчас. Если честно, я вообще не помню, удавалось ли мне связно выражаться вслух с тех пор, как я капитулировал. Сомневаюсь. Я мог петь, я мог даже писать стихи, потому что и то, и другое мало затрагивало мои мыслительные процессы. Да-да, а ты что думал, я сочиняю при помощи мозгов? Если и так, то какой-то скрытой от моего сознания частью.
И мне стоит больших усилий говорить о нас «ты» и «я» – это всё равно что разбрасываться смутно понятными терминами в школьном докладе. Теоретически ты вроде бы имеешь об этом представление, но если учитель попросит растолковать их значение, ты выставишь себя полным идиотом. Потому что они слишком близки, и надо обладать талантом, чтобы почуять и объяснить эту разницу.
Это страшно только поначалу, потом привыкаешь. Или сдаёшься, что в нашем случае почти одно и то же.
Не знаю, имеет ли это для тебя хоть какое-то значение, но после того случая в Манчестере я стал колоться с удвоенным энтузиазмом – ради тебя. Ты по-прежнему бесился от моих физических недомоганий, но зато я практически избавил тебя от душевных. Поверь, за это можно сказать спасибо. Думаю, ты и сам это оценишь, если вспомнишь моменты, когда всё выходило из-под контроля, потому что у меня под рукой не было дозы.
Тебе интересно, что теперь? По-моему, всё элементарно – проще некуда. Нам друг от друга никуда не деться, мы слишком слабы, чтобы с этим покончить или попытаться спастись. Мы могли бы – теоретически – совершить невозможное и вылезти из этого дерьма, пока оно нам окончательно не забило глотки. И потом до конца дней своих мы должны быть крайне осторожны в своих настроениях, короче говоря, мы должны быть безмятежны и счастливы – оба. Только в этом случае наша жизнь будет похожа на жизнь.
Ты понимаешь, к чему я это говорю? Я никогда не слезу с наркотиков, любовь моя. Я помогу тебе просуществовать ещё несколько лет настолько сносно, насколько это возможно. А потом всё будет хорошо, правда. И нечего бояться.