Григорий Волков. Формула начального капитала

ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ 1-Рассказы 2-Роман

       Другие произведения на сайте www.grivol2007.narod.ru E-mail: grivol2007@yandex.ru

       ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ




       ПЛАЧ ПО УТРАЧЕННОЙ ЮНОСТИ.




       РАССКАЗЫ.














       СПб 2008





        ЛЕНИНГРАДЦЫ
 - Папа, а ты умрешь? – спросила дочка, когда я укла¬дывал ее спать.
- Конечно, - растерялся я. Но сразу же поправился. - Только очень-очень нескоро.
- А мама? – спросила она. - А я?
- Спи, тебе этого не понять, - попытался я отговориться.
       Но она долго не могла успокоиться и все цеплялась за мою руку, а когда заснула, то всхлипывала во сне.
Ночью я курил около открытой форточки, глубоко затягивал¬ся, дым горчил горло, и не знал, как объяснить дочке. Как помочь преодолеть еще первую в ее жизни пропасть.
Бессмертие вида куплено ценой гибели отдельно взятого ин¬дивидуума, и слова такие умные и правильные в научной работе непри-емлемы для нашего сознания.
Не знал, как объяснить; и 9го мая вместе с ней влился в людской по-ток, направляющийся к Пискаревскому кладбищу.
Медленно шли ветераны, которых с каждым годом оставалось все мень-ше, пиджаки их были увешаны орденами и медалями.
Даже мальчишки притихли в скорбном и величавом этом шествии.
Дочка приникла ко мне, я обхватил ее за плечи.
Слышна была музыка, тихий перебор больных звуков, и подошвы шаркали по асфальту.
Около ворот дежурили нарядно одетые милиционеры, лица их были со-средоточены.
Все громче звучала музыка, все тяжелее давался каждый шаг.
Дно бассейна около входа было засыпано монетами, мы тоже бросили, они переливались на свету, слепили глаза, выдав¬ливали слезы.
Все сильнее сжимал я ее плечи, она не скинула мои руки.
Понурившись, побрели мы по центральной аллее. Надсадная музыка сводила с ума.
Мимо гранитных плит с четырьмя страшными блокадными цифрами: один, девять, четыре, два; мимо огромных насыпей с аккуратно выко-шенными откосами.
На откосах и на плитах тоже лежала мелочь, а также пряники, конфеты, куски хлеба.
- Что это? - недоуменно спросила дочка.
- Тише, молчи, - хрипло откликнулся я.
Впереди около могильной плиты на земле сидела очень старая женщина, устало раскинув толстые бесформенные ноги в стоптанных башмаках, уронив на грудь седую голову. С блокадной коркой хлеба на коленях.
Проходя мимо, люди отводили глаза.
Хоть бы остановили эту чертову музыку!
- Что? - повторила дочка.
- Понимаешь, это память, эти гранитные плиты и холмы, намять по всем погибшим в жутком и чудесном нашем городе, - захлебываясь, зашептал я.
Все сильнее наваливаясь на девочку, не знаю, как она выдер¬жала мою боль.
А впереди над всеми среди косматых рваных туч нависла огромная женщина с вздернутыми в отчаянии и в восторге руками.
- Память - не эти холмы и камни, - надрываясь, шептал я. - Понима-ешь, пока мы сюда приходим, пока больно… Ты живешь в самом прекрас-ном и гибельном городе, он единственный на свете… Понимаешь?
Я подхватил дочку на руки и спрятал лицо в ее одежде.
Мы уже дошли до окаменевшей женщины и до стены с памятной над¬писью, свернули в боковую аллею.
Где уже не так надсадно гремела музыка, но еще безнадежнее шаркали по-дошвы.
Руки мои онемели, осторожно опустил я девочку на землю.
- Ничего, перестань. - Легкими ладонями тронула она мои мокрые ще-ки.
- Что? - опросил я.
- Мы никогда не умрем: и ты, и я, и мама.
- Ну конечно, - согласился я с девочкой.


       ОХОТНИК НА СЛОНОВ.
В городе, где я родился, не было зоопарка, и в детстве я лю-бил охотиться на слонов.
Ночью стадо приходило к реке, и утром было нетрудно найти его по сле-дам. У деревьев, что росли рядом с широкой слоновьей тро¬пой, были сломаны ветви и ободрана кора.
О близости стада я узнавал по дымящемуся помету и, облизав палец, определял направление ветра. Если ветер дул на меня, то можно было вплотную подойти к чутким животным.
Стадо обычно состояло из нескольких десятков голов, опытный самец стоял поодаль, охраняя товарищей.
У африканских слонов длинные изогнутые бивни и большие уши, которые топорщатся в минуты опасности. Клыков у слонов нет, бивни образуются из верхних резцов. А конечности пятипалые, паль¬цы заканчиваются не-большими копытами. Несмотря на вес, доходящий до шести тонн, огром-ные животные легко передвигаются по за¬болоченной местности. Чтобы представить слона в атаке, надо встать вплотную к железной дороге и дождаться поезда.
Там, где я охотился, рос колючий кустарник, когда я подпол¬зал к стаду, колючки рвали одежду и царапали кожу. Ладони обжи¬гал раска-ленный ствол карабина, патроны были начинены двадцатью граммами пороха.
К стаду мне удалось подобраться на сто метров, но я не решил¬ся стре-лять. Обычно напуганные животные спасаются бегством, но нет ничего опаснее раненого слона. Ревя от боли, подняв хобот, бросается он на обидчика, и нет спасения несчастному. Швырнув незадачливого охотни-ка на землю, слон затаптывает его.
В общем, участвовал я в настоящей мужской игре и, прижимая к себе карабин, полз среди зарослей колючего кустарника.
Огромный самец, охраняющий стадо, был уже в метрах пятиде¬сяти, и я мог бы поразить его между глазом и ухом, слон стоял боком.
В то утро солнце палило немилосердно. Моя порванная колючками ру-башка прилипла к спине и потемнела на груди и подмышками.
Издали донесся ленивый рык сытого льва. Я не люблю трусли¬вых этих зверей, охотящихся по ночам.
Патрон бесшумно вошел в казенник.
Уши у слона встали торчком.
В кустах беспечно закричала какая-то птица.
Ах, какой это был слон: ростом в четыре метра, с массивны¬ми бив-нями!
Приклад карабина жестко уперся в плечо, левая рука сжала цевьё.
Слоновая кость высоко ценится, но не ради выгоды охотился я на сло-нов. Наступает время, когда каждый мужчина должен испы¬тать, познать себя.
Карабин был тяжелый и угловатый, колючий кустарник оставил многочис-ленные кровавые царапины. Руки были в цыпках, а язык в зелени летних трав.
Никогда еще я не видел таких больших слонов, левый бивень у него был стерт больше правого.
Прижимая карабин к плечу, я любовался животным.
Шквальный порыв ветра донес до него мой запах. Коротко и тревожно вскрикнула труба.
Прикрывая собой малышей, умчалось стадо, и последним бежал мой ис-полин.
Не мог же я стрелять ему в спину!
Слоны бежали, не разбирая дороги, ломая кусты, за ними оста¬лась широкая просека.
Закинув за спину тяжелое ружье, прихрамывая, я отправился по их следам. Приклад бил по икрам голых ног, от жары кружилась голова. Я снял рубашку, кожа покраснела и покрылась волдырями. Влажный неподвижный воздух раска-лено врывался в легкие. Я мечтал дойти до леса, виднеющегося вдали, но са-ванна тянулась бес¬конечно.
Мне попался островок мокрого песка в многочисленных следах животных. Но-чью из песка выступала вода, и антилопы приходили слизывать влагу. Присев на корточки, я выкопал ямку и ждал, ког¬да она заполнится. Вода была мут-ная, теплая и не принесла облег¬чения.
В кустах мелькали какие-то животные, но все боялись человека. Намочив рубашку, я накинул ее на плечи; попав на кожу, вода ши¬пела и испарялась.
Я упорно шел по следам беглецов, это была честная мужская игра. Солнце неподвижно висело над головой, каждый шаг давался усилием воли.
Тропический многоэтажный лес медленно приближался. Просека пошла под ук-лон, почва болотисто пружинила под ногами. Слоны ос¬тавили глубокие оваль-ные отпечатки.
Очень просто узнать рост слона, для этого достаточно измерить длину ок-ружности следа и полученное число умножить на два. Мерки у меня с собой не было.
Слонов я нашел на большой поляне. Я так устал, что не стал определять направление ветра. Было не обмануть самца, охранявшего стадо.
Почуяв мои запах, он не протрубил сигнал тревоги, а, вздер¬нув хо-бот, бросился на меня. Забыв про боль в ногах и про обож¬женную кожу, в последний момент я отступил в сторону и вплотную разрядил в него карабин. Это была честная мужская игра, стоило мне на секунду зазеваться...
Знаете ли вы, что такое разрывная пуля и двадцать граммов пороха?
Череп слона раскололся. Поднявшись на дыбы, мертвый великан рухнул к моим ногам, как спички сломав мелкие деревья. Под жар¬ким солнцем от газов мгновенно вздулось брюхо. Все было кончено, и я остался жив. Рукавом рубашки размазал по щекам непрошеные слезы.
Правый бивень был даже длиннее трех метров. И мертвый слон был гро-зен.
Стадо бежало, и я понял, почему он напал на меня. Поза¬ди беглецов плелся слоненок, поранивший ногу. Слон был мужчиной.
Через год мне исполнилось одиннадцать лет, и я впервые попал в большой город. И даже не разглядев старинные здания и не удивившись скоплению людей на улицах, упросил родителей свести меня в зоопарк.
Слон неподвижно стоял на площадке, забранной по периметру железны-ми шипами. Он понуро опустил голову, бока у него тяжело вздымались. Хобот был похож на веревку, хвост заканчивался грязной кисточкой. Уши лопатами свисали ниже плеч. К спине при¬липла вонючая солома. Мальчишки бросали булку, которая иног¬да застревала между кольями. Слон ее не подбирал. Глаза у него были закрыты, кожа на ногах потре-скалась. Копыта были желтые, мертвые. Над спиной, над соломой рои-лись мухи. Некоторые нето¬ропливо ползали по шкуре и облепили морду около глаз.
Я увидел, как из-под закрытого века сползла крупная слеза. Мухи лениво переползли на сухое место. Слон ни на что не обращал внимания.
Сердце мое ворочалось со скрипом. У меня не было с собой карабина, и я не мог помочь плененному товарищу. Закусив руку - следы зубов навсегда остались на запястье, - ни разу не оглянув¬шись, поплелся я к выходу.
Я родился в маленьком городе и умолял родителей немедленно вернуться домой. Они удивлялись моей настойчивости.
Взрослые были правы, прятаться было бесполезно.
Шпиль Петропавловской крепости упрямо карабкался вверх. Тем¬на и бурлива была Нева. Мимо меня торопливо пробегали люди.
Никогда больше не охотился я на слонов.

       
КРУГОМ ОДНИ СТАРИЧКИ.
Слов на них жалко тратить, не заслуживают они этого.
- Ну что ж, - только и сказал я мастеру. И развел руками: мол надо рабо-тать, но ежели желаете помочь человеку…
Всех сорокалетних старичков надо спасать, тащить из привычного их боло-та. Только кого вытащишь, а кого окончательно утопишь. Привыкли молчать и со всем соглашаться, а если больно и стыдно, то отворачиваться и зажимать уши. То есть поначалу зажимать, а потом притерпелись и даже краснеть разу-чились. Говоришь им, как они жили, вернее существовали, а они улыбаются, а самые наглые пальцем крутят у виска. Мол мы-то выползли, а как вы справи-тесь – еще посмотрим.
И посмотрят, и увидят: мы сможем, перелопатим, весь ваш навоз выгребем.
И тогда не надейтесь на снисхождение, поздно будет кивать и соглашаться.
Так что и смысла не было ехать к нему, вытаскивать из болота.
Хотел я отказаться, да жалко стало старичка. Вдруг заболел: лежит, и неко-му подать горшок; ведь быстро дряхлеешь, когда по заказу улыбаешься и по первому требованию вздергиваешь послушную руку.
- Что ж поедем, горшок ему подставим, - говорю мастеру.
А он усмехается и гаденько спрашивает: - В армию скоро?
- Скорее бы, - соглашаюсь, - чтобы вашего непотребства не видеть.
- Ну, там дурь из тебя быстро выбьют.
Гаденький такой мужичок, шишечка на ровном месте. Говорят, когда мас-тера назначали, никто не соглашался, а этот, наоборот, в ногах у начальства ползал, так хотелось выслужиться. Вот и порадовали его, других кандидатов не было.
В общем, не стал я с ними связываться, таких ничем не прошибешь, при-нялся переодеваться в цивильное.
- Мог бы и раньше сказать, а то, как на примерке; что, нравится пялиться на нормальное тело? – только и огрызнулся.
- Не мог, а могли, разве вас не учили со старшими разговаривать? – окры-сился он. Так разозлился, даже глазки покраснели.
Вроде нормальные глазки, но если пристально посмотреть, то зрачки мечут-ся.
Я уставился.
- Не ваше, - говорю, - дело, чему меня учили, а вот зовут меня Владимиром Серафимовичем.
Вежливо так объясняю. И невзначай кулаки сжимаю. А они у меня – дай Бог; за себя не постоишь, сожрут запросто.
- Уважаемый и достопочтенный Серафимович! – все правильно понимает мастер.
И бочком от меня, будто за ним последнее слово осталось.
А старички в курилку потянулись, и рожи у них – что в цирке побывали.
И зачем я согласился проведать одного из них? Но не отказываться же те-перь.
Мастер ушел в свою каморку, а старички сидят в курилке, дверь не закры-ли, мне все слышно. Они смелые, когда начальства нет, один на шухере стоит, а другие рассуждают, решают государственные проблемы.
- Ему одному страшно, вот щенка и прихватил, - выдал один деятель.
Ну, за щенка он мне еще ответит.
- Сломался человек, - сказал другой.
Не обо мне, конечно, а о том загулявшем старичке.
- Они кого угодно обломают, - сказал третий.
А четвертый прямо заплакал, запричитал, захлебываясь слюной.
- А если он проговорится, сообщит, всем не слабо достанется, а мы-то при-чем, мы чем виноваты?
И все разом загалдели, и не разобраться – то ли засмеялись, то ли зарыдали.
Не стал я дальше слушать, переоделся, заглянул в курилку.
- Кого это вы щенком называете? – этак спокойно спрашиваю. И по очереди в глаза каждому заглядываю. Они не любят, когда в глаза смотрят, теряются сразу. Один даже под лавку полез от страха.
- Чего там ищешь? – спрашивает другой.
- Да вот щенка потерял. - Чокнулся тот от страха.
И все заржали дружно над своим товарищем.
Ну, как уважать таких? Сами себя не уважают. Вот и вытаскивай их из бо-лота.
Ничего я не сказал, только стиснул зубы.
- Водички попей, - посоветовал один.
А у самого рожа опухшая от беспробудного пьянства.
- Тебе-то водичка не поможет, - с трудом расцепил я зубы.
- Ох, не поможет, ой, не поможет, - закудахтал он.
Ну, как говорить с такими? оботрутся и не поморщатся.
Махнул я рукой, убрался из курилки. А здесь и мастер ползет, на ходу в портфель какие-то бумаги запихивает. Они без бумаг шагу ступить не могут, все у них расписано и по полочкам разложено. И с бабами своими спят, навер-ное, по расписанию, по заранее разработанному и согласованному графику.
А вот у нас в общаге.… Впрочем, это другой разговор, да и говорить не о чем, какой настоящий мужик будет хвалиться своими победами?
Просто их любовь давно уже перестал быть любовью, а так – превратилась в привычные упражнения.
Вот одни из таких и говорит мне: - Ну что, пойдем, Серафимыч?
Слышал я - тот, кого мы спасать навострились, связался то ли с бомжами, то ли с бандитами, вот мастер и взял меня на подмогу.
Длинный такой, но тощий и малахольный, его и плевком перешибешь.
В общем, пошли мы с мастером, в проходной на нас даже не взглянули, то-же шарашка: иди, кому не лень, тащи все с завода. Так по зернышку и по винтику растащили.
Гаркнул я на тетку в проходной, она чуть со стула не свалилась.
А мастер даже не улыбнулся, обдумывает план предстоящей операции. А чего здесь думать – разогнать всю банду, бутылки перебить, а того за шиворот и на работу. Да мордой в самую грязь, пусть искупит ударным трудом.
Только где там, и в тысячу лет не искупить.
Будь моя власть, я бы им!
Но ничего, не долго ждать осталось.
Уже и теперь без нас не обойтись. Идет мой мастер, чуть ли не на каждом шагу оглядывается.
- Да не вертите вы головой, никуда не убегу, - успокоил я его.
- Такой парень был хороший, не пил, от любой работы не отказывался, - за-причитал бедолага.
- Парень? – не сразу сообразил я.
- Если хочешь здесь работать, вернуться сюда после армии…, - неожиданно предложил мой проводник.
- То что?
- Не противопоставляй себя коллективу.
- Чему – чему? – еще больше удивился я.
И наконец достал его, даже глазки перестали бегать. А желваки взбугри-лись, как перед дракой.
- Когда авария была – всем цехом вышли! А если нужно, после работы ос-танутся! – напал он.
- И я выйду, и я останусь! – почему-то рассердился я.
- Это еще посмотрим!
 - И увидите!
Такими обменялись любезностями. И чего я завелся – непонятно. Просто никому и оставаться не надо, когда следят за оборудованием.
Так мирно и молча добрались до остановки, и в яму не свалились, и копыта не переломали.
А на остановке он всерьез за меня принялся.
- У нас народ, - говорит, - золотой, стоит сбить окалину.
- Если удастся сбить, - соглашаюсь.
- Не могу тебя понять, - снова обижается начальник.
- Я сам не могу, - отвечаю.
- Лучше других себя считаешь?
Хорошо автобус подошел, за гулом мотора не разобрать ему моего ответа.
- Я карточку для тебя у начальника взял, нечего деньги зря тратить, - гово-рит он.
Но я заплатил кондуктору, не нуждаюсь в их подачках.
- Не знаю, что это с ним случилось, - не угомониться мастеру.
А я не слушаю его, протер запотевшее стекло, на людей поглядываю. Осо-бенно на молодых мам, как они тащат детишек в садик.
- Правда, заговаривается он иногда, придумывает небылицы, - продолжает мастер.
И чего привязался, что от меня надо?
Других – нет, а молодых мам жалею, крутятся они белками в колесе, непо-нятно, как все успевают.
Не хочу, чтобы моя жена вкалывала, лучше я на двух, на трех работах буду уродоваться.
Ковыляем мы по разбитой дороге, совсем растрясло моего старичка.
- Ты ему не верь, фантазер он.
Будто кому из них верить можно.
Да, жалко мне мам и их детишек, неизвестно кого больше.
Вот пацан уперся, мамка подхватила его в охапку. Он ревет, она чуть не плачет.
Так и хочется выскочить, помочь девчонке.
И выскочил, оказывается – приехали.
Показал крикуну язык, мочки ушей оттянул, глаза выпучил.
Малый так удивился, что слезы высохли. А девчонка покраснела и поблаго-дарить забыла, подтащила его к дверям садика.
- Что это с тобой? – опешил мастер.
- Папа, папа, - лепечет малец.
- Нет, не папа, - еще больше покраснела девчонка.
- Знакомых встретил?
- А иди ты! – надоел мне старичок.
- Он на коллектив наговаривает, этого нельзя допустить! – понесло мастера.
Девчонка убежала, и так стало тошно, что покорно поплелся я за проводни-ком.
- Наговаривает и клевещет! – надрывается тот.
Хоть рукава засучивай после такой характеристики, так и хочется вздуть кого-нибудь.
Но сдержался, не расплескал свой пыл, донес до нужной квартиры.
А рукава засучил, когда мастер надавил кнопку.
Только напрасно мы расстарались, звонок охрип и сорвал голос, дверь не отворили.
- Пойдем, пусть живет, - говорю мастеру.
И тут он меня удивил: ухо его выгнулось рупором, приник к двери.
- Тише, - шипит, - там кто-то есть.
У меня даже волосы вздыбились, совсем помешался мой старичок.
Не было печали, так придется определить его в скорбный дом, а там одних бумаг, поди, кучу потребуется. Не люблю писанины. Это старички привыкли, всегда бумажкой прикрываются.
В общем, отдернул я его от двери, сам приник к ней. На слух пока не жалу-юсь.
И точно, дышат с другой стороны, да с таким хрипом, будто помирают.
Хотел я окликнуть, но мастер рот ладонью зажал.
Чуть ему не врезал, что за идиотская привычка хватать за лицо, еле отпле-вался от потной ладони.
А он палец к губам приложил, совсем в сыщика превратился.
- Ты звони, - шепчет и плюется в ухо, - а я на улицу побегу, мелькают ли те-ни за шторами, вдруг там засада.
И покатился по лестнице.
Слюной меня забрызгал. Придется вечером а баню пойти, душ в общаге не работает. А может, и работает, только комендантша душевую барахлом зава-лила. Она запасливая: новые матрасы и простыни на черный день откладыва-ет, ждет, когда сгниют.
Впрочем, в бане интересно, пообщаться можно, там начальнички голые и больше на людей похожи, не гоношатся, как обычно.
Ну, убежал мастер, а я говорю тому партизану: - Чего прячешься, все равно тебя слышно.
Тот еще больше захрипел, но молчит.
- Дверь, - говорю, - сломаю, а загляну в твои бесстыжие глаза!
Пыхтит он, надрывается.
- Разве так людей встречают?
Слышу, попятился он.
- Выходи, поговорим по-мужски!
Да где там, наверняка, спрятался в сортире и закрылся на крючок.
А здесь и мастер возвращается, вид у него встревоженный, глазки бегают. - Тени, - говорит, - мелькают.
- Что будем делать? – спрашивает.
И не успел я ответить, как дверь заскрипела, но другая, мужик из соседней квартиры высунулся. Крепкий еще старичок, майка того и гляди лопнет на тугом пузе.
- Там такая кодла собирается, такие устраивают оргии! – сообщает ябеда.
И при этом сладко жмурится, а пузо еще больше распирает майку. Не дают ему покоя эти оргии.
- Голая одна выскочила, совсем голая!
Снова обрызгали меня слюной. Мастера тоже, но тот даже не заметил, рази-нул рот, чтобы лучше слышать.
- За ней мужик здоровый, - скис рассказчик.
- Голый? – выдохнул мастер.
- Здоровый, - опечалился рассказчик.
Нет, обязательно схожу вечером в баню, а пока обтерся и попер на ябеду.
- Убирайся, - говорю, - пока цел!
- А я что, я ничего, - попятился тот.
- И он, и она голые? – настаивает мастер.
- Если немедленно не уйдешь…, - предупредил я.
Мужик убрался, заскрежетали замки и засовы.
- Подожди, еще не все рассказал, - все страдает мастер.
- Милицию вызову! – надрываются за дверью. – Жалобу напишу!
- Что будем делать? – спрашивает мастер. Малость очухался, обтер мокрый лоб.
Всегда они так, ежели не по инструкции, так сразу теряются.
И хоть тошно обращаться в милицию, но надо помочь человеку.
Две недели работаю в этой шарашке, за это время так его и не видел. А мо-жет, и нет того уже, а квартиру его захватили.
И запах перегара доносится оттуда.
- Чуешь? – спрашиваю мастера.
Он прямо дернулся, думал, я на голую бабу показываю.
- Вдруг его пытают, и тайны ваши копеечные выведывают, - придумал я.
Мастер аж взвился от чудовищного предположения.
Неохотно поплелся за мной.
Спросил я у бабки, они все знают, указала дорогу.
- У нас было служебное расследование… все дружно отказались… да и та-ких дел никогда не случалось…один он наговаривает, - бубнит мастер за моей спиной.
Лепит и лепит, будто кто его слушает. А я прыгаю по кочкам и с каждым шагом все труднее удерживать равновесие. И по рельефу местности легко догадаться, где отделение. Как и у нашего предприятия дорожники канав и ям накопали. Хорошо, дождей давно не было, а то бы в грязи завязли. И правиль-но, нечего допускать до служивых посторонних. Ни один ябеда не пройдет.
Я не ябеда, а просто пожалел человека.
В общем, доковыляли, представились дежурному. Тот вылупился, наверное, давненько просителям не удавалось одолеть полосу препятствий. Очнулся от привычной спячки.
- Вроде бы не по нашему отделению, - попытался нас отфутболить.
И лоб ладонью прикрыл. А чего прикрывать, видна здоровенная шишка.
Муж не вовремя вернулся со службы или бандитская пуля царапнула.
- Мы не бандиты, мы от коллектива, - пролепетал мастер.
- У нас бумаги, - схватился он за портфель. – Коллективное письмо, что он наговаривает!
Я сбоку зашел и мастера и дежурного вижу. У одного глазки маленькие и злые, а у другого против обыкновения зрачки не мечутся.
- И прошу зафиксировать его длительное отсутствие на рабочем месте без уважительных причин! – настаивает мастер. – А к заявлениям прогульщиков никакого доверия!
- Если надо, разберемся, - отмахивается дежурный.
- И соседи на него жалуются, - напоследок наябедничал мастер.
- Нам самим не справится, - неожиданно успокоился он. И принялся бумаги в портфель засовывать.
А дежурный осторожно ощупывает свою рану.
- Просто надо помочь человеку. Разве вы не обязаны помогать? – встрял я.
Переглянулись старички, будто обнялись, таких не прошибешь никакими словами.
- А как убьют его? – попытался растормошить их.
- Когда убьют, приходите, - сказал дежурный. – А со своими предположе-ниями и домыслами…
- Пойдем, - тащит меня мастер. – Обрисовали истинное лицо, теперь ни од-ному его слову не поверят.
- Так вы можете войти к нему в квартиру? – напоследок спросил я.
- Не имеем права, - охотно признался дежурный. – Вот когда убьют вашего обманщика, - повторил он.
- Теперь ни одному слову не поверят, пусть подавится своей правдой! –торопится уйти мастер.
- А как можно войти? – настаиваю я.
- Официальная бумага за подписью хозяина города, ну хотя бы его сообщ-ников, - скучно объяснил дежурный. И над журналом склонился, мол некогда ему с нами валандаться.
- Человек, понимаете, человек! – напомнил я.
А вокруг пустыня, медленно перекатываются барханы. Такая бескрайняя пустыня, что впору упасть и отчаяться.
- Мы свой долг выполнили, - усмехается мастер.
Ну, как одолеть эту пустыню, как не погибнуть от жажды?
Поплелся я за провожатым. Иду, не разбираю дороги, падаю в ямы и кана-вы. И все труднее выбираться из них.
Чем я лучше моих предшественников, что остались в пустыне? Кости разве-ял ветер. И никто не помянул их добрым словом.
- А тебя хорошо обучили, можно и разряд повысить, - лепит мастер. Не тер-пится ему, забрасывает песочком.
Стоим мы на краю пропасти, и тянет меня шагнуть в бездну.
И шагнул бы, да рядом со мной мужик на женщину замахнулся. А та вжала голову в плечи, готова принять любые побои.
И как я успел, сам не знаю. Взвился и прямо в полете ребром ладони вмазал ему по бицепсу. Всего себя вложил в этот удар, обессиленный и беззащитный повалился к ногам негодяя.
Рука его повисла плетью, но затоптать запросто может.
Если хоть малость осталось в нем мужского. Да ничего, видимо, не осталось – бочком отступил от меня.
А женщина к нему потянулась и мне через плечо: - Кто тебя просил, мы са-ми разберемся!
Помирились, значит. Ушли и не оглянулись.
Поднимаюсь я кое-как, пыль из одежды выбиваю.
А мастер рядом крутится, только я не смотрю на него, ни к чему мне это.
Так долго не смотрю, что он сам норовит заглянуть в лицо. Но не удается за пыльным облаком.
- Серафимыч? – напрасно старается.
- Владимир Серафимович, уважаемый и достопочтенный! – поправил его.
Потом поднял я голову, и нет пустыни, кое-где трава островками, вдали де-ревья угадываются. Поплелся я к ним.
Ноги еще в песок проваливаются.
- Серафимыч, самый высший разряд дам!
Еще проваливаются, но деревья все ближе.
- Все меры приняли, теперь их работа! – кивает на отделение.
А потом трава пошла, я чуть ли не бегом припустил.
Он пыхтит за спиной, но отстает с каждым шагом.
Не догнать ему, не оправдаться.
- Ну, черт с ним - с начальством, пусть дрожат и боятся; а может, человеку действительно помочь надо! – Испугался он заблудиться в пустыне.
Не то чтобы устал я или запыхался, а просто бежать надоело. Отыскал по-ляну около родника, устроился у воды.
Оглянулся – мастер завяз в песке.
Пришлось вернуться за ним.
- Надоело, все надоело, - сгорбился он.
- Что будем делать? – спрашиваю.
- Надо к участковому, там ребята молодые, не забурели, - придумал он.
Я по привычке в переносицу уставился, а он не отвел глаза. Совсем не ста-ричком оказался мой мастер.
В общем, пошли, бабки опять путано и подробно указали дорогу.
- Понимаешь, все по указке, а он по-своему, - пытается объяснить мастер.
И не отстает, и вперед не забегает, а просто идут рядом мужчины, спокой-ненько разговаривают.
- Чтобы дефицитный материал достать, всех надо подмазать, а деньги отку-да?
- Разве теперь так бывает? – недоумеваю я.
- Вот на работяг и выписывают фиктивные премии или материальную по-мощь, а они с начальством делятся, понимаешь?
Я соглашаюсь, хотя туго до меня это доходит. Но глаза мастера не бегают, и даже плечи вроде бы пошире стали. И кулаки у него побольше моих. Я руки в карманы засунул, не сравниться с подобным богатырем.
- А начальство нужных людей подмазывает, понимаешь? – втолковывает он, как подготовишке.
Я соглашаюсь, видимо, не привыкли старички работать по-иному.
- И мертвые души, сынков и дочерей хозяев города вписали в ведомость.
- Зачем? – не разобрался я.
- А те только за деньгами и являются.
- Гнать их в шею!
- А потом нас погонят, - объясняет мастер.
Нет, никогда старички не научатся работать по честному, но почему-то не могу осудить их.
Дома кругом одинаковые, заблудились мы, напрасно заглядываем в парад-ные. И остыл мой соратник, этак вопросительно на меня поглядывает.
Загадал я: если с трех раз не найдем участкового…
Чем дольше ищем, тем заметнее съеживается мой мастер, совсем в старичка превратился, не различить за портфелем.
Однако молчит, слишком много сказал, а слово не птица.
Но все же вякнул, когда отыскал я участкового.
- Я пошутил, хотел тебя проверить.
Нечего меня проверять, я что думаю, то и говорю.
Объяснил доходчиво служивому.
Тот совсем молодым оказался, непонятно когда институт успел окончить. Или купил где-то ромбик, на грудь повесил, усы для солидности отпустил. Волосинки пересчитать можно.
- Отчего не помочь, - сразу согласился он.
- Не откроют, двери сломаем, - заявил лейтенантик.
Симпатичный такой здоровяк, и усы его густые и щетинистые. А ромбик на груди – так другие еще и не такие побрякушки вешают.
Мой мастер совсем растерялся от такой прыти, за портфель норовит спря-таться. Мозгляк одним словом, плевком перешибить можно.
В общем согласился помочь служивый, прямиком направился к тому дому. И походка у него упругая, залюбоваться можно. И не раскачивается, идет по прямой. Я чуть ли не рысью за ним, а мастер пыхтит, старается не отстать, но все равно не успевает.
Прямо влюбился я в этого генерала, наконец, нормальный человек отыскал-ся среди старичков. Его бы поставить начальником отделения, но таких не жалуют, ждут, когда на других престарков походить будет. Дело тут не в возрасте, за пять минут состариться можно.
Мастер не старше участкового, а давно пора ему на пенсию.
И мчимся мы этаким образом по всем правилам детектива: впереди генерал, я на подхвате, мастер тылы прикрывает.
Встречные разбегаются, от любопытства топорщатся ушки. Того и гляди, в погоню бросятся. Сучат ногами, но отпугивает их портфель и погоны. Попа-дешь на заметку, вовек не отмоешься.
Мчится мой генерал, на ходу обращает нас в свою веру. Только меня обра-щать не надо, я с каждым словом согласный.
- Свой район образцовым сделаю! – обещает участковый.
- Как огня будут меня бояться!
Правильные и замечательные слова, только от них словно ознобом по коже, а ведь погода не изменилась, не подул северный ветер.
Чудная выдалась осень в этом году, тихая, без дождей. Перед взрывом за-таилась природа.
А может, озноб потому, что оглянулся я на мастера. Такая у того гаденькая и противная ухмылка.
Не понимает, что участковый должен очистить свой район от грязи. - Не дрейфь, ребята, со мной не пропадешь! – ободрил нас лейтенант около дома.
И так усы его разрослись, что за ним лицо не просматривается, я даже за-жмурился, давно столько волос не видел.
А когда открыл глаза, то от этого великолепия осталось несколько волоси-нок.
Это женщина у парадной нас перехватила.
- Опоздали, опоздали, миленькие, убрались они, и пяти минут не прошло! – так и распирает ее словами.
- Знаю, за кем пришли, давно пора их посадить!
И приглядываться к ней нечего, похожа на того ябеду из соседней кварти-ры. Такой же тугой живот, разве что два спущенных шара на грудь прилепле-ны. Дергаются они, того и гляди отвалятся.
Смотреть тошно; случайно взглянул на мастера, а тот уже не прячется за портфелем, глаза выпучил.
Старички – они падкие на такое непотребство.
- Кто? – допросил лейтенант.
- С бабой он с этой, с распутной! – докладывает баба.
- Трезвые?
- Поддатые, конечно!
Смотрю, усы опять загустели, ощетинились.
- За выпивкой, наверное, пошли, - догадалась щетина.
- За ней, за ней, за желанной! – подтвердила баба.
Вспомнил я, как потерявшегося старичка зовут, назвал по имени-отчеству.
- А кто же еще? – удивилась баба.
- Работать пора, полдня уже бегаем, - говорю мастеру.
Но хоть из пушки под ухом у него пали, все равно не услышит.
Так и вьется вокруг бабы.
- Вы его поймаете? – закатывает та глазки.
- С вашими-то выдающимися данными! – распускает тот павлиний хвост.
- Я на работу возвращаюсь! – гаркнул я.
- Любое ваше желание выполню! – неймется павлину.
Хотел я вернуться, никого, оказывается, не убили, да помчался лейтенантик ловить преступников. Милицейским дай волю, всех пересажают, запрыгал я за ним.
Шаг у него упругий, хищники так ходят, когда подкрадываются к жертве.
А та еще ничего не знает, последние мгновения наслаждается свободой.
Не знаю, как мастер отлепился от бабы, наверное, прогнала она его, мужик из окна высунулся. Есть такие – посылают подругу в самое пекло, а потом изображают заботу и участие, следят за каждым шагом.
В общем, турнула она приставалу, тот совсем озверел, догнал меня, готов оболгать любого.
- Думаешь, зачем он за ним гонится? – хрипит за моей спиной.
- Выслужиться хочет, с образованием-то не сладко ходить в участковых! – накручивает он.
Что за человек, всех в грязь втопчет.
- Разгонит смутьянов – поощрение, несколько поощрений – звездочка!
Задыхается, а никак не угомониться. Врет все, не верю ему, нельзя так про людей думать.
Не верю, и старичок тот жив, и нечего мне здесь делать, пора на работу воз-вращаться, однако лечу за служивым.
Тот прыгает на мягких лапах, ногти в подушечках, но не дай Бог, если вы-пустит их.
А на улице прохожих полно, словно никто и не работает, и некоторые дер-жатся парочками. Хоть бери и хватай любую.
Но не сбился преследователь, сразу выделил нужную.
Идет старичок, сутулится, пыль загребает. Да еще женщина висит на его плече.
Такие дряхлые, что не больше двух понедельников осталось им мучаться.
- Он? – спросил преследователь.
Мастер лишь слюну сглотнул вместо ответа.
Служивый фуражку подмышку – чтобы не потерять казенное имущество, - прыгнул к преступникам.
Только старичок и не думал убегать, стряхнул подругу, ноги пошире рас-ставил, распрямился.
Женщина в кусты юркнула.
Мужчина стоит, не шелохнется, и глаза у него такие…. Вроде бы нормаль-ные, но все в них отражается. Только в искаженном виде: я, например, обер-нулся уродом с огромными когтистыми лапами.
И вдруг что-то щелкнуло, переключилось. И почудился мне родник, что отыскал я в пустыне.
Неужели его подруга не заглядывала в эти глаза?
Или, наоборот, заглянула, поэтому попыталась убежать и спрятаться.
Но не смогла скрыться, натянулись невидимые нити, связывающие их. Или на дно пропасти спустили веревку, она ухватилась и вскарабкалась.
Вернулась в царапинах и ссадинах, встала рядом с единственным.
- Предприятие обокрал, ответишь по полной программе! – пригрезилось участковому.
Так путано объяснил ему мастер, что тот вообразил невесть что.
- Мы о тебе беспокоились, беспокоились! – выглянул из-за его спины осме-левший мастер.
И глаза у преследуемого вдруг потухли, или зрачки перекатились внутрь глазницы.
- Он мой гражданский муж, не тревожьте его, - осмелела и вступилась женщина.
- А ты кто такая? – будто только теперь заметил ее участковый.
Лицо у нее красное, испитое, в руках сумка, там бутылки звякают.
- Не обокрал, государственная комиссия не обнаружила никаких злоупот-реблений, просто своими прогулами без премии оставил коллектив, - оправ-дался мастер.
- А я в институт приехала поступать, - назвалась девица.
- И когда не поступила…, - догадался участковый.
- Один обещал помочь…Я поверила… А он изматрасил и натешился…, - сказала женщина.
- Точно, ничего не украл? – допросил служивый мастера.
Тот истово перекрестился, перепутав последовательность движений.
- Правда, был родник? – спросил я.
- Когда-то давным-давно, не помню, - сказал старичок.
- А потом стыдно было возвращаться, - сказала его подруга.
- Что же вы мне голову морочите? – обиделся лейтенант.
Не задержал преступников, не видать ему повышения, поплелся восвояси, сгорбившись и загребая пыль ногами.
Говорили и не слышали друг друга, бутылки звенели в сумке.
- Теперь тебе точно не поверят, напрасно будешь наговаривать!
- А он увидел во мне человека, а не подстилку.
- Лучше спиться, чем работать с вами.
- Невелика потеря! – окрысился мастер.
- Дайте глотнуть, - неожиданно для себя попросил я.
- Пошли, пора работать! – взвизгнул мастер.
Умелые руки сорвали пробку.
- А может, не стоит? – спросил мужчина, которого я ошибочно посчитал старичком.
Ладонь моя намертво обхватила горлышко.
Колючки разодрали внутренности. Я притерпелся к боли.
- Щенок! – на прощание бросил мастер.
Такой глубокий старик, что старость его подобна заразной болезни.
Может быть, лекарство поможет не заразиться.
- Когда-нибудь правда победит? – ухватился я за призрачную надежду.
Мне не ответили, но не отвели взгляд.
А значит, надежда не иссякла. Хотя бы не надежда, а ее тень.
И показалось, что на пепелище пробиваются зеленые побеги.
Хотелось упасть и лицом прижаться к этим росткам.
Я едва сдержался.


ВОЗВРАЩЕНИЕ.
 За два года деревянные дома около шоссе еще больше покоси¬лись, об-ветшали и постарели, бревна, лежащие на земле, подгни¬ли; но их дом начинался с кирпичного фундамента, и стены снаружи были обшиты ва-гонкой.
Город шагнул за старые границы, огромные девяти, четырнадца¬ти и шест-надцатиэтажные здания подступили к поселку.
Чувствуя сосущую пустоту в желудке, цепляясь рукой за пору¬чень, он подошел к задней двери автобуса и машинально улыбнулся кондуктору, пожилой женщине, с лицом в добрых морщинках.
 - Что, солдат, приехал? – громко спросила она.
Солдат кивнул, отвечая ей и любопытным лицам пассажиров.
       - Вольно, - разрешил он, не повышая голос, и еще что-то хотел до-бавить, но двери открылись и, вывалившись в вечернюю жару, недо-уменно сказал. - Приехал, действительно, приехал.
Окутав солдата выхлопными газами, автобус ушел, заставив его оконча-тельно поверить возвращению. В доме около остановки надрывался проигры-ватель.
В поезде солдат пил не закусывая и почти и не спал и теперь чувст-вовал спазмы в пустом желудке и знал, что глаза у него покраснели и воспалились.
Присев на скамейку около сломанного забора, он закурил. От бесчис-ленных сигарет саднило нёбо и горчило во рту.
По шоссе из города вырывались автомобили, в пятницу все торопились на дачу.
Впереди метров за двести от него, на другой стороне дороги около крошечного клуба толпилась молодежь.
Боясь быть узнанным, он втянул голову в плечи и согнулся.
Несколько муравьев волокли по пыльной земле зеленую гусеницу. По-добрав щепочку, отбросил он гусеницу, муравьи растерянно заметались.
Он улыбнулся, подумав, что тоже мечется, хотя и сидит на скамейке; в доме неподалеку ждет мать, в другом доме - несколько остановок автобуса - ждет девушка, два года не выходя по вече¬рам на улицу.
Вместо того чтобы войти в один из этих домов, он сидел около авто-бусной остановки и, вжав голову в плечи, покуривал. Небольшой потре-панный чемоданчик с нехитрыми сол¬датскими гостинцами стоял у ног.
За спиной хлопнула дверь, он услышал приближающиеся мужские шаги, хрустел мелкий гравий на дорожке, и согнулся еще ниже, закрыв затылок ладонями.
Он хотел бежать, мчаться к девушке, но боялся двух лет раз¬луки.
Скрипнула калитка, шаги стихли.
 - Сержант, а сержант, пойдем со мной, как раз одного не хватает, - услышал он и молча покачал головой с закинутыми на нее руками.
 Тяжелое тело плюхнулось рядом с ним, тихо охнула скамейка.
 Не выдержав, поднял он голову.
- Братишка! – закричал давно небритый детина.
- Вот, только что приехал, - пробормотал солдат, с трудом признав двоюродного брата.
- Ты же соскучился по вольной жизни! – позвал его тот. - Я у матери еще не был, понимаешь? - Это потом, потом, видишь – ломают? – Детина поднялся, опять за-скрипела скамейка.
- Да нет, я к матери, - вяло отказался солдат.
- Вернулся ты или не вернулся? - Ухватив за плечи, мужчина рывком поднял солдата.
       - И Вера, знаешь Веру?
- Вернулся ты, - тащил за собой добычу брат. - Что нам Вера!
- Что ты хочешь сказать? - сразу охрип солдат.
- Вера верит, - пошутил детина и засмеялся, довольный удачным ка-ламбуром.¬
- Она с кем-нибудь? - еще больше охрипнув, спросил солдат.
 И увидел: не было веселья в глазах брата, а только усталость, но увидел на мгновение, может быть, ему почуди¬лось.
- Нет, - ответил брат и тихо засмеялся, в горле забулькало. - Нет, - повторил он, смеясь. - В самоволку бегал? Сохранил непорочность?
- Я мужчина, - не очень уверенно ответил солдат.
- Два года думал только о ней, да? - смеялся братишка, и белки его глаз все краснели.
Обогнув препятствие, солдат пошел к дому.
- Ладно, я пошутил, - услышал он за спиной и отрывисто бросил: - Глаза бы тебя не видели!
- Радостная встреча! - булькнул братишка.
Толкнув дверь плечом, солдат попал в маленькую пристройку с убор-ной на дальнем конце, с разным хламом у стен; рванув на себя вторую дверь, вошел в комнату, где лоскутами свешивались обрывки обоев, где болталась голая лампочка, где пахло немытой посудой, где две девушки обнялись, забывшись в танце.
Зацепившись ногой за порог, ввалился брат и закричал от дверей: - Вот! Лучший наш парень! Прямо из армии!
Опустившись на шаткую табуретку, солдат ладонью растер глаза.
В пепельнице дымились окурки, дым выдавливал слезы.
- Вот, - сказал брат, плюхнувшись на другую табуретку. – Теперь тут город, женские общежития, и дома скоро сломают, такие дела. А наша семья здесь с петровских времен.
Его голос был едва различим в грохоте музыки.
- Попляшем! – рванул хозяин солдата.
Тот вяло и послушно затопал по шатким половицам.
 В своей отрешенности женщины не замечали партнеров.
 Напоследок тонко и отчаянно взвизгнув, проигрыватель заткнулся, девуш¬ки не сразу очнулись от гипноза. Сгорбившись, подволакивая натру¬женные ноги, кое-как добрались до старого приземистого топчана, юбки до бедер сползли с высоко вздернутых колен.
- Ирэн, - сказала одна, почти не разжимая рта, но солдат заметил, что зубы у нее черные, испорченные.
- Люся, - назвалась другая с огромным туго налитым бюстом.
Проигрыватель захрипел, готовый разродиться очередным шедевром.
 Хозяин дотянулся до стоповой кнопки.
 Девушки сосредоточенно дымили.
- А Вера? У нее тоже ломают? - не выдержал солдат.
- Нет, до них еще не добрались, - сказал хозяин. - 0 сестренке беспо¬коится, - объяснил он девушкам.
Ирэн запахнула кофточку, ее подруга звонко засмеялась.
- Что, видел таких в самоволке? – кивнул на нее брат, ладонями рисуя окружности около своей груди.
- Всяких видел, - сказал солдат, взглянув в лицо смеющейся де¬вушки.
Ямочки были на щеках, веселые лучики морщинок бежали от при¬щуренных глаз.
- Сестренку любит, ой, как он сестренку любит! - усмехнулся хо¬зяин.
- Перестань, - сказал солдат.
- Все мы братишки и сестренки, я твоя, сестренка, - сказала Люся.
Она улыбалась, но глаза были серьезные и грустные.
Когда солдат пересел с шаткой табуретки и провалился в про¬давленным топчан, выше головы вздернув колени, боком и ногой прижав-шись к женщине, она тихо спросила: - Что, горемычный, не дож¬далась?
- Нет, - смутился он. - Она два года не выходила по вечерам из дома и ни на кого не смотрела, понимаешь?
- А ты верь, верь, - согласилась Люся.
- Да! - с вызовом сказал он, прижавшись к ее горячему боку. - Да, да!
- И беги, лети, целуй ей ноги!
Хозяин тоже пересел на топчан и, прильнув к девушке с испорченны-ми зубами, что-то жарко ей нашептывал. Та морщилась и дву¬мя руками запахивала кофточку.
После бессонной пьяной ночи все виделось солдату в липком тумане.
- Да, - ответил он, боясь пошевелиться.
Хозяин надсадно засмеялся.
- Почему мне никто не верит, она дождалась, разве два года так мно-го? - спросил солдат.
- Я хочу верить, хочу, за всех нас, втоптанных, хочу верить! - задох-нулась Люся.
- Включите музыку! - крикнула ее подруга.
- Пойми, - откуда-то влез голос брата. - Одна в огромном доме и ни¬куда не выходит. Просто смешно. Человек не может один, он должен встречаться, чтобы выжить.
- Врубите музыку! - крикнула Ирэн.
- Дай мужчинам поговорить! - рассердился хозяин.
Оттолкнув его, женщина рванулась, к проигрывателю. Снова навалился грохот артиллерийской канонады.
- Одна! - перекрыла канонаду Ирэн. - Скажешь, одна!
И задергалась безотказной марионеткой.
Хозяин уже топтался около нее, глаза у обоих были пустые, на лбу и на верхней губе вскипели капли пота.
- Ему необходимо надеяться! - закричала Люся, кивая на солдата.
- Ты меня понимаешь! - Напрасно пытался он выбраться из липкого ту-мана.
- Дурачье! - невпопад крикнула Ирэн.
Снаряды взрывались уже в голове; спасаясь от убийственных этих зал-пов, солдат навалился на женщину.
- Придешь к ней чистой и невинной! - крикнула Ирэн.
- Водочной! – крикнул хозяин.
 Лицом солдат зарылся в желанную и мягкую грудь.
 Потом, соскользнув с дивана, головой прижался к ее коленям.
 Все громче стреляли орудия, непрочный домик угрожающе рас¬качивался.
- Все будет хорошо, - как маленького уговаривала женщина солдата. - Если ты веришь, все будет хорошо, если ты можешь верить.
Оттолкнув ее ноги, солдат тяжело поднялся, взрывной волной его бросило к стене.
- К ней?! - вскочила женщина.
Она была высокой, почти с него ростом, и когда он ее поцеловал, то лишь слегка наклонил голову, и от губ пахло не таба¬ком, а мятой, а полная тугая грудь тепло расплющилась о его грудь, и его ладони легли на напрягшиеся ягодицы.
От бессонницы и грохота у солдата кружилась голова.
- Они правы, - сказал он. - Я все придумал. А ты теплая и желанная.
- Нет! - отказалась она.
- Да! - настаивал он. И все отчаяннее прижимался к горячему телу.
 И не заметил, как они очутились в другой комнате, раздетые, на кровати; и только ее тело, то мягкое, то тугое, то трепещу¬щее, то застывшее. И какие-то слова, бессвязные, шепотом...
- Все они такие, все, все, - исступленно повторял он.
Потом была ночь, потом он резко проснулся ранним утром.
Рядом, развалясь на спине, скинув измятую простыню, похра¬пывая, с опухшим лицом в размазанной краске, вздымая во вдохе ог¬ромные груди, спала незнакомая и, кажется, немолодая женщина.
 Морщась от головной боли, он встал и бесшумно оделся.
Брат с другой женщиной спали на топчане в соседней комнате.
Он старался не смотреть на них.
Отыскав чемоданчик, через две двери солдат вышел на улицу. Прохлад-ное утро обещало жаркий полдень. Дом, где он ночевал, покосился на один бок, вагонка с наружных стен была оторвана. На дверях висела бумага, напоминая, что дом на днях сломают.
Пройдя по дорожке из мелкой щебенки, поскрипывающей под но¬гами, солдат вышел на автобусную остановку, вернувшись домой из армии. В ранний час на улице никого не было. Прошла поливалка, одаривая водой асфальт. В брызгах на солнце переливалась радуга.
Большие девяти, четырнадцати и шестнадцатиэтажные здания под-ступили к поселку. Городу было тесно в старых границах.
Выйдя из автобуса, скомандовав пассажирам "вольно", по пус¬той ули-це солдат пошел к своему дому. Деревянные дома, мимо ко¬торых он шел, были запушены, и на каждых дверях висела записка с предупреждением.
Около своей калитки он услышал, как быстро забилось сердце.
Мать вышла на крыльцо.
Ее фигура, ее лицо были смазаны, солдат бросился к ней, взле¬тел по ступенькам, мать обняла сына.
- Ну вот, ты и вернулся, сынок, - повторяла она. - Вот ты и вер¬нулся.
- Ну что ты, что ты, мать, - успокаивал он, гладя ладонью ее лицо. - Теперь все в порядке.
Обнявшись, они вошли в дом.
- Ой, знаешь, - сказала мать, - вчера весь день Вера просидела, тебя ждала
- Он не ответил и только щекой прижался к материнской груди. Жен-щина молча гладила склоненную его голову.


       КЕНТАВР.
С разбега толкнув плечом тяжелую стеклянную дверь, он вор¬вался в вести-бюль, но над вертушкой уже горела красная тревожная надпись «Опоздали», и мужчина в черном кителе, расставив ноги и выпятив грудь, стоял около будки. Опоздавшие издали видели мужчину и тормозили, упираясь ногами в асфальт, оставляя на нем полосы. Потом прятались, пережидая опасность.
Но он не догадался отступить и, больно стукнувшись плечом о дверь, зады-хаясь, подбежал к вертушке.
 Человек в черном поманил его вытянутой рукой. Тыльная сторона ладони была бугристо перевита венами, фуражка без кокарды наползала на лоб. От мужчины пахло дустом, канце¬лярским клеем.
 Опустив голову, провинившийся медленно подошел к вертушке. Отчаянно стучало сердце.
 Пол в вестибюле был вы¬ложен гладкой керамической плиткой; поскольз-нувшись около будки, нарушитель схватился за железную трубу вертушки, согретую при¬косновениями ладоней.
- Держи! Не пускай! - неожиданно тонким голосом взвизгнул начальник ка-раула.
Охранница послушно надавила на тормоз.
- Попался! - обрадовался начальник, грозя нарушителю полусогнутым пальцем. В его голосе появились басовитые нотки.
- Этот тот, - сказала охранница, протягивая в окошко пропуск.
Начальник недоуменно посмотрел на нее.
Женщина дотронулась до виска и постучала по деревянной обшивке будки.
 Начальник обмяк, стал меньше ростом, отступил в сторону, уронил руки, фуражка наползла на глаза.
- Иди! - ласково сказала женщина; а он, еще не веря в свою удачу, попытал-ся объяснить: - Мама не разбудила. Первый раз за год.
- Иди, горемычный, - повторила женщина, но забыла снять ногу с тормоза; толкнувшись в закрытую секцию, он сказал: - Простите меня, я больше не буду.
- На улице их надо ловить! - ожил начальник караула. На нарушителя, как на недоступную для него добычу, он уже не обращал внимания, ему было чуждо праздное любопытство.
- Да что же я? - опомнилась вахтерша, освобождая тормоз.
       Вертушка подалась, нарушитель прорвался в институт.
 - На улице засаду! - не мог угомониться начальник караула. - Народу мало, - печально признался он.
Итак, проступок остался без наказания, светло улыбаясь, провинившийся поднимался по лестнице. Около перил углы ступенек были стерты. Лестнич-ный пролет упирался в большое окно. Подни¬маясь, он увидел ровную голу-бизну неба, потом различил женский силуэт. Он улыбнулся светлому пятну лица; уступая дорогу, шаг¬нул в сторону. Девушка тоже шагнула. Потом одно-временно они прижались к перилам.
- Первый раз опоздал на работу, - признался он, кое-как разойдясь с девуш-кой. Оглянувшись, увидел растерянное ее лицо и горизонтальную морщинку на лбу.
- Мама не разбудила, - сказал он.
 Еще одна морщина легла на лоб. Но вот они разгладились, девушка узнала пришельца. Потом ее каблуки застучали по ступенькам. Потом она поскольз-нулась, он дотянулся, подхватил под локоток. Девушка прижала руку к телу, бок ее был горячим.
- Больно? - опросил он.
- Уберите руку! - приказала девушка.
 Он убрал.
- Больно? - опросил он, с удивлением разглядывая свою ладонь.
Она не успела ответить, еще кто-то спускался по лестни¬це. Он встретился взглядом с Сергеем Сергеевичем.
- Здравствуете. Что? - спросил он.
Пожилой мужчина внимательно оглядел девушку, а когда снова заковылял по ступеням, та показала язык его спине.
Невольно скопировав ее дей¬ствия, провинившийся тоже высунул язык.
Нахмурившись, девушка шагнула вниз. На этот раз держалась за перила.
- Зачем вы притворяетесь? – обернувшись, спросила она.
 Он недоуменно посмотрел ей вслед, пожал плечами, поднялся по лестнице. Сначала в окно было видно небо, потом правый край стекла заволокло дымом, потом внизу показались зубчатые крыши домов. Он стоял на площадке, была видна река, белые пятна чаек висели над водой. Иногда они устремлялись вниз, вылавливая рыбу.
 Провинившийся покраснел, он обманул, сказал в проходной и девушке на лестнице неправду. Его вовремя разбудили, и он вовремя вышел из дома. Около института вода не вплотную подходила к парапету. На грязных мазут-ных камнях он увидел труп птицы, вернулся к спуску, добрался до птицы. Ее оперение было в мазуте, крылья безвольно разбросаны. На гранитной стене набережной остались черные полосы - следы подъемов воды. Наводнения он никогда не видел, но ему рассказывали, что Медный Всадник - памятник основателю города - скачет по затопленным улицам и преследует пострадав-ших; он не мог понять, зачем люди придумывают злые сказки.
 Забыв о работе, спустился к воде, выкопал ямку, похоронил птицу. На мо-гилу положил две скрещенные щепки. Поднявшись на набережную, платком вытер испачканные мазутом руки.
 Когда он закапывал птицу, кто-то, свесившись с парапета, смеялся над ним.
 И он опоздал на работу и придумал про забывшую разбудить маму, а те-перь стоял на лестничной площадке, видел чаек, падающих на воду, пароходик в клубах дыма, дома на другой стороне реки. Современные прямоугольные коробки сменялись зубчатыми башенками.
 Сгорбившись, вернулся он к проходной.
 Девушка, которую он поддержал, ушла, ушел и Сергей Сергеевич, скрылся начальник караула и только вахтерша сидела в будке, полностью заполняя ее расплывшимся телом.
 Около проходной в стенной нише он увидел мужчину в черном кителе. Приспособившись к рельефу местности, тот замаскировался, поджидая нару-шителей.
- Тш, - прошипел начальник, прикладывая к губам указательный палец.
- Тш, - повторил провинившийся его жест.
 Начальник махнул рукой, приказывая уйти.
- Я обманул, - сказал нарушитель, обращаясь к мужчине в секрете. - Меня вовремя разбудили, мама не виновата.
- Пошел вон! - гаркнули из засады.
Несколько человек, потянувшихся к проходной, отступили и предупредили других.¬
       Кряхтя, начальник караула глубже вжался в нишу.
 Подчиняюсь его приказу, провинившийся быстро поднялся по лестнице, ненадолго задержавшись на площадке. Пароходик уплыл, но чайки остались; было легко от сделанного признания.
После площадки лестница разбегалась двумя рукавами, он выбрал правый. Сверху слышались голоса, там собрались куриль¬щики. Они расступились, пропуская его. Провинившийся прошел, опустив голову. Он всегда чувствовал себя неуютно в большой компании.
 За спиной ширилось и разбухало непонятное слово, за¬полняя собой лест-ничные марши и вестибюль. Оно вырвалось на улицу и с порывами ветра пронеслось над рекой.
 Он шел коридором мимо аккуратных одинаковых, покрытых лаком дверей с номерами лабораторий. Комнаты по правой стороне смотрели во двор, по левой - на улицу. Ког¬да никто не просил у него детали, он любил смотреть на реку, иногда воды были тихими, иногда пенились.
Опоздавшего звали Сергеем, в лаборатории он выдавал мик¬росхемы и от-мечал их расход в журнале. Микросхемы были похожи на золотых жуков с тонкими лапками. На спине у жуков были написаны номера серий и буквен-ные обозначе¬ния.
Он шел по коридору. На полу лежали две полосы линолеума, между ними была щель, прикрытая жестяной полосой. Кое-где жесть отошла, и люди руга-лись, задевая ее ногами. Около две¬ри его лаборатории висела газета, за год он успел выучить за¬метки.
Вдохнув полной грудью, Сергей толкнул дверь. Сотрудники нена¬долго ото-рвались от приборов, чертежей, рабочих тетрадей. Их лица были заинтересо-ваны, пусты, любопытны.
- Я случайно, - нарушал Сергей тишину лаборатории.
- Бьют отчаянно, - откуда-то из-за шкафов откликнулся начальник.
Сергей осторожно проскользнул к своему месту.
 Увидев Надюшу, расплылся в улыбке.
 День был солнечный, шторы закрывали окна, в рассеянном свете ее волосы отливали зо¬лотом. Бесшумно ступая, Сергей подошел к ней, вдохнул запах волос. Пахло травой и земляникой.
- Кентавр? - вспомнил он непонятное слово, что услышал на площадке.
- Чудо, - шепотом ответила девушка, - Конь и человек. Словно вездеход, - попыталась объяснить она,
- Кентавр, - примерил он к себе новое обличье, и все вдыхал запах ее волос.
Из-за соседнего стола за ними наблюдал долговязый парень. Левая бровь изогнулась углом.
 Девушка почув¬ствовала взгляд, посмотрела в его сторону. Резко выпря-мившись, кончиками пальцев оттолкнула фантастическое создание, скло¬нившееся над ней.
- Иди работать, - сказала она.
Бровь наблюдателя опустилась, глаза потеплели.
Его фамилия была Петров.
Согнувшись, подволакивая непослушные задние копыта, полу¬конь -получеловек поплелся к шкафу, закрытому не внушительный замок. Он уже не улыбался.
Тревожно скрипели половицы.
       Х Х Х
Поджидая главного инженера, Сергей Сергеевич прохаживался по коридору около его кабинета. Он брезгливо оглядывал казенно окрашенные в серый цвет засаленные стены, потолок в грязных раз¬водах, рваный линолеум. Ста-ринное здание кое-как подлатали, из-под косметики навязчиво выглядывали морщины. Стоило посиль¬нее стукнуть по стене, как кирпич под краской кро-шился, от вмятины разбегались трещины. Привидение, обосновавшееся на зах¬ламленном чердаке, простужено кашляло и лениво скрежетало цепями, домо-вые старинными дымоходами легко перебирались по этажам. Под порывами ветра здание раскачивалось и угрожающе скрипело. Работники, со срочными заданиями остающиеся по вече¬рам, испуганно прислушивались к тревожным звукам и торопились выбраться на улицу.
Вдобавок к этому институту не везло с руководством: один директор стре-мительно сменял другого. Не успевая запомнить фами¬лии, сотрудники разли-чали их по номерам. Директора приводили с собой начальников лабораторий. Потом их сменяли другие. Лишь лаборатория, где работал Сергей Сергеевич, давно и надежно управлялась одним человеком. Но и тому недавно исполни-лось шестьдесят лет. Надеясь на цепную реакцию повышения в должностях, многие ждали его ухо¬да, Сергей Сергеевич жаждал изменений. Он презирал застывшую спокойную жизнь. Когда-то знавал лучшие времена, но дорога странствий вела его из института в институт. В сорок лет достиг¬нув пика карьеры, с каждым переходом терял он частицу приобретенного и теперь, в пятьдесят с лишком лет, научавшись мудрому спокойствию созерцания, не желал по¬вышения, но хотел бури, взрыва страстей в лаборатории.
С кривой усмешкой рассматривая потрескавшиеся стены и кое-как залатан-ный пол, он прогуливался по коридору около кабинета глазного инженера. Рабочий день набирал обороты, постепенно ко¬ридор заполнялся людьми. Некоторые были знакомы Сергею Сергееви¬чу. Он одинаково любил беседо-вать и со сверстниками и с моло¬дежью.
Одному из сверстников он сказал: - Институтик-то того, - и безнадежно махнул рукой. - Вот когда я был консультантом, -вспомнил он, уцепившись за пуговицу собеседника, - стоило мне придти в столовую и сразу все станови-лось ясно, и я знал давать или не давать заказ институту. Это - искусство, определять моральный климат по аппетиту, - сказал Сергей Сергеевич, пыта-ясь открутить пуговицу.
Собеседник его отступил, но, упершись в стену, взмолился: - Не отрывай, мне с начальством приходится общаться!
Сергей Сергеевич прищурился.
- А помнишь, как мы двадцать лет назад?! – громко спросил он.¬
       Его собеседник, слывший кристально чистым человеком и поэтому назна-ченный на высокую профсоюзную должность, тревожно огляделся и, выпятив пузо, выставил наполовину открученную пуговицу.
Но Сергей Сергеевич не заметил этого.
- Мужчина всегда стремится к чужой жене, - провозгласил он. - Закон при-роды. Мы желаем размножить себя во множестве непохожих экземпляров. И вот это-то непрерывное перемешивание и ведет к прогрессу. Методом проб и ошибок создаются наилучшие индивидуумы. Наша мораль противоречит природе, она - тормоз на пути развития.
- Да, да, - поспешно согласился профсоюзный работник. При¬глашая Сергея Сергеевича к активным действиям, он случайно поймал его руку и вложил в пальцы многострадальную пуговицу.
- Вот и мы бывало…, - вспомнил Сергей Сергеевич, не давая сбить себя с мысли. - Неплохо погуляли!
Его собеседник попытался отстраниться. Но экзекутор за пуговицу притя-нул его обратно. Она была пришита суровыми нитками и держалась прочно.
- Столовая! - отчаявшись, вспомнил истязаемый.
- Даже наш этот самый, - сказал Сергей Сергеевич и покрутил пальцем у виска, - смотрю, вьется за девицами.
- Кентавр, - обрадовано подтвердил собеседник.
- Несчастное создание, - вздохнул Сергей Сергеевич. - Это не получеловек-полулошадь, а недочеловек-недолошадь. Лошадиные желания разбиваются о человеческую сущность, а человеческое сознание растворяется в звериных инстинктах.
- Да, да, - согласился мужчина.
- А помнишь, как на тебя в партком жаловались? – усыпив бдительность, ударил Сергей Сергеевич, - Наверное, и теперь где-то хранятся те бумаги.
Профсоюзный деятель рванулся, освободился, оставив в руках мучителя пу-говицу, вырванную с мясом. Прикрывая ладонью рану, спасся бегством. Чуть не упал, споткнувшись о жестяную заплату. Невразумительно произнес длин-ную тираду.
- Все мы кентавры, - решил Сергей Сергеевич, вслушиваясь в лошадиный его топот.
Он поджидал глазного инженера. Мимо него проходили сотруд¬ники инсти-тута. Начальство вышагивало степенной поступью, де¬вушки задорно стучали каблуками. Раньше, двадцать, тридцать лет назад для каждой из них Сергей Сергеевич нашел бы ласковое и теплое слово, но теперь молча провожал взглядом. Жизнь его катилась под уклон; скривив губы, он презрительно огля-дывал засаленные стены, грязный потолок, залатанный пол.
Еще один знакомый встретился Сергею Сергеевичу. То был парень из его ла¬боратории. Ветеран охотно помогал ему набираться жизненного опыта. Парень выслушивал внимательно и безропотно.
- По столовой все можно определить, - научил Сергей Сергеевич. - Если коллектив находится на подъеме, то поедает все быстро и охотно. Никто не капризничает из-за плохо приготовленной пищи, а когда дела не ладятся, то и мясо жесткое и каша пересолена. Посмотри, что творится в нашей столовой, все едва ковыряются вилками.
- Действительно! - оценил парень столь тонкое наблюде¬ние. Он недавно окончил институт.
- Раньше я был консультантом, распределял заказы по организациям, много столовых обследовал.
- Ну и секс, - предположил парень.
- Что секс? - удивился Сергей Сергеевич неожиданному продолжению раз-говора.
- Кто с кем на работе.
- И ты об этом, - огорчился ветеран.
- Самое главное!
Молодой инженер покраснел, но твердо стоял на своем.
 Сер¬гей Сергеевич сощурился, отчего крылья носа и уголки губ подня¬лись, и стал похож на сатира.
- Даже Надя, честное слово! - стремился доказать свою пра¬воту мальчишка.
Пренебрежительным движением головы сатир отверг нелепое предположе-ние. Его нос крючковато навис над верхней губой.
- С Петровым, - наябедничал парень.
- Уйди, - устало попросил ветеран. Крылья носа и уголки губ опустились, было лицо старого, изрядно побитого жизнью человека. Скептически созерцая людей, изредка тешил он себя иллюзиями и тяжело переживал их крушения.
- Я сам все знаю, ты здесь ни при чем, - сказал он.
- Что ж, изучай секс, - разрешил Сергей Сергеевич.
И здесь он увидел главного инженера, стремительно прибли¬жающегося к кабинету. Не глядя по сторонам, тот привычно отве¬чал на приветствия. Сергей Сергеевич шагнул навстречу, с достоинством слегка кивнул головой. Главный инженер поздо¬ровался за руку. Лицо у него было хмурое, сосредоточенное. Распахнув дверь, пропустил посетителя. Секретарша, почтенная пожилая женщина, подала ему папку с документами. За¬хватив ее с собой, начальник провел Сергея Сергеевича в каби¬нет. Оказав сопротивление, тот заставил хозяина войти первым. Дверь со скрипом закрылась за ними.
Понурившись, молодой инженер поплелся в свою лабораторию.
       Х Х Х
Главный знавал Сергея Сергеевича в момент расцве¬та карьеры. Сам он был тогда рядовым инженером, и начальство, зная о пристрастии консультанта, поручило ему дежурство в сто¬ловой. Не сумев повысить качество пи¬щи, до-гадливый дежурный прибег к косвенным мерам. Помещение сто¬ловой огласи-ла жизнерадостная музыка, угрюмым личностям было рекомендовано принес-ти из дома завтраки. За столами около входа распорядитель поместил самых прожорливых работников, и, едва войдя в столовую, консультант был оглушен свирепым чавканьем и камнедробильным лязгом зубов. Эти приятные звуки привели его в умиление, институт получил выгодный заказ, а инженер был замечен руководством. Так, благодаря Сергею Сергеевичу, на¬чалось его вос-хождение к вершинам власти и, естественно, он не забыл своего доброго ге-ния. И теперь ему было несложно возвы¬сить растерявшего былое величие ветерана. Поссорившись с преста¬релым начальником лаборатории, главный инженер решил сместить неугодного человека, кого-то следовало назначить на освобождающееся место.
Введя приглашенного в кабинет, хозяин усадил его, а сам, желая этим под-черкнуть дружеское расположение к посетителю, устроился на краешке стола. Со второй спички он закурил. Готовясь к разговору, вспомнил поведение строптивого начальника ла¬боратории, от этого задрожали руки.
 Вчера он приказал подчиненному выделять двух человек на подсобные ра-боты, а тот отказался. Главный не терпел неповиновения.
Сергей Сергеевич с завидным хладнокровием наблюдал за вол¬нением на-чальника.
Кабинет, где они сидели, был похож на каби¬неты высших чинов в других институтах, фанера на стенах была раскрашена под дорогое дерево, на отдель-ном столике громоздились телефоны.
- Я не курю, - вторично отказался Сергей Сергеевич. Сидел он в изящной позе, небрежно закинув руку за спинку стула.
Главный начал издалека. Постепенно распаляясь, он спрыгнул со стола и маятником замелькал перед Сергеем Сергееви¬чем. Тот не пытался уследить за его движениями.
Между не¬плотно задвинутыми шторами была видна заводская труба на дру-гой стороне реки; осторожно меняя положение тела, Сергей Сергеевич надеял-ся увидеть более приятную картину.
В кабинете было прохладно и дымно. Расправившись с одной сигаретой, хо-зяин немедленно схватился за другую. Он ясно и доходчиво развивал идеи субординации, взяв за образец армейские порядки. Сергею Сергеевичу прихо-дилось служить в армии, и он снисходительно слу¬шал рассуждения начальни-ка. Покончив с общей частью, тот при¬ступил к обличению непокорных подчи-ненных. Время от времени Сергей Сергеевич чуть заметно наклонял голову.
Но вот кончи¬лась и обличительная речь. Без всякого перехода, значительно и торжественно посмотрев на приглашенного, главный инженер пред¬ложил ему руководить лабораторией.
И Сергей Сергеевич вдруг вспомнил то давнее посещение столовой и моло-дого человека за ближним столиком, с неимоверной быстротой поглощающего многочисленные блюда. И представил долгий и трудный путь от усердного едока до начальника.
- Так и гастрит можно заработать, - отвечая своим мыслям, заметил Сергей Сергеевич.
- Что? - удивился главный. Выговорившись и успокоившись, он опять уст-роился на уголке стола.
- Я понимаю ваши заботы и негодование. - Сергей Сергеевич постарался построить фразу изящно и запутанно. - Любое неподчи¬нение - суть подрыв авторитета и ведет к далеко идущим плохо прогнозируемым последствиям. Энтропия данного процесса не может быть предсказана…
- Да или нет? - нетерпеливо спросил главный.
- Нет, - решительно отказался Сергей Сергеевич.
       Когда-то был он неплохим администратором, но карьера его не заладилась, и было глупо возвращаться к истокам.
- Что работа, - снисходительно улыбаясь, объяснил Сергей Сергеевич. - Возраст помогает найти истинные ценности.
Главный инженер вытаращил глаза.
- Философия, литература, искусство.
Начальник свалился со стола и едва не разбился. Но удачно упал в кресло.
- Петров, - назвал Сергей Сергеевич достойного кандидата.
       Судьба нынешнего начальника лаборатории была решена, следовало по-беспокоиться о достойном преемнике.
- И мы будем квиты, - сказал он.
 Главный инженер не понял намека.
Ветеран вспомнил ту давнюю столовую, боль остро и беспощадно ударила в нижнюю часть живота. Сергей Сергеевич скрюченными пальцами зажал ее. Но голое его не дрогнул, не изменился. По старой привычке консультанта он в нескольких словах охарактеризовал претендента.
- Талантливый, толковый, собранный, справится.
- Жалко, - с неподдельным сожалением сказал главный.
       Боль пульсировала под пальцами, раздирала внутренности.
От напряжения у Сергея Сергеевича взмокло лицо.
- Ну, хорошо, хорошо, - торопливо согласился главный, не желая без особой надобности расстраивать пожилого человека.
И естественным окончанием разговора требовательно и от¬рывисто закрича-ли сразу два телефона.
- Да? - в две трубки спросил начальник.
- По этим вопросам к моему заместителю! - сказал он одной трубке, при-крыв ладонью микрофон другой.
- Какая радость! - пропел в другую.
       - Хорошо, я назначу! – обнадежил посетителя.
Обостренными болью чувствами Сергей Сергеевич осознал се¬бя лишним. С трудом поднявшись со стула, скрюченными пальцами зажимая боль, подвола-кивая копыта, поплелся к двери. Под¬ковы со скрежетом царапала паркет. Каждый шаг взрывом отдавался в животе. Капли пота стекала по лицу.
И страх заглушил, победил боль. Оторвав от живота руки, Сергей Серге¬евич с трудом расправил сведенные судорогой пальцы.
- Со всякой ерундой ко мне будете выходить! - ругался с одной трубкой главный.
- Я так счастлив! - пел в другую.
       Сергей Сергеевич вышел из кабинета. В прихожей секретарша прямо и величественно восседала за столом. Несколько посетителей терпеливо дожи-дались своей очереди.
- Не робейте, - посоветовал Сергей Сергеевич и с привычной кривой ух-мылкой шагнул в коридор, где все напоминало о старости и скорой гибели.
       Х Х Х
Ненадолго покинем основных героев и вернемся к начальни¬ку караула, за-севшему в стенной нише.
Распластав руки и вперив взгляд в дверь, своей неподвижностью он похо-дил на статую, но опытные нарушители не шли на приманку, и время от вре-мени статуя разражалась площадной бранью. Целомудренная вахтерша, не решаясь укорить начальника, зажимала уши. От резких ее движений тесная будка раскачивалась и грозила рухнуть. Отчаявшись дождаться супоста¬та, охотник измыслил новую тактику. Вывалившись из ниши, он бросился в свой кабинетик, жестким прорезиненным плащом замас¬кировал черный китель, голову спрятал под необъятной шляпой. Шляпа осталась от неопознанного нарушителя. Прорываясь в ин¬ститут, тот перепрыгнул через вертушку и не стал возвращаться за потерей. После этого вертушку надстроили, а шляпу началь¬ник караула приобщил к своей коллекции. Теперь она пригоди¬лась, как и перчатки, оставшиеся от нарушителя, нахально проносившего в кармане водку и одевшего их на горлышко. До неуз¬наваемости изменив внешность, довольный начальник устре¬мился на улицу.
 Увидев чудище, в летний зной облаченное в тяжелый балахон, меховые перчатки - причем шляпа наползла на поднятый воротник плаща и голова не просматривалась, - охранница взвизгнула. Зрачки ее закатались, пальцы судо-рожно растопырились.
 Но в это время к будке подкрался нарушитель, женщина очнулась и нада-вила на тормоз.
 Нечто, нахо¬дившееся под шляпой, радостно хрюкнуло.
 Охранница признала руководителя и ободрилась.
 Пропуск у опоздавшего оказался с по¬меткой свободного входа, добыча опять ускользнула.
Но преследователь уже настроился на погоню и нетерпеливо сучил копыта-ми.
- Можно меня узнать? - без обиняков спросил он.
- Вылитый шпион. – Не посмела перечить вахтерша.
И этим определением предопределила его дальнейшую судьбу.
Шпионы вознамерились выведать государственную тайну, не единожды предупреждал куратор, мы обязаны изобличить врага.
Преследователь вывалился из проходной.
Некто, углядев плащ с надвинутой на воротник шляпой, торопливо пере-брался на другую сторону набережной.
Все смешалось в слабой головке начальника караула, он бросился догонять беглеца.
Машины заскрежетали тормозами, водители задохнулись в ругательствах.
Шпион неправильно оценил обстановку, попался в ловушку: тротуар кон-чался тупиком, мостовая вплотную прижималась к парапету. Автомобили шли сплошным потоком, не перебраться было на другую сторону.
Но все пригрезилось несчастному преследователю. Наши люди горят и сго-рают на ответственной работе.
Или не разобрать было сквозь крошечную дырочку в шляпе.
Так или иначе, но ему показалось, что беглец вскарабкался на парапет. А после этого непостижимым образом растворился в дымке городских испаре-ний.
Преследователь недоуменно задрал голову. Только чайки кружили над ним, не мог же человек превратиться в птицу.
Перегнувшись через парапет, посмотрел вниз.
Из воды поднимались и с чавканьем лопались пузыри.
- Стой! Не уйдешь! – прохрипел преследователь.
 Не остерегаясь, протянул руки к добыче и свесился над пропастью.
С воплем рухнул в бездну; вода вспенилась и почернела, диковинным ко-рабликом шляпа поплыла по течению.
На месте трагедии собрались вездесущие старушки, не разобраться было в их гомоне.
Спасатели приехали через несколько часов, им не удалось выловить утоп-ленника. Труп долго и бесполезно искали в заливе.
А в реке появилась хищная рыбина, она срывала ловушки и перекусывала капрон.
В институт назначили нового начальника караула. Этот был таким же въед-ливым и дотошным, как и его предшественник.
Но все это будет потом, а пока над престарелым начальником лаборатории сгустились тучи.
Попрощавшись с главным инженером, Сергей Сергеевич выбрался в кори-дор. Зародившийся в груди крик ржаньем рвался наружу.
Кем он был, конем или человеком, рекомендовав в руководи¬тели ненавист-ного ему талантливого Петрова?
       Х Х Х

Сергей Сергеевич обнаружил того на лестничной площадке и поманил за собой в коридор. Дым выедал глаза.
Выбросив недокуренную сигарету, подтянув узел галстука, пригладив чер-ные, отливающие синевой волосы, Петров шагнул к ветерану.
 Тот сморщился, словно разжевав лимон, но справился с гримасой.
Разговор их складывался из почти бессвязных фраз.
- Постарело все, обветшало, - сказал Сергей Сергеевич, прогуливаясь по ко-ридору.
- Давно пора изменить порядки, - согласился Петров.
       Потом мужчины надолго замолчали.
 Сергею Сергеевичу вспомнилось былое, тем тягостнее было настоящее.
 По порванному линолеуму, по жестяным заплатам стучали, шаркали, воло-чились подошвы. Петров здоровался со встречными.
Предчувствуя скорую свою кончину, на чердаке затаилось привидение. Здание было построено в позапрошлом веке, и отдел древних актов обратился к директору с просьбой обследовать чердак в поисках рукописных источни-ков. Директор поручил ответить главному инженеру. Тот, большой любитель старины, прежде чем дать разрешение, решил сам заняться поис¬ками и дожи-дался вечера, когда сотрудники разойдутся по домам. В кабинете в стенном шкафу хранилось необходимое снаряжение: кирка, лопата, моток капроновой веревки, пожарная каска, фонарь.
- У тебя, кажется, двое детей? - спросил Сергей Сергеевич, когда мужчины дошли до конца коридора и повернули обратно.
 Ветеран разжевал свой лимон и кое-как справился с горечью.
Споткнувшись о заплатку, Петров беззвучно выругался. Погасла лампа, на лицо упала тень.
- Двое, мальчик и девочка, - подтвердил он.
Теперь в тени было и лицо ветерана.
- Семья – первичная ячейка, - прохрипел он.
- Постарело все, обветшало, - повторил Петров слова собеседника.
 Башмаки ветерана временами попадали на жестянку, подковы высекали ис-кры. На стене на всякий случай висел пустой огнетушитель.
 Мужчины подошли к площадке, где дымили очередные курильщики. Таб-личка призывала курить в отведенное для этого время. Но часы перекуров не были указаны.
- Начальство безгрешно в семейной жизни, - поперхнувшись дымом, сказал Сергей Сергеевич.
- Вместо дела второстепенные, ненужное! – не сдержался Петров.¬
       Глаза ветерана сверкнули, плечи распрямились, башмаки ударили жестко и громко.
 Когда-то в момент пика карьеры интуитивно выбирал он нуж¬ный институт, и, не умея объяснить выбор, ссылался на обстановку в столовой.
Теперь же, желая спасти девушку, говорил ее не¬достойному избраннику за-тасканные слова.
Снова сгорбился, прищурился, зашаркал по линолеуму.
- Высокие моральные качества руководителя, - сказал он. Петров засмеялся, смех был похож на карканье.
- Начальство так считает! - ткнув пальцем в грязный потолок, предупредил Сергей Сергеевич.
И опять мужчины в молчании прошествовали по коридору. Лампы дневного света то бросали блики на их лица, то зеленовато окрашивали щеки, то преда-тельски увеличивали мешки под глазами и высвечивали морщины.
 Споткнувшись и потеряв равновесие, Петров плечом оперся о стену. Шту-катурка поддалась, от овальной вмятины змейками разбежались трещины.
- Проклятые стены! - выругался Петров. И ударил кулаком, осталась еще одна вмятина.
Здание покачнулось, загудело.
- Все они видели, - согласился Сергей Сергеевич.
Его глаза то широко распахивались, то стягивались в щелочки, крылья носа и уголки губ прыгали, волосы то падали на лоб, то укладывались в жидкую аккуратную прическу. И копыта то шаркали по полу, то ударяли звонко и задорно.
- Вам не загнать меня в ловушку! - прошипел Петров.
- Ты сам загнал себя! - прошипел Сергей Сергеевич.
- Ненавижу! - бросил ему претендент.
- Напрасно! - сказал ветеран.
Но тут же справился с мимолетной случайной жалостью.
- Ты будешь примерным семьянином! - проскрипел он.
- Где гарантии моего роста? - буднично спросил Петров.
- Гарантии?! – От подобной наглости Сергей Сергеевич потерял дар речи.
- Слишком дорого я плачу.
Как и в начале беседы Петров был спокоен, уравновешен, сосредоточен,
- Ты должен первым пойти навстречу, - опять разжевал лимон ветеран.
       - Если б вы знали! – не сдержался Петров.
- Но если это ложь…, - предупредил он.
Не попрощавшись с ветераном, отправился к площадке. Медленны и осто-рожны были его шаги. Спускаясь по лестнице, обвис на перилах.
 В заброшенных дымоходах затаились домовые.
Сергей Сергеевич добрался до туалета. Снял пиджак, засучил рукава, тща-тельно намылил руки. Как хирург долго тер каждый палец. Потом вымыл лицо и шею, вытерся носовым платком. Несколько струек воды скатились по спине, и рубашка намокла. От холодного компресса не стало легче. Безжалостные пальцы сжали сердце. Сергей Сергеевич боялся неизлечимой болез¬ни и, со-средоточившись на страхе, забыл о боли.
- Грязь, слизь, - сказал Сергей Сергеевич, натягивая пиджак на многостра-дальное тело, подверженное многим смертельным недугам.
       Х Х Х
Ее долго не было, Сергей выстроил микросхемы тугими рядами. Золотые жуки готовились ринуться в атаку. Угрожающе черны были цифры на их спинах. Гу¬дели приборы, за шкафами творил на¬чальник лаборатории, Сергей Сергеевич откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. В комнате было душ-но.
Новые жуки выползали на стол. Их лапки были отдаленно похожи на кры-лья птицы, умершей у воды. Количество микросхем и номера серий Сергей заносил в аккуратно разлинованный журнал.
Устав сидеть, мимо ее пустого места, мимо пустого места Петрова подошел к окну. У излучины реки на тротуаре стояло несколько машин. С длинной лодки рыбаки забрасывали сеть. Толпа наблюдала за их действиями. Но добы-ча просачивалась сквозь ячейки.
Отвернувшись от окна, Сергей настороженно взглянул на пус¬тые рабочие места. На столе Петрова бумаги были сложены ровной стопкой. На экране осциллографа луч рисовал загадочную картину.
Сергей Сергеевич очнулся от оцепенения, тяжело поднялся, подошел к при-бору, щелкнул тумблером.
Отлепившись от подоконника, Сергей шагнул к ее сто¬лу.
 На его столе игрушечным войском выстроились микросхемы. Трубачи пропели атаку, армия пошла в наступление.
 На середине стола было пятно ожога, и солдаты загоняли врага на непроч-ный весенний лед озера. Тяжелые, закованные в латы кони храпели, на снег падали хлопья пены.
Копыта тяжело волочились по полу, царапали половицы. Но вот вдали тре-вожно заржали. Его тело, вросшее в конское туло¬вище - тело кентавра, на-пряглось, одна рука вцепилась в дугу лука, другая натянула тетиву. Стрела мелко дрожала, в тревоге широко раздувались ноздри. Он - одновременно всадник и конь - был готов к битве. Долину будущего сражения покрывал туман, но лошадиными инстинктами, помноженными на человеческий разум, ощущал он присутствие неприятеля.
 Порывы ветра сбивали туман в плотные тяжелые комки, и они мокро уда-ряли по лицу, охлаждая его. Копыта царапали паркет.
В густом тумане Сергей различил густой запах конского пота, стрела легла в полоз дуги, ее оперение было беспощадно красно.
Резкий порыв ветра разорвал туман, стала видна долина.
Рядом стоял полуконь-получеловек, такой же кентавр, как и он.
Существо, которое он собирался убить, было ста¬ро и печально. Раздутое брюхо волочилось между ног, со спины складками свисала мертвая кожа. Там, где конская сущность переходила в человеческое естество, налились кровью толстые вены. В спутанном волосе копошились мухи, на сморщенном лице дергались уголки губ и крылья носа.
 Существо было безоружно.
Сергей оглянулся, его золотые солдатики попятились к краю пропасти.
Сергей подошел к ее столу, встал рядом с ветераном.
- У меня есть монета тридцать первого года, - вспомнил он чей-то рассказ. - Тогда еще пресс сломался. Отчеканили всего одну. Говорят, очень ценная. Я подарю ей монету.
- Тихо! - приказал начальник лаборатории.
- Тихо, - прошептал Сергей Сергеевич.
- Монету подарить? - шепотом спросил Сергей.
Дверь скрипнула, ветеран обернулся, но никто не вошел в комнату.
Сергей тоже посмотрел.
- Нет волшебных монет, - сказал ветеран.
- Нет, - согласился Сергей.
Игрушечные его солдатики столпились на краю пропасти.
- Что тебе нужно? - спросил Сергей Сергеевич. - Что ты от нее хочешь?
       Сергей пожал плечами.
- Все я правильно сделал, - сказал ветеран. - В моем возрасте я могу решать за них, - уговорил он себя. - Возраст - это цепи. Все больше опыта, все мень-ше желаний и возможностей.
- Слякоть, грязь, - сказал он.
       Сергей послушно кивнул.
- Тебе повезло, ничего не понимаешь.
И снова туман упал на долину, и в тумане услышал Сергей запах пота и храп неприятельского коня. Но уже не натягивал лук, и не дрожала стрела.
У того существа между ногами болталось старческое брюхо, а в волосах ко-пошились насекомые.
 Царапая копытами паркет, отступил он от старика.
Но вместе с ним обернулся на скрип двери.
На этот раз им не почудилось, вошла Надя и недоуменно оглядела комнату.
Сергей Сергеевич расправил плечи.
Но отступил, когда она шагнула к нему.
Посмотрела, но не увидела Сергея.
А тот, подобравшись к столу Петрова, разбросал его бумаги.
За окном дымила труба какого-то заводика.
Сергей готов был выполнить любое ее пожелание.
 Сергей Сергеевич прокашлялся, пригладил волосы.
- Через всех переступит, - сказал он.
       Женщина промолчала.
- И потом семья у него, дети...
- Я опоздал, я – нарушитель, - попытался Сергей привлечь ее внимание.
- И пальца твоего не стоит, - сказал Сергей Сергеевич.
- Двадцать, тридцать лет назад, - простонал он.
- Обед! - крикнул из-за шкафов начальник лаборатории.
Раздув щеки, Сергей заржал, ударил копытом.
 Ветеран испу¬ганно отскочил от женщины.
- Правда, смешно? - опросил Сергей.
Она ответила мертвой улыбкой.
 Он еще раз ударил копытом, посыпались искры.
- Чудо! - вспомнил ее слова. - Конь и человек, словно вездеход!
Повторив мертвую ее улыбку, надавил на кончик носа, превратив его в по-росячий пятачок.
От ее волос пахло пожухлой травой.
Сергей хрюкнул.
Она хрюкнула, отвечая ему.
Сергей Сергеевич отступил от легкомысленной женщины.
За шкафами шумно разминался начальник. Засидев¬шись, он приседал, от-жимался от пола, насыщая кислородом загус¬тевшую кровь.
Сотрудники умчались в столовую, торопясь покончить с неприятной проце-дурой.
Петрова никто не видел.
Женщина улыбалась.
- Я думал... А ты..., - махнул рукой ветеран.
Сергей заржал, копытом высек искры.
Наткнувшись на стол, ветеран уронил микросхемы. Они упали, согнулись и сломались ножки.
Сергей Сергеевич шагнул. Их тела хрустнули под по¬дошвой.
Когда дверь скрипнула под рукой ветерана, женщина резко обернулась. Но никто не вошел в комнату.
С трудом подбирая нужные слова, сопровождая свою речь жестами, Сергей рассказал, как утром опоздал на работу, засмот¬ревшись на чаек: - Они падали и ловили рыбу. – И как его не хотели пускать в проходной. - Он оскаблился и поманил меня...
Женщина склонилась к осциллографу и прижала к груди ладони. Кончики пальцев побелели.
Его неразвитый детский мозг мучительно освобождался из-под власти бо-лезни. Покачиваясь, он подошел к окну, рванул раму. Шумом и ревом моторов город ворвался в комнату; животом распластавшись на подоконнике, он вы-глянул на улицу. Голова кружилась, зигзагами двигались автомобили. Воздух нес горький запах дыма.
Женщина тоже свесилась с подоконника.
Он оттащил ее от окна. Податливо смялись ее плечи. Руки она прижимала к груди.
Он выздоровел, и голова кружилась. Кулаком ударил он по голове. Новая боль слилась со старой.
- Не надо к окну, - попросил он.
- Пойдем... на улицу, - позвала женщина. Оторвав от груди одну руку, она попыталась растянуть губы в улыбке. У нее не получилось. Рука упала.
- Не надо, - оказал он.
- Пойдем, - позвала она.
Поманила в коридор, он послушно последовал за ней. Пол был в жестяных заплатах; боясь упасть, женщине вцепилась в его руку.
       Обходя ямы и пропасти, он вел ее. Щекой она жарко прижалась к его плечу. Ее длинные волосы разметались и щекотали шею.
       Встречные шарахались, пропуская их, а потом смотрели им вслед.
       Осторожно, боясь неловким движением потревожить ее, он нес большое свое тело. Ровный строй одинаковых дверей остался за спиной. Он вел ее посередине лестницы, там, где ступеньки не были истоптаны, она доверчиво прижималась к его плечу.
- Иди, горемычный, - привычно напутствовала его вахтерша.
       Вдвоем они с трудом втиснулись в секцию вертушки.
Потом вышли на улицу.
- Петров! - позвала женщина.
Никто не отозвался.
Сергей был ростом с Петрова и так же тонок в кости, но не мог заменить его.
Женщины заинтересованно поглядывали на Сергея.
Случайно он при¬коснулся губами к растрепанным ее волосам.
Задохнулся и отпрянул, или она оттолкнула его.
Но, оступившись, повисла на его руке.
- Двое детей, я не имею права, - сказала она.
- Знаешь, я играл с микросхемами, - смущенно признался Сергей. - Я пред-ставлял их солдатиками или всадниками, вместе со мной они шли в атаку.
- Кентаврам лучше всего, - сказал он. - Одновременно и кони и всадники.
- Помнишь, как мы познакомились? – у кого-то спросила женщина.
- Мне придется многому научиться, - сказал Сергей. – Мне придется всему научиться.
Левой рукой она потерла висок, он тоже потер, зеркально повторив ее дви-жение.
- Ты не любишь ее, если бы не дети…, - сказала она.
- Дети, - согласился Сергей.
- Восемь и шесть лет, девочка пойдет в подготовительную группу детского сада, мальчик во второй класс. Школа английская, там трудно учиться. Но надо знать язык.
И мои, наши дети пусть знают язык.
- Надя, Надюша, - позвал Сергей.
- Молчи, - попросила она, погладив ему ладонь. - У нас обязательно будут дети.
- Я раньше думал, их приносят журавли, - вспомнил он, прижимая локоть к ее боку.
- Петров, - позвала она.
- Будут, - сказал он.
- Сначала мальчик, потом девочка, - придумала женщина. - Или наоборот, сначала девочка, потом мальчик. Она будет помогать мне, возиться с братиш-кой.
- Петров, тебя не отнимут? - Женщина испуганно оглянулась.
       Сергей тоже оглянулся. Тень метнулась за толстый железный столб.
- Он там, он хочет украсть! – испугалась женщина.
       - Я посмотрю и прогоню, - шагнул к врагу мужчина.
 - Не ходи! - вцепилась она в рубашку, - Там никого нет, мне показалось!
И снова они шли по улице.
- Не смей оглядываться! - приказала она мужчине. - На этот раз я тебя не потеряю
За ними действительно следили. Сергей Серге¬евич перебегал от столба к столбу, маскировался в густой тени зданий.
Не собирался следить за ними, но так получилось, что шел следом.
 Ветеран боялся за девушку. И тихий идиот способен на буйство. И Сергей Сергеевич был готов позвать на помощь.
Ему не пришлось обращаться к посторонним, из дверей магазина вышел молодой инженер, с которым Сергей Сергеевич любил делиться жизненным опытом. Посмот¬рев не часы - обед кончался, - инженер направился к институ-ту.
- Эй! - шепотом позвал ветеран.
 Парень не услышал.
Крикнуть Сергей Сергеевич не решился, свистеть было неудобно. На манер ветряной мельницы замахал руками.
Молодой инженер оглянулся. Увидев Сергея Сергеевича, он покраснел, вспомнив их недавний разговор.
- Да, да, ты был прав! - поспешил успокоить его старик. - Даже этот. - Он кивнул на парочку. - А ведь временами тот бывает буен!
- Надо спасти Надю! - приказал он.
 Молодой человек рванулся.
- Один ты не справишься! - удержал его ветеран.
Их разговор услышал некий детина - известный спортсмен, прогуливаю-щийся перед очередной тренировкой. Он беспрекословно слушался тренера, а тот учил его благородству и прочим высоким моральным качествам. Мгно-венно сориентировавшись в сложной об¬становке, спортсмен шагнул вперед и, положив тяжелую ладонь на плечо парня, другой ладонью шлепнул себя по груди. Тренирован¬ная грудная клетка отозвалась басовитым гулом.
- Я помогу, - скромно предложил спортсмен и, демонстрируя физическую мощь, небрежно согнул руку. Рукав резиновой пер¬чаткой обтянул бицепсы и лопнул по шву.
- Всегда так, - сокрушенно признался герой. – Каждый день приходится по-купать новый костюм.
Привстав на цыпочки, задрав голову, Сергей Сергеевич изумленно смотрел на гиганта. Молодой инженер вырвался, побе¬жал, торопясь спасти девушку. Спортсмен двигался неторопливо, неотвратимо. Грудью ударив в бок, инже-нер оттолкнул Сергея, но и сам отлетел.
 Надя недоуменно посмотрела на вдруг освободившуюся свою руку. Паль-цы ее растопырились, ярко выступили красные пятна ногтей. Женщина зябко передернула плечами.
И тут танк, заскреже¬тав тормозами, остановился. Огромные ручищи сгреб-ли и смяли плечи Сер¬гея.
- Чего ж ты, друг, делаешь? - добродушно спросил спортсмен. - Чего лезешь к занятой девушке? Нехорошо, друг, нехорошо.
Как меха гармошки сжимал и растягивал плечи. Голова Сергея моталась, глаза затянуло мутью.
 С ужасом Надя смотрела на гиганта.
 Перехватив ее взгляд, молодой инженер бросился к спортсмену, подпрыг-нул, повис на руке.
Слегка по¬ведя плечами, тот сбросил его.
- Она ничья, она сама по себе! - закричал инженер.
- Ну, тогда извини. - На прощание спортсмен встряхнул Сергея, голова у то-го мотнулась и стукнулась о плечо.
- Сами не знаете, чего хотите, - обиженно прогудел спортсмен. Ему не уда-лось совершить подвиг, и он поспешил за советом к тренеру.
- Он тебя ничего? - спросил инженер у женщины, кивнув на Сергея.
- Ничего. – Женщина славно впервые увидела провожатого.
- Это ты? - удивилась она.
- Он тебя не повредил? - спросил инженер у Сергея.
       Глаза у того были по-детски безмятежны.
- Меня мама вовремя разбудила, утром я похоронил птицу.
- Связалась с младенцем, - укорял подошедший ветеран.
- У меня есть старинная монета, я подарю тебе монету, - сказал Сергей.
- Проводи его! - приказал ветеран инженеру. - У него кризис.
- Пойдем, - неохотно согласился парень.
- Когда журавли несут младенцев, они не боятся их уронить? - спросил Сер-гей.
Женщина рассматривала свои ладони. Она все ближе подно¬сила их к лицу, и вот пальцы впились в щеки.
- Уходите! Все уходите! - глухо сказала женщина.
- Давай, - подтолкнул ветеран инженера.
 Тот неохотно повел своего подопечного.
- Хамелеон, - сказала женщина.
- Забудь его, - сказал Сергей Сергеевич.
- Уйдите, пожалуйста! - взмолилась женщина.
В поисках нужных слов Сергей Сергеевич оглянулся.
 Забыв о своих намерениях пойти к тренеру, по улице прогуливался спорт-смен. Встречные с уважением поглядывали на его монолитную фигуру.
Пальцы женщины теребили лицо.
- Он променял, предал тебя, - сказал ветеран.
- Старый козел, - сказала женщина.
 Сергей Сергеевич оглянулся, рядом никого не было.
И догадка ярким прозрением ослепила его. Зажмурившись, он отступил. Лошадиное брюхо болталась между ног.
- Ты пожалеешь! - с трудом вспомнив человеческую речь, предупредил он.
Женщина засмеялась.
Горячий асфальт проминался под его копытами. Скакать кентавр не мог, дрожащие ноги едва удерживали грузное тело. Покачиваясь, плелся рядом с мостовой, его легко обгоняли автомобили. Сотни лошадей крутили моторы и никому не нужны древние мифические животные.
Еще утром Сергею Сергеевичу предложили стать начальником лаборато-рии, он отказался, рекомендовал Петрова.
       Х Х Х
Но ничего не изменилось, и вот почему это произо¬шло.
Как вы помните, главный инженер дожидался вечера, надеясь в спокойной обстановке произвести изыскательские работы на чердаке. Постепенно инсти-тут обезлюдел. На всякий случай прождав еще час, главный инженер приот-крыл дверь в коридор, просунул в образовавшуюся щель голову, огляделся. Никого не было. Чуть светили слабенькие дежурные лампочки, угловатые тени в беспорядке лежали на полу и на стенах. Изредка тяжело вздыхали кир-пичи, да в старых дымоходах шуршала сажа. В туалете капли воды разбива-лись об умывальник.
Главный инженер вернулся в кабинет, облачился в штормовой костюм, гор-ные ботинки, пожарную каску. К ней был прикреплен горняцкий фонарь. С собой исследователь взял моток репшнура, скальные крючья, молоток. Пухов-ку и палатку оставил, решив, что они не пригодятся.
Экипировавшись должным образом, исследователь отправился в путешест-вие. Тяжело топая по ступенькам, на¬чал восхождение. Маршрут не представ-лял сложности, скальная порода держала прочно. Первые трудности возникли, когда он уперся в металлический люк, запертый на огромный ржавый замок. Ключ от него был утерян еще в прошлом столетии, с тех пор чердак не посе¬щали и там, наверняка, хранились несметные сокровища. Препятствие в виде старинного замка не могло остановить исследователя. Ледору¬бом он колотил его, но железо окислилось, отдельные части механиз¬ма слиплись.
На ладонях вздулись волдыри и вскоре инструмент выпал из ослабевших рук. Передохнув и подкрепившись глотком из фляги, исследователь вцепился в ручки люка и, оттолкнувшись от лесенки, повис, судорожно дрыгая ногами.
 Путешественник держался из последних сил. Он чувствовал, как на руках лопаются жилы.
Ободрав кожу на ладонях, сорвался.
С минуту пролежал неподвижно, потом встал на колени. Кое-как поднялся. Но стоило ступить на левую ногу, как лодыжку пронзила резкая боль. Засто-нав, человек прислонился к стене, по ней сполз на пол. На лице выступили капли пота, верхняя губа кровоточила. Но человек не стал проклинать судьбу, а занялся покалеченной ногой. Разрезав шнурок, с трудом снял ботинок. При этом чуть не потерял сознание. Когда резкая боль прошла, засучил штанину, спустил носок. Лодыжка распухла и горела.
Покопавшись в карманах штормовки, достал перевязочный пакет, обложив ватой покалеченное место, сверху туго обтянул бинтами.
И ни разу не засто¬нал, только несколько капель пота упало на одежду.
Теперь лодыжка была толщиной с бревно, и нечего было думать о ботинке.
На минуту человеком овладел страх, и он обшарил стены, словно надеясь найти там опору.
Но скоро справился с паникой, оторвал рукав штормовки, обвязал больную ногу. Моток репшнура перевесил на правое плечо и к правому боку приторо-чил ледо¬руб.
Отжавшись на одной ноге, встал и вцепился в переклади¬ны лестницы.
Еще когда ощупывал стену, пальцы наткнулись на трещину, проследил ее взглядом. Около люка она значительно расширялась. Пожалуй, в щель мог пролезть худой человек. Пережитое ис¬сушило исследователя, в нем не оста-лось ни унции жира.
Подтягиваясь на руках, а потом ставя правую ногу, человек стал подни-маться. Вот головой уперся в потолок; откинувшись на одной руке, другой дотянулся до щели.
Теперь следовало совер¬шить акробатический трюк: оттолкнувшись от лест-ницы, и второй рукой вцепиться в кирпич, выступающий из разлома.
И человек сделал это - повис на руках. Опора шаталась старым гнилым зу¬бом. На голову сыпалась мелкая кирпичная пыль. Она запорошила глаза, вслепую он подтянулся.
Так и поднимался, царапая кожу и раз¬рывая одежду.
Наконец, грудью упал на гнилые доски и долго не мог отдышаться.
Сидя на полу, включил фонарь, луч света выхватил закоп¬телые стропила, проволоку со сгнившими обуглившимися комочка¬ми.
Когда-то на проволоке сушились грибы. В тот исторический период на чер-даке было теплее, но климат изменился, рядом с проволокой с потолка спус-кался сталактит.
 Отломав кусок ледышки, исследо¬ватель сунул огрызок в рот, но район был рабочим, обожгло слизистую оболочку.
Отбросив сосульку, человек еще раз глотнул из фляги.
Отбросив пустую посудину, огляделся. Луч фонарика выхватил сгнившие конст¬рукции, толстый слой пыли. Древние рукописи не обнару¬жились, но с ближайшей балки свисало странное создание.
Подволакивая больную ногу, шагнул к находке. Летучая мышь пялила на него белесые глаза.
Человек был голоден, но не мог заставить себя притронуть¬ся к ней.
Различил другие подробности. Висели гирлянды летучих мышей, истлев-шие комочки грибов. Сонные мыши лениво поводили крыльями. Из пробитой трубы тонкой струйкой бежали вода. На полу образовалось небольшое озеро.
В кристально прозрачной воде он разглядел рыб и, сняв каску, отвинтил фонарь. Держа его одной рукой, другой попытался поймать рыбу, это оказа-лось несложно, под лучом све¬та та застыла в оцепенении. Была она величиной с палец, сквозь прозрачную чешую просвечивали внутренности. Рыба была сле¬пая, ее глаза закрывала пленка.
Жизнь на чердаке развивалась в вечной темноте, и существа, постоянно обитающие в этом мире, приспособились к необычным условиям. Слепую рыбу есть он не мог, с тяжелым вздохом выпустил ее.
Не успела она упасть в воду, как со дна поднялся бесформенный студнеоб-разный ком. Рыба рванулась, но было поздно, слизь обволокла ее.
Человек понял, какой опасности он подвергался, и отшатнулся от озера.
Откуда-то со стороны повеяло теплом, поспешив туда, он увидел, что про-рвало трубу с горячей водой. Она шла по полу, сквозь грязь из отверстий на вершинах конусообразных сопок через равные промежут¬ки времени удаляли струйки пара. В долине гейзеров царило вечное ночное лето. В грязи копоши-лись крошечные ящерки, летали слепые бабочки. Под лучом света они замерт-во валились наземь, их тела долго корчились в конвульсиях.
Батарейки подсели, человек выключал фонарь.
Люди приспосабливаются к любому образу жизни, вскоре исследователь привык к темноте. Он разглядел силуэты светящихся рыб, услышал дыхание неведо¬мых зверей.
С детства мечтал о путешествиях, но поступил в технический ВУЗ и, окон-чив его, пятнадцать лет проработал инженером. Пылилась и ветшала одежда, которую еще в юности приготовил он для дальних странствий.
И вот пришел час открытий. Играя то в спелеолога, то в исследователя пус-тынь, он ступил на чердак, выключил фонарь, долго привыкал к темноте. Вытянув руки, осторожно шагнул в темень. Ноги вязли в толстом слое пыли. Впереди что-то красновато мерцало.
Забыв об осторожности, стремительно шагнул. И вдруг пол провалился под его ногами. Он ступил на кусок рубероида, закрывающий дыру ды¬мохода. Вскрикнув, человек провалился в дыру. На его счастье дымоход резко сужался и он застрял. Зад провис, голова и ноги оказались сверху. Вековая сажа забила горло, от удара и удушья он ненадолго потерял сознание. Но скоро очнулся и закашлялся.
Его прочно заклинило в трубе, он не мог пошевелиться. Кажется, ничего не было сломано, но избитое тело болело. Жалостливо и негромко он застонал, никто не откликнулся на его зов. Он закричал, срывая голос.
Воронье с карканьем сорвалось с крыши, тучей нависло над городом.
Начальник лаборатории, оставшийся поработать вечером, в раздражении стукнул кулаком по столу. Он не верил в приведения, но его отвлекал шорох, доносившиеся с чер¬дака. Решив покончить с глупым суеверием, начальник вывалился в коридор.
Был он высок, грузен и, несмотря на свои годы, необычайно силен.
Тяжело протопал по коридору, отдуваясь, поднялся по лестнице. Страха перед неиз¬вестностью не испытывал.
Не смог протиснуться в узкую щель, но оторвал замок и распахнул люк. И закашлялся в густой пыли.
Все живое в страхе попряталось, главный инженер застонал, труба рупором усилила его голос.
- Ну, держись! - пригрозил пришелец привидению.
Ломая гнилые конструкции, направился на звук.
Остановившись на краю колодца и обнаружив приведение, начальник лабо-ратории столкнул в дыру кирпич. Тот шлепнулся на что-то мягкое, стон сме-нился изощренным ругательством. Спасатель обожал разговорный русский язык и восторженно почесал заты-лок.
- Кто там? - приставив ко рту сложенные рупором ладони и наклонившись над дырой, спросил он.
- А наверху кто? - откликнулся пострадавший.
Устав от пустых переговоров, начальник лаборатории одновременно зажег несколько спичек и бросил их вниз. Огонь осветил узкий закопченный лаз и багровое распухшее лицо главного инженера. Осколки сброшенного кирпича застряли в волосах.
- Что ты там делаешь? - грубо спросил спасатель.
Главный инженер разглядел своего врага и высокомерно ответил: - Иссле-дую!
- Желаю эпохальных открытий! – Отступил начальник лаборатории от ко-лодца.
- Спасите! - потеряв разум, завопил пострадавший.
- А как же исследования? - вернувшись к ловушке, удивился начальник ла-боратории.
Главный инженер замолчал.
Спасатель, не торопясь, закурил.
- Дайте сигаретку, - жалобно попросил пострадавший,
- Доставать или нет? – спросил подчиненный.
- Да, да, быстрее! - завопил главный.
- Может не стоит? - сомневался хозяин положения. Голос у него был задум-чивый, серьезный.
- Ну, пожалуйста! Вы же интеллигентный человек! - раздался зов из дыры.
- Не знаю, в молодости я работал грузчиком.
- Вы - гордость нашей организации!
- Другое место найду! - предупредил начальник лаборатории.
- Никого из ваших не пошлю на подсобные работы, приборы новые выпи-шем, помещение побольше найдем! - соблазнял попавший в беду руководи-тель.
- Ну, ладно! - согласился помочь отходчивый начальник лаборатории.
Склонившись над дырой, он запустил туда длинную мускулистую руку; разметав осколки кирпича, вцепился в волосы.
- О-ох! - только я смог простонать главный инженер.
Спасатель потянул, от боли пострадавший потерял голос. Что-то треснуло, в руке остался клок волос.
И только тогда пострадавший завопил.
- Что? - отбросив в сторону волосы, опросил спасатель.
- Человека тянешь! – после бессмысленного набора слов указал главный.
- Владеешь языком! - порадовался за него начальник лаборатории.
       Подумав, он встал около дыры на колени, вцепился одновременно в волосы и в штанину. Мускулы вздулись, на мгновение мужчины застыли скульптур-ной группой.
И вот шампанское выстрелило, колодец уступил свою жертву.
Так был спасен технический руководитель института, поэто¬му в лаборато-рии не сменилось начальство.
Поздним вечером главный позвонил Сергею Сергеевичу, сообщал о новом решении.
 А Сергей Сергеевич поспешил огорчить Петрова.
Тот, сославшись на аварию в институте, выбежал на улицу, оказался около четырнадцатиэтажного точечного дома. Не решаясь позвонить в нужную квартиру, мужчина пытался добросить камешек до седьмого этажа.
Может быть, девушка сразу заметила его, но вышла на улицу только под утро. И конечно, они помирились.
И ничего не изменилось.
Разве что кентавр на следующий день не вышел на работу.
       Х Х Х
Вместо этого забрел в мороженицу.
Длинная очередь ребятишек выстроилась у прилавка, где белые аппетитные шарики раскладывали по вазочкам. Покупа¬тели сжимали в кулаке деньги, нетерпеливо переговаривались. В зале было жарко и шумно. Ребята с любо-пыт¬ством посматривали на взрослого парня, остановившегося около лотка со штучным мороженым.
Был он бедно и неряшливо одет, мя¬тая грязно-белая рубашка выбилась из-под брюк. На голове была вязаная шапочка с полуоторванной кисточкой, брюки были в темных пятнах, разбитые ботинки косолапо стояли на полу, в уголках губ вскипала пена и двумя струйками слюны стекала по подбородку. Иногда он вытирал лицо рукавом рубашки. Зрачки метались. Кроме него у лотка никого не было.
- Уйди, из-за тебя никто не подходит, - старательно выговаривая слова, по-просила лоточница.
Это была сорокалетняя, ярко накрашенная женщина, при резких движениях халатик на ее груди распахивался, показывая несвежую комбинацию. Она не то¬ропилась поправлять одежду. Лицо было потное, краска под глазами растек-лась.
На секунду взгляд Сергея остановился, он посмотрел на объемистую, рву-щуюся из одежды грудь.
Женщина усмехнулась, неспешно оправилась.
И опять метались зрачки идиота.
- Не мешай работать. Что тебе надо? - спросила она.
 Сергей повторил ее жесты: усмехнулся, тронул рубаху на груди, повел пле-чами. Его ноздри широко раздулись. Запах пота смешался с запахом дешевой пудры. Два темных ручейка на лице женщины добежали до подбородка.
Сглотнув, идиот рукавом рубашки обтер рот.
- Уходи! – нахмурившись, приказала женщина.
Достав зеркальце, ваткой стерла с лица грязные подтеки.
- Давай поженимся, - предложил мужчина, сосредоточившись на новой для себя мысли.
Женщина выронила зеркальце, оно упало на деревянную решетку и не раз-билось.
Женщина не засмеялась от нелепого предложения, глаза ее налились слеза-ми. Потом она закашлялась, и сразу две пуговицы отскочили от халата. Нащу-пав края материи, женщина закрыла прореху.
Идиот расстегнул и застегнул рубаху.
Двумя французскими булавками женщина исправила повреждение.
Ребята наслаждались быстро тающими шариками мороженого.
Кончалось лето. Уже желтели первые листья и на дубах налились соком желуди.
- Давай поженимся, - предложил Сергей.
Женщина оглядела его с ног до головы.
Давно ей не делали предложений, и теперь она с трудом сдерживала слезы. Грязной ваткой промокнула глаза.
       Он тоже промокнул рукавом рубашки. По детски безмятежен был его взгляд.
- Ты что же, коробочки клеишь? - хрипло спросила женщина.
- Коробочки, - подтвердил он.
- Копейки платят? - справившись с голосом, спросила она.
- Копейки, - согласился мужчина.
- А я за тобой должна ухаживать?
- Ухаживать, - эхом откликнулся он.
Женщина не могла поймать его взгляд и на всякий случай тронула булавки на груди, потом вспомнила, кто стоит перед ней, и пренебрежительно махнула рукой.
- Ты больной, ты не можешь жениться, - попыталась объяснить она.
- Могу.
- Что ты будешь со мной делать?
На секунду его зрачки остановились, глаза потемнели.
- Шли по улице, вот так ее рука, - показал он на бок. - Жаркая рука.
- Тебе нянька нужна, - сказала женщина.
- Нянька не нужна, - не согласился он.
- Эх, какая я была в молодости! – повела плечами лоточница.
В мороженице среди ребят был пожилой мужчина. Он прислушивался к разговору и с жалостью поглядывал то на женщину, то на идиота.
Перехватив его взгляд, лоточница нахмурилась.
- Зачем мне за тобой ухаживать? - спросила она.
- Я уже взрослый, у взрослых – жены, - сказал Сергей.
 - Прекратите! - потребовал старик, услышавший их разговор. – Как вам не стыдно издеваться над больным человеком!
Перешептываясь, толкаясь, ребята глазели на идиота.
- Он сам лезет, он мне как рыбе зонтик! – закричала женщина, этим криком мстя миру за несложившуюся свою жизнь.
Вторая продавщица, не обращая внимания на шум, с четкостью автомата отпускала развесное мороженое.
Тяжело шаркая, в зал вошла старушка-уборщица. На ее плече висело гряз-ное полотенце.
За уборщицей появился директор. Еще молодой ухоженный мужчина суро-во оглядел подчиненных и подвластную ему территорию.
Идиот затравленно оглянулся.
- Вот! - закричала лоточница, тыкая в него пальцем. – Выпустили из сума-сшедшего дома! Пристает ко мне с гнусными предложениями!
- Тихо! - приказал директор. - Здесь дети!
       Решительно подойдя к идиоту, брезгливо приобняв его за талию, кивнул на дверь.
- Я понимаю, спасибо, - поблагодарил идиот.
Ласковые твердые руки подталкивали его к выходу.
- В последний раз! - через плечо бросил директор.
- А я что, а он пристает, - прошептала женщина.
На мгновение идиот выпрямился, оглянулся. Его губы раздви¬нулись в улыбке, глаза блеснули. Был он высок, гибок, женщина ахнула, ладонями зажала рот.
Но мужчина погас, нижняя губа его обвисла и уронила слюну. Отвернув-шись, он зашаркал к выхо¬ду. От его копыт на полу оставались полосы.
Облегченно вздох¬нув, директор выпроводил его за дверь.
- Дети, вкусное мороженое? - громко и весело спросил он.
- Вкусное! - откликнулось несколько человек.
- Лей побольше сиропа! - приказал он продавщице.
Та не обратила внимания на его слова, ее действия были доведены до авто-матизма.
Посмотрев на грязный, заколотый булавками халат лоточницы, директор осуждающе покачал головой.
Но женщина смотрела на улицу. Пыльное стекло искажало фигуру. То шел высокий стройный, легконогий мужчина, то через дорогу тащилось разбитое болезнью создание.
Кусая губы, женщина повернулась к директору.
Он что-то сказал.
Она смотрела на него зовущим откровенным взглядом.
Мужчина сбился и покраснел. Изображая занятость, мельком взглянув на часы, скрылся в подсобном помещении.
Уборщица, кряхтя, собирала вазочки.
Когда женщина повернулась к окну, то не увидела идиота.
И только голуби клевали на асфальте.
Женщине было жалко себя, ее страшили грядущие годы. И ушел человек, единственный, сделавший ей предложение.
Достав грязную скомканную ватку, женщина размазала по лицу краску.
- Бери бесплатно! - предложила мальчишке, подошедше¬му к лотку.
- Все бесплатно берите! - крикнула она.
Этот день был для ребят праздником.
       Х Х Х
Рассказ этот обо мне, но за точность изложения я не руча¬юсь.
Тогда я заболел, несколько месяцев врачи боролись за мою жизнь. Они по-бедили, я справился с болезнью. И стал таким же, как все. Мне многому при-шлось научиться. За два года я кончил школу и даже поступил в институт.
То, о чем я здесь рассказал, пригрезилось мне больными ночами. И я не знаю, где реальность сплелась с вы¬мыслом.
Часто я хожу по улицам города, надеясь найти тот инсти¬тут и встретить тех людей.
Напрасны мои поиски.
Не знаю, зачем я ищу больное мое прошлое.
Я много читаю, мой любимый герой - мудрый кентавр Хирон, смертельно раненый Гераклом. Все-то я знаю о несчастном полу¬коне-получеловеке и когда-нибудь расскажу о нем.
Но об этом в другой раз и в другом месте.


       МАСТЕР И ДЕДАЛ.
 Было несколько человек на проводах – несколько горьких и печальных слов. Забрали сохранившиеся картины и рисунки, самодельные бандуры, модель орнитоптера.
На следующий день дворничиха вымела бумажки из комнаты. Одну из них подобрал мальчишка. На пожелтевшем обрывке ватмана было начертано овальное крыло. Из плотной бумаги сделали самолетик, и когда ветер ударял в крылья, они дрожали, как у той давней рукотворной птицы.
Вот и все, что осталось от человека. Да еще три неуверенных слова: «он был гением». Да еще несколько картин, разбросанных по свету, несколько строчек в энциклопедии. Даже год его смерти указывали по-разному.
Пройдут десятилетия, прежде чем его наследие будет осознано. И тогда по крупицам соберут долгие годы его жизни…
Мои художественные идеи приобрели мировой отклик, когда-то писал он.
Русским Пикассо называли его ранние современники.
Мудрым и осторожным Дедалом не рождаются, не был и он исключением.
В юности, убежав из дома, сменил он множество профессий.
Умирал старый век, бурлили страны, в Российской Империи назревала ре-волюция.
 Матросом побывал он в Южной Америке, и выпуклые яркие звезды чужо-го небосклона дразняще стояли над головой.
Борцы, будущие чемпионы мира, испытывали на нем силу и оттачивали мастерство, в опере он был безмолвным статистом, в крошечных мастерских помогал малевать иконы.
И пешком с самодельной бандурой обошел Европу, распевая народные и свои песни.
Первая его сохранившаяся картина относится к тысяча девятьсот десято-му году, но писать он стал намного раньше. Дорога странствий приве-ла его в Париж, в мастерскую «великого». Вождь кубизма был очарован русским. Бандурист и никому не извест¬ный художник унес из мастерской мешок тюбиков с красками.
То были года исканий и попыток перейти от плоской к объемной жи-вописи. Из подручного материала он создавал фантастические сооружения. Его контрплоскости вызывали смех большин¬ства критиков. Но тогда был он еще Икаром, легким на подъем и на шутку человеком. И был у него друг, нет, не друг - Бог - вы¬сокий сутулый человек, мечтающий переде-лать театр. Художник подго¬товил декорации для неосуществленных спек-таклей.
В десятых годах был он членом многих "левых" объеди¬нений, что в дальнейшем не простили ему многочисленные враги.
Шли годы, и этот человек - уже Дедал - стал первым художест¬венным конструктором у нас в стране.
Его картины затерялись в запасниках музеев, рассеялись по свету.
В разных городах преподавал он основы конструирования, соз¬дал но-вые образны мебели, нормали одежды. Все интересовало его умелые руки мастерового.
Контрплоскости? никому не нужные безделицы, отмахивался он.
Его редкие друзья пожимали плечами. Художник, посвятивший себя при-кладному искусству?..
Молодая промышленность, мечтающая о массовости, не смогла воспользо-ваться его задумками.
От тех работ сохранилась печь, созданная взамен "буржуйки", кос-тюм и пальто с чертежами раскроя, керамический сосуд необычной формы, несколько стульев из гнутого бука.
Непонятый революционными современниками, неугодный властям, заперся он в своей мастерской на башне колокольни и годами не спус-кался вниз.
Впрочем, к моменту нашего рассказа мастерскую, некогда предостав-ленную ему наркомом, уже отобрали.
 Полузабытое его имя постепенно обрастало легендами.
       х х х
Совсем иной была судьба Мастера. Еще в начале века порвал он с клас-сической формой театра, а после Революции создал свой театр, и каждая новая постановка вызывала ненависть и восторг зрителей. Равнодушных не было. Огонь постоянного поиска сжигал Мастера, частицы пламени падали и на артистов. И в просчетах, и в неудачах были победы откры-тий. За границей с нетерпением ждали гастролей театра.
Когда-то Дедал сотрудничал с Мастером, оформляя ему декора¬ции для кинопостановки. Два разных, великих в своем таланте ху¬дожника, не нашли общий язык. Два замысла, два бескомпромиссных решения...
Еще долго Дедал хранил эскиз каменистого бесплодного берега с ост-рым зубцом одинокого утеса.
Тогда художник ушел, и кинопостановка не состоялась. И хотя в даль-нейшем Мастер приглашал Дедала для совместной работы, у того всегда находились другие неотложные дела. Даже среди пол¬ного безденежья.
 И когда редкие друзья советовали ему придти к Мастеру, он отвечал в своей насмешливой всегдашней манере.
- У него чины, - отвечал художник, указывая пальцем на потолок. - Одеж¬ды богатые!
Сам он вечно носил бесцветный свитер грубой вязки.
 А Мастер сражался, безжалостно сокрушая противников. Не было в ми-ре человека, что не слышал о его театре.
       х х х
А между тем шел предгрозовой тридцать седьмой год. В Испанию при-был итальянский фашистский экспедиционный кор¬пус.
Советский Союз помогал Республике военной техникой, специ¬алистами. В дальнейшем пятидесяти девяти советским гражданам бы¬ло присвоено звание Героя. В интернациональных бригадах сража¬лись ан-тифашисты из пятидесяти четырех стран. В феврале мятеж¬ники были выброшены из Малаги. В марте захлебнулось их наступ¬ление к северу от Мадрида. К маю республиканцы впервые достигли перевеса в авиации. Но единое командование так и не было созда¬но, и глава правительства Кабальеро избегал решительных действий. Семнадцатого мая вспыхнул контрреволюционный путч в Каталонии, правительство подало в отставку. Но и Негрин был непоследовате¬лен в своих действиях. В июле, добив-шись успеха под Мадридом в районе Брунете, республиканцы не развили наступление; подтянув свежие силы, мятежники отбросили их обратно. В конце лета рес¬публиканская армия вышла к Сарагосе, но не смогла взять город.
А в это время пал Хихон - последний оплот Республики на се¬вере.
В конце года народная армия окружила Теруэль.
А еще в апреле германская авиация уничтожила Гернику, а в мае гер-манские военные корабли обстреляли Алькерию.
В Испании полыхала гражданская война.
А в Эфиопии разбитая армия распалась на отдельные группы, которые, отступив в южные и западные районы страны, развернули партизанское движение. Итальянские фашисты в нарушение всех обязательств применяли отравляющие вещества. Аддис-Абеба лежала в развалинах, мирное населе-ние страны безжалостно уничтожалось.
Седьмого июля Япония напала на Китай и в этом же месяце захватила Пекин и Тяньцзинь. Гоминдановская армия с большими потерями отступа-ла. Двенадцатого ноября японцы захватили Шанхай, тринадцатого декабря Нанкин.
В ноябре Италия присоединилась к "антикоминтерновскому пак¬ту".
В преддверии будущей войны Советское государство стремительно, с напряжением всех сил увеличивало выпуск продукции; в трид¬цать седь-мом году по машиностроению, тракторостроению, добыче нефти заняло первое место в Европе и второе в мире, по производ¬ству электроэнер-гии, выплавке алюминия, чугуна и стали - вто¬рое и третье места, по добыче угля и производству цемента - третье и четвертое.
Шел предгрозовой тридцать седьмой год.
       х х х
И исподволь, незаметно сгущались тучи над Мастером. Строгая реаль-ность жизни избегала феерического полета фантазии.
В ноябре был запрещен спектакль, подготовленный к тридцатилетию Революции, в декабре центральная газета, а за ней театральные журналы обрушились на Мастера.
Как оказалось, театр скатился на чуждые искусству позиции и стал не-понятен зрителю. Даже классические произведения русской драматургии давались в антихудожественном виде. Театр клеветнически представлял действительность и изолировал себя от общественной жизни Союза.
И прочая, прочая…
       х х х

В январе тридцать восьмого в последний раз распахнулись двери те-атра. Некоторые горожане за несколько кварталов обходи¬ли опасное место. Публика, "отказывающаяся посещать театр", штурмовала здание, врывалась в фойе. Было оно длинное, высокое, неухоженное, а теперь плотно и жарко заполненное людьми. Вход¬ные двери непрерывно отворя-лись, холодный воздух дымящимися об¬лаками врывался в помещение.
И тогда высокий крепко сбитый мужчина с грубо вылепленными чертами лица зябко одергивал свитер. Даже для зимнего города неестественно белой была кожа лица и кистей рук. Лам¬пы слепили его, он щурился, прикрывался ладонью. Движения у него были медленные, осторожные. Шум голосов оглушал, каждое слу¬чайное прикосновение толчками отдава-лось внутри.
Летом прошлого года Дедала выгнали из мастерской, чуть ли не впервые после этого выбрался он из дома.
Много лег художник отказывался сотрудничать с Мастером, а теперь пришел на последний спектакль.
На голову выше всех, с лицом, забывшим солнце, среди мно¬жества людей был он одинокой скалой, утесом, когда-то нарисо¬ванным им для несостоявшейся кинопостановки.
Некоторые узнавали Дедала, издали кивали ему.
Уже много лет молчала о нем критика.
В конце двадцатых годов, запершись в башне колокольни, пере¬оборудованной им под мастерскую, он создал орнитоптер - рукотвор-ную, устремленную в полет птицу, потом мастерскую у него отобрали.
... Метались по фойе голоса, дымчатыми облаками врывался с улицы хо-лодный воздух.
 Шум, прощальная суетливость провожающих оглушали Дедала.
Но вот три двери, веющие в зал, отворились. Шум стих. В торжест-венном молчании входили и рассаживались люди. Зал был - холодной белой коробкой с простыми деревянными креслами, сцена была макси-мально приближена к зрителям, Мастер давно отказался от занавеса. На сцене - изысканная обстановка парижской гос¬тиной конца прошлого века.
 Раздался одинокий полустон - полукрик. Его подхватили.
Дедал сидел в далеком ряду, тяжело уронив на колени крупные ладони. Было неподвижно белое пятно его лица.
И опять стало тихо - спектакль начался. Прощальны и много¬значительны были слова и жесты актеров. Едва ли Дедал видел, что происходит на сцене. Даже когда героиня накинула сбрую на двух кава-леров, превратив их в рысаков, не дрогнуло лицо худож¬ника.
Он вспомнил свой долгий путь разочарований и неудач. Сгорел его ог-ромный макет дома мира.
Тогда, в начале двадцатых годов, он предвосхитил многие идеи со-временных архитекторов. Спираль несущей конструкцией опоясала здание. Дом был наклонен к солнцу и вращался подобно подсолнуху. Центральные этажи были отведены для Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов Земно-го Шара. А над домом на четырехсотметровой высоте развивалось красное полотнище.
И теперь не построили такого здания...
А тогда макет вызвал яростные споры, восторженные отзывы одних, пренебрежительные других. Дилетант вторгся в область ар¬хитектуры и сумел найти новое, своеобразное, неожиданное ре¬шение.
Нарком культуры, не признавший макет, предоставил художнику мастер-скую на колокольне заброшенной церкви.
Но пропали чертежи с графикой букв единого языка, сгорел макет здания. И почти не выставлялись картины.
Что ж, от контрплоскостей он перешел к художественному кон¬струированию. И от этого периода жизни почти ничего не осталось.
Несколько лег занимался он проектированием города будущего.
 В его городе все было приспособлено для работы и отдыха. После на-пряженного трудового дня горожане охотились, ловили рыбу, на стадионах занимались спортом.
Нет, он не был мечтателем-утопистом, но все обосновал точными матема-тическими расчетами.
Чертежи и проекты города тоже не сохранились.
И все реже спускался Дедал со своей башни. Его замыс¬лы намного опередили время.
Первые советские грузовики появились в двадцать четвертом году, а он в двадцать шестом создал проект автомастерской для художников.
И эта работа не сохранилась.
И умирало его любимое детище - рукотворная птица. Создавая ее, у журавлей учился он искусству полета, годами наблюдая за их повадка-ми. Ажурную конструкцию венчали трехметровые деревян¬ные крылья.
До сих пор нет еще полной теории машущего полета! А люди из¬давна стремятся в небо!
Летающий велосипед Дедала был построен и испытан. Энтузиаст, за-бравшийся внутрь конструкции, не справился с управлением и сло¬мал крыло аппарата.
Ах, как тогда не хватало Дедалу современных прочных легких мате-риалов!
В начале тридцатых годов его орнитоптер недолго демонстри¬ровался во дворе музея Изобразительных Искусств, а потом, сложив крылья, печаль-но ожидал своей участи в мастерской на колокольне. Пока птица была в музее, все мальчишки Москвы бегали смотреть на нее и многие в даль-нейшем стали летчиками.
До войны в стране было несколько лабораторий машущего поле¬та, но са-мую жизнеспособную птицу создал художник.
Летом тридцать седьмого года Дедала выселили из мастерской. Щу-рясь на ярком солнце, прижимаясь к стене дома, наблюдал он, как выно-сят на улицу отделенные от туловища крылья. Когда в них ударял ветер, то двое мужчин с трудом удерживали их. Крылья мел¬ко дрожали и выры-вались. Туловище птицы, разобранное на состав¬ные части, Дедал пере-нес к себе, крылья не поместились в ма¬ленькой квартирке. Несколько раз они путешествовали из дома в дом. Им еще суждено было затерять-ся. И каждый, раз, когда их пе¬реносили, со всего города собирались мальчишки. Прячась от них, Дедал издали наблюдал за траурной про-цессией.
Задумавшись, уронив ладони на колени, Дедал в одиночестве сидел в зале - первое действие окончилось. Решившись, он тяжело встал, на-правился в фойе, откуда доносился тревожный гул голо¬сов. Инстинк-тивно поднял руки к ушам, но справился с собой.
 На¬роду еще прибавилось, никто не стоял спокойно, казалось, все знакомы и никак не могут наговориться. Несколько раз обращались и к Дедалу, но он молча шел к служебному входу, люди невольно расступа-лись перед ним.
 Легко тронув дверь рукой, и она стреми¬тельно отворилась, своим не-торопливым шагом Дедал прошел через длинное подсобное помещение, заваленное старыми декорациями. Кто-то попытался остановить его, кто-то безучастно отошел в сторону.
С потухшей папиросой, сгорбившись, Мастер сидел на письмен¬ном сто-ле, топорщился галстук-бабочка, лохматились черные, обильно тронутые сединой волосы, остро выступали кадык и длинный нос хищной птицы. Сетка морщин лежала на лице, темные обода окружали глаза.
Под ногой Дедала скрипнула половина, Мастер обер¬нулся.
Дедал стоял неподвижно. Настенные лампы неназой¬ливо, но ярко ос-вещали комнату.
Мастер оттолкнулся от стола, легко спрыгнул.
Мужчины были одного роста, но один тяжелый, неуклюжий, дру¬гой - весь порыв и движение.
И вот Мастер оказался рядом с Дедалом, мужчины молча обнялись.
Смутно угадывался гул голосов. Высокое окно плотно за¬навешивала белая складчатая штора, от окна тянуло холодом, пустынно и мертво было в кабинете.
- Все образумится! - выкрикнул Мастер. Чуть отстранившись, он всмотрелся в лицо пришельца, сложил свои морщины в подобие улыб¬ки. Мужчины стояли, положив ладони друг другу на плечи.
- Мы еще вместе поставим спектакль, - прошептал Мастер.
Неподвижно было лицо Дедала. Летом у него отобрали мастерскую, и когда выносили крылья, они вырывались из рук.
- Все вернется! Ошибки исправят! - сказал Мастер.
В отличие от Дедала он еще надеялся.
- Ты не пропадай! Приходи! - попросил Мастер. Его голос звенел натяну-той струной.
Пришелец опустил голову.
- Меня зовут, слышишь?! - оттолкнул Мастер Дедала. Тот послушно от-ступил.
Когда отзвучали тяжелые шаркающие шаги, хозяин поднял голову. Хо-лодна и зловеща была пустая комната. Ветер порывами бил в стекло и штора судорожно дергалась. Безжизненный свет настенных ламп слепил глаза.
Второе действие началось. Мастер угадывал голоса на сцене и мол¬чание зала.
 Театр давал прощальный спектакль.
Дедал пробрался старыми декорациями. Мимо ненастоящих непрочных стен, картонных де¬ревьев, взломанных ящиков.
На сцене артисты изображали жизнь парижс¬кого полусвета конца про-шлого века. Музыка то срывалась на кан¬кан, то оборачивалась вальсом, то сопровождала легкие фривольные куп¬леты.
Он выбрался в фойе, в гардеробе получил облезлую свою шубу. Носил он ее уже не одно десятилетие.
Ни разу не оглянувшись, Дедал вышел из театра. Холодный зим¬ний воз-дух царапал кожу. Свежевыпавший снег хрустел под ногами. Около теат-ра никого не было. Прохожие за несколько кварталов обходили опасное место.
Большой, неповоротливый, неуклюжий мужчина медленно возвра¬щался домой. Редкие автомобили проезжали по вечернему, скудно освещенному городу. Иногда попадались извозчики. Сугробы сплош¬ной стеной отделяли тротуар от мостовой. На перекрестках в стене были проделаны проходы. Милиционеры были в тулупах и валенках.
Его путь лежал около колокольни, где когда-то была его мастерская. Сквозь пустые проемы окон ее заносило снегом.
Еще медленнее и тяжелее стал шаг мужчины. Он возвращался до¬мой к ра-боте над никому не нужным учебным пособием.
С Мастером больше не встречался.
Еще долгая жизнь од¬ряхлевшего титана ожидала впереди.
Удивительная была та зима в Москве - морозная, суровая, на¬стороженная.

       НОВЫЙ БОЭСИЙ*
       *Автор, видимо, имеет в виду книгу Этьена Де Ла Боэси «Рассуж-дение о добровольном рабстве»

Газораспределитель сломался вечером, когда на заводе почти никого не бы-ло, и девочки сразу позвонили мне.
Так называемые девочки, давно уже прошли бурные годы их цветения.
А может быть, и не было волшебных тех лет. Некоторых с детства сгибают и ставят на колени многочисленные заботы и беды, другие за повседневными делами не замечают сумасбродства весны. Не у всех хватает терпения смот-реть, как вода подмывает ледяной бортик и веселым ручейком устремляется к ближайшему люку. Стремительный поток смывает спички и окурки, другие следы зимней нашей спячки.
Эти щепки видятся мне корабликами, когда издали наблюдаешь за жизнью портового города. Толпы людей на пристани встречают вернувшихся из даль-него плаванья моряков, корабли их загружены тропическими диковинками.
На соседней пристани провожают путешественников. Грустны и печальны лица оставшихся.
Сколько раз мечтал я отправиться к неведомой земле. Но уходили другие. И пусть иногда погибали, зато у вернувшихся лица были обожжены ветром странствий, а глаза и волосы выбелены солнцем и непогодой.
Телефонный звонок едва пробился сквозь грохот музыки. Телевизор собра-ли из блоков, найденных на свалке. Потенциометр сгорел, и нельзя было уба-вить звук, провода соединили напрямую.
Как соединяли все на агонизирующем заводике.
Зарплатой жаловали нас редко и неохотно, по ночам пропадали автоматы на действующих линиях, а то и моторы. Оборудование срывали прямо под на-пряжением, я дивился бесстрашию и сообразительности наших людей. Даже хроническое безденежье не могло подвинуть меня на подобный подвиг.
Может быть, нездоровое воображение было причиной моей нерешительно-сти.
Главный энергетик упивался литературой по технике безопасности. И когда рассказывал об авариях, на лбу выступали капли пота. Они скатывались по щекам, оставляя глубокие борозды, в горле булькала жидкость.
Люди погибали по глупости и по неосторожности. Один помочился на про-вода под высоким напряжением. Электрическая дуга выжгла ему половые органы, и хотя он выжил, куда предпочтительнее была судьба другого, задре-мавшего на шинах выключенного трансформатора. Аппарат врубили, навер-ное, он не мучился, хозяин задешево откупился от его семьи.
Обычно отправлял нас на задание мастер. Его хватало до двух, в лучшем случае до трех часов, после чего с трудом добирался он до своего кабинетика и проваливался в тяжелое забытье. Письменный стол, который использовал в качестве лежанки, промялся под тяжелым задом, ножки обломились, вместо них были подложены кирпичи.
Мастер не жаловал гибельные легенды, тем сильнее отыгрывался по вече-рам энергетик.
И отправляя на задание, так запугивал, что мы боялись даже игрушечного напряжения.
Поэтому во второй половине дня предпочитали не работать, на крошечном заводике все знали друг друга и несложно было скоротать время за дружеской беседой.
Рабочий день оканчивался в начале пятого, с двух часов некоторые тяну-лись к проходной, иногда охрана недовольно ворчала, чаще всего не замечала нас.
Раньше ворота стерегли старушки, с приватизацией пришли новые хозяева.
Южанин с окраины развалившейся империи поначалу пытался понравиться всем. Очаровывал сказочками. Он де и учился в нашем городе и жена у него русская. Это потом обстоятельства забросили его на историческую родину. К уже чуждым для него обычаям и народу. Но и там, в изгнании мечтал он вер-нуться, чтобы возродить угасающую отрасль промышленности. И все силы, всю страсть и одержимость…и так далее.
Мало кто верил в эти побасенки.
Мы не знали, что делать с акциями, их надо было выкупать на свои кров-ные, которых как всегда не хватало. Уже тогда начались перебои с зарплатой, или будущий хозяин уговорил попридержать деньги тогдашнее руководство.
Умел не только тешить сказочками, но и приводить более веские аргумен-ты.
Что ободряюще хрустели в кармане, окрыляли начальство, подчеркивали их значимость.
Не так-то просто увечным своим умишком заработать на хлеб с толстым слоем масла.
Будущий хозяин помог избавиться от отягощающих нас акций. За каждую предлагал солидную /по нашим понятиям/ сумму. И при этом не забывал подсластить пилюлю.
Мол, избавившись от ненужных бумажек, все равно будете вы влиять на принятие решений, вашей волей, умом и мастерством будет процветать, и развиваться производство.
А чтобы ему окончательно поверили, пригнал с юга вагон.
Товар состоял из кое-как упакованных купюр старого образца, только что изъятых из обращения.
И каждому разрешалось обменять несколько таких бумажек. С утра у сбер-касс выстраивались огромные очереди.
Может быть, если как следует попросить, разрешат обменять на одну купю-ру больше или забудут поставить закорючку в паспорте.
Не разрешали и не забывали, а мы все равно надеялись.
Вот этой дешевкой и купил нас новый хозяин.
Что вы делаете? пытался я остановить несчастных, вы же продаете себя в рабство!
Или хотел предупредить, но побоялся оказаться на пути потока, устремив-шегося к вагону.
Все сметающему на своем пути. Какого-то чудака, разбросавшего руки и попытавшегося задержать толпу.
Его сломали, смяли, копыта вбили истерзанное тело в грязь. Чтобы кровь пролилась и смешалась с соком земли.
Но ничего не вырастет на заводском дворе.
Итак, мы получили негодные купюры, только небольшое их количество удалось обменять на полноценную монету. Остальные почти задаром раздали внезапно появившимся скупщикам, в основном тоже жителям бывших импер-ских окраин.
И, наверное, за эти пустышки приобрели те другие заводы, открыли забега-ловки, подмяли рынки и оптовую торговлю.
Никогда ранее не видел я столько южан в нашем городе, чем больше их становилось, тем настороженнее мы к ним относились.
И вскоре обвинили во всех бедах.
По вине захватчиков умирал и агонизировал некогда процветающий наш заводик.
С хозяином пришла свора прихлебателей. /Или покровителей, что помогли добыть деньги./ Пробираясь по городу, те поначалу жались к домам и прятали лицо в поднятый воротник.
Но быстро освоились, налились нездоровым соком, раздобрели, обзавелись тачками.
Потом нашу рухлядь поменяли на престижные модели.
Как-то в одночасье разместились на хлебных местах, где не требовалось особых знаний.
И пусть начальник гаража умел лишь вставлять ключ в замок зажигания, зато во всем разбирался его заместитель из наших, что за долгие годы работы по гаечке перебрал каждую заводскую машину.
Родственники и друзья хозяина были посажены на сбыт товара, на связь с общественностью, в многочисленные конторы, что погаными грибами после дождя выросли на месте бывших цехов.
Чем реже и меньше платили нам, тем полнее процветали хозяева.
А чтобы с завода не вынесли сырье и ценное оборудование, в проходной поставили милицейские посты.
Впрочем, со служивыми мы договорились, поскольку одинаково недолюб-ливали пришельцев.
Район наш рабочий, около проходных открыли пункт приема цветного ме-талла.
Первым делом с завода уволокли медь. Тащили все: материал, готовые из-делия, выкопали даже старый кабель. Завод был окружен ветхой деревянной загородкой с многочисленными прорехами. И если лень было ковылять до ближайшего лаза, достаточно сапогом двинуть по доске.
Специальная команда на следующий день заделывала дыру и кольями под-пирала грозивший рухнуть забор.
Хозяин рьяно взялся за наведение порядка. И первым делом возвел крепо-стную стену. Сложил ее из шамотных блоков, припасенных старым неразум-ным начальством для ремонта печей. Печь может и подождать, и пусть шамот в несколько раз дороже обычного кирпича, хозяин может себе позволить подобную роскошь.
Акции скупил он за копейки.
Впрочем, как и многие наши партийные и комсомольские деятели, что дав-но обзавелись нужными связями.
Милиция в упор не замечала расхитителей, если мы делились с ними.
Но стоило кому-то пожадничать, как сдавала грабителя хозяину.
Тот выставлял бедолагу за ворота. И этому отверженному почти невозмож-но было устроиться на другое предприятие.
Голубиная или иная более современная почта сообщала о таких заинтересо-ванным лицам.
Те не выясняли причину их падения. Тысячи безработных бродили по горо-ду. Несложно из многих выбрать робких и послушных.
Словно неведомый вершитель по линейке вычеркивал нас из реестра жизни. Или жирным карандашом замазывал ненужную строку.
Мы как должное воспринимали наказание. За бутылку отказывались от жи-лья и перемещались на помойки и свалки.
Где от тяжелого духа мгновенно перехватывает горло. И новички долго не могут откашляться, сплевывают с мокротой частицы гниющих внутренностей. А старожилы привыкли, их не берет никакая зараза.
Даже болезнетворные микробы не могут выжить в удушающей вони.
И поэтому давние обитатели свалок не подвержены болезням. В лютый хо-лод разгуливают босиком и в рубище.
Впрочем, особых холодов и не бывает на свалке. Над отходами жизни под-нимается слабый дымок нездоровых испарений. А в мороз можно с головой зарыться в гниль.
Говорят, при всеобщем атомном самоубийстве только чертополох, крысы и воронье уцелеют на отравленной планете.
Простаки, ожидающие Армагеддон, не знают стойкости наших людей. Ко-гда планета погибнет, выползут они из своих убежищ. С вороньем и крысами поделят мировое господство. А если не поладят, то еще неизвестно кто высто-ит в этой борьбе.
Во всяком случае, на нашем заводе милицию быстренько заменили частны-ми охранниками. Что обязались верой и правдой служить хозяевам. Некото-рым разрешено было иметь табельное оружие, остальные ограничились газо-выми баллончиками.
Несмотря на строгий надзор, стремительно убывали собранные в былые го-ды запасы.
Слитки силумина и медные прутки, что хранились на спешно переоборудо-ванном складе.
К этому времени все значимые объекты охраняли натасканные на людей псы. По периметру забора, в закрытых по ночам цехах разместили этих людо-едов.
Собачьи великаны заранее предупреждали о своих намерениях. И стоило кому-то пройти рядом с будкой, как струной натягивали цепь и надрывались в неистовом лае.
Только дураки и пьяницы попадали в лапы этих убийц.
Ценности, подлежащие особой охране, возникали в самых неожиданных местах. Стоило одному из хозяев бросить на территории свою тачку. Типа собранного вручную «Линкольна», более похожего на пассажирский вагон. К бамперу мгновенно пристегивали лохматую скотину.
Но мы освоились и научились не попадаться в лапы к людоедам. Заранее вычисляли их по запаху испражнений и злобному рыку.
Гораздо страшнее были другие: молчаливые и терпеливые.
Почему-то все короткошерстные, средних размеров, но с большой мордой и непропорционально развитой пастью.
Эти часами, а то и сутками могли поджидать в засаде.
Не всегда помогали и палки утыканные гвоздями, которыми мы обзавелись.
Искусанные и пострадавшие были готовы засудить, уничтожить владельцев этих псов.
Некоторые сами отправлялись разбираться с ними, других приносили на носилках.
Почему-то оскорбленные и избитые ни разу не доводили дело до суда. По-сле обстоятельного разговора карманы их топорщились.
А хозяйское добро продолжали растаскивать.
Когда нас позвали в котельную, напарник не решился выбраться из нашего убежища.
Одни на поле боя предпочитают нацеплять ватную броню, чтобы в ней за-вязли зубы, другие передвигаются налегке, надеясь на резвость ног, третьи вооружаются подручными средствами.
Я, скорее всего, отношусь ко второй группе, хотя готов и к самообороне. А чтобы избежать неожиданного нападения, разговариваю сам с собой, разгули-вая по заводу. В надежде, что враг откликнется на мой вызов.
За спиной напарник закрыл на засов дверь.
Мне повезло, псы не напали; и охрана привела не успевшего удрать энерге-тика.
Мы одновременно с ним ввалились в котельную.
- Газ перекрыли? - выдохнул он. – Специалиста вызвали?
И не слушая лепет операторов, сам повис на штурвале.
И только после этого перевел дыхание, и обтер пот.
- На соседнем заводе так громыхнуло! - вспомнил он. –Ошметки несколько дней собирали!
- Я позвоню, вызову! - поспешно откликнулась Катя.
- Когда будет получка? - неожиданно напала Елена.
 Две женщины дежурившие вечером, обе маленькие, уже начавшие распол-заться под грузом неурядиц и разочарований – этим и ограничивалось их сходство.
 Елена пыталась подмять под себя окружавший ее мирок, а если это не уда-валось, то отгородиться от него надуманными делами, а Катя беспрекословно выполняла указания начальства.
Когда-то с превеликим трудом окончила она вечерний институт и даже чис-лилась на неплохом счету в своей конторе, но терялась, если требовалось принять самостоятельное решение.
- Надо на газораспределительный пункт! – сообразил начальник. – Даже на вершинах деревьев были ошметки! – вспомнил он.
Я задрал голову, за толстыми стенами ничего не удалось различить, но мне показалось, что воронье дерется из-за падали.
Катя послушно позвонила.
После установления новых порядков, почти все номера передали хозяевам, котельную не решились оставить без выхода в город и довеском присоединили к недавно запущенной пекарне.
Открытой в бывшем гальваническом цехе. Стены и перекрытия старинного здания навечно впитали кислоту и теперь источали яд. Хлеб поэтому получал-ся с особым ароматом и с хрусткой кисловатой корочкой, этот продукт полю-бился многим горожанам, его охотно брали соседние булочные.
Южане, конечно, звонили по параллельному телефону; начальник приказал, Катя решилась влезть в бесконечные их переговоры.
- У нас авария! – взмолилась она.
- Я не пойду за специалистом! - отказалась Елена. – Там псы-насильники! Мне муж запретил!
- Ну, пожалуйста! – воззвала Катя.
- Пойдем, - позвал я энергетика.
- Пойдемте, - неохотно согласился он.
 Не знал, как ко мне обращаться, с «ты» переходил на «вы».
 Среди электриков я единственный окончил институт, это сбивало его.
 Трубка обожгла бранью, Катя отдернула ее от уха.
Но нас не испугаешь угрозами; линия наконец освободилась, Катя дозвони-лась специалисту.
- Какая работа?…Почему там женщина? – допросила абонента бдительная жена.
- Закройте за нами дверь, чтобы не ворвались - попросил я девочек.
- Обязательно! – поддержал меня энергетик.
 Одна женщина послушно поплелась за нами, вторая удобно устроилась на стуле и закинула ногу на ногу.
 Дверь с лязгом захлопнулась, энергетик ладонями прикрыл затылок.
- Ошметки? – вспомнил я.
- Нет, это вздорные слухи! – отказался он.
Набрав полную грудь воздуха, вслед за мной протиснулся в будку.
Сам распределитель со своими молоточками, зубчиками и прочей хитро-стью был примотан к газовой трубе, но проволока износилась за долгие годы.
И не разобраться в путаной и бестолковой инструкции.
- Еще столько лет до пенсии! – пожалел себя энергетик.
- Настраивать? – прервал я его причитания.
- А если подождать? – неуверенно предложил он.
- Может в любой момент рвануть, - напугал я.
Он зажмурился и прикрылся ладонью.
А потом отступил к двери.
Мне хотелось одним резким неосторожным движением избавиться и от псов и от новых хозяев. От запаха газа кружилась голова.
Дверь хлопнула, энергетик выскочил на улицу. Или ворвался специалист и оттолкнул меня от взрывателя.
- Не берись, если не умеешь! – обругал он.
В ловких его руках проволока стянула молоточки и пробки на клапанах.
- Может быть, доживем до пенсии, - пошутил я.
Только сильные люди могут цепляться за жизнь, когда к ним подступает палач с раскаленными щипцами. Чтобы содрать избыток жира, а уже потом неторопливо переломать ребра.
Так спасли мы завод от неминуемой гибели. Позволили и дальше обога-щаться хозяевам.
И они немедленно отблагодарили.
Девочки забыли закрыть дверь после того, как впустили нас.
Двое южан ворвались в котельную.
Главный пекарь, наверное, привел с собой телохранителя. Высокий, холе-ный и отъевшийся, был тот, по крайней мере, на голову выше заморенной нашей команды и не меньше, чем на пуд тяжелее любого.
Раньше на заводике даже руководители облачались в ватники и спецовки, новые предпочитали дорогие костюмы.
Длинное пальто было распахнуто, объемистые живот и грудь обтягивала переливающаяся блестками черная материя. На широком галстуке во всевоз-можных позах сплетались крошечные обнаженные фигурки.
- Кто? – взревел он.
Пасть была такой же мощной, как у сторожевых псов и усеяна золотыми фиксами.
Победив, очень сложно вернуться к серой обыденности.
- Я! – удовлетворенно признался специалист.
У телохранителя дернулись уголки рта, приподнялась верхняя губа, пасть по-звериному ощерилась, в горле родилось глухое утробное ворчание.
Специалист с недоумением разглядывал оскалившуюся морду.
Убийца ударил без предупреждения, снизу и резко, лязгнули зубы, человека бросило на трубу, она набатно загудела.
Удар был рассчитан на тяжеловеса или на быка, но легкой пушинкой отле-тел заморыш.
И поэтому, когда убийца снова ударил, кулак его рассек воздух.
Разом загустевший от нашего страха и отчаяния.
- Из-за вас я не смог договориться с заказчиками, - сказал второй и главный пришелец.
- Повремени, - так же буднично приказал своему мордовороту.
Чтобы успокоиться, тот подобрал железный пруток и вцепился в его концы. Мускулы вздулись, ткань лопнула на окаменевших бицепсах.
Пруток изогнулся.
Избитый и униженный мастер спиной привалился к трубе. Потом тело сползло, руки не смогли нащупать опору.
Энергетик застыл соляным столбом. Белый налет обметал щеки. Капли пота прожгли бороздки.
Елена подпрыгнула вместе со стулом. Будто катапультировалась из гибну-щего самолета. И в падении отбросила пилотское кресло. Приземлилась около дальнего котла. Прибор зашкалило, согнутым пальцем постучала по стеклу, потом заинтересовалась вентилем подпитки. Так увлеклась, что не замечала нас.
- Сколько раз говорила слесарям! Им хоть кол на голове теши! – по-бабьи запричитала над расхлябанным оборудованием. – Скорее бы муж запретил приходить сюда! – пожалела себя.
Катя рванулась к сползающему по трубе товарищу, тот вцепился ей в плечи и вроде бы удержался на краю пропасти. Но уронил женщину.
- Это я, я звонила! – крикнула она и поползла на коленях.
 Старенькие спортивные брюки протерлись на щербатом неровном полу.
 Мускулы убийцы опали, но морда продолжала скалиться.
 Как на непреодолимую преграду наткнулась женщина на этот оскал.
 Заскрипели суставы, тяжело поднялась и отступила.
- Я звонила, начальник приказал, - повинилась, повернувшись к главному пришельцу.
 Кажется, энергетик научился обходиться без воздуха, грудь его не вздыма-лась, легкие опали и ссохлись.
 В начальнике пекарни с трудом можно было признать южанина, ранняя се-дина облагородила моложавое лицо, жар печей опалил его, нос с горбинкой мог принадлежать и аристократу и хищной птице.
- Русские блудливы как кошки и трусливы как зайцы, - бесстрастно заявил главный обвинитель, выказав изрядное знакомство с нашим фольклором.
- Давить и уничтожать! – охотно подхватил его подручный.
Уже не щерился и не норовил вцепиться в глотку, на губах подсыхала пена.
- Зачем же, пусть живут и мучаются, - научил пекарь.
Медленно и неохотно уходило оцепенение, что сковало мои члены.
Так иногда бывает и с самыми бесстрашными бойцами.
Только безумцы или люди лишенные воображения мгновенно бросаются в пекло. Остальным требуется хотя бы сотая доля секунды, чтобы решится на это.
Время замедлилось, моя доля растянулась на часы.
Я увидел, как сначала по ночам загружали трейлеры нашей продукцией.
Испеченными в скотских условиях изоляторами.
В цехе первичной обработки с оглушительным грохотом вращались шаро-вые мельницы. Работники этого цеха глохли через несколько месяцев. Бетон-ный пол был по щиколотку залит едким месивом, в нем вязли резиновые сапо-ги. Кислота прожигала резину, язвы на ногах сочились гноем.
В соседнем помещении огромные жернова перемалывали бракованную продукцию. Густая ядовитая пыль выедала глаза и губы, не помогали очки и респираторы.
А также спирт, которым начальство щедро подбадривало своих рабов.
Обычно в этот цех заманивали неумелых юнцов или освободившихся зеков. Одним сулили золотые горы, другим хотя бы временную прописку. Мальчиш-ки выдерживали не больше месяца, зеки иногда приживались. Год или два рабского труда полностью выматывали их.
Потом замешанная на их здоровье масса лепилась в цилиндры и поступала в печи предварительного обжига. Подсушивали ее электричеством, с проводов от жары давно осыпалась изоляция, электрики боялись заходить в камеры смертников, кожа у каторжан настолько огрубела, что ее пробивал только сильный разряд.
На этой работе задерживались месяцы и годы.
Более того, некоторые обзаводились семьей и воспроизводили себя в увеч-ном потомстве.
Дети страдали ранее неизвестными недугами, врачи давно махнули рукой на их здоровье, прописывали дешевые и бесполезные снадобья.
После просушки цилиндры попадали на допотопные станки, вывезенные из поверженной Германии. /Правда, начинку их давно заменили доморощенные наши мастера./ И те, содрогаясь от старости, пытались вырезать из них изоля-торы. Станины и направляющие были настолько изношены, что большую часть продукции браковали даже снисходительные местные контролеры.
Когда-то, в первые дни приватизации наш завод хотели передать немецкой фирме. Из неметчины ознакомиться с состоянием дел приехали специалисты. И взревели от восторга, увидев наши станки. Оказывается, выпущены они были в начале девятнадцатого века, даже для музея не удалось отыскать по-добные раритеты. Наши, конечно, оказались передавать пришельцам ценное оборудование. Даже не обменяли его на самые современные станки. /Все равно их скоро загубят. У русского человека в крови сунуть лом в пасть ис-правно работающей машины. Посмотрим, как ты переваришь эту штуковину./ А тем более начальство отказалось от щедрого денежного перевода на лицевой счет предприятия. /Не им, а неизвестному дяде достанутся деньги с этого счета./ Заграничные простаки не догадались заинтересовать их личной подач-кой.
До сих пор работают у нас страдающие одышкой первобытные эти масто-донты. И бывает, отхватывают пальцы или иным способом калечат зазевав-шихся ротозеев.
И, наконец, после долгих мучений заготовками загружали туннельную печь. Преклонным возрастом она заслуженно соперничала с трофейными станками. Тележки медленно ползли через сотни метров раскаленного ее нутра. В цен-тральной части температура доходила до тысячи градусов. /Вообще-то по технологической карте требуется выдерживать ее с высокой точностью. Мас-тера не занимались подобной ерундой./
Им хватало насущных забот.
Иногда вагоны сходили с изношенных рельс, авария грозила полной оста-новкой и гибелью производства.
Но всегда находился смельчак, готовый за небольшую мзду вступить в огонь.
Его укутывали асбестовыми листами, обкладывали льдом, окунали в жид-кий кислород.
И все равно больше нескольких секунд не выдержать в этом аду.
Добровольцы покорной и печальной чередой сменяли друг друга. По стро-гому графику, где не учитываются былые заслуги.
И рано или поздно ставили вагоны на место.
Обоженные и изувеченные лечились проверенным русским способом.
Так испокон веков изготовляли мы изоляторы. И не следует менять то, что устраивало наших отцов и дедов.
Сначала готовую продукцию грузили по ночам, экспедиторы без бюрокра-тических проволочек передавали хозяину деньги.
       А утром хозяйская свора подкатывала к заводу. Невиданные доселе джипы и иномарки неуклюжими бегемотами ворочались на тесной стояночной площадке. Некоторые, наиболее пробивные и глупые прорывались и за ворота. Но вскоре отказывались от порочной этой практики, после того, как неизвест-но откуда взявшаяся бесхозная кара протаранила несколько автомобилей.
Свора устремлялась в хозяйский кабинет. Если и не по всему предприятию, то по зданию заводоуправления разносились надрывные их голоса.
Не так-то просто разделить деньги и никого не обидеть. Обиженные рвали на груди рубаху. Впрочем, до смертоубийства не доходило. В крайнем случае, отыгрывались на забитых и бесправных местных подручных.
На производственном совещании среди южан каким-то образом затесались двое наших.
Увлекшись, хозяева перешли на родной язык. Русские беспомощно озира-лись, среди тарабарщины различали только знакомые ругательства.
- Пожалуйста! – наконец взмолился главный энергетик.
- Один воз тянем, - буркнул главный инженер.
Десятки темных бусинок недоуменно уставились на них. Недоумение по-степенно перешло в гнев.
Но всего лишь оглушительным каркающим смехом покарали строптивцев.
Воронье поднялось и зависло над городом, легковушка выскочила на поло-су встречного движения, грузовик вылетел на тротуар и сбил фонарный столб; долго не могли отсмеяться и успокоиться хозяева.
- Желаете работать, учите язык, - смахнув слезы, предупредил главный.
- Оставим работать, если хорошо попросят, - поправил его другой южанин. Или сказал иное, далеко не все внятно изъяснялись по-русски.
С тех пор энергетику везде мерещилась гибель и разрушение. Если ранее он вроде бы в шутку запугивал электриков, то теперь и сам верил этому.
Почти все предприятия захватили некомпетентные люди, что хотели по-больше получить, ничего не вложив в производство.
На нашем заводе хозяева наживались на рабском труде. Сначала трейлеры загружали по ночам. Народ безмолвствовал, машины стали приходить и днем. А после того, как погрузчик уронил самый дорогой изолятор, южане стали присматривать за каждым работягой на ответственной этой операции. Не доверяя надзор даже вышколенным охранникам.
Вальяжно облокотясь на свою тачку, грубо и сладострастно поглаживая жи-вот. Закатывая зрачки, трепещущим языком облизывая губы.
Если мимо пробегала хоть малость стоящая бабенка.
- Я ее уже, а ты? – бывало спрашивал один хозяин.
- Я тоже, - соглашался другой.
Вывезенные из глухомани, до этого видели они женщин только под чадрой или закутанных в тяжелое ватное одеяло.
И быстро освоившись в суетной городской жизни, так и не привыкли к рас-путному нраву русских женщин.
Да у них камнями забили бы любую, покажи она кончик ножки или ненаро-ком выгляни из укрытия.
Загружали днем, тут же делили прибыль, пересаживались на более дорогие тачки, покупали квартиры и наложниц, с каждой очередной победой все более презирая приютивший их народ.
Который, как всегда, молчал. Вернее проклиная со всей присущей ему стра-стью: широко, бесшабашно, надрывно, по-русски, не стесняясь в выражениях. В отравленных цехах, где никогда не показывались хозяева. Используя про-клятия вместо приветствий. Обрушивая на голову врага самые суровые кары.
В словесных баталиях, выпуская пар и обходясь подножным кормом. Де-талькой или поделкой, что удавалось утащить с завода. Рискуя жизнью за грошовую побрякушку.
Копя зло и ненависть, чтобы когда-нибудь смертельной волной обрушиться на захватчиков.
Чуть ли не в одночасье возникших из небытия.
Соседка моя по даче выжила после Бакинской резни. Русская, в восемна-дцать лет вышла она замуж за армянина и с ним уехала в некогда благосло-венный город.
И могла часами рассказывать о былом его величии и гостеприимстве. В вос-точной столице безболезненно смешались народы и нации.
Потом что-то случилось, с гор спустились дикари.
И не горожане вырезали инородцев, а эти выродки. Тогда еще уважали они и побаивались русских.
- Она русская! – спас ее проводник из местных предателей.
- Где муж? – потянулись к ней окровавленные пальцы.
- Убежал! Бросил меня! – впервые унизила она мужа.
Бандиты перерыли квартиру, разбили и изломали все то, что не смогли уне-сти.
Но пощадили запуганную ими старушку.
Еще несколько дней назад статную и видную женщину. Эти дни выбелили ее волосы, щеки обвисли морщинистыми мешками, дородность обернулась нездоровой полнотой.
Один из бандитов от бесконечных и бессмысленных убийств ослаб живо-том. И в спальне оставил свою отметину. В дерьме копошились гады и парази-ты.
Мужа спас сосед-азербайджанец. Спрятал его в своей квартире. И когда бандиты начали ломать дверь, мужчины прощально обнялись.
Пришельцы тем более не щадили изменников. Были враждебно настроены ко всем горожанам. И поэтому безжалостно разоряли их дома, желая вольный город превратить в истинную столицу восточного деспотизма.
Кто-то истошно закричал на верхнем этаже, убийцы бросили неподатливую дверь и устремились к более легкой добыче.
Кровь выплеснула из-под дверей и разлилась по лестничной площадке. И прежде чем высохла, кровавые следы разошлись по ступеням. А стены были измазаны отпечатками ладоней. Некоторые были похожи на лапы хищников.
Те гораздо предпочтительнее негодяев. Ибо убивают только ради пропита-ния и не опьяняются кровью.
Мужа соседки вывел из города тот бесстрашный азербайджанец. Глубокой ночью, шарахаясь от каждой тени, поминутно залегая в канавы. Заполненные нефтью, кровью и фекалиями.
       Два глубоких старика бежали ночью из города. Одному из них при-шлось вернуться. И он погиб, неразумно заступившись за человека, по мнению захватчиков отличавшегося от строгих мусульманских канонов.
Через несколько дней старушка уехала, бросив квартиру и нажитое за дол-гие годы добро. За символическую цену передав все это новому горожанину.
Дочка ее жила в Ленинграде и давно звала к себе родителей. Она удачно вышла замуж за украинца, того избрали член корреспондентом или академи-ком. Но в отличие от большинства своих коллег он не прозябал в бедности, а преподавал в Германии. Русский язык на каких-то курсах. Ведущему специа-листу по романским языкам не нашлось другой работы на неметчине.
Семья не нуждалась в деньгах, дачный домик построили за пару месяцев.
Старик, уже не вставая, наблюдал за стройкой. И умер, когда рабочие на-стелили последнюю черепицу.
Женщины, как всегда, оказались выносливее мужчин.
Соседка почти не выходила из своего подворья. Если я оказывался рядом, то мы вместе наблюдали за толпой на центральной улице. По пятницам и субботам электрички привозили измаявшихся горожан. На электричке к нам легче добраться, чем на машине.
В этой толпе с каждым днем появлялось все больше южан. Для меня все они на одно лицо, старушка дивилась моей непонятливости.
       - Чеченец, араб, азер, армянин, - безошибочно определяла она.
       - Злой, добрый, - сортировала их.
Добрые, по ее понятию, сплошь были беженцами, иногда я соглашался с ней, чаще всего отмалчивался.
У каждого свой опыт, и бесполезно даже с самым внимательными и добро-желательными слушателями делиться болью и страданием.
Пришельцы богатели на захваченном заводе, местные жители давно уже обнищали.
Многочисленные комиссии не могли придраться к завоевателям. Банков-ский счет был чист и непорочен.
/А до других счетов так и смогла докопаться. Если кто-то докапывался и на-стаивал на этом, то мог выбрать одну из двух возможностей. Или забыть об открытии в обмен на более или менее сносное существование или расстаться с суматошной, но все-таки чертовски привлекательной жизнью. Все почему-то выбирали первый вариант./
Городская власть наивно верила шитыми белыми нитками их хитростям. А если и отключала электроэнергию, в надежде, что у наших хозяев проснется совесть и они рассчитаются хотя бы с частью многолетнего долга, то через несколько дней сама шла на попятную.
Электрикам особо доставалось в дни отключений.
Город оставлял тоненький кабель для питания основного производства, тре-бовалось подсоединить к пересыхающему источнику кабинеты хозяев. Мы навешивали многочисленные перемычки, кабель грелся. Приходилось оста-навливать тот или иной непрерывный цикл.
Продукция шла в брак, что еще больше ввергало нас в нищету.
Если бы мы могли собраться и выступить вместе.
Но не удавалось договориться. Одни считали дни, оставшиеся до пенсии, и не могли позволить себе резких движений, пенсионеры тем более боялись /попробуй, проживи на эти гроши/, большинство прикладывалось к бутылке.
Так повелось, что русские объединяются только в минуты смертельной опасности. Когда, кажется, ничто не спасет нас.
Однако мы выживали ценой жизни сильных и лучших.
И любой другой народ сгинул бы после невосполнимых таких потерь.
А мы закалялись и крепли в борьбе.
Значит, еще не пришел наш час, может быть, немного осталось до его при-шествия.
Подгоняя неторопливый ход времени, надвинулся я на незваных гостей.
В котельной, куда запрещено заходить посторонним.
Двое таких разметали разрозненную нашу команду.
Но несколько поколений предков жили в великом и святом городе. Они встали за моей спиной.
И пусть на Пискаревском кладбище другие лежат под могильными плитами сорок второго года, пусть бабушка, дедушка и мама пережили блокаду, она потом достала их, как рано или поздно достанет нас – детей и внуков тех блокадников. Кровь наша отравлена на века.
Бабушка с дедушкой умерли через несколько лет после войны, маме было отпущено больше. Однажды истощенные лишениями ее сосуды не выдержали, отнялась половина тела. А скоро отказало и сердце.
И теперь миллионы погибших стояли за мной, когда надвинулся я на при-шельцев.
Если главный пекарь ранее был похож на аристократа, то теперь напоминал хищную, потревоженную птицу.
Но когда я уставился ему в переносицу, падальщик этот отступил, спрятал-ся за своего телохранителя.
Наверное, иногда мы можем управлять ходом времени. Мои секунды растя-нулись.
Я увидел, как с лица энергетика сорвалась капля пота. И бомбой устреми-лась к далекой земле. Сначала похожая на маленькую размытую кляксу. По-степенно она увеличивалась. А вой, что издавала, распадался на беспорядоч-ные басовитые ноты.
Или кричала Катя, все шире распахивался ее рот. И казалось, конца не будет этому движению.
Специалист ногтями царапал трубу. Ржавчина заползала под ногти.
Елена проклинала забарахлившее оборудование.
Словно в приветствии вздернув над головой руки. При этом неестественно и мучительно выгибая кисти.
А пекарь спрятался за телохранителем.
Тот привычно и метко ударил. Ногой, как научили западные фильмы.
В детстве мы дрались только на кулаках. До первой крови, а потом бывшие неприятели дружески обнимались.
Теперь же вражда навечно отравила людей.
Медленно поднималась огромная подошва. Штанина задралась, был виден черный волос.
К подошве прилипла грязь, в каблук впилась металлическая стружка.
Ткань лопнула в паху, в прорехе было видно несвежее пожелтевшее белье.
Огромная туша застыла в положении неустойчивого равновесия: откину-лась, ногой нацелилась в лицо.
Чтобы сшибить и растоптать. Разбить черепную коробку, ошметками моз-гового вещества забрызгать помещение. Проучить и запугать врага.
Но достаточно нарушить неустойчивое его равновесие…
Я отклонился от удара.
Нога его провалилась в пустоту; судорожно взмахнув руками, незадачливый убийца плашмя рухнул на железный лист, что прикрывал люк. От грохота заложило уши.
В нормальном масштабе времени, боковым течением выбросило меня из едва не засосавшей временной воронки.
- Нет! – закричала Катя. – Перестань! Ты убьешь его!
- Я буду жаловаться! Дойду до самого высокого начальства! – справился со своим оцепенением энергетик.
И все сдирал с лица коросту. На коже проступала соль.
- Зачем тебе моя работа? – у кого-то спросила Елена. – Всех денег все равно не заработаешь. Я правильная домашняя хозяйка.
- Все на проволочках и на веревочках, - пожаловался специалист.
Пекарь уже одолел свой страх, брезгливо стер с рукава ржавое пятно и вы-бросил замаранный носовой платок.
Аристократ с соответствующими манерами.
Убийца копошился в моих ногах.
- Не убивай! – крикнула Катя и прыгнула мне на спину. По спине размазала мягкую и давно потерявшую упругость грудь. Обожгла шею дыханием. С заметной примесью нездоровой пищи, что могли мы позволить себе за наши копейки.
С запахом увядания и распада.
- Тебе что, жалко? – огрызнулся я и стряхнул легкое ее тело.
Будь она на десять лет моложе…
Женщина услышала и стыдливо прикрылась руками. На раскрасневшемся ее лице почти незаметны были морщины.
- Тебя посадят, - буднично сказала она.
- Какая разница, - лениво откликнулся я.
 Кураж прошел, давно уже я не высыпался, от жары неодолимо тянуло в сон.
- Встать, - тихо и размеренно приказал пекарь своему телохранителю.
Тот отполз от меня и только после этого поднялся.
Большое и рыхлое животное, толком не научившееся ходить на нижних ко-нечностях.
- Напарник телевизор всю дорогу гоняет, спать хочется, - пожаловался я женщине.
- В институте, в лаборатории, жили душа в душу, - вспомнила она.
- А мне бы на огород, такой бы сказочный урожай вырастила, - услышала ее Елена.
       - До самых верхов дойду! – очнулся энергетик.
 Содрал соль вместе с кожей, и теперь его лицо походило на освежеванную тушу.
 - Рано или поздно мы взорвемся, - сообщил специалист.
Собрался в несколько секунд. Жена постоянно держала его на поводке. Иногда он растягивался, давал слабину и мужчина забывал о его существова-нии.
Жена потянула, а когда не удалось подтащить жертву, бесстрашно пошла по веревке. На ней были завязаны узлы, перебирала по ним руками.
 - Мы взорвались, - повторил я.
Телохранитель поднялся. Покачиваясь, стоял около хозяина. На голову вы-ше его, но не нависал над ним, а казался маленьким и беззащитным.
 - Фамилия? Ты уволен, - напугал меня пекарь.
 - Сам ты уволен! – огрызнулся я. И опять не было взрыва в этом крике. Так, отголосок былой бури, слабая тень этого отголоска.
 - Нас здесь много, это мой город, мы уволим тебя из жизни, - сказал я.
 - Уходите, я прошу – уходите! – подскочил к нему энергетик.
Лицо его было похоже на освежеванную тушу.
 И эта неожиданная вспышка забитого человека поколебала уверенность за-хватчика.
 - Все вы уволены! – впервые повысил он голос.
 - Уволены! Уволены! Уволены! – отбивался короткими очередями, отсту-пая к дверям.
Покачиваясь, телохранитель следовал за хозяином.
Двери распахнулись, поднявшаяся пурга поглотила заплутавших путников. Отшвырнула их от дверей во мрак неосвещенного двора.
Как всегда мы выстояли и победили.
 - Пойдешь на обход – вооружись! – предупредил энергетик.
 - Что вы стоите, разжигайте котлы! – прикрикнул на операторов.
Катя послушно дернулась к пульту управления, надсадно загудел вентиля-тор дымососа.
 - Внеурочную премию, из вашего хозяйского кармана! – заинтересовал на-чальник Елену.
Словно еще переругивался с пришельцами. Или на том совете отбивался от их наскоков.
Но постепенно сбивался на визг. Наконец выдохся, обмяк, ощупал лицо.
Кожа обвисла тяжелыми складками.
 - После драки – кулаками, - усмехнулась Елена.
 А когда начальник попытался объяснить, нацелилась на него газовым фа-келом.
Запахло паленым волосом, котлы поочередно содрогнулись от огня, на-чальник отступил к двери.
Подняв воротник куртки, специалист шагнул в разыгравшуюся метель.
 Перебирая руками по веревке, жена, наконец, добралась до него.
И втолкнула обратно в котельную.
Чтобы осудить при всех или хотя бы отогреться и собраться с силами.
Котлы уже работали, приходилось кричать, чтобы перекрыть их гул.
 - Оставил меня одну! – пожаловалась женщина.
Некрасивая и невзрачная серенькая мышка. И в обыденной обстановке вряд ли кто-нибудь обратил бы на нее внимание.
Но щеки раскраснелись, шапка свалилась, волосы разметались, концы их встопорщились ядовитыми змейками.
 - Поздним вечером! В гиблую пургу и непогодь! – зашипели эти змеи.
 - Ты что пьян? Отвечай! – принюхались она.
 - Помчался по первому зову! Выпил здесь! Что еще натворил?! – измордо-вала предателя.
И каждым нелепым и поэтому вполне обоснованным обвинением распинала его на кресте.
Катя оглянулась на энергетика, ожидая указаний.
А тот еще жил недавней битвой, устрашающе сгибал руки, но ткань не ло-палась на хиленьких бицепсах, выпячивал нижнюю челюсть. Гневно и дробно притоптывал.
 - С кем? С этими? – возмутилась жена.
Катя отвернулась, плечи ее поникли.
Жарко было в котельной, рубашка была наброшена на голое тело, Катя не успела переодеться.
И теперь, ей показалось, безжалостно содрали эту тряпку.
Только в молодости полуобнаженной можно бесстыдно предстать перед не-доброжелательной публикой.
 Под осуждающими их взглядами еще выше поднимется грудь, отвердеют и чеканно выступят соски.
Но годы и дети старят женщин.
Катя сгорбилась, обхватила себя за плечи.
Елена билась с расхлябанными приборами и проглядела недавнюю драку.
И все же некая ее часть отложилась в незадействованном уголке сознания.
 - Его избили черные! – бесстрашно подскочила она к женщине.
Другая бы отгородилась от вздорных ее обвинений. Но жена готова была поверить самым нелепым домыслам.
 - Правда? И они не помогли? – осудили трусливых мужиков.
Лицо еще больше раскраснелось, глаза обернулись смертельными клинка-ми. Или дулом пистолета. На полку уже засыпали порох, боек высек искру. Змейки нацелились растерзать и ужалить.
 - Настоящий мужчина должен уметь постоять за себя! – оттолкнула ее Еле-на.
 - А твой умеет? – огрызнулась та.
 - Еще как!
 - И поэтому засылает тебя на опасную и грошовую работу? – смертельно сцепились женщины.
 - Перестаньте! – взорвался энергетик.
Кожа на лице еще больше обвисла.
 - Перестаньте! – повторила Катя и, забыв о своей наготе, всунулась между соперницами.
 И этим спасла их.
 Или спас судорожный, похожий на каркающий смех мой кашель.
 Псы на складах и по периметру насторожились и откликнулись тоскливым воем.
Или спас надрывный хрип телефонного аппарата.
 - Бедненький, несчастный! – первой опомнилась жена. И чуть ли не на пле-чо взвалила обмякшее тело мужа.
 - Я больше не пущу тебя, пусть все без тебя взорвется! – причитала над ним женщина.
 - Все мужчины слабаки! Все без исключения! – обвинила нас Елена.
Наверное, начальник приказал или так послышалось Кате – по-матерински утешила она подругу.
Та споткнулась, упала на колени и слабенькими своими кулачками колотила бесчувственный пол, калеча и разбивая кулачки.
А Катя опустилась рядом с ней. Подставила себя под удары. А потом при-жала к груди ее голову. Уговаривала и укачивала.
Женщина постепенно успокаивалась.
 - Не пущу, - повторила жена, уводя вновь обретенную свою половинку.
 - Ничего не было, им показалось, - оправдался тот.
 - Все равно ты никуда от меня не денешься, - успокоила и обнадежила же-на.
Прежде чем шагнуть в пургу, сорвала с себя шарфик и укутала ему горло.
 - Не было! Слышите – ничего не было! – сурово и презрительно попроща-лась с нами.
Порыв ветра раздул пламя факела.
Кашель раздирал внутренности. Я захлебывался и не мог одолеть немощь.
 Только ослепленные люди могут спутать этот кашель со смехом.
 Елена спутала и напала на меня.
 - Ты всегда издевался над нами! – Оттолкнула она напарницу.
Я заслонился растопыренными пальцами.
 - Являлся незваным или подглядывал в щелочку! – напала женщина.
Вскочила и зажала уши, чтобы не слышать бестолковых оправданий.
Я и не думал оправдываться.
Наконец удалось одолеть кашель. Он иссушил, опустошил меня. Хотелось выскочить на улицу и лицом зарыться в снег. Я едва сдержался.
 - Я так устала, - пожаловалась Катя. – Куда пойти, кто возьмет в таком воз-расте?
 - Мы не вместе, мы должны быть вместе, - сказал энергетик.
Словно попытался склеить расколотую вазу. Но куски разлетелись в нелов-ких руках.
Руки бессильно упали.
В очередной раз закричал телефон. На этот раз энергетик схватился за труб-ку как за спасательный круг.
 - Нет, у вас свой электрик! – отказался он.
В общежитии, где раньше жили иногородние специалисты, погас свет.
Общага находилась на другой стороне улицы.
 И первые пришельцы поначалу заняли эти бастионы.
Крошечную комнатку на одном этаже, кладовку или заброшенный холл на другом. И появлялись в своих закутках ночью под храп измаявшихся защит-ников.
А потом развили наступление с захваченных плацдармов. Покупали кварти-ры и переезжали в хоромы, прибирались в соседние комнаты. И объединяли их, многократно увеличивая площадь. Ломали стены, перестраивали, прята-лись за прочными железными дверями.
Привозили родственников. Иногда снятых с горных вершин или с деревьев. Не сразу приучились те пользоваться светом и электроплитой.
И даже на свои горшки привычно взгромождались орлом и могли часами высиживать в неудобной позе.
Но постепенно освоились и изрядно потеснили старожилов.
И вот уже смуглые их дети стремглав носились по этажам.
Наши, держащие оборону по своим клетушкам, старались не попадаться на глаза завоевателям. По ночам пробирались в свое убежище. Некоторые поль-зовались пожарной лестницей. Проржавевшие штыри прогибались под тяже-стью тела.
Энергетик объявил войну пришельцам, пусть без еды, тепла и света пома-ются морозной русской зимой.
Я вывалился из котельной, снег падал крупными хлопьями; под асфальтом проходили трубы отопления, вода бурлила, как в весеннее половодье.
Чем дальше уходил с поля боя, чем гибельнее захлестывали волны, тем больше мучили раны.
Подошва вскользь прошла по ребрам, при вдохе бок и грудь откликались тупой болью.
       С мокрыми застуженными ногами, с покалеченными ребрами с трудом добрел до своего цеха. Мимо склада; пес надорвался и сорвал голос. Хотелось подойти и погладить одинокого зверя.
Но мы не могли одолеть разделявшую нас стену.
После долгих странствий вернулся в свою каморку.
 Крик телевизора оглушил.
Показывали драку, больше похожую на цирковое представление.
Вот избиваемого отбросило на канаты, те швырнули его на противника. Но-гами вперед, острыми шипами в лицо. И они ударили, но даже не содрали кожу.
Сцепившиеся клоуны выкатились с ринга, по пути искалечив судью, а те-перь пытались зацепить зрителей. И те убегали с истошными воплями или барахтались среди щедрых тумаков и обломков.
Ребра еще больше разболелись, устало привалился я к стене камеры.
 - Выключи, - попросил драчливого моего напарника.
Сказал почти шепотом, каким-то чудом разобрал он сквозь грохот.
 - Нам бы так наловчиться! – позавидовал артистам.
 - Выключи, - так же тихо повторил я.
 - Куда идти? – сник и расстроился он.
Неохотно дотянулся до выключателя.
На крыше таял снег, я услышал, как тяжелые капли срываются с потолка и разлетаются шрапнелью.
Мокрая одежда прилипла к телу.
И было безумием выходить на улицу.
 Я не безумен, сначала приму душ, насухо разотрусь махровым полотенцем, потом отдохну у жаркого камина. Предварительно развесив на решетке одеж-ду и поставив у огня башмаки.
Вернувшись из дальних странствий, перед очередным кругосветным путе-шествием. Со стаканом доброго старого эля в руках. И чтобы нежные руки и губы ласкали рубцы. А мраморный дог на коврике смотрел преданными гла-зами.
 И пусть за окном воет и надрывается буря, тем полноценнее короткий от-дых.
Потрескивание сверчка среди поленьев…
 - Пойдем, - позвал я напарника.
 - Куда? – переспросил он.
Я назвал.
 - Зачем? – искренне удивился он.
Как объяснить, что дети останутся без тепла и света? Пусть смуглые, с гор-танными голосами, темными бусинками глаз, но все же дети. Пока еще довер-чиво взирающие на наш взрослый мир.
Ребра разболелись, я выругался сквозь стиснутые зубы.
Наверное, многие услышали ругательство.
Главный энергетик нашептал несколько цифр. Разметавшись на широкой постели, что еще хранила тепло женского тела. И осталась вмятина на продав-ленных пружинах.
Она ушла, но вернется, услышав зов.
Коды и выходы к их счетам.
И несколько фамилий, что могли пользоваться этой кормушкой.
Женщина услышала, но не откликнулась.
Тогда сказал громче, но сразу же зажал рот. Тяжелые свинцовые ладони придавили губы. В горле забулькала кровь.
Как трудно, почти невозможно сдвинуть эту тяжесть.
 Он позвал ее, у него получилось. Преодолев привычный страх и запуган-ность.
Громко, отчетливо выговаривая каждую буковку и циферку.
 - Если надо, перед любой комиссией и убийцами, - решился он.
И огладил воображаемое, родное тело. Задохнулся от его жара.
 - Если надо, - недоверчиво повторил мой напарник.
 Жена пострадавшего специалиста навалилась, одолела, вдавила в постель.
 Даже на ночь не сняла ошейник. Поводок примотала к ножке кровати.
Совсем не просто отринуть ее опеку.
 - Нет, - попытался он.
 - Скорее, я больше не выдержу! – потребовала женщина.
Змейки попарно сплелись в любовной игре. Или так показалось, просто спу-тались волосы.
Скатилась с него, одеяло сползло, выгнулась гибким телом.
Когда-то соблазнительным и желанным.
…Черный, знакомый треугольник волос в нижней части живота…
И ему удалось содрать ошейник. Острые шипы разодрали кожу.
Он ударил по тени напавшего на него пришельца, уклонился, ушел нырком, опять ударил.
Женщина сладострастно и призывно извивались на смятых простынях.
Напарник неохотно выбрался из камеры. С потолка текло, обычно уворачи-вался он от этих водопадов.
На этот раз попал под струю. А когда отскочил, другая капля грязными ос-колками разлетелась по лицу.
 - Плевал я на них и на их ублюдков! – выругался мужчина.
       Но не было силы и уверенности в этом ругательстве.
 - Если хочешь, устройся на другую, на третью работу, на все работы! – приветствовала Елена мужа, вернувшегося домой после ежедневной привыч-ной каторги.
 - Что случилось? – удивился тот.
 - Ты не пустишь меня туда? – спросила женщина.
 - Ну…, - неуверенно откликнулся он.
 - Не пустишь! – потребовала она.
 - А, гори все огнем! - радостно и облегченно воскликнул мужчина.
 - Гори все огнем! – поддержал я моего напарника.
 - Только ради тебя, - вздохнул он.
 Мы оба вымокли, было безумием мокрыми тащиться в общагу.
 - Ради денег, - утешил я его.
 - Слава Богу! – обрадовался он простому и внятному объяснению.
 Осталось разобраться с Катей. Я увидел, как, озираясь на подругу, подоб-ралась она пульту управления. И зажмурившись, изменила параметры на-стройки, мягче и увереннее загудел котел.
Как всегда, подглядывал я в щелочку.
За людьми, что добровольно отдали себя в рабство. И постепенно притерпе-лись к бесправию.
С привычной своей усмешкой.
Считая себя сторонним наблюдателем, не причисляя к рабам.
Чтобы когда-нибудь изложить это на бумаге.
Командировка бесконечно затянулась.
Напарник мой обманчиво согласился на совместное путешествие. Такой бросит на пол дороге, уйдет, растворится в зимней хмари сумрачного города.
 Но я придумал, как увлечь, заинтересовать его.
 - Обещали щедро заплатить!
 - Как же, - недоверчиво согласился он.
 - Приехали знатные гости, слезли с горных вершин и деревьев!
 - Дети, что им до детей! – проклял он извергов.
 - Только ради денег!
 - Конечно, - согласился напарник.
 - Кому мы нужны, выпотрошенные и пустые? – подвел я итог нашей бесе-де.
 - Если бы все сначала, - размечтался он.
 - Что? – насторожился я.
 - Нет, ничего, конечно, ради денег, - сказал напарник.
 - Чтобы другие, кто за нами, стали людьми, - проговорился я.
 - Ради денег, - поправил он.
 - Конечно, - подтвердил я.
Так было проще считать, и мы почти поверили этому.


       ПЛАЧ ПО УТРАЧЕННОЙ ЮНОСТИ. У гроба неподвижно стояла женщина в черных очках.
Иван давно развелся, и вдовы у него не было.
Сослуживец, товарищ по работе.
Безвольно уронила руки, а в усталости хваталась за неровно окрашенную боковину. В набрякших жилах пульсировала кровь.
Я давно ее знаю. И кровь всегда приливала к рукам, когда она пыталась пе-ревоспитать избранника.
Все они пытались. И чем старше мы становились, тем больше сил уходило на это.
- Сколько у тебя было баб? – однажды спросил я у друга. Рассчитывая, что начнет он загибать пальцы или задумается.
Выбрав удобный момент для чистосердечного признания. После очередного захода в парилку, когда размякшие наши души легче расстаются с сокровен-ным.
А он лишь беспечно отмахнулся от нелепого вопроса.
Сколько раз наблюдал я его в различных обстоятельствах. Например, в по-ходе во времена далекой юности. Кажется, на каком-то туристском слете.
Как обычно знакомятся люди? Сначала внимательно изучают. Или, отбро-сив преамбулу, торопятся вместе съесть пуд соли. Давясь и содрогаясь от малосъедобного продукта. Или иным способом пытаются сойтись перед заключительным актом.
А он бросился, как в омут, где в мутной глубине можно запросто напороть-ся на корягу.
Просто протянул руки первой подвернувшейся девице.
До этого возился в палатке, а мы пели у костра. Я выделил ее среди прочих. И на крохотный шажок приблизился к намеченной цели. Чтобы как-то при-влечь ее внимание. Случайно сорвавшимся с языка умным изречением. Не-сколько таких всегда были наготове. Несложно проштудировать сборник афоризмов и выбрать подходящую одежку. На все случаи жизни: сапоги на осеннюю распутицу, парадный костюм на торжественный выход, валенки и ватник на зимние холода. И конечно, трусики для летнего великолепия. Чтобы они обтягивали и выделяли мужское достоинство. Из плотной одноцветной материи, в данном случае неуместно излишнее украшательство.
А он не задумывался над этими необходимыми мелочами. И мог на пляже появиться в семейных трусах. И шокированные девицы украдкой поглядывали на привлекательное чучело.
Вышел из палатки и просто протянул руки.
И девушка услышала его зов.
Нет, сияние не исходило от пальцев. И они не манили магнетическим теп-лом. Я бы обязательно учуял.
Почему же она неразумным мотыльком устремилась на невидимый свет?
Или он умел выискивать доступных девиц?
Мне такие и даром не нужны.
К своей первой жене я долго и настороженно приглядывался. На лекции по истории партии. Она проскочила перед носом профессора, только рядом со мной оставалось свободное место.
На эти бесполезные для будущих технарей занятия загоняли нас чуть ли не силой и обязательно пересчитывали по головам, чтобы в случае неявки на-ябедничать декану. Провинившегося лишали стипендии, а если он упорство-вал в своем заблуждении, могли и отчислить из института.
Приходилось скучать на обязательном уроке.
Каждый развлекался в меру своих способностей: одни дремали, другие ко-ротали время в настольных играх или в чтении.
А она конспектировала. Чтобы перед экзаменом судорожно не листать тол-стенный учебник. А порадовать профессора его же изречениями. Наизусть вызубренными им сомнительными истинами, пройти узкой тропинкой, где шаг в сторону грозил смертельной опасностью: можно ненароком угодить в ловчую яму или подорваться на мине.
И пусть от набивших оскомину слов сводит скулы, высший бал обеспечен за тяжкие страдания.
Раз необходимо присутствовать на лекции, то совсем не трудно успевать за сонным, изможденным неверными своими знаниями профессором.
Так в мысленном реестре положительных свойств и качеств поставил я пер-вую галочку.
А та девица нарочито отделилась от коллектива. Когда все пели у костра, и одним нравились тоскливые завывания, а другие не смели противиться мне-нию и воли большинства.
Когда я увидел ее, мысленно схватил в охапку и шагнул в темноту. А она свернулась невесомым клубочком, обожгла внутренним огнем, сквозь одежду различил я каждую складочку тела.
Трепещущие в ожидании ласки и поцелуев маленькие холмики грудей с на-прягшимися затвердевшими сосками. Плоскую равнину живота с еще не за-тертым выступом пупка. Редкие встопорщенные волоски на чудесной этой поверхности. Ослепительную белизну бедер, где даже солнцу не дано кос-нуться кожи. Волшебный треугольник, в который хочется зарыться лицом, прижаться губами. И до бесконечности вдыхать аромат юности.
А она шагнула к нему, пальцы их переплелись, тела слиплись, уродливо ме-тались тени.
А я приглядывался, вынюхивал, узнавал.
Случайно проводил свою однокурсницу. По какому-то неотложному делу необходимо было поехать в тот же район.
По-разному можно приручать необъезженных кобылок. Один безжалостно и бесстрашно навалится на них. И только плотнее прижмется к брыкающемуся телу.
Сначала они кулачками колотят насильника. Или царапают и рвут спину. Или коленом ударяют в пах, а потом сами ужасаются содеянному.
Если все это и было, то в такой малой степени, что не заметил и заинтересо-ванный наблюдатель.
Я все видел. Как, обнявшись, отступили они от костра в темень похоти и желания.
Нет, я не подглядывал, согнулся от резкой боли в паху, куда угодили копы-том. Мочевой пузырь был готов лопнуть, я боялся, что не успею отбежать.
Острыми ветвями деревья тянулись к глазам, канавы и бугры ломали кости. С грохотом и скрежетом пробивался я буреломом.
Или это они повалились на землю.
А потом с треском рвал материю, разучившись расстегивать пуговицы.
Струя ударила из пожарного рукава. Отчаянно и громко, чтобы заглушить воспаленное их дыхание, стоны боли и наслаждения.
Парили разгоряченные тела, пар оседал на деревьях каплями росы; листья, былинки, ночная живность жадно впитывали эту влагу.
И пытались увернуться от губительной моей струи.
Я вернулся к костру, когда все уже угомонились, и долго раздувал огонь на пепелище. Голова кружилась, если б навсегда можно было спрятаться в этом кружении.
- Как ее зовут, кто она такая? – набросился я на него, когда, насытившись, дополз он до костра.
За спиной его остались искалеченные деревья, как после взрыва Тунгусско-го метеорита. Бесплодная пустыня, выжженная земля или топкие болота нашего севера.
- Не знаю, - разлепил он сухие потрескавшиеся губы.
С трудом выбрался из пустыни и мечтал о глотке воды, а я заслонил спаси-тельную флягу.
- Ну, какое это имеет значение… Женщина, просто настоящая женщина, - потянулся он к воде.
Я ухватил его за плечи, они безвольно смялись под требовательными рука-ми.
- Ты надругался!.. Унизил!…Как она будет жить? – пытался вразумить бе-зумца.
- Красиво и счастливо, - усмехнулся он. – Пока ей это нравится, пока моло-дая и это в новинку, - прикрылся он очередной ложью.
Или действительно так считал.
Жить, пока в новинку. И добровольно отказаться от постылого существова-ния, когда в очередной раз пойдешь по кругу.
Чтобы даже в чужих городах не узнавать знакомые камни и лица.
Особенно лица – мучительно пытаешься вспомнить, и женщины, кажется, тоже припоминают тебя.
Одни уже к сорока годам окончательно устают от муки узнавания, другие выживают и под этим грузом.
Слишком полно брал он от жизни, она жестоко отомстила за его торопли-вость.
А я назло ему долго и нудно выспрашивал у будущей жены. Кем работают ее родители, как они познакомились, что знает она о далеких предках, какие обязанности будут у каждого в семейной жизни.
Мы вместе готовились к экзаменам, иногда за день успевали одолеть не-сколько страниц, чаще всего не открывали конспекты.
- Нет, - сказал я жаждущему ее телу. – Ты сама потом пожалеешь об этом.
- Нет, - попятился и прижался к стене.
- Только в первую брачную ночь, чтобы по традиции показать запятнанную болью простыню…
Какой-то крюк или гвоздь больно вонзился в спину. Раскаленный гвоздь, мясо обуглилось, а жир зашипел и оплавился.
- Хотя мы уже давно познакомились, и я все знаю про тебя…, - поддался я этой боли.
- Клянусь, мы обязательно поженимся, если сегодня не успеем, завтра пода-дим заявление, - пытался я быть честным и обязательным.
В отместку другу, что приходил и протягивал руки.
В назидание орде насильников, что всего лишь удовлетворяли свою похоть.
Просто плоть моя разбухла, непрочная материя лопалась под ее напором.
- Да, да, - обморочно соглашалась она на все. А потом вскрикнула: – Подо-жди, не надо, мне больно!
- Потерпи, это только мгновение перед вечностью, - задыхаясь, уговаривал я недотрогу.
Был одновременно с ней и в ином времени и пространстве.
С ней или с ее напарницей пришел к другу.
Она увидела его и с визгом бросилась на шею.
В том походе или в очередных наших странствиях.
А я пустой и покинутый остался у костра. С таким же изгоем, которой вовсе не тяготился своей участью.
- Выпьем, - предложил он.
- Что мне делать? – спросил я.
- Выпить, заранее создать базу; когда он вернется, то никакой выпивки ему не хватит, - научил опытный товарищ.
- После этого пить? – ужаснулся я.
- Всегда пить. А после этого такая одолевает жажда, - предположил он.
Или сам прошел через подобное. И на весах наслаждения взвесил взаимоис-ключающие занятия. И после скрупулезных исследований выбрал свое, вы-страданное.
- Ну, набьешь ты ему морду, если справишься, ну и что? – философски во-просил он.
Я последовал его совету. Водка была – вода, в кустах тревожно закричала птица.
 Я видел, как лицом зарылся он в ее тело, все ниже сползали вывернутые его губы. От ямочки на шее к ложбинке между грудями, от ложбинки к родин-ке в верхней части живота. К уродливой, похожей на болотную кочку, порос-шей жестким колючим волосом.
Женщина вскрикивала и постанывала под дотошными губами.
От родинки – колючки полегли и потеряли свою жесткость – к неровному шраму около бедра.
Нет, не бандитское лезвие, а бездушная рука хирурга искромсала материал. Здоровая лапища, и разрез получился огромным, чтобы легче было копаться.
Или шрам на две ровные части рассек живот, низ его терялся в рыжеватых зарослях на лобке.
Так заплатила она за очередное сладострастное безумство: вовремя не вы-травила плод, остался след от кесарева сечения.
Поэтому ласки наши ограничивались строгими предписаниями, сводом пра-вил, выработанных еще в средние века и утвержденных высшими духовными авторитетами.
Чтобы только губы к губам, грудь к груди, напрягшаяся плоть в ее лоне. И в темноте или при слабом свете ночника.
Пристойно и возвышенно, соглядатаи наверняка заскучают и задремлют от простеньких наших упражнений.
И на всю жизнь связать судьбу с одной женщиной, и даже жизни не хватит, чтобы изучить близкого человека.
Первая его жена принадлежала к древнему, разбросанному по всему свету племени, она пыталась приобщить его к вечным ценностям.
А он, представитель многочисленной и безалаберной нации, лишь отмахи-вался от местечковой традиции.
Все люди – братья, так воспитали нас, и мы искренне верили лозунговой декларации.
Изменил я жене тоже с женщиной из этого племени, хотя до этого не обра-щал внимания на национальность.
Ее подруга уехала в другой город к мужу; смущаясь и краснея, заманила она меня в чужую квартиру.
И там я вспомнил все то, что напрасно пытался вытравить из памяти.
Что видел, подглядывая за ним в наших странствиях. В походах, когда уво-дил он очередную подругу от костра. В квартирах, где мы собирались. В ван-ных комнатах случайных этих квартир.
Деревянная решетка на ванне вонзилась в спину. Поперечные планки впе-чатались в кожу. Одной ногой уперлась она в раковину. Ступня скользила на скользком фаянсе. Другая нога запуталась в полотенце и сдернула его с крюка. Шуруп наполовину выскочил из стены.
А мужчина ухватился за штырь для шторки.
И когда изогнулся в пароксизме наслаждения, сдернул его с крепления.
А может, треснула непрочная решетка, заинтригованные гуляки прислуша-лись к грохоту любовного побоища, девушки придвинулись к своим кавале-рам, мальчики напыжились, петушиные их гребни встопорщились, шпоры зазвенели. Протрезвевший хозяин в ужасе схватился за голову.
Я видел сквозь стены балаганчика. Как они в щепе и в осколках кирпича упали на пол. И боролись, разбиваясь в кровь, и не могли насытиться.
Среди гибели и разрушения, войн и землетрясений. Под автоматными оче-редями, под стоны и крики раненых и умирающих.
Видимо, кровь и смерть придает изощренный привкус наслаждению.
Или в тесной неудобной кабинке старенького лифта. Где пахнет экскремен-тами, и тяжелый этот дух пригибает к полу, где стены расписаны простодуш-ными признаниями. Девица указывает какими сексуальными услугами могут воспользоваться желающие, ее подруга приписывает номер своего телефона. А жеребцы тут же оценивают низкий уровень этих услуг.
Более продвинутые изощряются на английском. Впрочем, знание языка ог-раничивается несколькими расхожими фразами.
Чтобы дверцы не открылись, он сдернул ремень и обмотал им ручки.
Лифт раскачивался, перетирался канат.
И когда престарелая чета не смогла попасть в лифт, то старики не стали проклинать нынешних и ссылаться на свою целомудренную бесцельно истра-ченную жизнь. А, бережно поддерживая друг друга, заковыляли по бесконеч-ным ступеням.
В лифте, где невозможно развернуться, а застарелые запахи выдавливают слезы.
Или на тупиковой площадке запасной лестницы, где вековая пыль поднима-ется удушающим облаком.
Потом он так и не избавится от этой пыли, и при кашле будет отхаркивать кусочки пораженной ткани.
Но вовсе не это приведет к гибели.
Некая обитательница последнего этажа отправилась на поиски любимой кошки. И рванулась на шум и пыхтение.
Собравшиеся со всей округи коты наверняка терзали ее любимицу.
Сквозь пыль различила слипшиеся фигурки. Прижала ладони к груди и так надавила, что перехватило дыхание. Даже забыла о своей кошечке.
Говорят, везде можно приспособиться кроме абажура.
Плохо знают наших людей составители анекдотов. Если как следует ввин-тить крюк…
На абажуре, на радиомачтах, на проводах под высоким напряжением – везде испытывал он судьбу и всегда выпадал ему счастливый жребий.
Даже на заброшенной парашютной вышке.
- Если ты меня любишь…, - попробовала спровоцировать его очередная де-вица.
После десятого совокупления. И самые выдающиеся самцы рано или поздно не могут удовлетворить их ненасытность.
- Ну конечно, - вяло согласился он.
В пустоту уходила двутавровая балка, с которой когда-то сталкивали пара-шютистов, требовалось уцепиться за крошечные выступы кончиками пальцев, добраться до конца балки, перебросить руки и вернуться обратно.
- Если уважаешь! – попробовала она по-другому избавиться от него.
- Ну конечно, - так же вяло повторил он.
- Если ты любил и уважал хоть одну женщину! – напрасно кричала и билась женщина.
Это было все равно, что после опытных пьяниц выжать хоть каплю из пус-той бутылки. Или, когда вино превратилось в уксус, вернуть ему начальный вкус и аромат. Или одной рюмкой напоить толпу жаждущих.
- Я сейчас брошусь! – напугала девица.
- Бросайся, - согласился он.
Над пустотой занесла ногу. Но так прочно и судорожно вцепилась в ржавые конструкции, что они намертво впились в ладони.
Обнаженная в ночной прохладе, опаленная своим безумным жаром. На-прасно надеясь в очередной раз соблазнить его.
- Если тебе хоть что-то значит мужская дружба! – нащупала она надежную опору.
Ему значила. И мне тоже.
И поэтому я сопротивлялся, когда нас растаскивали в разные стороны. Каж-дая очередная его жена все с большей настырностью и настойчивостью.
Особенно последняя, негласная. Наверное, ощущая эту незаконченность и неполноценность, и тем больше ненавидя былое его окружение.
Черные очки закрыли глаза и верхнюю часть лица, но я бы увидел, если б она посмотрела на меня. Догадался бы по неприметной судороге лицевого мускула, по еще больше набрякшим на руках жилам.
Перед иконами чадили свечи, пахло паленым волосом, тленом и лампадным маслом, с амвона бубнил батюшка, посетители огибали гроб и оглядывались на мертвеца, губы его были расплющены в незаконченном поцелуе.
Иногда я встречался взглядом с его матерью, ничего не отражалось в пус-тых глазах, невольно я опускал голову.
Будто был виновен в том, что пережил друга.
Не виновен, а разумно осторожен, и там, где он без оглядки бросался в топь жизни, заблаговременно подкладывал досочку. Пусть шаткую и ненадежную, но всегда можно ухватиться за нее и дождаться помощи.
Тогда на вышке девица допекла его невразумительными обвинениями в предательстве и отступничестве.
Что они понимают в мужской дружбе?
Я счастлив, что родился мужчиной. Насколько проще наши отношения.
Когда ссорятся женщины, то после недомолвок и двусмысленных фраз на всю жизнь остаются врагами.
А мужчина может ударить. Но мордобой только укрепляет дружбу.
Она ударила – подло и расчетливо, он поддался на провокацию. Ухватился за крошечные выступы, пальцы медленно поползли по изъеденному временем железу. Заусеницы рвали мясо, он цеплялся за эту боль.
Разом протрезвев, подлая девица замерзла на ночном ветру, прикрылась ру-башечкой. А потом, чтобы не закричать, кляпом забила ее в рот.
Зажмурилась, когда соскользнули пальцы одной руки. Но разобрала тяже-лое его дыхание, поклялась, если он выживет, вернется…
Он выжил, но не вернулся.
Кое- как сползла она по лестнице. Бесконечным маршрутом побрела к неиз-веданной новой жизни.
На следующий день я забрался на вышку. Но перекинул через стрелу стра-ховочный конец и пристегнулся к нему карабином. Сорвался почти сразу, веревка больно впилась в поясницу.
И не успел повторить попытку. К вышке мчались спасатели и милиция.
На машине спасателей был намалеван красный крест, санитары приготови-ли смирительную рубаху.
Из кустов я наблюдал, как милиция оцепила опасный объект. Саперы при-крепили взрывпакеты к опорам. Главный крутанул ручку адской машины.
Прежде чем разлететься осколками, конструкция приподнялась в столбе ог-ня. Гибельной ракетой на старте.
Потом от грохота заложило уши. Падали раскаленные камни, земля дыми-лась.
Мы выпили за светлую память очередного приключения.
У первой его жены отец умер от пьянства, женщина в трезвости воспитыва-ла мужа.
Как, впрочем, и мать сына.
Отец его, классный специалист, натурой брал за свое мастерство. Началь-ник цеха заранее наливал в ковшик лекарство, подступая к нему со сложным заказом. Строго по мерке, чем сложнее было задание, тем больше булькало в ковшике. Мастер принимал, и пока колдовал над железом, спирт не брал его. Хотя некоторые дозы могли свалить и самого выносливого.
Они и валили, стоило выбраться за проходную.
Но после того как мастер починил ворота в гараже вытрезвителя, спец-транспорт с почестями довозил его до дома. А там жена или сын подбирали груз на лестнице.
Поэтому пить нам приходилось в походных условиях.
В очередной раз расположились мы около развалин парашютной вышки. Стакана не нашлось, по очереди прикладывались к бутылке.
Первый глоток комом встал в горле. Я едва сдержал рвотные позывы.
- Просто не туда попало, - отдышавшись, объяснил другу.
Среди прочего прошлись мы и по женщинам.
- Не нужны мне подобные бабы, - отказался я после очередного глотка. Рвотные позывы не проходили, я пытался подавить их словесным поносом.
- Можно подумать, что ты специально находишь таких в грязи и на помой-ке!
А он не давился отравой, наоборот, удовлетворенно прислушивался к орга-низму. Как медленно разливается живительное тепло. И вот уже прозрачны стены притонов и доступны ночные слова страсти и страдания.
Что смешны и неуклюжи при дневном свете, и мы успешно прячем их за дежурными фразами.
Но по ночам, наедине с любимой…
Кончики пальцев обретают необычную чувствительность, после каждого глотка, каждого прикосновения все полнее затопляет тебя наслаждение.
Поэтому, обессилев после многочисленных совокуплений, все чаще хватал-ся он за бутылку.
Напрасно пытался я не отстать от него.
И тем более не мог признаться в своей несостоятельности многочисленным его подругам.
- Случайно встретились, приняли по пузырю, - покаялся последней сорат-нице.
Руки ее перевили толстые вены, ноги отекли.
Она попятилась от вывернутых насмешливых губ, наткнулась на скамейку около колонны. Бабули потеснились, она по-старушечьи сгорбилась, не сразу расправила плечи.
Прощаться пришел весь отдел, начальство обещало подъехать на кладбище.
Ребята истомились в духоте и ожидании и все чаще выскакивали на улицу. По двое, по трое забегали в пивнушку.
Мы в их годы прятались по пустырям и столовкам. Бдительная милиция старательно вылавливала нарушителей. Обычно нам удавалось уйти от них.
- В грязи и в отходах! – отгородился я от него на очередной попойке.
Прежде чем принять, ласково огладил он бутылку. Как любимую женщину, нежнее, чем женщину.
- Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая греха! – сам себя опроверг я изречением полузабытого поэта.
Но это было все равно, что метать бисер, азбуку одолел он на уровне детек-тивов.
И когда Иван, на мгновение оторвавшись от пузыря, назвал поэтессу, я сно-ва содрогнулся от боли в желудке.
Так случалось всегда, стоило ему утащить в лесок очередную жертву.
Или отравился некачественным продуктом. Попалась несвежая водка. Зажав ладонью рот, рванулся к ближайшим кустам.
Меня вырвало, пока я мучился, он расправился с бутылкой.
- Если мы будем разбрасываться на женщин и выпивку, то ничего не добь-емся! – тихо, но твердо заявил я.
- Не знаешь, чего должны добиться? – удивился его легкомыслию.
- Во всяком случае утвердиться, стать известными и признанными! - научил неразумного мальчишку.
Я пытался, штурмовал академические двери. И не мог одолеть броню. Из-редка двери приоткрывались, в щелочку выбрасывали мои труды. Сначала напечатанные на машинке, с многочисленными поправками и подтирками, потом чистые, сработанные на компьютере.
Если б тараном можно было пробить стены и ворота.
- Я не буду разбрасываться, - обещал я другу. – Жена – это для удовлетво-рения физиологической потребности, положено раз в неделю или в месяц. Чтобы не застаивалась кровь. Чтобы обновлялись клетки организма.
Так заявил я другу.
А сам, воровато озираясь, последовал за почти незнакомой женщиной. Она была старше меня и уже отчаялась найти достойного спутника.
Из древнего племени, вековыми преследованиями разбросанного по всему свету.
Как одна из его жен.
Я понадеялся на ее мудрость, что по крупицам накапливали поколения предков.
И она оценила мои труды, в грязи и навозе отыскала зерно истины. Другие не могли различить его и под микроскопом.
- Выпьем, - предложил я испуганной женщине.
Она устроилась на краюшке стула, плотно сжала колени, таким образом на-деясь защититься от насильника.
А меня больше всего интересовали отзывы специалистов.
- Я не пью, почти не пью, - отказался специалист.
Боялась и боролась с желанием. На кровати лежали детские игрушки – же-лала отдаться прямо на полу, на пыльном, потертом ковре с впечатанными в него следами чужой жизни.
Между коленями зажала ладони, нахохлилась замерзшей птицей.
И тогда я рассказал о своем друге, о его нечистоплотной ненасытности, о неуемной жажде жизни, что рано или поздно погубит его.
Так и случилось. Когда скрутила смертельная болезнь, но еще несколько месяцев можно было промучиться под капельницами и бессильным кудах-таньем родных и близких.
Он отказался от этой отсрочки.
Я пророчески увидел и горьким вином почтил его память.
Женщина тоже почтила.
- Ты талантлив, но время гиблое, - заявила после первой рюмки.
Столько талантливых людей валяются под забором, я не хочу походить на них, едва не откликнулся я на любовное признание.
На этот раз выпивка не брала, а подруга изрядно захмелела.
И когда содрал с нее платье, почти не сопротивлялась. Разве что застыла и окаменела, трудно обнажить манекен.
- Это как на пляже, как другие женщины на пляже, - обморочно повторяла она.
Могла бы и понаряднее вырядиться для первого свидания. Старенький бю-стгальтер врезался в разбухшую от неудовлетворенного желания грудь, жир нависал над его чашками, из-под трусов выбивались черные курчавые волосы.
Она зажмурилась, спряталась за очередной фантазией.
- Как на приеме у врача, - придумала женщина.
- Сама раздевайся, - пожалел я несчастную.
Прошипел сквозь стиснутые зубы, едва ли можно было разобрать этот ше-пот.
Руки ее плавно изогнулись, пальцы дотянулись до застежки на спине. Дви-жения обрели змеиную гибкость.
Невесомая тряпочка упала на пол.
Так же плавно и обречено подцепила резинку. И вышагнула из трусиков, еще одна тряпочка упала к ногам.
Потом послушно и покорно легла на кровать. Ребенком в окружении игру-шек.
Но замерзла без моего тепла, рембрандтовской Данаей прикрыла лоно ла-донью.
Обнаженная прекрасная женщина, под одеждой было не разобрать это со-вершенство.
И другой бы навалился, истоптал ее. Тем более плоть моя болезненно рас-пухла, под кожицей вздулись черные вены.
Батюшка приступил к прощальной церемонии, лоб усопшего обвязали по-минальной лентой. Невнятные слова молитвы сливались в болезненный бес-конечный стон.
Но многие успели принять и готовы были вынести эту пытку. Свечи в их руках не дрожали, мать его понурилась, и все не решалась запалить фитиль.
А женщина потеряла ориентацию, свеча наклонилась, капли воска иногда падали на башмаки и застывали разлапистыми кляксами.
Напрасно и бесполезно жалею я женщин, они откликаются враждой и пре-зрением.
Я попятился от голой незнакомки, наткнулся на стул и опрокинул его.
Она позвала, молча и требовательно протянула руки. Такие длинные и гиб-кие, что почти невозможно было увернуться.
Щупальца со смертельными присосками. Чудище обхватывает ими жертву и до последней капли высасывает кровь.
Глаза ее горели огнем безумия.
Я опрокинул стул, ухватился за полку с книгами. За тома, набитые ненуж-ными знаниями и пустыми эмоциями. Будто поможет чужой опыт. И все пы-тался увернуться от ее щупальцев.
Искупая вину друга, возвращая достоинство обесчещенным и поруганным.
Если б мог объяснить это женщине. Но только змеиное шипение вырыва-лось из сведенных судорогой губ.
Отступал, отдирая вцепившиеся руки. Царапины и раны кровоточили.
Женщина извивалась в муках сладострастия. И пыталась эрзацем, бледным подобием близости скрасить одиночество.
Оглаживала живот и грудь. На коже оставались красные воспаленные пятна.
Другая рука воровато заползла на бедра. На ней вздулись жилы. Женщина застонала под безжалостной рукой.
Ладонями зажал я уши.
Отступал, оставляя кровавые следы.
И как честный и добропорядочный семьянин немедленно повинился жене, не утаив подробностей.
А он отрицал даже очевидные истины. И они почему-то верили самому оголтелому вранью.
Все в мире основано на равновесии, я признался и в неосуществленных на-мерениях.
Придумал толпу поклонниц, готовых на все по первому зову. Измыслил бе-зумные оргии, которым мысленно предавался, как и большинство подобных мечтателей.
Скоро нашла она достойную замену. Ее избранник постепенно довел ее до скотского состояния.
И поэтому гроб, когда вцепился я в ручку, стал тяжелее еще на одну загуб-ленную жизнь.
Автобус тронулся, рессоры просели и потеряли упругость, ящик с грохотом подпрыгивал на ухабах.
Его мать наконец признала меня и кивнула.
Последний раз видел я ее несколько месяцев тому назад. Как всегда пожа-ловалась она на сына. Вместо того чтобы лечиться, окончательно доконал он себя бесконечными загулами.
И убегая от надзирателя, прятался в ее квартире. А когда звонил телефон, требовательно и просительно прикладывал палец к губам. Она не могла отка-зать сыну. И ночью он не спал, то неподвижно сидел над бутылкой, то тяжело бродил по кухне. По крошечному тюремному дворику, сапоги протоптали глубокую колею.
Она боялась, что он переломает мебель или подожжет квартиру.
Телефон, когда он скрывался у нее, не умолкал даже ночью. Чтобы спря-таться от тоскливых его криков, нахлобучивала она на голову подушку.
И я, конечно, был виноват в том, что не остановил его в оные времена. Что не отобрал очередную бутылку и не разбил ее вдребезги. Что не разогнал свору окружавших его баб. Что позволил размениваться по мелочам, а не направлял его усилия в нужном направлении. И тогда он мог стать не только начальником отдела, но главным инженером или директором крупного пред-приятия. Или руководителем главка, или министром, или президентом рес-публики.
А много ли толку в том, что, закупая станки для завода, достаточно поколе-сил он по Европе?
Обременительные эти поездки обернулись богатыми подарками для слу-чайных подруг, себе он приобрел машину и гараж.
К тому времени после многочисленных разводов остался без крыши над го-ловой, мать не решалась прописать к себе непутевого сына.
Потянувшись за ним, я тоже обзавелся развалюхой, под которой больше приходилось лежать, чем использовать ее по назначению.
И даже решился отправиться в зарубежный вояж.
Поездка ограничилась ближайшей таможней, толком не удалось пересечь и границу.
В банках с пивом везли мы спирт, надеясь выжить в тяжелые годы копееч-ной этой контрабандой.
Конкурирующая фирма заложила дилетантов. На границе нас ждали. Банки выбросили в мусорный ящик, злоумышленникам прокатали пальцы, сфото-графировали в фас и в профиль.
И с уничтожающей записью в паспорте отпустили обратно.
Чтобы получить этот паспорт, долгие недели собирал я справки. И выгребал из кармана последние медяки.
А ему преподнесли все на блюдечке. Директор приказал, секретарша под-суетилась, на все ушло два дня.
А потом напрасно выпытывал я подробности этих поездок. И обогатился разе что знаниями о кабачках и о подаваемых там напитках. И о том, как про-сто попасть в соседнее государство. Пограничника посчитал он местным гаишником. А в языках никогда не был силен и не мог отличить романскую группу от германской.
Несколько фирм выпускали похожие станки, он якобы не выпрашивал по-дачку, они сами бегали за ним.
Выбрал тех, что обещали заплатить в России.
Или случайно обнаружил солидную сумму в портфеле после встречи с тор-говым представителем.
Сам он настаивал на последней версии, с кривой ухмылкой поддакивал я рассказчику.
- У них так принято, - приобщил он меня к современности.
- А как же честь и совесть! – пристал я к нему, как к женщине.
И тогда он высказался, нагромоздив в одну кучу все известные нам руга-тельства. Я разобрался в бессмысленной мешанине.
И одолжил у него толику украденного богатства, в свою очередь, забыв о так называемых чести и совести.
Пустые эти понятия ломкой скорлупой лесного ореха хрустели под ногой. Я давил, пока судорогой не свело икры.
Когда-нибудь я верну долг. Но не его подруге, что овладела большей ча-стью добычи.
На эти деньги приобрела квартиру для своей дочки.
Хотя его единственная и родная жила в коммуналке, где соседи-наркоманы ежедневно устраивали разборки.
Но не желала признавать отца-предателя. Так воспитала ее мать.
Он не настаивал. Считал, что алиментов вполне достаточно для ее развития.
А я почти ежедневно бывал у своей дочки. Приходил в ненавистную квар-тиру, улыбался бывшей и ее супругу. Иногда выпивал с ними.
Чтобы не потерять дочку. Чтобы в ее жестах, поступках увидеть свое отра-жение. Но не как в зеркале, а в воде, потревоженной брошенным камнем. Волны отразятся от берега, вода пойдет рябью. И в этой смазанной картине признать родное и близкое.
Чтобы было кому утешить одинокую старость. А по необходимости подать воду.
Он не заглядывал в отдаленное будущее и, верный своим принципам, одо-лел только половину пути.
И словно специально искал погибель, на машинах устраивали мы гонки на выживание. Он – достаточно приняв перед заездом, я – лишь пригубив смер-тельную отраву.
Взревев мотором, устремлялся он к финишу. Я пристраивался за ним, на-пряженными чувствами улавливая каждое его движение. Одним болидом мчались мы по выскакивающему из-под колес городу.
Мне не надо было смотреть на дорогу, так доверял я лидеру. Его задний бампер в вершке от моего переднего.
На стекле расплющено испуганное лицо. Промелькнет домик на обочине. Пес надорвется в безмолвном лае. Молодуха склонится над колодцем. Ветер задерет юбку и оголит ляжки.
И все это боковым, периферийным зрением. Не остановиться в безумной гонке, не передохнуть, не перевести дыхание.
Обгоняя медлительных и неуклюжих «чайников», выскакивая на тротуар или на встречную полосу движения. С левой стороны обходя трамвай, распу-гивая прохожих.
Одним смертельным болидом в гонке, где ставки делают сами гонщики.
Я загадывал, если приду первым…
Напоследок мне удалось это. На финишном отрезке, где победитель преж-девременно сбавил обороты и вскинул руки.
А я, разогнавшись в разреженном воздухе за его снарядом, задыхаясь в без-воздушном пространстве, грудью накатился на ленточку. И вывалился из машины, чтобы насладиться овациями и восторгом зрителей.
Перегревшаяся его тачка парила, за клубами пара с трудом различил я води-теля, грудью навалившегося на баранку. Руки бессильно свесились, волосы спутались, под этой путаницей просвечивал череп. А ушные раковины – я впервые заметил – заросли черным волосом.
- Ты что, я нечестно обыграл, это не считается! – отказался я от победных лавров.
- Каждый день отвозить ее на работу и высаживать за несколько кварталов. Выкуривать две сигареты и подъезжать самому, - сказал друг.
Я не признал мертвый его голос.
- Подними голову, посмотри на женщин! – потребовал я.
Иван попробовал. В тяжелый неподъемный груз надо было вцепиться обеи-ми руками. Но сухие плети рук отозвались слабой дрожью.
Если раньше охотился он в дальних угодьях, то с годами все сужал круг по-исков. И последнюю подругу отыскал в отделе. Поверив в начальника, ушла она от мужа. Тот работал там же, получился классический любовный тре-угольник.
И брошенный муж старался не показать, что знает о ее выборе, сослуживцы тоже не знали, хотя и перешептывались за спиной.
До этого не заботился он о приличиях; став начальником, частично приоб-щился к эфемерным этим понятиям.
После работы поджидал ее вдали от предприятия.
А по субботам увозил на дачу и не доезжал до поселка, где тоже все знали друг друга.
- Надоело работать извозчиком, - признался он.
Как в далекой юности плечи его смялись под моими требовательными ла-донями. Но если тогда мускулы готовы были напрячься и стряхнуть назойли-вые руки, то теперь безвольно поддались напору.
- Середина пути, еще много впереди! – пытался я излечить занемогшего друга.
- Тысяча женщин, миллион бутылок, десять миллионов ссор и разлук, - ог-лянулся он на пройденное.
- Будут еще тысячи и миллионы! – настаивал я.
- Ладно, давай выпьем! – справился он с черной меланхолией.
Поднял руки и голову.
Но я услышал, как жалобно захрустели кости, и едва не обломилась истон-чившаяся шея.
После той гонки, того разговора жизнь его пошла под уклон. Или сорвался он с крутого склона.
Так долго и терпеливо карабкаешься на холмик, надеясь, что спуск будет пологим и необременительным. Но впереди обрыв, словно ковш экскаватора вгрызся в породу.
Если раньше, следуя первобытным инстинктам, в любой момент мог он пуститься во все тяжкие, и не требовалось разрешения очередной подруги, то теперь пытался уйти от постылых объяснений.
И пешком возвращаясь под ее кров – в машине отказало сцепление, полетел синхронизатор, задрались поршня, и не было сил и желания отремонтировать механизм, - вдруг вспоминал, что оставил в столе важную бумагу.
- Всего несколько секунд, - объяснял излишне подозрительной подруге.
Ранее замечал протянутые к нему руки и безоглядно впутывался в любую авантюру, теперь с такой же легкостью обрывал цепи, которыми опутала его женщина. Напрасно укрепляла она звенья.
Управлялся быстро, в сейфе всегда хранилась дежурная бутылка. А если мало было этой отдушины, забегал в ближайшую пивнушку.
А когда по субботам отправлял ее на дачу, звонил мне.
Всегда находились неотложные дела, с которыми невозможно было спра-виться одному. В ванной сгнили провода, а когда я попытался заглянуть в распределительную коробку, он отмахнулся от нелепых поползновений. Еще романтичнее мыться при свече и с ведром воды ходить в туалет. А если пле-чом посильнее упереться в перекошенную дверь, то поддадутся и крепостные ворота.
На одной из наших посиделок придумал он поделиться подачкой с главным инженером.
- Ты с ума сошел! – взорвался я.
Он неопределенно пожал плечами.
- Больше ты никогда не поедешь за границу! – предсказал оракул. – Станки будет закупать главный!
Раньше после каждого глотка прислушивался он к организму. Слышал, как разливается живительное тепло. А теперь просто запрокинул голову. Отрава одной большой каплей провалилась в желудок.
Когда-то и нескольких часов не мог высидеть без женщины, а теперь считал мгновения, подаренные ее отсутствием.
- Он не разбирается…Пусть закупает, - согласился специалист.
- Чтобы потом выбросить их на свалку?
- Какая разница, - отмахнулся мужчина. Словно отогнал назойливое насе-комое.
Я зажмурился под его ладонью. Но рука не ударила, бессильно упала.
И не разбудить, не расшевелить его.
Наверное, он поделился с главным, больше его не пустили за границу. Или он сам отказался от обременительных поездок.
В последнюю отправился на стареньком, кое-как подлатанном автобусе. Машины неохотно обгоняли катафалк, а если спешили, то заранее перестраи-вались на другую полосу.
Сопровождающих растрясло на бугристых сидениях, мать болезненно мор-щилась при каждом толчке.
Женщина сняла запотевшие очки, под глазами залегла глубокая синева, взгляд ее полоснул ножом.
Город кончился, вернее сменился оградой кладбища, могилы с покосивши-мися крестами подступили к забору.
Впереди угадывались дома новостроек, мертвые всегда соседствуют с жи-выми, но мы стараемся забыть о печальном соседстве.
Машина наконец протиснулась узкими воротами и с тяжелым вздохом ос-тановилась около конторы.
Другой автобус уже поджидал нас, предприятие не поскупилось, профсоюз выделил деньги. Там доставали стаканы и готовили нехитрую закуску.
Мать не жаловала последнюю его подругу, но ухватила ее за руку на крыльце конторы.
Мучительно, до спазм в желудке, до головокружения захотелось выпить. Я никого не знал в другом автобусе, больше всех суетился невзрачный мужичок небольшого роста. Чем- то похожий на женщину в черных очках, я догадался: длительная совместная жизнь накладывает одинаковый отпечаток на лица, и не сразу удается избавиться от опознавательного знака.
Женщина не посмотрела на него, а он проводил ее недобрым взглядом.
Наверное, не особенно печалился о безвременно усопшем начальнике, глаза его ввалились, подглазья почернели и смялись глубокими складками.
Я не попросил, он сам плеснул в стакан, не обделил и себя.
Наверняка, пили мы за разные вещи. Он – хоть за какое-то разрешение про-блемы, я же пытался ощутить, как органы пересохшей губкой впитывают целительную влагу. Но в горле першило от бесчисленных сигарет, и словно колючий шар продирался по пищеводу.
В последнюю нашу встречу он так же мучился.
Надежды не было, врач, презрев наши обычаи, сказал правду.
Наверное, повышал квалификацию на Западе. Там по- иному относятся к пациентам и напоследок дают им шанс.
Будто за несколько месяцев можно написать гениальное произведение, от-крыть теорию относительности или осчастливить втоптанных в грязь женщин.
Все отрицательное исходит с Запада, оттуда заразили нас чуждыми идеями демократии и так называемого равенства, там обострилась его болезнь.
После встречи с торговым представителем все чаще надрывался он в кашле. И сплевывал мокроту в платок, а потом выбрасывал окровавленную тряпку.
- Надежды нет, - сказал он.
Подруга не отправилась на дачу, далеко было ехать к матери, мы устрои-лись прямо за магазином на загаженных досках, где обычно собирались мест-ные завсегдатаи.
На этот раз они разбрелись в поисках пустых бутылок.
Он сел тяжело и скрипуче, даже не стряхнув грязь, не поддернув брюки.
Напрасно женщина ежедневно отпаривала их, материя пузырилась на коле-нях.
Мне хотелось устроиться рядом с ним, обнять друга, утешить его единст-венно необходимыми словами, не отыскал таких слов.
Возвышался над ним нелепым укором здоровья и долголетия.
Все мои родственники доживали до преклонных лет и даже в глубокой ста-рости сохраняли ясность мышления.
- Надежды нет, - сказал он, и выпивка впервые не облегчила страдания, ко-лючий шар разодрал глотку и пищевод.
Я не притронулся к бутылке, не потому что брезговал пить после умираю-щего, а вняв увещеваниям его матери.
Хотя не сомневался в бессмысленности жертвы, разве он последует моему примеру?
Иван никогда не заезжал в чужую колею, дорога завела его в тупик, взры-вом разметало дорожное покрытие.
- Всегда есть надежда! – отпрянул я от бутылки.
Навис над ним, но слова не падали, не наваливались тяжелым грузом, их тут же уносил ветер.
Он опять глотнул, еще один колючий шар разодрал внутренности.
- Если повиниться, найти всех обиженных! – придумал я.
- Доктор «смерть», - невпопад вспомнил умирающий.
Я слышал о таком. О чудовище, делающим смертельную инъекцию безна-дежно больным.
Я бы ни за что не обратился к убийце. Надеялся бы вопреки очевидному.
- Ну не всех, а кого можно найти, - сказал я.
- Я привез пузырек…На всякий случай, - усмехнулся больной.
- Поделиться остатками денег! Хотя бы с дочкой! – настаивал я.
- В самом конце человек остается один, - потянуло его на дешевую филосо-фию.
- Неправда, мы вместе! – крикнул я.
Так громко, что поднялось потревоженное воронье и задрожали стекла.
Как на наших гонках - бесполезно было вспоминать об этом.
Если повиниться и тебя простят обиженные…
Я верю, нас окружает энергетическое поле. Ненависть болезнями и смертью наваливается на нас. Надо заменить ее жалостью и состраданием.
Словно нуждался он в этом.
- Вместе? – переспросил мужчина.
Я попытался заглянуть в глаза. Но голова его поникла, нас разделила ре-шетка. И чем больше я бился и пытался раздвинуть штыри, тем толще они становились. Пока не обернулись стеной, из-за которой едва слышен был голос.
- Ты всегда был лишь моим хвостиком, - усмехнулся умирающий.
Энергетическое поле почернело предгрозовым небом.
Так же наотмашь, безжалостно хлестал он использованных женщин.
- Ненужным и нелепым хвостиком, рудиментарным органом спустившейся с дерева обезьяны, - угадал я его слова.
Так когда-то врачевал он женщин. Растоптав их и унизив и в ненависти воз-родив заново.
Волосы мои встопорщились, на одежде вспыхивали искорки. Ослепитель-ными сполохами взрывались в голове.
- А у хвостика никогда и ничего не получается, - усмехнулся мужчина.
Спрятался за глухой стеной, напрасно разбивался я на ее камнях. Они были пригнаны блоками египетских пирамид.
Если б так оттолкнул он меня в далекой юности. Когда еще только по обра-зу и подобию лепишь свою жизнь и можно хотя бы попытаться.
Сказочным персонажем за волосы вытащить себя из болота. Что все глубже и неотвратимее засасывает.
- Я специально до непотребства, до бессмысленности искажался перед то-бой, - ударил мужчина. - Чтобы посмотреть, как далеко ты зайдешь.
Не ударил, а вогнал гвоздь в сердце. И поворачивал его, привычно наблю-дая за моими конвульсиями.
- А ты не умел далеко, всегда останавливался на середине.
Он насытился, упырем высосал мою энергию. И казалось, уже ничто не вы-растет на мертвом песке.
- Чтобы брать сполна, надо отдавать без оглядки, - сказал он. – А ты умел только брать, - окончательно оттолкнул меня мужчина.
Которого ошибочно посчитал я другом. Оказывается, дружба наша покои-лась на зыбком фундаменте.
Уходил я, не оглядываясь. Долго и мучительно осваивая забытое искусство ходьбы. Кости скрипели, ноги не сгибались. Чтобы не упасть, как можно шире ставил я их.
Девицы шарахались от моей улыбки. А я был готов осчастливить всех. На-валиться, затоптать, замучить своей похотью.
Если это им нравится, если даже в преклонных годах цепляются они за светлые эти воспоминания.
Или еще более изощренно надругаться над ними.
Как поступил со мной бывший друг. Грудью и лицом швырнул на стену. И наваливался смертельными толчками. Каменная крошка впивалась в тело.
Так бы поступил я со всеми девицами. Ибо они не заслуживают снисхожде-ния.
Но даже самая распоследняя шлюха не покусилась на меня.
А в полупустом ночном автобусе пассажиры как можно дальше отодвину-лись от изгоя. Или я сам забился в угол.
Приехав, обыскал квартиру. Не обнаружил и запаха женщины, я сам при-дирчиво уничтожал их следы.
Хотелось распахнуть окно и позвать человека. Сродниться с женщиной, ко-торая, наконец, поймет и оценит.
Потому что мужская дружба основана на грубости, но не всегда мордобой укрепляет ее.
Хотелось дойти до конца, как завещал бывший.
Он дошел, неэкономно, в форсированном режиме израсходовал топливо.
Не знаю, придумал про пузырек или отказался от лекарств и лечения. От очередной порции химии и радиации, от которых изрядно вылезли волосы, а душа окончательно зачерствела.
Никто не сказал, не сообщил, я точно узнал без подсказки.
И сгорбившись, стараясь не думать, не вспоминать, поплелся на отпевание.
Как положено, провожали его родные и близкие, по долгу службы маялись ребята из отдела.
Дочку и бывших жен не известили, они не обладали изощренным моим чутьем.
Бумаги, наконец, оформили, катафалк пополз по аллее, за ним потянулись провожающие. Каждый был сам по себе, мать уже не опиралась на плечо его подруги.
Подъехал микроавтобус с начальством, те не вышли, машина пристроилась за толпой.
Прощались на крошечной полянке, двое дюжих парней оттеснили меня, я не сопротивлялся.
Парни, похожие на вышибал или на наемных убийц, видимо их приставили приглядывать за нежелательным свидетелем.
Я наблюдал за похоронной командой, лица мужиков были показательно со-средоточены.
Один лопатой измерил длину гроба и удовлетворенно кивнул. Рыли они на глазок, их не подвел глазомер.
Другой проголодался и достал из кармана замызганной куртки бутерброд в промасленной бумаге. Тактично отвернулся.
Третий, изготовившись к долгому ожиданию, задумчиво оперся на черенок лопаты.
Первым выступил профсоюзный деятель. Блеклые, выхолощенные слова любви, памяти, дружбы и уважения падали осенними пожухлыми листьями.
Охрана моя еще не насторожилась, одежда их не взбугрилась тугими би-цепсами.
Настолько сухие и мертвые слова, что друг насмешливо вывернул губы.
Его мать оказалась рядом со мной.
Женщина искренне гордилась приездом высокого начальника.
Директор предприятия – то ли член-корреспондент, то ли академик – не снисходил до прощания с рядовыми сотрудниками. А значит, сын ее достиг и добился.
- Директор к министру заходит, его знает президент, - шепнула мать.
Академик прокашлялся перед прощальной речью. Трибуны не было, вска-рабкался на холмик.
Наверное, когда-то это было надгробие, но могилу забросили, раковину утащили, еще одного бывшего вычеркнули из нашей памяти.
Много таких холмиков попадалось на кладбище.
Выступающий широко расставил ноги, чтобы не соскользнуть с возвыше-ния.
Так же широко ставя ноги, возвращался я после встречи с другом.
Густой, хорошо поставленный голос завораживал, гипнотизировал слуша-телей. И можно было скормить им любую сомнительную истину, и они загло-тят приманку.
Я сомкнул губы, чтобы случайно не попасться на крючок.
В свое время предприятие оказалось в глубоком, затяжном кризисе, самые бойкие и отчаянные мотались по стране в поисках заказов. И по крупице, по зернышку склевывали их.
Он мотался, сказал академик. Голос его упал до густого, проникновенного шепота.
Женщины, обычно, теряют голову от такого.
Глаза их взмокли и покраснели.
Но могильщики всякое слышали, один закусил и аккуратно сложил обертку, другой подравнял края ямы, а третий – задумчивый – ногтем провел по лезвию лопаты. На этот раз не понадобился оселок.
Товарищ наш верил, сказал директор, и своей верой пусть не сразу, но заря-дил самых недоверчивых и отчаявшихся.
- Даже вашего покорного слугу! – пошутил он.
Мало кто разобрался в шутке, тогда служил он в Главке, и никакой силой было не затащить его на агонизирующее предприятие. Лишь потом, когда местные приспособились к изменившимся условиям…
Мать внимала каждому слову.
Силу, здоровье, жизнь отдал производству, сказал директор.
Я ощутил, как тошнота подступает к горлу, а мочевой пузырь готов лоп-нуть.
Так случалось, когда уводил он в кусты и в постель очередную девицу. И наверняка привлекал их не производственными проблемами.
Или когда прислушивался, как разливается живительное тепло. Днем, но-чью, на отдыхе и на работе.
Или когда выпрашивал подачки у фирмачей и торговых представителей.
И пусть баксы вроде бы сами запрыгивали в карман, но требовалось пред-варительно оттопырить его.
Мотался, возрождал, врачевал неверующих, доставал детали и комплек-тующие, молотобойцем забивал сваи, с тачкой осваивал стройки первой пяти-летки, не жалел себя и не думал о себе, сказал директор.
Мать истово кивала на каждую его ложь. Глаза ее распахнулись, женщина, казалось, помолодела.
Зажимая ладонью рот, сгибаясь от боли в паху, попятился я от них.
От расхлябанной охраны, что даже не удосужилась последовать за подозре-ваемым.
От возни в кустах, от стонов боли и наслаждения.
От бесконечных бутылок; и не хватало терпения дотащить их до дома. Пря-мо у прилавка приникал он к источнику.
От машин и гаражей, что приобрел он на уворованные деньги. От квартиры любовницы, тоже слепленной из этой же суммы.
Забежал за полуразрушенный склеп, так рванул материю, что посыпались пуговицы.
Струя ударила – я уже не слышал лживый вкрадчивый голос, - выжгла ды-ру, наполненную мутной, парящей жидкостью, травинки вокруг нее пожухли и почернели.
Потом меня вывернуло наизнанку, желчью и горечью, что скопились за долгие годы.
Покачиваясь, но стараясь ступать прямо, вернулся я обратно.
На костюме остались пятна желчи и мочи, земля и глина заляпали брюки.
Соглядатаи брезгливо отступили от изрядно набравшегося поднадзорного.
- Он был такой, такой, - бредово и обморочно повторяла мать.
Забыв, как бессонными ночами тяжело вышагивал он по кухне. И как она боялась, что подожжет он квартиру. Или в лучшем случае переломает мебель.
А я все помнил. Но не собирался делиться воспоминаниями.
- Он был такой! – подтвердил главный инженер, когда директор выдохся и исчерпал запас фимиама.
Тоже невзрачный мужичок, как и отвергнутый муж последней его избран-ницы.
И наверняка, приглашая домой соратника, прятал от него супругу. Запирал в чулан, а на дверь навешивал надежный амбарный замок. Не подозревая, что умельцу ничего не стоит разобраться с примитивным механизмом.
Когда в гараже возился он с тачкой, соседи досаждали его своими бедами.
И другой отмахнулся бы от приставал, а он помогал всем. И моторы ожива-ли под чуткими его руками. Потом осчастливленные хозяева возвращались с бутылками.
Бездумно и нерасчетливо растрачивал он свое здоровье.
- Он был моим другом, - пропищал главный.
А сам, получив изрядную подачку, больше не пустил его за границу. Где, может быть, врачи и одолели бы смертельный недуг.
Прикинул, какой частью награбленного поделился с ним сообщник. Сам бы он выделил лишь малую толику. Десятую, а то и двадцатую часть добычи.
От упущенных возможностей защемило сердце, а зависть черной пеленой застила глаза.
- Необычайным другом! – усилил главный конструкцию.
- Лучшим другом! – ошибочно повторила мать.
Так помолодела, что обернулась девочкой.
Тем тяжелее, неотвратимее навалятся на нее годы поражений и разочарова-ний.
Сотрудники отступили от изрядно набравшегося проходимца, мать не заме-чала замызганный мой костюм, запахи гнили и разложения перебили все ос-тальное.
- Я потерял лучшего друга! – проникновенно наврал главный.
Но не взглянул на покойника, чтобы случайно не выдать истинные свои чувства. Прежде всего - чувство облегчения, никто не усмехнется, когда в очередной раз закупит он негодные станки.
- Где дочка? – спросил я женщину.
Это давно мучило меня, наконец, я решился спросить. Если даже самые близкие не пришли попрощаться…
- Несколько лучших из класса… На два месяца за границу, - сказала бабуш-ка.
Даже не запнулась, люди обычно сбиваются, когда врут.
- Чтобы не испортить ей будущее, - придумала бабушка.
И сразу же за большое и главное задвинула мелкое и второстепенное.
- Столько народа, ни к кому столько не приходило! – сказала она.
Восторженной девчонкой, но уже старушечье и предсмертное драконьей чешуей было готово поглотить ее восторженность.
- Был таким, таким…, - зациклился главный. И растопырил пальцы, выужи-вая из воздуха недостающие слова.
Из косматых, налитых слезами туч, придавивших нас к земле.
Ветер на мгновение стих, чтобы после короткой передышки навалиться на кучку людей, столпившихся у разверзнутой могилы.
Даже самые бесстрашные отступили от манящей ямы.
- Был мужчиной, – сказала его женщина.
Тихо и вроде бы про себя, но в неожиданно наступившей тишине слова ее разнеслись набатным гулом.
Сдернула очки, отчаянно и смело встретила укоризненные вопросительные взгляды.
И каждый, натыкаясь на провалы ее глаз, невольно опускал голову.
- Нет, - отказался я выступить, хотя мать и не попросила об этом.
Не потому, что боялся, а нечего было сказать чужим людям.
Охранники разочаровались и уже не приглядывали за мной.
Выстроившись неровной цепочкой, сослуживцы поочередно прощались с товарищем.
Губы его были насмешливо вывернуты, он силился и не мог подмигнуть притворщикам.
Одни мимолетно касались боковины в изголовье, другие ограничивались прощальным кивком.
Мать и подруга дольше всех задержались у гроба.
Я не решился подойти, чтобы в последний раз не оттолкнул он злыми не-справедливыми словами.
Все попрощались, могильщики поплевали на ладони, гроб закрыли крыш-кой, на веревках опустили в яму.
Лопаты вонзились в землю. В яму полетели монетки.
Взглядом уцепился я за старое дерево. Вершина его засохла, но нижние вет-ви буйно разрослись, и за листьями трудно было различить сухую вершину.
Среди зелени разглядел я брошенное гнездо – наваленные на развилку ве-точки. Ветер растрепал покинутый этот дом, натужными порывами пытался сбросить его на землю.
Гнездо еще держалось.
Человек жив, пока мы помним, хотел сказать я, но лучше многих знал, на-сколько коротка наша память.
Комья земли глухо стучали по крышке гроба, стук этот сменился монотон-ным шуршанием.
Могильщики работали споро и сноровисто, лица их покраснели и взмокли.
Мать сгорбилась, драконья чешуя старости и разлуки бугристой коростой легла на лицо.
Подруга его попятилась, спряталась за спинами, отвернулась, ладонями за-жала уши. Потом согнулась в лающем отрывистом кашле.
Будто расстреливала чужие безразличные лица.
Если кто и слышал хлопки, то не оборачивался на выстрелы.
Отстрелявшись, прижала ко рту платочек. И выбросила окровавленную из-гаженную тряпицу.
Директор тоже кашлянул, басовито и солидно, и ощупал грудь и горло.
А главный инженер откликнулся визгливым угодливым голоском, его ка-шель походил на жалобное блеяние ягненка.
Когда на задних ногах уже подрезаны жилы и палач подступает с ножом.
Но они не заболели, а если и заболели, то не смертельно, просто пришла осень, подул северный ветер, принес грипп и простуду.
Двое закопали яму и насыпали холмик, задумчивый изувечил цветы. Острой лопатой обрубил стебли около бутонов, чтобы на добро не позарились граби-тели.
Иван улыбнулся, на огромном снимке привычно вывернул губы.
Все было кончено, я поплелся к автобусу, спину буравил насмешливый его взгляд.
Из машины вытащили раскладные столы, на них громоздились бутылки и бутерброды.
Больше всех суетился брошенный муж, видимо, изрядно принял, хоть таким образом, но разрешилась проблема.
- Теперь ангелы приветствуют его, играя на трубах, и охотно распахнули двери предбанника, - сказал он, протягивая стакан.
Я прислушался. Кажется, мне удалось перенять у друга. Медленно, но уве-ренно разливалось тепло.
И уже не страшен пронзительный ветер, что сорвал гнездо со старого дере-ва.
Академик и его присные символически отхлебнули, их увез микроавтобус. Пожилое, больное начальство кашляло и сопливилось, застудившись в чистом поле.
Я же лечился по методу друга. Выпивая, он не закусывал.
Женщина уронила черные очки и наступила на них. Стекла хрустнули под ее подошвой. Если ранее взгляд ее разил ножевым ударом, то теперь провалы глаз были похожи на стволы орудий.
Орудия вплотную приблизились к дряхлой старушке, в которой с трудом признал я мать.
Все что угодно можно было внушить одряхлевшему ее разуму.
Женщина внушала, я мог процитировать ее слова.
Конвоиры подтупили к преступнику.
Уничтожить, убрать нежелательного свидетеля. Чтобы не замарался благо-стный образ героя. Чтобы не надломились крылья, что вознесут его на горние вершины.
Сумеречный разум старухи не противился наговору.
- Я сам, я понимаю, - попрощался я с матерью.
Она вспомнила долгую нашу дружбу, потянулась позвать меня, вместе по-грустить и поплакать, но это было лишь короткой вспышкой среди мрака забвения.
Спасительного забвения, благодаря которому выживаем мы в беде и в горе.
Или охрана заслонила меня от старухи.
Я поплелся, сгорбившись, подволакивая ноги.
Глина по брюкам доползла до бедер и паха.
Ожидая услышать клацанье затвора за спиной.
Но различая, как по стаканам разливают водку, как одной большой каплей проваливается она в желудок, как в кашле надрываются плакальщики.
Слыша рев моторов и гул работающих станков. Наблюдая мерцанье мони-торов.
Компьютерное чудище раскинуло щупальца по всему свету. И жадно впи-тывало информацию.
Много чудищ, и каждое пыталось поглотить конкурента.
Пожрать чужие программы и наработки, обогатиться их материалами.
Мне давно предлагали поделиться некоторыми данными, ранее отметал я воровские предложения.
Но на всякий случай скопировал нужные файлы.
Уже разлилось живительное тепло, уже угадывались заинтересованные взгляды девиц – и стоило протянуть руки, уже подросла дочка и сама могла разобраться в путанной жизни.
Все или почти все перенял я у друга. Когда уходит человек, кто-то должен подхватить эстафетную палочку.
Карманы мои заранее оттопырились.
Я знал куда позвонить и какую цену назначить за свое предательство.
Двойную или тройную против предложенной.
Чтобы безошибочно находить ранее недоступных девиц. Чтобы не лежать под развалюхой, а менять машину, едва окурки наполнят пепельницу.
Чтобы переехать в квартиру в центре города. В старинный особняк с колон-нами и лепниной.
Чтобы пухом была ему земля.
Чтобы не искать телефонную будку, а звонить по мобильнику.
Наконец я набрел на будку и нащелкал врезавшиеся в память цифры.
И теперь знал, что не забуду друга.
       

УБОГИЕ.
- Ты должен обнаружить отца... Тут это самое... его дети прибыли! - по-звонил дежурный.
Довел до сведения с присущими бывшим военным четкостью суждений и отточенностью формулировок.
- Все на райский берег! - призвал телевизионный зазывала.
- Никак нет! Не должен! - по-уставному откликнулся я, разве что не вытя-нулся на жестком топчане.
- Детям - бесплатно! - завлек зазывала.
- Мои давно выросли! - попытался перекричать я его.
И неохотно сполз с лежанки. После долгого, выматывающего, хлопотного дня. Перед очередными пустыми хлопотами.
В маленькой захламленной комнатушке.
Под руку попался выгоревший пускатель, я тщательно прицелился. Невоз-можно не попасть в откормленную рожу диктора, на этот раз я промазал. Сверчок испуганно заткнулся, со стеллажа упал пустой пластмассовый пу-зырь. Изнутри покрытый фиолетовым налетом, жидкостью из него, наверняка, не потравили тараканов и не протерли стекла.
Дверь моей комнатушки скрипуче затворилась за спиной. Вниз вели крутые, избитые ступени. С черным затоптанным пятном на середине спуска - кровь, наверное, бывает такого цвета.
На улице за воротами бывшего цеха, а ныне перевалочной базы сидел пес. Настороженной мордой приник он к дыре, через которую совали ему похлеб-ку.
Я уставился в мгновенно покрасневшие глаза, в горле его родилось утроб-ное ворчание, на загривке вздыбилась шерсть. Ворота поддались под тяжестью тела.
Одни рискуют, выпивая отраву, другие кувыркаются на крутой лестнице, третьи рано или поздно погибнут от лап и клыков разъяренного зверя.
Впрочем, все мы равно рискуем на этом предприятии.
На виду у зверя задрал я ногу у водосточной трубы. Лениво и неохотно упа-ли капли.
Пес затравленно застонал.
Железо прогнулось, но выдержало.
Если бы звери имели хоть каплю разума... Я бы отступил и разбежался. А потом с разгона ударил по железу. И пусть хрустнут кости. Но добрался бы до врага.
С презрением отвернулся я от глупого зверя. Он хрипел и задыхался за спи-ной.
И тогда я свистнул во всю мощь легких в два пальца.
Охранники откликнулись. Посаженные на цепь у других складов, у тачек наших хозяев. Простуженным лаем, хрипом и кашлем, даже ядовитым змеи-ным шипением.
Но притаился и спрятался за колесом короткошерстный молчаливый убий-ца, вроде бы небольшой песик с непомерно развитыми челюстями. Готовый часами, а то и сутками выслеживать жертву. Ублюдочный отпрыск цербера и ехидны. Любимец нашего хозяина.
Так себе машина: белоснежный «Линкольн», похожий на средних размеров автобус. Небрежно брошенный во дворе с приспущенным стеклом и даже с неплотно притворенной передней дверцей.
В щелку просматривался бар и стоило протянуть руку...
Я вооружился вовремя подобранной дубиной. Зверь возник неожиданно. Несколько вершков разделяли нас.
Он заскулил, желая любовно облизать щеки и не имея возможности дотя-нуться до них.
Неохотно отбросил я свое оружие.
А может быть, сторож пригласил полакомиться хозяйской выпивкой, но я не нуждаюсь в объедках с чужого стола.
Пес снова затаился, поджидая очередных странников.
В виде исключения дежурный скатился со своего высокого третьего этажа и запыхался на крутом спуске.
У нас в институте преподавал он на военной кафедре и своей принципиаль-ностью заметно отличался от других домашних вояк. Поэтому те сторонились его. Не позволяли себе лишнего слова, а тем более выпивали втихомолку от соглядатая.
Потом он вышел на пенсию, устроился дежурным на завод, безобразно раз-дался, не изменил своим принципам, так же чурались его заводчане.
Он узнал бывшего студента, обрадовался, с пристрастием допросил меня. Честно и откровенно рассказал я о наших недостатках.
Он потребовал покарать нахала, но от слов не остается синяков и не было свидетелей мирной мужской беседы.
С тех пор обращается он ко мне только в случае крайней необходимости.
В вестибюле к вертушке проходной приникли мальчишка и девчонка.
Он лет семи, она года на два младше. А может быть, оба школьного возрас-та, но отставшие в развитии. И тот и другая в бесформенных линялых футбол-ках, словно насквозь и навсегда промокших, хотя сухо было на улице, в сва-лявшихся грязных бумазейных кепочках, в истертых почти до дыр джинсах, в истерзанных сандаликах, у мальчишки одна сандалия была перевязана прово-локой, а грязный низ брюк свисал бахромой.
Серые, землистые, будто изрытые оспой лица - так искажает цвет и фактуру наше освещение.
Иногда мне стыдно называться электриком, числиться на нашем заводе, стыдно впустую топтать Землю.
Как можно шире расставил я ноги.
Ребятишки с надеждой уставились на меня. Черные бусинки их глаз под поднятыми бровями были похожи на вопросительные знаки.
Вахтер с деланным безразличием уткнулся в какую-то книгу. Наверное, среди черточек и кружочков надеялся отыскать знакомые фигурки.
Еще не престарок, по слухам - отягощенный высшим образованием, упорно, давно и успешно пытавшийся забыть об этом.
- Мать их... значит, потерялась, - то ли выругался, то ли объяснил дежур-ный, чуть ли не впервые после того памятного разговора напрямую обращаясь ко мне.
Примерившись, как побольнее ударить детей, или уже хлестнув их своим пыточным орудием.
- Нет! - немедленно отказался мальчишка. Сказал так же хрипло, как де-журный, за этой хрипотой угадывались боль, слезы и отчаяние.
- Нет, не потерялась, - сказал он, картавя и нечетко выговаривая.
Девчонка дернула его за руку, он послушно замолчал.
- Нет, конечно, нет, - повторил я, с трудом справляясь с наизусть знакомы-ми словами.
-Ушла... это самое... на пьянку... и с концом, - доходчиво объяснил дежур-ный. И попытался жестами подкрепить последнее слово, но отказался после нескольких безуспешных попыток.
Настолько безобразно толстый боров, что ниже пояса мог разглядеть себя только в зеркало. А на ощупь еще не научился ориентироваться.
-Она не сама, - сказал мальчишка все с той же скрытой болью.
И опять сестра заставила его замолчать.
- У отца ключи... якобы у нас работает... у так называемого отца, - высказал-ся дежурный.
Кажется, звали его Николаем Ивановичем, почему-то все неприятные мне люди назывались подобным образом.
На этот раз девочка обеими руками вцепилась в ладонь брата, ротик ее му-чительно перекосился в напрасных попытках выдавить хотя бы слово. Маль-чик разобрался в ее мимике.
- Папа, просто папа, - помог он сестре.
- Она что - немая? - наконец различил Николай Иванович.
- Когда волнуется, - ответил мальчик, сестра не успела ему подсказать.
Я уже сносно разбирался в каше его слов.
- Как вас зовут? - присел я на корточки около ребят.
Девочка дернула брата за руку, он удивился, но промолчал.
- Ваня? Маша? - наугад спросил я.
Дети удивленно уставились на волшебника.
Кожа около губ едва заметно порозовела. Как долго надо ждать и сколько приложить усилий, чтобы прогнать серый налет отчаяния и усталости?
- Надо поискать... так называемого... Папу, папу! - поправился Николай Иванович.
- Я пропущу посторонних лиц только при наличии вашего письменного распоряжения! - немедленно отреагировал и скрипуче откликнулся высокооб-разованный и наученный горьким опытом вахтер. Наверное, его тоже звали Николаем Ивановичем.
- А это самое... доброта и чуткость? - возмутился первый Николай Ивано-вич.
- Это самое!.. - передразнил его второй. - А коленкой под зад? А мешалкой по причинному месту? С вашей же подачи! Я в этом не сомневаюсь!
- Дети... будущее! - возмущенно хрюкнул толстяк.
- У всех дети, у меня их шестеро! - отчаянно сопротивлялся многодетный отец.
- Я не уполномочен... это самое... составлять подобные бумаги!
- Куда я подошью сотрясение воздуха?
Мужчины так сцепились в словесной баталии, что забыли о нас. Но и за де-ревянной обшивкой кабинки различил я, как охранник убрал ногу с тормоза. И кажется, подмигнул нам.
Наконец я вспомнил, как его зовут.
А когда настоящий Николай Иванович попытался обернуться на скрип вер-тушки, тот еще сильнее вцепился ему в плечи.
- А ежели псы загрызут? - возмущенно заорал он.
- Они на цепи!...Тьфу, тьфу, нечистая! - испуганно и неумело закрестился Николай Иванович. - Вы отвечаете за псов! - тут же нашелся он.
- Злоумышленник перепилит цепь! - терзал его хитроумный Лжеиваныч.
Но уже тихо и неубедительно, двери и расстояние надежно разделили нас. И чтобы одолеть эти несколько десятков метров толстяку бы понадобились годы.
За заводскими стенами шумел и жил вечерний город, псы не реагировали на привычные звуки.
Я вел детей к цеху, где работал их отец. Шел не таясь, твердо ставя ступню, моя уверенность передалась детям или они еще не привыкли ходить на цыпоч-ках.
Псы дремали, положив тяжелую голову на лапы, неохотно приоткрывался один глаз, сквозь щель проглядывало добродушие.
Я говорил, боясь детских слов и вопросов.
- Дочка была маленькая, - сказал я. - Однажды она убежала поздним вече-ром. Около дома был большой пустырь с непроходимыми зарослями.
Я вел детей за руку и, рассказывая, невольно убыстрял шаги, торопясь най-ти их отца, словно это могло выручить детей.
Ваня семенил за мной, а малявка передвигалась плавно и незаметно. И уже этим необычным качеством обещала превратиться в занимательного человеч-ка. Если грядущие и скорые бури и ураганы не сломят ее, не согнут до земли.
Мальчишка сильнее ухватился за руку, когда услышал о джунглях под ок-ном, о смертельно опасных приключениях.
- Не просто так убежала, мы поссорились с ее мамой, - признался я. - Шу-мели, кричали друг на друга. Она и не выдержала.
Не знаю, зачем я рассказал это детям.
Теперь Маша напряженно вцепилась в мою ладонь.
- Непроходимые заросли, - напомнил ее брат. Во рту у него была каша, я ед-ва разобрал его слова.
- Больше мы никогда не ругались, - придумал я.
И пусть это было неправдой, но пообещал не ругаться уже не с той, давно ушедшей, и не с другими, что поочередно занимали ее место, а с нынешней, так до конца и не понятой.
- Нашел дочку? - неожиданно спросила девчушка.
В отличие от брата не жевала кашу, но так раздельно и осторожно выгова-ривала буквы, что требовалось время, чтобы распознать фразу.
- Ты говоришь? - распознал и обрадовался я.
- Нашел? - требовательно повторила Маша.
- Конечно, конечно! - еще больше заторопился я. - Вас обязательно найдут, то есть будут искать. Только вам самим надо очень захотеть. Тогда вы справи-тесь, - понес я околесицу. - Ты станешь великим путешественником, - обещал мальчишке. - А ты первой красавицей, - зачем-то вскружил голову девчонке.
- Найдут? - переспросила она. И будто ощупала это слово, проверила на вкус и на запах.
На фальшь и на лживость обещаний.
Как я мог доказать ей?
Я провел детей мимо бывших цехов, ныне ужатых до небольших комнату-шек. На освободившихся площадях новые хозяева жизни устроили перева-лочные базы. Цепные псы охраняли их добро. И все равно по ночам старатели мышками и муравьями растаскивали хозяйское добро. В основном те, что приглядывали за собаками. Предпочитали коробки, в которых позвякивало стекло. Дешевое это пойло производили на подпольных заводиках. И чем ядренее была отрава, тем более яркие этикетки украшали бутылку. Насмерть отравившиеся естественно не жаловались на свою судьбу.
Коренные заводчане постепенно вымирали от пагубного влияния более раз-витой цивилизации.
       Самые ушлые и прожженные давно убежали на доходные места, ос-тавшиеся боялись покуситься на пришельцев и перебивались местными ресур-сами.
Я на заводе стерегу электричество - вроде бы ничего не может случиться с невидимой этой субстанцией.
Но с действующих моторов умельцы срывают роторы и выковыривают из пазов проволоку, а из силовых шкафов выламывают медные шины.
Бесстрашные люди; я, например, с почтением и осторожностью отношусь к электричеству.
Если бы я мог завязать детям глаза и так провести к нужному цеху. Вместо этого пришлось отвлекать их разговорами.
И все равно они заинтересованно посматривали на грызунов, растаскиваю-щих корм по норкам.
И пусть еще не понимали сущность происходящего, но рано или поздно ух-ватятся за детские воспоминания и потянут за ниточку и еще больше разуве-рятся в людях.
- Я понимаю, - неожиданно сказала девочка.
- Ничего ты не понимаешь! - разозлился я.
- Не кричи на сестру! - вырвался мальчишка.
- Это я поперхнулся... Не ваша вина, - попытался я объяснить.
Осторожно и недоверчиво вошли они за мной в цех. Где едкий порошкооб-разный туман выедал глаза, и уже в нескольких шагах нельзя было различить лица. Где под ногами чавкала кислотная грязь, из которой торчали изъеденные ржавчиной конструкции. Где от грохота закладывало уши, и тупые удары огненными вспышками взрывались в черепной коробке. Где ничто не могло выжить, однако какие-то облаченные в тряпье фигуры изредка возникали из тумана.
Мне стало страшно. Я присел на корточки, прижал к груди девочку, а маль-чишка заслонил ее от скверны.
- Дети пришли... Отец потерялся! - пытался объяснить я, своим косноязычи-ем невольно подражая дежурному.
Казалось, в этом цехе могут работать только богатыри, но когда отыскался потерявшийся, я удивился тщедушности его сложения.
Мальчик бросился к нему, лицом зарылся в лохмотья, в отравленную вонь тряпок.
А девочка вырвалась из моих объятий и настороженно смотрела на отца.
Ноги затекли, я с трудом поднялся.
- Опять она за свое! - осерчал мужчина. И при детях грубо обозвал жену. Без выдумки и фантазии, а привычно и мимоходом, так стряхивают и давят назойливое насекомое.
Я надвинулся, навис над ним.
И вдруг девочка вклинилась между нами, оттолкнула меня слабыми ручон-ками.
Я отшатнулся, как от удара.
- Он любит ее, - серьезно и по-взрослому сказала Маша.
- Вот еще! - фыркнул ее брат.
- Они так любят, - повторила она.
- Девчоночьи выдумки! - отказался маленький мужчина.
- Нет, - попытался я объяснить ему.
- Пойдем, тебе надо проспаться, - проснулись в девочке материнские чувст-ва.
- Я трезвый... почти трезвый, - вяло отказался отец.
- Пойдем, - сдался он, забыв про опостылевшую работу.
- Путешествия? - с надеждой вспомнил Ваня.
- Дочка вернулась и больше не убегала, - вяло откликнулся я.
Усталость навалилась, как можно шире расставил я ноги.
Я не знал чем помочь, как спасти детей.
В пьяном угаре или в безумной надежде названных исконно русскими име-нами.
Но вряд ли рожденных на радость и на любовь человечества.
Очевидно, родителей увлек старый полузабытый сериал. Или соседи беско-нечно прокручивали песенку из того фильма. Иванами да Марьями гордится вся страна - назойливо утверждал сытый баритон.
Так хотелось в это верить.
Я долго смотрел вслед детям. Летние серые сумерки навалились на город, их фигурки растворились в полутьме.
Закончился короткий отдых, пора было браться за ночную халтуру.
В сарае, где днем держали собак, на времянке болталась пара светильников. Я договорился сделать толковую проводку, поставить входной автомат и выключатели.
Наверное, за чисто символическую плату, в свои далеко не юные годы так и не научился торговаться.
Работы было часа на три.
Пахло собачьими испражнениями, приходилось осторожно ставить ноги, чтобы не вляпаться в дерьмо.
Хозяин умотал по своим делам, а вернулся к концу работы. С незнакомцем прикатил на каре. Вдвоем они загрузили ее коробками.
- Ты не видел, - предупредил меня хозяин.
Наш русский старатель, но настолько заросший густой черной бородой и с такой запущенной шевелюрой, что невозможно было определить его нацио-нальную принадлежность.
Космополиты в случае нужды запросто договорятся с любыми национали-стами.
В коробках, как обычно, позвякивало стекло.
- Ты о чем? - почти не напрягаясь, удивился я.
- Ничего не видел! - усилил конструкцию добытчик.
Незнакомец отсчитал несколько бумажек.
Я смотрел в другую сторону. На автомат, что собрал из старого хламья. Ин-тересно, как долго протянет это убожество? Или раньше откажут такие же потрепанные выключатели?
Кара уехала, заметно повеселевший заказчик дружески приобнял меня за плечи. Я едва удержался, чтобы не стряхнуть руки.
- Нормально! - отмахнулся хозяин, когда я продемонстрировал результаты своей работы.
- Мы с тобой умеем жить! - поделился он своим жизненным опытом. Боро-да его встопорщилась как у изготовившегося к прыжку пса.
На всякий случай напружинил я ноги.
- Не как эти пьяницы и убогие! - разошелся он после удачной сделки.
Слухи мгновенно распространяются на нашем крошечном заводике.
- Мало им двоих детей, еще начеканят подобную себе шваль и рвань! - злобствовал и предсказывал Николай Иванович.
- Сами загнутся под забором, дети сдохнут в канаве! - разорялся он.
Встопорщенные его волосы были похожи на ядовитых змеек.
Я заслонился от их яда.
Не мог ни возразить ему, ни ударить обидчика.
Если полностью и окончательно поверить обвинению, то стоит ли жить по-сле этого?
Наконец он угомонился и соизволил рассчитаться со мной.
- А денег нет! - Дурашливо и с вызовом развел руками.
Лучше синица и так далее, как любят повторять деловые и прагматичные люди.
- Бери натурой! - отступил под моим взглядом.
 Я не отказался. Заработанные мной бутылки аккуратно сложил в картон-ный пакет. Сквозь кое-как закатанные пробки пробивался запах сивухи.
 И совсем не сложно было сорвать эти жестянки.
 Отравленное пойло, не подумав, слил в пересохшую канаву. Травинки по-жухли и обуглились и, может быть, погибла какая-то подземная живность.
Кто мы такие, чтобы так безжалостно травить природу?
       

       НАЧНЕТСЯ С ПЧЕЛ.
Наверное, во всем была виновата весенняя распутица; ноги по щиколотку вязли в подтаявшем снеге, грязь карабкалась по брюкам, мокрая материя настырно липла к коже. Машина в очередной раз сломалась, грудой мертвого металла навечно застыла около дома.
Магазинам, за которые я отвечал, требовался специалист. Обычно хватало нескольких минут, чтобы разобраться с освещением, но добираться приходи-лось часами.
Если в центре города уборочная техника кое-как справлялась, то предпочи-тала не появляться на окраинах.
Пешеходы прятались в поднятые воротники и с ненавистью поглядывали на автомобили.
Те были похожи на морских чудищ, выброшенных на мелководье. Они би-лись и ворочались, пытаясь уйти на глубину. С ног до головы забрызгивая неосторожных зевак.
С толпой учеников под ликующие крики горожан через какие-то ворота во-шел он в обреченный город, кажется, так было написано в древней книге.
Или въехал на осле всего с одним соратником, сказано в более современном толковании давнего события.
Но в нашем городе нет ворот, и в окрестностях давно перебита вся жив-ность.
Разве что в несметном количестве развелись твари, приспособившиеся к нашем безобразию.
Когда на электричке подъезжаешь к мегаполису, то даже сквозь закрытые окна проникает вонь гниющих отбросов.
Город окружил себя свалками, и в лютые морозы снег тает от мертвящего этого тепла.
Наверное, приехал он на поезде, и когда задохнулся в замкнутом простран-стве вагона, и напрасно рванул наглухо заколоченную раму, то из последних сил добрел до тамбура и вывалился в распахнутые двери.
И, пошатываясь, побрел от платформы; если и одолел пригородные свалки, то навалились запахи пота, несвежего белья, прогорклой пищи, так называе-мой любви, когда горожане до отупения насмотрелись развлекательных про-грамм и хочется хоть как-то отвлечься от показного веселья.
Я жил около станции и возвращался домой после привычных дневных за-бот, нес к клюве очередное зернышко, может быть, когда-нибудь удастся заполнить закрома и приобрести домик подальше от городской суеты, и боль-ше не приезжать в город, и улыбкой встречать восход солнца (я никогда не видел восход), и окунаться в живительные речные воды, и лицом припадать к весенним травам, и так далее, и тому подобное.
А он убежал от этого надуманного благолепия, и не обрел последователей, и не отыскал ворота, и мальчишки не провожали его свистом и улюлюканьем, но оглядывались прохожие.
Во всяком случае я оглянулся. Хотя ничего особенного не приметил в при-шельце.
Просто с такой тоской и отчаяньем посмотрел он на меня.
Не большой и не маленький, не красавец и не урод, с небрежно вылеплен-ным обветренным и обожженным лицом, в аккуратном ватнике, похожим на модную куртку.
- Извини, устал и вымотался как бездомный пес, даже себе не могу помочь, - витиевато поздоровался с ним и заранее отмел возможные просьбы.
- Раньше… это самое… единение с природой…, - бессвязно откликнулся он. – Но порушили изначальный порядок…
- Это там, за бугром, где давно перебили почти всех зверюшек, а оставшие-ся наперечет, и каждую охраняют словно президента, - объяснил я.
- А здесь бескрайние просторы, и стоит подальше отойти от города…
- Нет, сам не отходил, но если верить легендам и сказаниям…
- Зеленые! – обругал заграничных бездельников. – Всего лишь привлекают к себе внимание!
- Зря ты сюда приехал, мы закостенели в своем безразличии!
- И зверья полно, достаточно взглянуть на пригородные свалки, - добил сво-его собеседника.
- Чайки, что давно разучились добывать рыбу и роются в отбросах, крысы и воронье.
- Крысы и воронье! – крикнул в красные лица и узенькие прорези глаз по-тревоженных завсегдатаев.
Почти никогда не забредаю я в расплодившиеся погаными грибами много-численные пивнушки, почти невозможно вытолкнуть нас из наезженной коле.
Но изредка, когда в город забредают незваные пророки и проповедники…
- Крысы и воронье, приживалы, приспособленцы и трутни! – обратился я к многочисленным соратникам. – Разве желаете вы обратиться в рабочих пчелок и с утра до вечера собирать пыльцу и нектар и вскармливать жирных личинок и привередливую матку? и всего полтора или два месяца будет отпущено вам на напрасные эти заботы!
- Пусть сгинет все пчелиное племя! – проклял я незадачливого пчеловода. – Все равно кроме патоки и сиропа ничего не приобрести на рынке!
- И не вмешивайся в нашу устаканившуюся жизнь! – оттолкнул лжепророка. – Проповедуй среди желторотых юнцов; те, взращенные на компьютерах и мобильниках, если и не забьют тебя камнями, то отмахнутся от очередной помехи!
- Непрошеный, незваный, жалкий и смешной! – проклял его под всеобщий гул одобрения.
Стаканы зазвенели, но ни одна капля драгоценной отравы не выплеснулась на пол.
Буфетчица на полную мощность врубила музыкальный центр, чтобы не слышать нашу какофонию.
Тяжелый рок порвал барабанные перепонки.
Он послушно отступил, попятился, но не потому, что боялся повернуться спиной, но чтобы не оборвать ниточку, что еще связывала нас.
Тоска, отчаяние, надежда и безнадежность.
Все тоньше становилась эта ниточка, и вот зазвенела туго натянутой стру-ной.
Потом лопнула, я заслонился, чтобы не поранили обрывки.
Но даже сквозь ладони и плотно сомкнутые пальцы, сквозь пьяный красно-ватый туман видел, как уходит последний пророк.
То высоко вздымая колени, словно подпрыгивая, но всего лишь выбираясь из грязи, то горбясь, то расправив плечи.
Уходил бесконечной дорогой, и дома не заслоняли все уменьшающуюся черточку его фигуры.
Потом черточка эта превратилась в точку, потом ничего не стало.
То есть и не было, мне пригрезилось, я придумал.
И из-за этой выдумки не донес зернышко до закромов.
А значит не скоро, может быть, никогда не удастся переселиться в домик в лесной глуши.
Кое-как добрался я до квартиры.
- Не шуми и не ругайся, - поздоровался с женой. – Просто день такой вы-дался.
- Но ничего, твоя любовь одолеет все преграды, - отмел ее возражения.
- Люби меня, как когда-то, - попросил напиться из неиссякаемого источ-ника.
- А когда она напоила – казалось, что прошли года и столетия, а хватило нескольких минут утолить жажду, - и все же не пришло желанное забвение, почему-то вспомнил забавные пророчества измышленного мной проповедни-ка.
- По законам диалектики количество рано или поздно переходит в качество, - перевел на общепринятый язык пригрезившуюся мне галиматью. – Одно дело, когда Цезарь Борджиа отравляет многочисленных своих врагов. Или почтенная матрона помогает избавляться молодым бабенкам от постылых мужей. Или в волосах Наполеона находят повышенное содержание мышьяка.
Это песчинки, и еще не набрана критическая масса.
Человечество взрослеет и теряет первозданную непорочность.
Придумывает множество приспособлений и механизмов, якобы облегчаю-щих постылое существование.
Все больше заводских труб, все выше они, все надсаднее коптят небо.
А воды рек несут отходы нашей так называемой деятельности и отравлены химикатами.
Мутные и вонючие воды.
Говорят, в этой мути появились исключительно красивые рыбки. Их про-дают на птичьем рынке наивным простакам. Но за несколько минут погибают они в чистой воде.
Так же мертвы и изгажены наши земли.
И можно часами идти рукотворной пустыней и напряженно вглядываться в даль, напрасно пытаясь различить хоть островок зелени.
Хотя бы одну травинку или цветок.
Так пытаются и пчелы, когда вылетают из улья после зимнего заточения.
Пчелы, вспомнил я беспомощные призывы косноязычного проповедника.
- Зачем мне мед? – удивился реакции своей подруги. – Разве этим одолеешь усталость и отчаяние?
- Слушай! – Отринул ненужное ее участие.
- Вылетают из улья, - продолжил фантастический и правдивый рассказ. – Иссякли зимние запасы меда и перги, а Царица уже откладывает яйца, и надо кормить ее и вылупившихся из яиц личинок.
Вылетают на поиски медоносов, и вот одна рабочая пчела находит чудный цветок…
- Как рыбки приспособились жить в мути, как некоторые бактерии питают-ся нефтью и кислотой, так на отравленной земле вырастает это чудище, - прошептал я.
- Нет, не напился, - ответил на молчаливый вопрос подруги, - но вдохнул полной грудью, и распахнутыми руками обхватил Землю, и отдался на волю вешних вод.
- Набирает полное брюшко нектара, а корзиночки на ногах заполняет пыль-цой.
А когда возвращается, - придумал я, - то полет ее напоминает походку пья-ницы.
- Очень редко мы пьяны от переполняющего нас счастья, - поделился свои-ми наблюдениями. – Это чудо заменяем отравой.
- Обезьяна превратилась в человека, когда научилась потреблять отраву, - внес поправку в дарвинскую теорию. – И с каждым последующим поколением мы только теряем, ничего не получая взамен.
И усугубляем вырождение, отравляя воду, воздух и землю.
- Но осталось недолго мучиться, - предсказал я.
- Первозданная непорочность? – переспросил подругу. – Конечно, попадем туда в иной жизни.
Тело ее было горячим, обманчивое это тепло не согревало душу.
- Дети? – удивился я. – Мы не настолько жестоки, чтобы обрекать кого-либо на подобные муки.
- И семя наше тоже отравлено, - отказался от продолжения рода.
- Пчелы, - вернулся к основе скорой нашей гибели.
- Полет напоминает походку пьяницы, лучше бы ураганным ветром унесло ее подальше от улья.
Но она, подчиняясь инстинкту, пробивается сквозь бурю.
- Пчелы не умеют говорить, - бредово продолжил я. – Около летка исполня-ет танец, повторяющий все фазы полета.
И ей верят, потому что эти насекомые в отличие от нас не умеют обманы-вать…
Ее подруги летят за добычей, и уже множество подобных прекрасных и мерзких цветков встречают их отравленным ароматом.
На пустырях, в которые мы превратили свою планету. Испоганили поро-дившее нас лоно.
- Весной Царица откладывает яйца, работницы усердно подкармливают ее пчелиным молочком, - устало и скучно сказал я.
- В одних просторных ячейках из яиц должны развиться личинки, куколки и, наконец, матки; в других, более мелких – рабочие пчелы; из неоплодотво-ренных яиц вылупятся трутни, эти годятся только для услады Цариц, оказыва-ется и мы, мужики для чего-то нужны, - пошутил я. Шутка получилась неук-люжей и грубой.
Я отодвинулся на край кровати от испепеляющего жара подруги, навис над пропастью.
- Великая сила инстинкта, - обморочно продолжил проповедовать. – Цари-ца откладывает яйца, но от отравленного молочка все они неоплодотворенные.
И через несколько дней вылупятся одни трутни…
- Мы не умеем собирать мед, - признался я. – И напрасно высматриваем верных подруг.
Мир, состоящий из одних мужиков, обречен на вымирание, - предсказал прежде, чем забыться.
- Сначала вымрут социальные сообщества, потом одиночки и так называе-мые интеллектуалы.
- Нет, поздно. – На краю пропасти оттолкнул протянутую мне руку и неко-гда желанное тело. – Нам не спастись. - Сорвался в пропасть.
И пока падал, увидел, что мы натворили.
Как, ради обладания самками и некими призрачными благами, безжалостно уничтожали себе подобных.
Как, потворствуя своей лени и гордыни, измышляли все новые механизмы и бездумно угнетали природу.
Как потерянно брели рукотворной пустыней, и ноги все глубже вязли в пра-хе.
И как постепенно сами превращались в прах.
Я упал и разбросал руки, напрасно обнимая обесчещенную планету.
…А когда очнулся, когда ласковыми своими пальцами она вернула меня к жизни, то недоуменно уставился на бокал с медом.
- На рынке, я сходила, - сказала верная подруга. – Привезли такой чудный, собранный на иных цветоносах.
- Последний мед, достался только преданным женам, - глотая слезы, сказала она.
- Как ты прекрасна, - сдерживая слезы, сказал я.
- Как ты был прекрасен, - обменялись мы привычными, но каждый раз вол-нующими позывными.
- Но, может быть, тебе повезет, встретится не изверившийся, - попытался я спасти подругу.
- Замолчи. – Горячечная ее ладонь прижалась к воспаленным моим губам.
- А там, в иной жизни мы будем счастливы? – цепляясь за эту ладонь и на-дежду, невнятно пробормотал я.
- Да, обязательно, - твердо сказала царица.
- За наше счастье. – Отпила она из бокала.
А другой рукой все зажимала мне рот, отталкивала, напрасно пытаясь спа-сти.
Но нам не выжить поодиночке.
И она различила это.
Рука упала.
Я тоже глотнул желанный напиток.
Забылись мы одновременно, как встарь на заре нашего знакомства держась за руки.
… Если во Вселенной существует жизнь, если обитатели иных планет ко-гда-нибудь обнаружат наши тела, то пусть подумают: следует ли воскрешать мертвецов.
       


      НОЧЬ С ЖЕНОЙ ПРЕЗИДЕНТА.



Она подкралась вечером, когда солнце докатилось до холмов за рекой, и от блеска воды слезились глаза, и, даже прикрываясь ладонью, различаешь лишь смутные очертания фигуры.
- Забраться наверх, - высказала заветное желание.
И можно двояко истолковать ее слова.
На стройке века, куда загнали студентов после первого курса.
Позади сессия, и воздух свободы пьянит и будоражит кровь.
Настолько, что разбитый грузовик, на котором везли нас, казался замечательным автомобилем.
Подальше от города, где раскаленный воздух врывается в душные аудитории, и экзаменаторы с ненавистью допрашивают студентов.
Все истекают потом; после мучительной пытки, когда из нас пытаются выудить крупицы знаний, на рубашке остаются соляные разводы, но престарелым профессорам еще тяжелее париться в душегубке.
Но вся эта боль позади, грузовик похож на корабль, но шпангоуты его перекрыты брезентом, тот полощется на ветру, будто гигантская птица бьет крыльями.
Мальчишки сгрудились около заднего борта и, срывая голос, приветствуют обгоняющие машины.
Потом кто-то пускает по кругу тайком пронесенную на борт бутылку, струйки вина стекают на подбородок.
Так называемый сухой закон, что особенно подчеркнул ректор на торжественных проводах.
Тогда вино казалось волшебным напитком: несколько глотков и мир послушно ложится к твоим ногам, а девчонки призывно улыбаются.
Особенно после остановки около придорожного магазинчика, где можно воспользоваться сомнительными удобствами, но большинство целомудренно устремляется в кусты.
Выдюжили, переползли на второй курс, и пусть от дешевого портвейна сводит скулы и перехватывает дыхание.
Легкое опьянение только подчеркивает величие реки, около которой предстоит работать.
Развалины казармы, по легенде здесь служил Лермонтов, тени былого витают среди останков.
И когда мы в первую ночь разводим костер, они подступают и наваливаются.
Или огонь высвечивает старосту, что вскоре попросит вознести ее на вершину.
Девочка похожа на гадкого утенка, которому не суждено превратится в лебедя. Ее тень нависает над нами.
- Если узнают в ректорате…, - беспомощно предупреждает она.
- Хочешь выпить? – Протягиваю ей бутылку.
- Сухой закон…Там обязательно узнают, - отказывается примерная ученица.
- Кто скажет? Ты скажешь? – допрашиваю ее.
- Нет, но всегда найдется предатель.
Я отмахиваюсь от обоснованных подозрений.
И уже тень ее не различить среди руин.
Празднуем и после изнурительной работы - возводим фундамент школы, техника сломана, в корыте замешиваем бетон, адская смесь налипает на ноги и почти невозможно передвинуть пудовые сапоги.
А вечером я увожу приглянувшуюся девочку в казарму, вверху, где сходятся полуразрушенные стены, сохранилась крошечная площадка.
Не зря я занимаюсь скалолазанием; когда вбиваешь крючья, навешиваешь веревку и пристегиваешь новичка, тот становится податливым воском в твоих руках
И после восхождения необходимо прильнуть к мужественной груди инструктора. Что многократно спасал и вытаскивал из смертельных расщелин, а теперь на заснеженной вершине обязан поделиться своим теплом.
И я отогреваю, когда ее груди расплющиваются о мою грудь и руки мои по спине сползают на ягодицы и вжимают тело в напрягшуюся плоть.
А обыденные слова кажутся волшебными и чарующими под звездным куполом.
- Только с тобой…
Потом бессвязное мычание, ее губы запечатали поганый мой рот.
В те годы голая гадость еще не затопила экраны мониторов и почти невозможно было достать похабные журнальчики.
И все происходит естественным путем, как предусмотрено природой, и когда жар от паха разливается по телу, ее стон похож на всхлип ночной птицы.
Или река подступает к развалинам и волны плещутся на камнях.
Проходит суденышко, красные огни постепенно сливаются с низкими звездами.
- Ты самая красивая и желанная, - отчаянно фантазирую я.
- Не надо, все понимаю, - прощает меня женщина.
- Все? – переспрашиваю я.
- Кончилось.
- Что кончилось? - допытываюсь я.
- А может, ничего и не было, ночь, зов плоти, пьянящий воздух свободы, - будто открытую книгу читает она мои помыслы.
- Но все равно спасибо, - благодарит утром, когда после очередного соития прощаемся мы перед началом работы.
Успеваешь только почистить зубы и подкрепиться глотком вина; облепленные бетоном сапоги все тяжелее с каждым шагом.
Но и в этой тяжести примечаешь каждую девичью улыбку и успеваешь ответно оскалиться.
И через несколько ночей повторяешь восхождение с другой ученицей, та послушно следует за инструктором, но лишь снисходительно улыбается, когда рассказываешь ей о живительном и пьянящем воздухе высокогорья.
Продвинулась дальше своих подруг, ее руки уверенно проникают под одежду. Нащупывают и сдавливают. И сок жизни готов брызнуть под опытными пальцами.
Доводит до исступления, но и сама задыхается в сладостной истоме.
Потом тело ее изгибается дугой, пронзительный крик накрывает поселок, потревоженное воронье срывается с деревьев.
Изнурительные ночи, а по утрам староста подозрительно приглядывается к измученному работнику.
- Если и дальше так будешь пить…, - предупреждает она.
И голос тоненький а жалобный – так нынче нищенки попрошайничают по вагонам, и находятся простаки, что верят их побасенкам.
- Тебя исключат из института, - еще жалобнее предупреждает она.
А когда протягивает руку за копеечкой, взгляд ее ослепляет огнем горящей серы.
Можно запутаться в еще непрочной паутине, я рву эти нити.
- Разве в этом дело? - отказываюсь от непрошеной опеки.
- А в чем? – спрашивает она, и голос неожиданно срывается на хрип.
Так хрипит узник, когда его волокут к плахе, и уже занесен топор палача.
Или сколочен крест и приготовлены гвозди, чтобы искалечить распятое тело.
Можно оттолкнуть ее: поведать, как жгучи и желанны ласки настоящих женщин – все равно, что ударить копытом, я не умею так бить и унижать людей.
- Просто любуюсь звездами, - придумываю я.
Но сера продолжает чадить, не укрыться от этого чада.
- Когда ты на вершине, вы их не отнимете, - несу очередную околесицу. – Ты не умеешь уходить от зряшной суеты.
- Я научусь, - обещает она, но тут же настораживается на далекий гул мотора.
Едет начальство, определяет изощренным слухом, надо достойно встретить и отличиться.
- Едет начальство, - предупреждает расхлябанную команду.
- Ты бы уничтожил улики, - обращается ко мне.
Устроился я в углу спальни, под мою кровать бросают пустые бутылки, и уже стекло упирается в продавленную сетку.
- Он не побрезгует заглянуть и под матрас. – Обнаруживает она отменное знание предмета.
Досконально изучила повадки высокого проверяющего лица и предусмотрительно обыскала и вынюхала.
Зажмурился и представил.
В моей тумбочке подобрала замызганный обрывок одежды. Приникла и задохнулась. Но не отринула эту пытку. Кровь прилила к лицу и чахоточными пятнами выступила на щеках.
Чтобы избавиться от видения, надавил на глазные яблоки.
Видел и в огненных сполохах.
Признанный лидер студенческой братии.
Среди прочего и со старостами групп проводит разъяснительную работу. И любую банальщину преподносит внушительным голосом, у слушателей краснеют уши.
А она вникает и даже чиркает в блокноте.
И вскоре ее выделяют из безликой массы.
Комсомольский лидер – однокурсники в насмешку прозвали его президентом.
Прозвище приятно ласкает слух. И он даже уверяется в сомнительном своем предначертании.
Комсорг группы, факультета, наконец главный комсомолец института.
Правильный, как тщательно замалеванная доска, под слоем замазки не различить сколы и трещины.
Меня загнали в союз молодежи в выпускном классе.
Если ты не вступишь, такую напишем характеристику…, предупредили добрые наставники.
Я не противился, а на собеседовании в райкоме нес такую белиберду, что секретарь отмахивался от назойливой мухи.
Однако к груди прикололи памятный значок.
Институтский лидер носил этот факел боевым орденом, хотя к тому времени вступил в партию – единственную и правильную.
Рекомендацию написал ректор, и когда строчил хвалебную резолюцию, губы его кривились от горечи жизни.
Ректор еще мальчишкой прошел войну, в те годы принимали в партию за иные заслуги.
Однокурсники чурались карьериста.
Если кто-то ненароком отступал от генеральной линии, надзиратель мог запросто заложить нарушителя.
Но делал это не за спиной, а мужественно предупреждал намеченную жертву.
И когда выносил приговор, сочувственно вздыхал и потирал взмокшие ладони.
Закон есть закон, и хотя жалко переступивших черту людишек… То есть пытавшихся вырваться из некого заколдованного круга.
Границы его с каждым годом подступали все ближе, и уже нельзя шагнуть, чтобы не нарушить одно из многочисленных предписаний.
Читаешь запрещенные книги, смотришь антисоветские фильмы, скорбно отчитывал он очередного провинившегося и привычно потирал ладони, которые давно уже не потели – будто облизывался в предвкушении сытного обеда.
Президент не вышел ростом и перекатывался с носка на пятку, прибавляя этим несколько сантиметров, и задирал голову, но не для того, чтобы заглянуть в лицо собеседника, а скрывая уже наметившийся второй подбородок. Обвиняя, не подыскивал слова, речь текла плавно и размеренно, убаюкивая нарушителя; потом он научился выделять ключевые слова, подчеркивая значимость и непреложность приговора.
С каждым годом разрастался индекс запрещенных книг и фильмов, ослушников безжалостно изгоняли из института, многие побрели по этапу – для ребят армия охотно распахнула двери, отцы-командиры быстро выбьют дурь из этих умников.
Девочки тоже пристраивались после изгнания; проституции, как неоднократно заявляла Власть, в те годы не существовало, и конечно, они не шли на панель.
- К нам едет ревизор, - предупредила староста и шагнула к нарастающему комариному гулу мотора, потом оглянулась.
А я петухом-производителем расправил плечи, шпоры победно звякнули.
На этот звон и гвардейский разворот плечей и устремляются девчонки.
Но представил себя пауком, забившимся в щель.
Едва заметно дернулись ниточки паутины, на жвалах выступила ядовитая слюна.
Гул мотора обернулся нестерпимым ревом, а когда зверь отревел, дверца машины ударила пушечным выстрелом, барабанные перепонки лопнули, ладонями зажал я окровавленные уши.
Можно пройти только узенькой дорожкой, неосторожный шаг в сторону ведет на минное поле, мины насторожены на двуногую дичь.
Чтением увлекался я с детства, и когда родители укладывали спать, с головой укрывался одеялом и фонариком высвечивал заветные страницы.
Но беда преследовала любимых моих писателей. Одних прятали по психушкам и после принудительного лечения становились они правильными и пресными или превращались в растения, которые уже не угрожали Власти; счастливчиков изгоняли из доморощенного рая.
Те почему-то не погибали на чужбине, некоторые их книги попадали к нам.
И вчитываясь в пятый или шестой экземпляр машинописного текста, хотелось хоть как-то отгородиться от нашей реальности.
С неверными друзьями, что всем развлечениям предпочитали бутылку, с доступными девицами.
С однокурсницами близко сошелся только на этой стройке.
Но теперь не желал никого видеть, устроился на излюбленной площадке среди руин.
С каждым глотком вся зорче становится взгляд.
Вот она встречает знатного гостя, на чистом рушнике каравай, пальцы судорожно вцепились в поджаристую корку.
Или в грязь швыряет ковер, будущий президент не замарает ботинки и ни одна соринка не попадет на траурные брюки.
Торжественно выступает из катафалка, а когда видит усердие своих подданных, скорбная гримаса заменяется снисходительной улыбкой.
Привычно перекатывается с носка на пятку и потирает пухлые ладони.
И обязательно принюхивается, по запаху навострился примечать крамолу, изданные за бугром книги остро и пряно пахнут типографской краской.
Или эта краска впиталась в мои ладони, даже вонь отхожего места – во дворе нашей общаги установили два домика с дырами над выгребной ямой – не может вытравить его.
Но староста поспешно вручает каравай, знатный гость отщипывает кусок и на какое-то время забывает о крамоле – так куропатка притворяется подранком и уводит хищника от гнезда. Но рано или поздно тот разгадает ее уловку, да и я давно вылупился из детского возраста.
Сразу несколько глотков, чтобы переключить внутренние каналы.
Отщипывает кусок каравая, треплет по щечке, на ней остается воспаленный след пятерни.
Еще один глоток-переключение.
Все ниже склоняется под похотливым его взглядом, вот руками упирается в землю, вот сворачивается кольцом, куда угодно можно закатить этот обруч.
Глоток – переключение.
Лихорадочно перелистываю каналы, надеясь найти хотя бы нейтральные картинки.
Попасть в тот лес, где каждое дерево растет от своего корня, и деревья эти не затемняют друг друга.
Будто существуют такие леса.
Вместо этого вышколенные операторы показывают обязательные кадры.
Многочисленные справки, что предъявляет она требовательному начальнику.
Свидетельство о благонадежности, об отсутствии вредных привычек, о прививках, о неприятии запрещенной литературы, о непорочности, об отсутствии инородцев даже в десятом колене, о пролетарском происхождении – поэтому по приказу Партии падешь на амбразуру.
И она падает, когда он требует предъявить нарушителей: ложным подранком уводит его от гнезда.
Под моим матрасом спрятано несколько книг; пес уже принял охотничью стойку, ноздри его раздулись, упала пена.
Показывает бутылки, заброшенные под кровать.
Высокое проверяющее лицо хрюкает – я настороженно оглядываюсь, - эти звуки означают смех.
Всего лишь бутылки, мысленно обращается он к высоким покровителям, эта простительная слабость не угрожает существующему строю, пусть пьют и спиваются, нам нужны такие людишки, за глоток бодяги выполнят любое преступное указание.
То есть не преступное, поправляется он, а единственно верное, необходимое для процветания пошатнувшихся устоев.
То есть не пошатнувшихся, а вечных и незыблемых, вносит очередную поправку, и нечего придираться к словам, когда находишься среди своих…
Пусть спиваются и спариваются, разрешает нам Власть, всего лишь низменные инстинкты, они не угрожают нашему благополучию.
Но если ты покусишься на мой скот и мое имущество…, предупреждает будущий президент негодного воришку.
И грозит мне пальчиком.
Заусеницы срезаны, ноготь аккуратно обработан и покрыт бесцветным лаком.
А подушечки никогда не обезобразят мозоли. Таковые скорее возникнут на языке; что ж – у каждой профессии свои заморочки.
Слепил и выпестовал верную соратницу – она мой скот и мое имущество, предупреждает он.
- Нужна она мне, - отказываюсь я и отбрасываю пустую бутылку. Осколки вспыхивают на солнце.
Вода в реке мутная и грязная, в верховьях прошли дожди, но нас не задело ненастье; лучше погибнуть в буре и урагане, чем впитывать поучительную муть его речей.
Скот и имущество, зациклился он на точно найденном библейском определении, и, подтверждая свои права, снова тянется к ее щеке.
Она запрокидывает голову, отшатываясь от ухватистой пятерни, рука соскальзывает по ключице, пальцы задевают сосок и вздрагивают от электрического удара.
Он глубокомысленно изучает их и плотоядно облизывается.
- Искалечила, ночью отработаешь, - шутливо предупреждает провинившуюся.
Студенты попрятались, никто не поможет; бутылка пуста, постепенно тускнеют кадры моего фильма.
В смутной дымке лишь различаю, как пятится она из спальни; пальцы его прожгли материю, в отличии от многих девчонок носит она лифчик, хотя особенно и нечего скрывать под непрочной этой броней, надо побыстрее поменять изодранные одежды.
И все я придумал, они не сойдутся, просто очередная инспекторская проверка, пора возвращаться, найти человека, с кем можно скоротать ночь, когда хочется плакать и выть от отчаяния.
Напоследок оглядываюсь на реку – силуэт больной моей фантазии заслоняет заходящее солнце.
- Я ушла от него, - признается она.
Выдумка оборачивается явью.
- Как следователи на допросах…Яркий свет в глаза, - отбиваюсь я от этой действительности. – Чтобы не видно было лица… Отойди в сторону.
Вытираю слезы и наконец различаю, она прикрывается скрещенными руками под моим взглядом.
Но успеваю заметить: волосы ее растрепаны и изломаны, щеки в лихорадочных пятнах, губы почернели и потрескались, сквозь изодранную одежду просвечивает исцарапанное тело.
- Ты вроде бы жаждала забраться наверх, - скрипуче напоминаю я, затаптывая едва заметные ростки непрошеной жалости.
- Забраться наверх, - откликается она неверным эхом.
- Тебя подсадить, дать индульгенцию на любой подлый поступок? – Окончательно втаптываю в камень хилые ростки.
- Я не смогла, я никогда не смогу, - признается недотрога.
- Что? – Не ведаю я жалости.
- Как все…как ты со всеми…, - Едва угадываю ее шепот.
- Не было ничего, - отказываюсь я.
- Не смогла с ним. – Тянется она испоганенным телом.
Я различаю следы пальцев. Но грязные полосы не изгадили грудь и бедра.
Вижу в обрывках одежды, как и под ворохом тряпок, многие откликаются на мою прозорливость.
Или хотят откликнуться.
Или думают, что хотят.
Но сталкиваясь с грубыми реалиями, еще плотнее запахиваются в покрывало постылой непорочности. Чтобы пронести неподъемный этот крест до конца никчемной жизни.
И нет к ним снисхождения.
- Сможешь, - скрипуче заявляю я. – Ты переступишь.
Так растоптал я ростки непрошеной жалости.
- Хотя бы забраться на крошечную вершину. – На паперти выпрашивает она копеечку.

Тогда не умел отказывать женщинам, не научился и на склоне лет.
Но уже не утешиться в холостяцкой берлоге. Где только пепел снимков и книг напоминает о былых победах, что обернулись окончательным поражением.
Познал всю лживую премудрость печатного слова.
Проклял некогда любимых авторов.
И пусть некоторые сами верили, нам не легче от этого.
Приобщился к телевизионным детективам.
Кровь льется рекой, земля едва успевает впитываться щедрый дар, но ничего не растет на ней.
Бесконечная выжженная пустыня, ноги вязнут в пепле, ветер заметает следы.
Вспомнил былое, когда неожиданно прервали очередной сериал.
Пыжась от важности сообщения и раздувая мясистые щеки, диктор поведал о приезде ревизора.
Жена Президента осчастливила своим внимание забытый Богом городок, куда забросила меня судьба.
Я вгляделся в мутный экран.
И вдруг под драконьей чешуей различил ту давнюю девчонку.

Некогда помог вскарабкаться ей на крошечную вершину. Где, как мне казалось, не вытоптана трава, и можно лицом зарыться в нее и распахнутыми руками обхватить Землю.
И пусть другие вершины уходят в заоблачную высь, но только немногие могут выжить среди вечных снегов. У кого выхолощена душа и бездушное сердце.
Отринул страховочные концы и скальные крючья, если человеку суждено погибнуть…
Когда ее нога соскальзывала с выступа, подставлял ладонь или плечо, каменная пыль запорошила волосы, а осколки иссекли кожу.
Вот она покачнулась на узком карнизе, протянул руку – вместе сорвемся в пропасть.
Стервятники уже кружили над ущельем, дно его усеяно костями предшественников.
Но на этот раз падальщикам не удалось поживиться, мы выстояли и вскарабкались.
Солнце ушло за холмы, но я разглядел и во тьме.
- Смотри. – Показал, прежде чем разложить костерок, заранее припас сухое горючее. – Огромный наш остров обнесен стеной, и недоступны другие страны.
- Холодно, - пожаловалась девочка.
Укуталась обрывками одежды и зябко обхватила себя за плечи.
- Мне недоступны, а ты попадешь туда, если поддашься, - проскрипел я.
- Но почему ты его ненавидишь? – Попыталась она заглянуть в душу, но не различила под привычной шелухой.
- Разведу костер, ты согреешься, - придумал я.
- Он не такой, верит и хочет, чтобы другие надеялись, - оправдала своего избранника.
Я запалил таблетку, подложил щепки, оставшиеся после прошлых восхождений.
Если экономно расходовать топливо, его хватит для долгого и ненужного разговора.
Протянула к огню руки, но не согрелась, от реки поднялся туман, я тоже замерз.
- Мы из разных миров, - сказала девчонка.
- Но вместе по команде послушно склоняем голову.
- Все в одной комнате, и когда отчим по ночам наваливается на мать…, - вспомнила она.
- Закон природы, - отбился я.
Вместе протягивали к огню руки, но еще не сходились пальцы.
- Крохотная комнатка, я на сундуке, на котором давно не помещаются ноги, и обеими руками зажимаю в горле крик, - поделилась воспоминаниями.
- А у меня отдельная комната, - не поддался я на ее уловки.
- Еще маленькая сестренка и престарелая бабушка. – Свалила все в одну кучу.
- А в другой комнате родители за шумом трещотки пытаются различить вражьи голоса, - вспомнил свое детство. – Я или читал под одеялом или тоже прислушивался.
- Но это ничего, лишь бы он не пил, - рассказала об отчиме.
- Победные знамена в детских книгах и изнанка знамен в голосах, - поведал я.
- Держался два или три месяца.
- И все больше разрыв между их правдой, щедро разбавленной ложью, и нашим враньем в глянце искусственной позолоты.
- А потом срыв, и скоро в комнате остаются голые стены.
- Еще тогда меня раздвоили и не сойтись половинкам.
Каждый говорил о своем и едва ли мы слышали друг друга.
Раздвоили, выудила она из бессвязных моих воспоминаний.
Снова заслонилась, будто можно уберечься от топора палача.
- С топором бегал за матерью, лишь бы достать деньги на выпивку! – в отчаянии выкрикнула она.
Так громко, что полуразрушенные стены пошатнулись.
Если президент разыскивал беглянку, то не насторожился на этот крик. И не устремился на огонек.
Она прячется в темном и укромном уголке, решил он.
Пока еще не насторожился и не устремился.
Или наоборот все сужал круги поисков, оттягивая миг вожделенной победы.
Или президент изволил почивать в отведенных ему апартаментах.
Никуда она не денется. И чем дольше строит из себя недотрогу, тем ярче и краше будет победа. Приползет на коленях и подобострастно облобызает пальцы.
- Мать закрылась в уборной, ухватил меня за волосы и потянул, я думала, обломится шея, - пожаловалась женщина.
- Кухонные борцы за свободу, шепотом и с оглядкой, законопатив щели и отдушины, - с горечью вспомнил я.
Протягивала к огню руки, чтобы согреться.
Но припас всего несколько щепок, и все гуще был туман.
Голос ее едва пробивался в молочной пелене.
Капли оседали на лице, сырость проникала под одежду, шипели угли, поодиночке не выстоять в холоде и мраке.
- Облапил меня как этот, нет, этот хуже, - прошептала женщина.
- Шептались, вот и вся борьба, и я такой же, - повинился, но не оправдался.
- А я оцепенела, стала как каменная.
- Он тебя?… - наконец услышал ее.
- Нет, мать откупилась, но когда этот тянется и облизывается…
- Пошли его подальше, - придумал я.
- И опять нищета и не выбраться из грязи? – спросила нищенка.
Замерзли и только вместе можно согреться, ненароком сошлись руки. Пальцы, потом ладони и предплечья.
Как два разноименных заряда.
Не выбраться из грязи, сказала она.
Чтобы выбраться, готова на все, услышал я.
Слова эти оттолкнули.
И можно еще спастись: убежать и спрятаться. Подобно страусу зарыть голову в песок.
Иначе до последней капли высосет соки и отбросит пустую мою оболочку.
Отступил к обрыву и балансировал над бездной.
- Не могу с ним, но если сначала ты…, - позвала соблазнительница.
Разворошила угли, вспыхнул огонь.
Уже не гадкий утенок, а самка богомола, что пожирает самца после соития.
- Давай спустимся, нас, наверное, ищут, - на краю пропасти позвал я.
- Если ты откажешься…, - предупредила женщина.
Костер погас, видел во тьме и в тумане.
Одежды не были изодраны, наоборот, на свидание пришла она в свадебном наряде.
Руки по-лебединому изогнулись, дотянулись до застежки на спине.
И все говорила, чтобы не передумать.
- Ты сильный, к тебе тянутся люди. Если добавить горечи, змеиного яда и мудрости, подлости и веры…, - зачитала дьявольский рецепт.
- Я добавлю, не вернусь к той нищете, - обещала женщина.
Дотянулась и расстегнула.
Так у корабля спускают паруса, те белыми полотнищами спадают на палубу.
Нас искали, еще далекий луч фонаря подбирался к убежищу.
- И побольше подлости, только так можно вскарабкаться! – как молитву зачитала жизненную программу.
- По головам и по трупам, не оглядываясь и не задумываясь!
Загонщики насторожились на отчаянный ее крик.
Шли с ловчей сетью или красными флажками обложили зверя и готовы были спустить собак.
Платье тряпкой упало к ногам.
Дотянулась до очередной застежки.
Раньше откликался даже на мимолетную улыбку. Кровь жарко приливала к нижней части живота.
И у каждой оставлял частицу своей души.
А они растоптали этот дар.
Предводитель по тревоге поднял команду.
В глухой тайге затерялась одна из них, осчастливленные мной женщины сами вызвались отыскать и отомстить.
Из кошачьих подушечек выдвинулись и нацелились смертельные коготки.
Упала еще одна тряпка, соски ее были обведены траурной каймой.
- Скорей, ну скорей! – потребовала женщина.
Большими пальцами подцепила резинку и вышагнула из трусиков.
Ослепил черный треугольник волос.
- Ты же не можешь пропустить ни одной бабенки, а значит готов на любую подлянку! – подстегивала себя отчаянными криками.
Загонщики окружили логово, собаки повизгивали и рвались с поводков.
- Если ты не возьмешь меня!… - предупредил надзиратель.
Готов на любую подлость, наконец разобрал ее слова.
Ощупал ширинку, потом с мясом выдрал пуговицы.
Вообразил, будто она нащупала и выдрала.
Больное воображение не подстегнуло желание.
Так под ледяным душем ужимаются члены.
- Ну пожалуйста! – взмолилась несчастная.
Вспомнил осчастливленных мной женщин.
Мстительной толпой подступили лица.
И эта неверная память не воспалила желание.
Загонщики окружили утес, ударили лучи мощных прожекторов.
Поздно, уже не спасти ее от грядущего унижения.
И нее спастись самому, наверняка обнаружили спрятанные под матрасом книги.
Прыгнула и сбила с ног, но упал я не в пропасть, а откатился к центру площадки.
И лишь потом прожекторные лучи высветили наше убежище.
Всего один загонщик, догадался я, но за его спиной притаилась огромная идеологическая надстройка самой замечательной в мире общественной формации.
Луч прошел над нами; придавила жарким телом и не позволила подняться.
- Если ты спрячешься, то выживешь. Это только первый шаг, нет, второй. Подлость за подлостью – пирамидкой, - разобрал горячечный ее шепот.
Навалилась и обожгла телом и дыханием. Кровь наконец прилила к животу.
Довела до исступления и унизила: отползла и завернулась в какие-то тряпки.
- Все для тебя сделаю, если ты затаишься и выживешь, - разобрал змеиный ее шепот.
Потом свесилась над пропастью и рупором сложила ладони.
- Просто любовалась звездами, здесь они ближе и доступнее, - исказила мои слова.
- Одна? – допросил дознаватель.
- Проверь, - насмешливо предложила женщина.
- Ты моя звездочка, - Почти поверил и подобрел президент.
Сбила меня с ног и вдавила в камень. И я долго барахтался, собирая себя из осколков и пытаясь подняться.
Она разобрала напряженным слухом.
Так вывернула голову, что полопались шейные позвонки.
Надежда и угроза, мольба и приказ одновременно навалились. И не разобраться, не выбрать в этой мешанине.
Или накрыла волна грядущих интриг и обмана.
С трудом вынырнул из этой горечи.
Отринул жаждущее ее тело.
Тяжесть беды и поражения придавили веригами.
Выстоял и подполз к обрыву.
Зубы его оскалились, вздулись желваки, глазки нацелились пистолетными дулами.
- Нашел книги, доложил по инстанции! – предвосхитил я его обвинения.
- Какие книги? – на мгновение опешил обвинитель.
Луч фонаря еще ярче разгорелся, я заслонился от слепящего света.
А она спряталась за моей спиной, впечатала в нее кулаки.
Словно погладила, но кожа воспалилась и сошла чулком под жесткими ее словами.
- Затащил силой и обесчестил! – отравила привычным ядом.
- Обесчестил, обесчестил, если бы обесчестил! - Заголосила брошенной, несчастной бабой.
Палач услышал и испуганно оглянулся.
Никого не было, но прикрылся обеими руками.
- Нет, - оправдался он. – Ну…так положено…Зато теперь сам могу… почти любого…Ты от меня не уйдешь! – опомнился и обвинил насильника.
- На позорную доску! Ректор подпишет приказ! – Бесновался и брызгал слюной человечек.
Видел его в перевернутый бинокль.
Потом стекла лопнули, уже чудовище копошилось у подножия.
Многорукое и многоголовое, и перевелись богатыри, что срубали изрыгающие огонь головы.
А если срубали, то на месте одной вырастали десятки еще более отвратительных, некому было прижигать кровоточащую шею.
Безумцы погибали на площадях, куда выходили обвинять Власть за очередное вторжение, под своими именами публиковали за бугром книги или сомневались в незыблемости существующего строя.
Власть с корнем выкорчевывала крамолу, но пепелище снова зарастало сорняками.
В камере смертников стало больше на одного человека.
Бесполезно оправдываться и вымаливать прощение.
Он простил свою соратницу, она простила его.
Под их свист и улюлюканье спустился с бумажного утеса.
С вершины срывались глыбы и перемалывали хрупкие кости.
Или воронье выклевывало мозг и печень.
Или приковали к столбу и запалили костер.
Или раздели, напялили шутовской колпак, задом наперед усадили на осла и пристрастно наблюдали за происходящим.
Зрители поневоле плевали – не плюнешь, самого растерзают.
Слез и потащил избитое тело – на галеры, на урановые рудники, в расстрельные подвалы Лубянки.
Всего лишь в армейскую обыденность – отцы-командиры автоматами и штык ножами охотно распахнули объятия.

Все это пригрезилось мне по приезде жены Президента в нашу дыру.
В столь незначительный городок, что только полузабытая былая боль могла позвать в дорогу.
Наугад ткнула пальцем в карту, ее присные подогнали карету.
А в городе выбрала случайный дом и квартиру.
Я разобрал тяжелую мышиную их поступь.
Прогнулись и застонали стропила, с вершины сорвались и искалечили камни.
Но переступила черед трупы и подобралась к ненадежному моему убежищу.
Крошечный холмик, и ты один на вершине, и некому подать руку.
Прильнул к стеклу, чтобы различить ту реку и те развалины.
Но перекинули мост и заровняли руины; Лермонтов даже близко не подходил к казарме, и негоже порочить светлую память любимого поэта.
Услышал басовитый ее голос, присные спешили предугадать любое монаршее указание.
Но за басовитостью угадывались истеричные нотки.
Подступили с ломами и кувалдами.
Прильнул к стеклу, потом посмотрел сквозь сложенные кольцом ладони.
Говорят, со дна колодца можно и днем увидеть звезды, ни одна не вспыхнула и не ослепила.
Бездонный колодец, и не выбраться на поверхность.
Или ущелье, дно его усеяно костями предшественников. И даже со специальным снаряжением не подняться по отвесным скалам.
И стервятники с ломами и кувалдами подступили к дверям.
Вернулась, чтобы насладиться своей победой и моим поражением.
Отомстить за ту ночь – обесчестил и унизил ее; потом долго вымаливала прощение и безжалостно предавала однокурсников; ее простили, оценив похвальное рвение.
Дверь прогнулась под ее напором.
Но напрасно думаете, что не уйти от сыска и надзора.
Дверь разлетелась осколками, ворвались возбужденной и потной толпой.
Обложили флажками и загнали красного зверя.
Пришли с плахой и топором.
Бурые пятна крови на мясницком фартуке.
Рванул раму и вскарабкался на подоконник.
Оглянулся напоследок.
Вгляделся в лицо, пытаясь различить за драконьей чешуей.
Но увидел лишь скрюченные изуродованные подагрой пальцы, с них срывались капли, и не увернуться от кровавой капели.
Когти ударили, порвали мускулы и сухожилия.
Но ярко вспыхнули и поманили звезды.
Шагнул к звездам и к вечности.
Воспарил над неустроенным и гиблым нашим миром.
Распахнутыми руками обхватил Землю.
И она приняла еще одного непутевого своего сына.
Люди, осторожно и бережно ходите по весенним травам, вдруг они произросли из нашей плоти.
       …………………………….

Г.В. 19.09.08.



       
ОГЛАВЛЕНИЕ

1. Ленинградцы…………………………….……….1
2. Охотник на слонов……………………………….3
3. Кругом одни старички…………………………...7
4. Возвращение…………………………………….23
5. Кентавр…………………………………………..30
6. Мастер и Дедал………………………………….66
7. Новый Боэсий……………………………………76
8. Плач по утраченной юности…………………..107
9. Убогие…………………………………………..142
10. Начнется с пчел……………………………….153
        11. Ночь с женой президента.
















ФОРМУЛА НАЧАЛЬНОГО КАПИТАЛА.

       РОМАН С ПРЕУВЕЛИЧЕНИЯМИ.

1. Когда началась война между арабами и евреями – не помню, кто на-пал первым, да это и не имеет значения, - я уже несколько месяцев прорабо-тал в престижном научно-исследовательском институте.
Чтобы все силы, весь гений отдавать на благо и во имя…, а если при этом удастся стать кандидатом, а повезет, то и доктором, тогда, может быть, не придется считать каждую заработанную непосильным трудом копейку.
Если повезет.
Одни, для кого четверка на экзамене была пределом мечтаний и не имелось влиятельных родителей, попадали на производство, где в грохоте моторов, в грязи и в ругани ковался очередной щит для родины – это могли быть тонны нефти, угля и стали, станки и машины, другие по протекции уст-раивались в конструкторские бюро и второстепенные институты, и только отличников после тщательной проверки допускали в серьезные конторы.
Я был младше однокурсников – в школе дважды перескакивал черед класс - и друзьями не обзавелся.
И пока студенты вместо учебы гуляли и бездельничали: увлекались выпивкой и девочками, а девочки, в свою очередь с каждым днем приходили на занятия во все более коротких юбках, и если требовалось поднять упав-шую безделицу, то не наклонялись, а приседали, а мне казалось, что ноги их струятся, я затворял глаза, вспыхивали огненные сполохи; в общем пока дру-гие в меру своего разумения наслаждались жизнью, я упрямо вгрызался в гранит науки.
Как научил классик, и многие недоумки, что последовали его совету, обломали зубы, или не в коня оказался корм, я же пересохшей губкой впиты-вал знания.
И даже самые въедливые преподаватели, что с особой тщательностью изучали подноготную своих подопечных – внешность у меня славянская, но подкачали анкетные данные, - вынуждены были ставить мне высший балл.

2. В сорок восьмом году, когда приболел наш правитель, из столицы вызвали лучших лекарей.
Команду возглавлял кремлевский специалист, старик положил глаз на молоденькую сестричку.
А может быть, не такой и старик, наверное, ему было чуть больше пя-тидесяти; моя мать не любила рассказывать о своем замужестве.
И мне пришлось по крупицам восстанавливать его жизнь и те события.
Родился он в конце девятнадцатого века в семье врача в южном город-ке.
Его родители приняли православие, в царской России выкресты поль-зовались всеми правами коренного населения.
А дети этих перебежчиков почему-то с восторгом встретили револю-ционные преобразования.
К этому времени мой названный отец успел окончить медицинский институт, и вместе с красной армией боролся со вшами и голодом под Цари-цыном.
Как и будущий вождь нашего народа, красный доктор даже имел со-мнительное удовольствие излечить его от пустяшной болезни.
И когда через несколько лет после бури гражданской войны прима-завшегося к пролетариату и трудовому крестьянству так называемого интел-лигента едва не вычистили из партии, диктатор, просматривая списки небла-гонадежных попутчиков, вспомнил о далеких славных победах.
Наверное, пребывал в приподнятом настроении после уничтожения очередного соперника, и, вкусив сладкого вина на его могиле, придумал воз-высить сирого и убогого.
Хотя отлично знал, что любое благодеяние будет оплачено предатель-ством; но что делать, и повелителям присущи обыкновенные человеческие слабости.
Так мой отец попал в кремлевскую больницу и постепенно вырос в грамотного специалиста и стал профессором.
И до поры затаил жало своего мщения.
Верхом на белом коне, то есть с особыми полномочиями прибыл в наш город.
И местная сестричка, увидев медицинское светило, отшатнулась от высокомерного выражения его лица.
Орлиный нос, что свойственно многим представителям древнего пле-мени, презрительно опущенный уголок рта, расстрельный прищур глаза, се-дые пряди, упавшие на высокий лоб. Стремительная походка, человек не за-мечает преград, все поспешно отступают, чтобы не затоптал.
Она отступила, и прижалась к стене, и ручка двери вонзилась в пояс-ницу.
Но не склонилась в подобострастном поклоне, когда на бегу неожи-данно застыл этот странный пришелец.
Только что развевался белый халат, и рассекаемый в полете воздух звенел туго натянутой струной, и свита едва успевала за предводителем; но вдруг материя упала тяжелыми складками, звон обернулся набатом, и пре-следователи навалились на свою жертву, но не сокрушили, а отлетели от вставшего на дыбы красного зверя, дверная ручка еще беспощаднее вонзи-лась в поясницу.
И девочка охнула и согнулась от неожиданной боли.
Но и сгибаясь, не могла оторваться от нависшего над ней лица.
Черный пугающий глаз, который замечали пристрастные наблюдатели.
Она тоже смотрела с пристрастием, но на дне другого глаза, вроде та-кого же черного и непроницаемого, различила отблески далеких звезд, как иногда различаешь в глубоком колодце, и эти далекие миры не погибли в ог-не недавнего пожарища.
И не скривились презрительно губы, а судорога опустила уголок рта, глубокие морщины наискосок упали от крыльев носа, еще более глубокие складки дорогами потерь и поражений легли на лоб.
И разве что провидец в седине мог различить первоначальную синь вороньего крыла, она различила и попыталась улыбнуться среди внезапно нахлынувших восторга и отчаяния.
- Это просто ручка вонзилась, вот еще, я и не думала преклоняться, - приветила приезжую знаменитость.
Сказала внезапно севшим, низким и сиплым голосом, будто выкурила тысячи сигарет и выпила сотни бутылок.
Ей еще предстояло выпить и выкурить.
А он тоже различил за нарочитой грубостью.
Колокольчики на весеннем лугу, их ласковый звон под порывами теп-лого ветра.
Различил и вспомнил, и на дне колодца еще ярче вспыхнули и разгоре-лись отблески звезд.

3. В июне сорок первого года он отправил семью отдыхать в город своего детства.
Город этот через несколько дней после начала войны заняли немцы.
Он так и не выяснил, что случилось с его близкими.
От дома остались развалины. Немцы перекрыли железную дорогу, ни один поезд не прорвался.
И конечно, среди жителей отобрали темноволосых и курчавых; даже не сохранилось рва, в который их сбросили.
Ров обнаружат через много лет черные следопыты.
Люди, когда их уводили из дома, прихватили с собой ценности.
По недосмотру они не были изъяты перед экзекуцией.
Не осталось свидетелей, и только после долгих и кропотливых поисков обнаружили братскую могилу.
И когда среди костей и истлевшей одежды мелькнуло золото, гробоко-патели вместе с прахом зачерпнули блестки, запрокинутым, воспаленным лицом впитали благодатный дождь.
Их нашли через несколько дней; продав на местном рынке самые ма-лые украшения, до беспамятства упились победой.
Власть решила устроить показательный процесс, слушатели явились в походной робе, с рюкзаками и заступами.
И когда обвиняемые повинились и поведали о местоположении клада (обвинитель потребовал самого сурового наказания), публика ломанулась к дверям.
Отталкивали и затаптывали, на косяке остались клочья мяса и обрывки одежды.
- Люди, вы же люди! – напрасно взывала судья.
Голос ее изломанным эхом метался по пустому залу.

4. Впрочем произойдет это через много лет после гибели моего отца, а тогда в сорок восьмом сестричка не заслонилась от пронзительного его взгляда.
Как и молодой врач, поставившая предположительный диагноз мест-ному правителю.
Двумя конвоирами подступили они к пришельцу, и невозможно в оди-ночку преодолеть остаток пути, необходимо опереться на плечо, вдвоем не страшны преграды.
Врач не сомневалась в своем преимуществе перед какой-то сестрой; подчеркивая свое превосходство, обратилась к коллеге с латинской тарабар-щиной.
Сердце треснуло от непосильной работы, так прозвучали ее слова в вольном переводе.
Если заключение подтвердят, то могут без защиты присвоить канди-датскую степень.
- Сердце? - переспросил он. - Так ли оно необходимо, - высказал крамольную мысль, но тут же поправился. - Когда-нибудь самым ценным представителям рода человеческого ненадежный этот орган заменят на пла-менный мотор, - предугадал грядущее развитие медицины.
- Вот еще, без сердца нельзя, - отказалась сестра.
- Ох, не знаю. – Пожелал он осмотреть знатного пациента.
Местный врач выступила вперед, щеки ее раскраснелись, халат рези-новой перчаткой обтянул рвущуюся из тесной материи грудь.
А девчушка обернулась серым воробышком со встопорщенными на морозе его безразличия перьями, воробышек затерялся среди других птиц.
Как та, давняя, растерзанная, пригрезилось ему, хотя запретил он вспоминать и грезить; памяти нашей наплевать на самые суровые запреты.
- Сестра, вы мне нужны… ты мне нужна. – Не отринул он боль воспо-минаний, и вода подступила и грозила выплеснуть из колодца.
Или из океана; подул ветер перемен, не укрыться от бури.
А если спрячешься, то проклянешь себя.
Песок жизни постепенно просачивается между пальцами; мужчина сжал кулаки, так поманил воробышка.
- Нет, - отказался от помощи местных эскулапов. – Только непредвзя-тое мнение, для этого достаточно, например, сестрички, не разбирающейся в тонкостях высокого политеса, - обосновал свой выбор.
И захлопнул дверь перед носом зевак.
А увидев расплывшуюся тушу пациента, мгновенно поставил пра-вильный диагноз.
Как и большинство настоящих врачей во многом полагался на опыт и интуицию, и чуткие пальцы, утонув в складках жира, только подтвердили первое впечатление.
- Диета, побольше ходить, - прописал лекарство.
Каторжником на галеры, пожелал мысленно, а девчушка услышала свист бича. С чавканьем вонзился он в слабую и податливую человеческую плоть.
- После блокады всегда хочется есть, - вслед за блокадниками повто-рил никогда не голодавший городской правитель.
Блокада, мысленно обратилась девчушка к избраннику, на несколько лет заторможенные чувства и желания. А когда повеяло теплом, и все разом проснулось и ожило, и после зимы сразу лето, нет времени на постепенность. Выжившие в той бойне мужчины вернулись с победой. Весна и молодость не могут отказать победителям...
А моя зима… я думал не кончится, откликнулся он, гораздо больнее и горше, когда замерзают твои близкие, и как растопить хотя бы частицу моей боли?
Ты не старик, это просто беда ущельями избороздила твое лицо и ду-шу, и нет разных племен, мы все из одного человеческого племени, отвергла она разноголосицу языков и нравов; так не бывает, не поверила случайному своему счастью.
Перекликались за сухими строчками протокола, правитель хмурился с каждым словом их внутреннего диалога.
И когда они рука об руку покинули камеру, и местные врачи были до-пущены, и все дружно подтвердили приговор гастролера: начальству свойст-венно сгорать на ответственной работе; отвергнутая врачиха не согласилась с легковесным выводом.
Изматрасит и бросит, прокляла свою соперницу, что у вас общего? ни-когда тебе не дотянуться до его вершины.
И твой неизвестно от кого прижитый ублюдок, зачем ему чужие дети?
А я все равно стану профессором, размечталась она, и тогда он пожа-леет о неправильном выборе.
В обвинительном акте выразила особое мнение: она как специалист-кардиолог настаивает на инфаркте, то есть надеется, что эта напасть не со-крушит заслуженного партийца.

5. Напасть сокрушила, сердце вскоре остановилось. На похороны приехал покровитель негодного врача, в торжественной стойке застыл около гроба.
Но тогда не уничтожил вредителя; еще одним соперником меньше, продолжил бесконечный счет, все они прикидываются верными слугами, но норовят цапнуть исподтишка, и стоит оступиться…
Стоит оступиться, растерзают и затопчут; напрасно надеетесь, не дос-тавлю этого наслаждения, еще вкушу вино на вашей могиле.
Бессмертие достижимо, ухватился за сладостную мысль, лучшие наши провидцы и вывезенные из Германии адепты древнего учения бьются над этой проблемой.
В запрятанной под землю лаборатории, неподкупные псы стерегут пленников.
Собаки гораздо надежнее неверных соратников.
Как можно больше расстреливать в назидание другим, вспомнил заве-ты основателя нашего государства, и с этим был полностью и безоговорочно согласен.
Отмахнулся от особого мнения врача-кардиолога, запись послужила основой обвинительного заключения через несколько лет.
К пятьдесят третьему году вождь одряхлел и разуверился в обещаниях.
Мыши, которых поили эликсиром жизни, подыхали, как и в контроль-ной группе, да и сами чудотворцы не отличались отменным здоровьем.
Трупы их бросали в этой же пещере, даже мухи не роились над пада-лью.
Очередные враги были найдены, все врачи повязаны круговой пору-кой, и фамилии их режут слух, пора вырастить собственные кадры.
Вождь не забывал мелочей, голова его была подобна складу поношен-ной одежды, никогда не знаешь, что понадобится в настоящий момент.
Он покопался и отыскал обвинительный вердикт отвергнутой врачихи; за прошедшие годы та обзавелась семьей и отринула давнее нелепое увлече-ние.
И когда ее повязали, не сразу вспомнила.
Муж и маленькие дети, взмолилась о пощаде; если согрешит твой глаз, вырви его, сослалась на писание.
Кучей тряпья забилась в угол, но постепенно раздувалась воздушным шариком.
И если проткнуть его…
Игла нацелилась, поспешно подтвердила те давние показания.
Да, еще тогда подозревала придворного врача во вредительстве и не сомневалась в сионистском заговоре, но о своих подозрениях не сообщила в компетентные органы.
То есть сообщила, но не настояла на тщательном расследовании, по-этому и не заладилась карьера: была сослана в районную поликлинику.
В то время, как окопавшиеся в Кремле враги…
И звериное лицо международного сионизма…
Они отравили великого пролетарского писателя, распяли Иисуса Хри-ста.
Из-за них мы не можем одолеть голод и разруху.
Но выстоим и сокрушим в очередной мировой войне, не усомнилась в гении престарелого правителя.
Почти без помарок зачитала свои показания, слушатели напряженно приникли к тарелкам громкоговорителей.
Газеты оголтелой сворой набросились на добычу.
Машины с забранными решеткой оконцами расползлись по ночной столице.

6. Я помню себя с раннего детства: потянулся к склонившемуся надо мной лицу.
Услышал его сердце, а он мое, сначала они стучали вразнобой, потом в унисон, и все увеличивалась амплитуда совместных биений, все сильнее рас-качивалось Земля.
- Сам выбрал отца! – определил он мою судьбу.
- Как я выбрал тебя, - добавил, когда девчушка испуганно и просяще взглянула на него.
Она приникла к его плечу, и уже было два лица, и большая, сильная его рука надежно заслонила от превратностей судьбы.
Отдельные эпизоды раннего детства.
Машина, что увозит отца на работу. Прильнувшая к оконному стеклу мать смотрит из-под ладони.
Постепенно машина превращается в размытую черточку, в точку, в ничто.
И можно долго пробиваться песком, но так и не найти оазис.
Она бродила пустой квартирой, а я преследовал ее буденовской кон-ницей, но кони притомились, сбили копыта и не могли настигнуть.
Споткнувшись, упал около стола; на белоснежной скатерти стояли обеденные приборы, саксонский фарфор разлетелся брызгами.
Только так смог привлечь ее внимание.
Мать попыталась объяснить и оправдаться.
- Вот еще, он обязательно вернется, если ждешь, любимые всегда воз-вращаются, когда их ждут, надо только верить и надеяться, моя вера одолеет наветы.
Как встарь прижался я к ее груди, слезы упали на стриженный затылок и прожгли, я вытерпел сладостную боль.
И опять сердца бились вместе, но в слаженном биении разобрал я по-сторонние шумы.
- Да, у тебя будет сестричка, я так счастлива, уже не смела и мечтать, вот еще, верила и надеялась, - бессвязно объяснила мать.
Я знал откуда берутся дети, их не приносят аисты и не находят в ка-пусте, вернее некоторых приносят и находят, но не избранных, а я несомнен-но избран, не сомневался в высоком предназначении.
И путешествовал по ночам, и множество миров открывались в при-зрачных странствиях.
Разные миры, но везде их обитатели упивались своим существованием.
И на добро отвечали добром, не умели поступать по-иному, а если с кем-то случалась беда, приходили на помощь.
И по Вселенной разбрасывали семена жизни, на некоторых планетах они давали всходы.
В одно мгновение преодолевали бесконечное пространство, дух захва-тывало от этих перелетов, берегли и возделывали посевы.
Отправляли письма до востребования; один пройдет мимо конверта, другой распечатает его.
В ночных грезах впервые увидел я шар, под прозрачной поверхностью были видны изумруды звездочек.
И если возжелать и формулу жизни наложить на карту звездного не-ба…
Звезды оживут, раскроются планетами, по ним эстафетой разнесется весть о новом члене всемирного братства.
Нас примут туда, мы навсегда забудем о злобе и ненависти, обретем бессмертие, к которому напрасно стремился диктатор.
Если человечество созрело.
Галактическое сообщество на весах своего пристрастия взвесит сози-дательное и разрушительное начала.
И пусть сердца их не будут холодны, чтобы горечь и боль не затопили Землю.
Чтобы волшебный шар не рассыпался осколками драгоценных камней и несбывшихся надежд.
Так грезилось ночами, иногда грезы оборачиваются реальностью.

7. В те годы люди по-разному отгораживались от бытия: одни предпо-читали ничего не знать, другие целиком отдавались работе, третьи ежедневно заглядывали в стакан.
Мать не сразу пристрастилась к выпивке.
Потеряла еще не родившегося ребенка.
В нашем доме оставалось все меньше заселенных квартир. За жильца-ми приходили по ночам, грохот сапог будоражил город. А если крались, еще больше пугал шорох крысиных лапок.
В ту ночь отца вызвали к очередному знатному пациенту – не к самому главному, того давно пользовал фельдшер, - мать забылась беспокойным сном.
А я отыскал шар и попытался осчастливить человечество.
Возжелал сродниться со всеми мирами, но пальцы нацелились на до-рогие камешки. Хотелось зачерпнуть их полной горстью.
Или крадущиеся шаги возникли в сумеречном моем сознании.
Так бывает, когда наслаждаешься полетом и не ощущаешь земного притяжения. С распростертыми руками паришь над бездной. Или лунатиком бесстрашно пробираешься карнизом.
Но стоит спугнуть странника…
Со скрипом сдвигаются звезды.
Телега застряла в грязи, лошадь напрягает последние силы, медленно и скрипуче проворачивается колесо.
Но постепенно телега набирает ход, звезды сливаются в безумном хо-роводе, поверхность шара мутнеет и трескается.
Мы недостойны, даже хищники не пожирают себе подобных, мы хуже зверья; миры отгородились от нас.
Крысы подбираются, напрасно я умоляю пощадить.
Мать склоняется надо мной, ладонь ее готова вытянуть больной жар.
Неужели ты не слышишь? мысленно взываю я.
Шуршание крысиных лап по лестнице, шорох этот тревожнее грохота сапог на плацу.
Но я разбираю, как привратник подобострастно распахивает ворота правительственной резиденции, торопясь выпроводить опасного посетителя; после ночной консультации отец мой полной грудью вдыхает промозглый воздух; тюремная машина едва не сбивает преступника, мордовороты зала-мывают ему руки.
Так распорядился хозяин; но на этот раз проявил непозволительную слабость: по каплям не выдавил из негодяя фамилии и явки – у специалистов заговорят даже неодушевленные предметы, - оставил ему лазейку для дос-тойного выхода. Надзиратели подбросили веревку.
Люди не умеют смотреть и слушать, но мать может разобрать боль сы-на.
Чтобы она не разобрала, придумал я бежать и прятаться.
- За нами… Как заложников… Тогда он признается…, - с недетской проницательностью предупредил женщину.
Несколько уровней сложности; грохот сапог перекрывает другие уров-ни, и почти невозможно разобрать среди отчаяния.
Подхватив меня, мать метнулась к черному ходу.
Этой дверью мы не пользовались, задвижка заржавела; ломая ногти и руки рванула неподатливое железо. Но и сама дверь срослась с коробкой, разбила плечи и грудь о неподатливую древесину.
А нечисть просачивалась оконными щелями и замочной скважиной, нависала глумливыми рожами.
Нас не тронут, ценой своей жизни отец заслонит нас, я знаю наверня-ка, но паника охватила заразной болезнью.
Вместе навалились на дверь; мать скатилась по лестнице, вонзились угловатые ступени.
В ребра, почки, живот, где едва зародилась новая жизнь.
Женщина в беспамятстве, и бесполезно стучаться в квартиры, где тоже живут врачи, никто не поможет прокаженным.
И клятва Гиппократа – всего лишь слова, давно утратившие первона-чальный смысл.
Бесполезно, но я взываю к наглухо запертым дверям.
Чтобы не разобрала настоящую боль, заставил ее услышать грохот са-пог; они грохотали по всей стране, и не мудрено спятить от этого.
И, наверное, к лучшему, что не родилась сестренка, что никто и нико-гда не родится; если мне суждено открыть иные миры, пусть только на меня падут насмешки и издевательства.

8. Диктатор скончался вскоре после начала очередного громкого про-цесса, оставшихся в живых врачей под подписку о неразглашении выпустили на волю.
Каждый заложил соседа, нити разветвленной вредительской и шпион-ской организации опутали весь мир. Но вели во вновь образованное государ-ство в Палестине.
И хотя правители наши признали его, но спохватились, когда нестой-кие соотечественники пожелали вернуться на историческую родину.
В назидание им повязали лучших врачей, всего лишь немного попуга-ли задержанных, этого оказалось достаточно, чтобы образумить смутьянов.
Некоторые поменяли фамилию. Губерман стал Губерниковым, Штейнбок – Козлогоровым и так далее.
Не существовало заговора врачей, но остались признательные показа-ния – отец мой подговорил и заставил; поэтому никто из так называемых друзей не заступился за нас.
Мать кое-как подлатали и выселили из квартиры – выросли собствен-ные кадры и более не могли ютиться в шалаше.
Или женщина сама покинула проклятый город, а напоследок вместе со всеми устремилась к склепу.
Где выставили чучело безвременно почившего отца народа, и если не придти с ним попрощаться…
Улицы перегорожены тяжелыми грузовиками, военные напрасно пы-таются сдержать толпу.
Перевернутые машины, крики и стоны раздавленных, слезы смешаны с кровью.
Мать еще не оправилась от болезни, течение подхватило и понесло ее.
Руки намертво впились мне в плечи.
И когда она забылась, мне не сразу удалось разжать сведенные судоро-гой пальцы.
Невозможно противиться всеобщему безумию, лишь бы попасть и увидеть, пусть при этом погибнут десятки и тысячи.
Острый, приторный запах мочи и крови, ноги разъезжаются и скользят в этих лужах.
Вопли и стенания по Земле русской.
Поток внес в склеп, где под пронзительным светом ламп на каменных постаментах лежали две мумии.
Одна пожелтела и сморщилась, другая, казалось, сурово вглядывается из-под полуопущенных век.
Слезы не высохли на щеках, до ломоты зубов зажали мы рвущийся из горла крик.
Шарканье ног и тяжелое, воспаленное дыхание долго преследовали меня.
Потерявшихся детей собрали в подвале, выжившие в том побоище ро-дители поочередно забирали нас.
Мать нашла меня, или я распознал ее шаги и убежал из приемника; мы встретились во враждебном городе.
Так простились с ним; провожала нас дворничиха, у которой скрывал-ся я во время болезни матери.
Бывшие друзья законопатили оконные щели, занавесили окна, зашо-рили глаза и заткнули уши.

9. Вернулись в родной город, дедушка уже умер, бабушка жила в од-ноэтажном бараке, двери квартир выходили на незамощенный двор, в распу-тицу талые воды заливали комнату.
Мать не взяли на старое место, претендентов тщательно проверяли, а она запятнала себя; после долгих мытарств устроилась уборщицей на завод.
В школе я не рассказывал о ее работе. И никого не приглашал к себе; во дворе стояли сараи, бабушка завела поросенка, чтобы поднять внука. Мать приносила объедки из заводской столовой, хряк с жадностью набрасывался на лакомство.
Мать стала выпивать, напрасно ей выговаривала бабушка.
Женщина уходила в сарай, собеседник приветствовал ее радостным визгом, пятачок краснел, хвостик топорщился.
Денег не хватало, хотелось поскорее окончить школу и помочь стар-шим.
Или каким-то образом одноклассники узнавали про отца-отравителя; его вроде бы оправдали, но не бывает дыма без огня; чтобы избавиться от до-кучливых расспросов дважды перескакивал я через класс.
Помнил роскошные хоромы, где можно бродить часами и не выбрать-ся из лабиринта.
Полное отсутствие вкуса у коменданта, обустроившего квартиру: тя-желая мебель дорогого дерева, внушительные люстры, кожаные диваны. Лепнина бордюра, дореволюционные ангелочки, вощеный паркет, на кото-ром можно поскользнуться и сломать ногу, двери и оконные рамы из морено-го дуба. Потолок, до которого не добраться и с самой высокой стремянки, а так хочется пощупать крылья.
Прислуга убирает квартиру, готовит и подает на стол, а если ты забу-дешь поздороваться или случайно нахмуришься, тут же интересуется твоим самочувствием.
И наконец, машина, что ежедневно увозит отца в горный замок, куда не допускают остальных жителей; и проходя мимо горы, они сдергивают шапку и сгибаются в подобострастном поклоне.
На этой машине иногда и мне удавалось промчаться по улицам, посто-вые почтительно брали под козырек, прохожие выскакивали из-под колес, но не возмущались.
Ушло и не вернется, твердил здравый смысл, а я не слушал уверенного в своей правоте всезнайку, не прожить без веры и надежды, мы сами выбира-ем дороги, и везет тем, кто создает для этого оптимальные условия.
Чтобы поскорее избавиться от нищеты, в 15 лет окончил я школу; отца реабилитировали перед получением аттестата; детей репрессированных при-нимали в высшие учебные заведения вне конкурса, это преимущество с тру-дом перевесило сомнительное происхождение; не мог же я всем рассказы-вать, что меня усыновили.

10. Но пришлось, когда разразилась война между арабами и евреями; многие наши соотечественники с труднопроизносимыми фамилиями сочув-ствовали далеким своим собратьям.
Или могли сочувствовать, как считали опытные кадровики; институт занимался секретной тематикой, настолько серьезной, что сотрудников толь-ко после тщательной обработки выпускали за крепостные стены.
При выходе за ворота помещали между двумя электродами электрон-ной пушки, та с шипением стреляла, выпучивались глаза, отвисала челюсть, дыбом вставали волосы, между волосинками проскакивали искры, мы забы-вали о своей работе.
Считанная информация записывалась на магнитные носители, элек-тронно-вычислительный монстр занимал подвальный этаж, бобинами с плен-кой были завалены несколько комнат.
Чудище обслуживала команда специалистов, их тоже облучали, по-этому частенько они путали бобины, так впервые познакомился я с нашей кадровичкой.
  Машина должна была считывать только секретную информацию, свя-занную с институтскими разработками, среди этой галиматьи попадались и личные воспоминания.
Чужая душа пытается овладеть твоими чувствами и разумом, люди защищаются от непрошеного вторжения, а я покорно отдался захватчикам.
Чтобы их замыслы использовать в своих интересах, познание это гро-зит безумием и распадом личности.

11. Генерал, бывший во время войны начальником особого отдела; наши солдаты разгромили немецкую дивизию, пытавшуюся уйти на запад. Ящики с награбленным добром.
Некоторые из ящиков прошиты автоматными очередями, то есть вскрыты, солдаты наверняка поживились добычей.
Еще не отошли от горячки боя и отмахиваются от нелепых обвинений.
Добренькие наши правители не расстреливают мародеров, а распихи-вают по лагерям, что расплодились погаными грибами.
Начальство набивает барахлом вагоны и машины.
Среди чертежей и зарисовок какого-то средневекового итальянца ко-мандиру попадается шар, где под хрустальной поверхностью угадываются блестки изумрудов; или шар этот преподнесли ему коленопреклоненные ме-стные жители, как в дальнейшем поведал он жене, и конечно, она поверила этой версии.
И можно расколоть хрусталь и выколупнуть камешки, но и так хватает добра, шар этот оставляют как талисман или заначку на черный день.
Талисман приносит удачу; у них долго не было детей – то ли семя его падало на бесплодную землю, то ли погоня за чинами и богатством выхоло-стила мужчину; когда блестки разгорелись манящими звездами, произошло зачатие.
Родилась девочка, родители не могли нарадоваться на свое сокровище.
Беда пришла в пятьдесят третьем году, когда по амнистии выпустили уголовников.
Случайно освободили и некоторых фронтовиков, двое таких сговори-лись отомстить оболгавшему их особисту.
И отомстили; чужие воспоминания распались на отдельные кадры, и почти невозможно разобраться в этой мешанине.
Взрыв на обочине, пороховая гарь войны.
Съехавшая в кювет и перевернувшаяся машина, рваное железо, иско-реженное детское тело.
Девочка истекает кровью, мать пытается зажать рану.
Заросшие щетиной, перекошенные в крике и в проклятиях лица парти-зан, то есть бандитов.
Обезумевший от страха генерал.
И если во время войны пришлось стрелять только по своим, то, защи-щая ребенка, решился он отстреливаться.
Но пистолет дал осечку, или забыл снять с предохранителя; с пролом-ленной головой упал рядом с машиной.
Врачи и милиция на месте покушения и убийства.
- Спасите дочку! Застрелите как бешеных псов! – требует мать и вдова.
Псов застрелили, девочку вылечили, от этого потрясения ослабла она разумом.
Обернулась младенцем, но сумела спрятать талисман, который возна-мерилась уничтожить женщина.
Подменила его мячом, женщина не стала разворачивать тряпки.
Горожане сами втащили в крепость деревянного коня, вспомнила ста-ринную легенду.
Враг вознамерился под корень извести жизнь; дочка никогда не вый-дет из младенческого возраста, безошибочно определили врачи.
Мать швырнула в огонь дьявольскую посылку. Потом, подхватив ре-бенка, залегла в канаве.
Взрыв не грянул, хлопья сажи въелись в кожу, на деревьях скукожи-лись листья.
И бесполезно копаться в прахе, драгоценные камни распались на пер-воначальные составляющие.
Так показалось женщине; дочка выкрала шар и зарыла его на участке, а потом забыла, неразвитый ее ум узким лучом мог высветить только собы-тия настоящего, но вчерашний день утопал во тьме.
Генерала похоронили с почестями, воронье отчаянными криками от-кликнулось на прощальные залпы.
Мне почудилось это, когда операторы по ошибке поставили не ту бо-бину.
Или фантастические подробности измыслил я долгими бессонными ночами – небожители поведали о своем послании.
Пришло время, человечество созрело прочесть письмо.
Но сначала попало оно в руки немцев, которые на Тибете или в Ан-тарктиде искали историческую прародину.
На южном континенте организовали секретную базу; предки уже вла-дели тайной атома, надеялись от них перенять эти знания.
Но не успели, а шар то ли уничтожили, то ли потеряли.
Теперь я отправился в экспедицию.

12. Уговорил себя, когда началась война на Ближнем Востоке.
И, конечно, страна наша заступилась за арабов.
       И потенциальных их врагов требовалось немедленно отстранить от секретных разработок. Таковым посчитали ведущего специалиста института.
Кадровичка придумала отлучить его.
Но когда со своим предложением вышла к директору, тот поначалу от-казался от нелепой затеи.
- Кто будет осуществлять те бредовые замыслы? – ткнул пальцем в по-толок, - вы, я, дядя Вася-водопроводчик?
- Разве у нас не выпестованы кадры своих ученых? – придралась она к малой его оговорке.
- В тепличных условиях, но стоит повеять злому ветру…, - возразил упрямец.
А когда она назвала простенькую фамилию посмертно рассекреченно-го конструктора космических аппаратов, не проникся должным уважением.
- Еще вспомним Ломоносова, - невпопад заметил он.
- Бредовые замыслы? – обвинила она по главной статье.
Пришлось согласиться с блюстителем; когда директор подписывал приказ, у него тряслись руки.
Его отца тоже репрессировали, а как известно – яблоко от яблони…
Так ведущего специалиста сослали в секретную лабораторию, а руко-водить поставили комсомольского деятеля.
Тот прознал о назначении и пал на колени.
- Бабушка была неграмотной, не удалось получить достойного образо-вания, заочный институт, там ставили уды за партийные заслуги! – понес околесицу.
Едва не облобызал ножки письменного стола, директор отодвинулся от попрошайки вместе с массивным этим сооружением.
Лицо его взмокло и побагровело.
Он тоже предпочитал не перечить партийным указаниям, поэтому с удовольствием уничтожил, то есть возвысил просителя.
- Вот и подучишься у него! Не боги горшки обжигают! Твой будет са-мым корявым! Назначение согласовано на самом высоком уровне! – вбивал гвозди.
Словно приколачивал к кресту, но не сомневался, что новоиспеченный руководитель только окрепнет от пустяшного испытания.
И тот окреп, поместил невольника в самый отдаленный каземат и сто-рожевым псом охранял его.
И когда узнику по естественной надобности надо было отлучиться из камеры – в библиотеку и столовую его, естественно, не пускали, - то сопро-вождал преступника до отхожего места.
Ставил галочку в черном списке, - у нас не разгуляешься, достаточно двух посещений за день, - и сдабривал отметину добрым глотком.
По трезвости разве можно руководить высоколобым придурком?
И по всему институту разыскивали сочувствующих узнику или запят-нанных своим происхождением.
И стоило несмышленышу заявить о желании обрести хотя бы канди-датское достоинство, как пристально и предвзято изучали его подноготную.
У начальника лаборатории от учебы сохранились самые лестные вос-поминания.
Учился он заочно, но требовалось приходить на экзамены.
После успешной сдачи принимал он коньяк с шампанским, на старших курсах пристрастился к водке с пивом. Смесь эта еще почище шибала в голо-ву и валила с ног.

13. Когда ищейки расползлись по институту, выискивая неблагона-дежных, я ощутил, как петля все туже затягивается вокруг шеи.
И палачи готовы выбить табуретку.
И бесполезно соблазнять их несуществующими сокровищами; госу-дарство заботится о соглядатаях, им достаточно и постоянного места у кор-мушки.
Но если удастся разжалобить главного гонителя…
Только издали видел ее: женщина неопределенного возраста, можно дать ей и сорок и шестьдесят лет. Бесформенный балахон траурного платья, мешковина доходит до щиколоток, черные туфли, ни одного светлого пятна во мраке ночи.
Даже лицо скрыто под косынкой, глаза воспаляются и при тусклом свете.
И наверняка, окно кабинета закрыто плотными шторами, а стены со-чатся подвальной сыростью даже в летний зной.
И хочется как можно скорей выскочить из этой западни, спрятаться и затаиться.
У нас не скроешься от надзора и сыска, бесполезно страусом зарывать-ся в песок.
И остается одно – подставить грудь под выстрел, то есть приветство-вать ее как можно более широкой улыбкой.

14. Как приветствую я зрелых дам, сохранивших ненасытность и в за-катные годы.
Или наоборот, развивших ее к преклонному возрасту.
Впервые познал я такую в пятнадцать лет.
Соседка попросила заменить перегоревшую лампочку.
Мать забылась в пьяном угаре, я как проклятый решал задачи повы-шенной сложности, лишь бы отвлечься от грязи и боли убогого нашего суще-ствования.
К этому времени замостили двор, куда выходили двери барака. Но все равно сырость выступала из-под камня и просачивалась в камеры.
И напрасно соседка занавесила стены коврами, меня передернуло от холода могильного склепа.
В потемках маняще поблескивала бутылка на журнальном столике. Лучики отражались от сложного сооружения на голове. Пахло, как в парфю-мерной лавке, в этом угаре вскарабкался я на табурет.
Не дотянулся до лампочки; она обернулась вертким зверьком, тот уво-рачивался от неловких пальцев.
Хозяйка подкрадывалась сужающимися кругами, вкрадчивые шаги были похожи на топот сапог на плацу или на шорох крысиных лапок.
Сосредоточился на сложной работе, одно неверное движение, и со-крушит напряжение. Навалились шаги и запах.
Потом зверь затаился перед прыжком; услышал, как отчаянно коло-тится сердце, но не в унисон с сердцем и натужным дыханием хозяйки; каж-дый удар выламывал ребра.
Зверь напал: вдруг растрепавшимися и струящимися волосами объял ноги, волосинки вскарабкались змейками.
Или лицо и вывернутые наизнанку губы, что не ведали стыда и жало-сти.
Я нащупал лампочку и ухватился за провод.
Табуретка раскачивалась палубой попавшего с бурю корабля.
Лицо, руки, волосы – все ее тело ласкало; повис на проводе и оборвал его.
И застонал, когда уже не мог сдерживаться, и горячая волна восторгом и избавлением зародилась в нижней части живота.
Тело ее было совершенно при обманчивом свете ночника.
А стены не сочились сыростью, напрасно я прикрылся, осторожно, но настойчиво развела скрещенные мои руки.
Тело твое великолепно, повторил вслед за ней, или она повторила, или слились голоса наши.
В постели все дозволено, научила подготовишку, тебе было сладко и отрадно, но многократно слаще и отраднее мне.
Божественный нектар, облизнулась она, разве изысканное лакомство променяешь на грязь звериных инстинктов?
Посмотри, как кобели бегают за сучкой во время течки, как грызутся и торопливо покрывают ее, неужели уподобимся мы этим скотам?
Не знаю, еще не пробовал, невольно потянулся я к бутылке.
Надо хлебнуть, измыслила она очередную сладостную пытку: сок вой-дет в кровь, его выдавит из пор, слизнуть каждую каплю.
Глотнул, но не смог допить, оставил матери, она опохмелилась и опять заснула.
Ночью снова прокрался к соседке, а около ее дверей заранее содрал рубашку.
Но закричал паровоз на переезде, заскрежетали тормозные колодки.
Скрежет и рычание навалились.
Увидел, как тела переплелись немыслимым образом; хищница услы-шала и обернулась.
Глаза и зубы нацелились.
Поманила окровавленной лапой. Ты, он, вы, вместе, пригласила на ор-гию.
Я отпрянул; избитый и истерзанный, едва добрался до своего логова.
А там безжалостно растормошил мать.
- Если один из любовников гораздо старше, то разве старуха не обяза-на сдувать пылинки со своего избранника и потворствовать каждой его при-хоти?
- Как вы жили? – напомнил о ее замужестве. - Он носил тебя на руках и не позволял коснуться грешной земли?
Но память тускнеет и ржавеет без повторения пройденного; если в ка-ждом претенденте отыскать хотя бы частицу единственного, то разве из этих частиц не слепить былое?
Ведь были претенденты на руку твое и сердце! – пытал женщину.
- Я убью ее, как она посмела! – очнулась мать.
Но не убила, помогла выставить проходимца, вместе помянули они за-губленную свою молодость.
Мне не спалось, то в горячечном бреду откидывал одеяло, то навали-вал все тряпки, чтобы не замерзнуть в холоде одиночества.
А утром мать попыталась вразумить повзрослевшего сына.
Я с трудом пробился сквозь пьяный бред.
- Больше она никогда, да ты и сам туда не вернешься! – так истолко-вал ее слова.
- Вот еще, найди ровесницу, коли приспичило!
- А любовь как награда, и не каждому дано получить ее. И знак боже-ственного отличия не пристало разменивать на пятаки.
- Лучше забыться с бутылкой, - сказала она.
А я не желал забывать.
Просто глотнул для храбрости, прежде чем ввернуть лампочку.
И мир закружился, или я рухнул в пропасть. И невесть что вообразил в сумеречном бреду.

15. А в институте последовал материнскому совету.
Помог разобраться однокурснице. Выбрал самую старую, что успела поработать после школы.
Начальство отличило усердную работницу и наконец избавилось от нее.
Девушка ютилась в общаге, сожительницы куда-то запропастились, запах дешевых духов перебил запахи сапог и казармы.
Дверь скрипуче затворилась, замок щелкнул.
- Что же ты, у нас всего час, - поторопила меня.
За эти минуты невозможно разобраться в формулах и символах, я по-пытался.
- Не могу вот так сразу, - сказал ей.
- Разве не пялился на лекциях? думала дыра на чулке, - подготовила меня женщина.
Потом вспомнила об обязательном ритуале, неохотно выудила дежур-ную бутылку.
- Можешь приступать, - поперхнулась отравой.
- Как? – спросил я.
- Впервые увидел тебя и прочая беллетристика, - научила соблазни-тельница.
- Нет, я привык, когда приходят ко мне, - отказался пресыщенный ка-валер.
- Размечтался.
- Когда приходят и соблазняют умелым телом, - вспомнил я. - Упор-ными тренировками отточено каждое движение.
- Женщины – мудрость мира, - признал их превосходство, - Если по-желаете поделиться хотя бы каплей премудрости…
- Что же ты, у нас всего час, - повторил вслед за ней.
Мысли и слова путались; чтобы разобраться, тоже глотнул.
И прислушался. Но желанием не обожгло низ живота.
Женщина неуверенно теребила верхнюю пуговичку рубашки.
- Разве вы не жаждете верховодить? – попробовал по-иному. - И втап-тывать в грязь очередную жертву.
- Нет, - отказалась она. – Мне нужны сильные и безжалостные руки.
Опять глотнули, пытаясь сторговаться.
- Что не ведают пощады. - Так и не справилась она с пуговичкой.
Но вообразила после третьего или четвертого глотка.
Воображаемый насильник не стал разбираться в застежках и петель-ках, рванул материю.
А я изучил лампочку в самодельном абажуре, надо заменить ее на бо-лее тусклую.
Хотел вскарабкаться на стул и повиснуть на проводе.
Она рванула и располосовала рубашку, зажмурилась, под мозолисты-ми руками промялась грудь.
А я представил, как волосинки ласковыми змейками вползают по но-гам.
Но порыв ветра отворил форточку, женщина вскрикнула и закуталась в обрывки материи.
Я уже засучил брюки, чтобы одолеть ручей. Но источник иссяк, вода ушла.
И утешиться можно только бутылкой.
Мы утешились и забылись на ее постели, легли в одежде, устроились валетиком, я притерпелся к запахам сапог и казармы.
И когда сожительницам ее надоело шляться по улицам и они верну-лись, то обнаружили притомившихся любовников.
Растолкали нас, мы не сразу очнулись.

16. Этими эпизодами ограничились любовные мои похождения; сосед-ка уехала из барака, однокурсницу отчислили.
Дипломированный специалист устроился в престижный институт; зда-ние будущего благополучия было возведено на песке, под порывами ветра покосились стены, крыша пошла трещинами.
Чтобы не рухнул карточный домик, повинился перед кадровичкой.
Приполз на брюхе, острые камни изодрали одежду.
Женщина пряталась за двойными воротами, сначала просители разби-вались о железо наружной двери, потом войлок обивки поглощал осторожное царапанье.
И когда мы втискивались в щелочку, хозяйка недоуменно оглядывала незваных гостей и помечала их черной меткой.
И напрасно несчастные пытались оправдаться, в лучшем случае по собственному желанию отлучали их от кормушки.
И только редкий смельчак мог по собственной инициативе явиться на заклание, и таковой отыскался; я не забыл, как под конвоем ведущего спе-циалиста отвели в секретную лабораторию.
Широко расставив ноги, капитан принимал живой товар, в одной руке бич, в другой початая бутылка рома – щелкал бичом и прикладывался к бу-тылке.
Узник пытался счастливить человечество.
Бумагу не давали, но два раза в день водили в нужник, исписал стены заумными формулами.
Уборщицы натруженными руками, проклятиями и кислотой вытрави-ли похабные надписи.
И пожаловались на безобразника кадровичке.
Та распорядилась поставить в камере парашу, горшок заказали в своих мастерских, конструкторы приникли к кульманам.
Или подбрасывал в коридоре прелестные записки, послания эти попа-дали в руки надзирателей.
Или обнаружил некую биологическую закономерность: если в колонии простейших отбраковать выдающихся индивидуумов, усреднить ее обитате-лей, то в третьем поколении все равно расслоится вроде бы однородная мас-са.
И в напрасной надежде приглядывался к молодежи.
Но ошибся в расчетах и наблюдениях; или молодые проще самых про-стейших, заключил он.
Начальник лаборатории все с большим трудом добирался до команд-ного поста.
Ранним утром доползал до ближайшей забегаловки. Первые капли жи-вительным дождем падали в пустыню пересохшего желудка.
Оживали сорные травы и для своего роста нуждались в очередных возлияниях.
Расцветали, колосились и разбрасывали ядовитые споры.
И все больше пьяниц появлялось в городе.
Медленная цепная реакция, взрыв все равно грянет, пусть и через не-сколько мучительных лет.
Так откликнулись на войну наши правители, я случайно оказался за-мешанным в эту историю.
Едва пришел в институт, как предложили стать фельдъегерем, достав-лять по назначению секретные документы, я не посмел отказаться.
Но отчаянно замотал головой, когда кадровичка протянула боевое оружие.
В затемненном кабинете; но взведя курок и прицелившись, локтем за-дела штору, я отшатнулся от уродливого оскала лица.
От прекрасного в уродстве лица.
- Вот так он отстреливался, - вспомнила она. – Вот еще, не его вина, что заело патрон.
Прицелилась, уголок шторы отогнулся, я зажмурился на пронзитель-ном свету; жажда убийства сродни жажде любви и обладания – ожила и сбросила безликую маску.
Я согласился, чтобы хоть этим приблизиться; конечно, можно защи-титься и обрести кандидатское и докторское достоинство, на это уйдут деся-тилетия, и только на могильном камне высекут чины и звания.
Когда разразилась война и потенциального врага загнали в резерва-цию, только фельдъегерю разрешили общаться с изгоем.
Доставив очередное послание: запрет на марание стен, постановление об установке горшка и тому подобное, спешил я выбраться из чумного бара-ка.
Это не всегда удавалось, узник был рад и такому посетителю.
Хоть с кем-то поделиться завиральными своими идеями, я вслушивал-ся в его бред.

17. Был фельдъегерем и одновременно научным секретарем у ведуще-го специалиста института.
Когда впервые увидел его, то невольно зажмурился.
В белом развевающемся халате, как некогда названный мой отец, ко-гда его вызвали к приболевшему правителю.
И внешне они были похожи: такая же худоба и порывистость движе-ний, орлиный нос, презрительно или скорбно скривившиеся губы. И бездон-ный провал и тех и других глаз, будто одинаковое горе иссушило эти источ-ники.
Молодого ученого направили в воинскую часть; смертельное излуче-ние накрыло научный городок; по возвращению не смог он одолеть загради-тельный кордон.
       - Стой, стреляют без предупреждения! – срывая голос, предупредил ко-мандир, но пришелец рванул на груди рубаху и надвинулся на солдат.
        И те дрогнули и попятились, их не научили стрелять по живой мише-ни.
Или командир не решился отдать смертельный приказ.
Но все равно не пропустили безумца, навалились всем скопом.
И только богатыри в старинных сказаниях расшвыривают недругов.
Его повязали, и на самом верху долго не могли придумать, как посту-пить со случайным свидетелем катастрофы.
Правители не уничтожили его, испытали на подопытном кролике сек-ретное оружие.
Поместили между двумя полюсами огромного электромагнита.
Если выживет после эксперимента, то, наверняка, забудет о потери близких и, конечно, об атомном взрыве.
Он выжил и частично забыл, во всяком случае и под пыткой не выдал тайну.
И семья его погибла в банальной катастрофе. Поезд сошел с рельс или самолет разбился при посадке.
Забыл, но наотрез отказался работать с вояками, фантазера сослали в гражданский институт, он не числился ни в каком подразделении, но щедрой рукой разбрасывал завиральные идеи.
Я познакомился с ним во время преддипломной практики.
- Самый гоношилистый студент, - шутливо представил меня наш ку-ратор.
Похожий на отца мужчина, я заслонился от боли воспоминаний.
- Мой убитый сын…, - проговорился ученый.
- Мой убитый отец…, - невольно поддался я сумеречному бреду.
Перемещение душ, как считают на Востоке, даже имена у них были одинаковые.
       - Нет, - отказался я. – Каждый сражается в одиночку, иначе наше един-ство посчитают заговором.
       - И взорвется атом? – вспомнил он.
- Вы о чем? – встревожился куратор.
- Почудилось, - опомнился мой учитель.
- Креститься надо, - облегченно вздохнул куратор, избавившись от дурного студента.

18. Преддипломная практика пролетела быстро и незаметно, в декана-те были согласны распределить хоть в преисподнюю.
Директор научно-исследовательского института дождался, когда кад-ровичка ушла в краткосрочный отпуск.
На проверку благонадежности обычно уходили недели, а то и месяца, меня оформили за день.
- Когда отца арестовали, - вспомнил директор, - меня вышвырнули из института. Удалось устроиться только кочегаром.
Реабилитировали его одним из первых, разрешили мне доучиться, но все равно смотрели, как на прокаженного, я ни с кем не общался и боялся поднять голову, - сказал он.
Директор одного из крупнейших научно-исследовательских институ-тов. И чтобы попасть к нему, надо заранее записаться у секретарши.
Очередь медленно продвигалась.
Самые сообразительные коробками конфет и другими подношениями ускоряли процесс.
А меня приняли сразу.
Будто общая беда сближает людей.
Отца директора расстреляли, а потом его именем назвали улицы и па-роходы.
И сын безвременно погибшего выдающегося ученого постепенно нау-чился поднимать голову.
И даже мог принять на работу ненадежного и подозрительного со-трудника.
Но пристроил втихомолку, когда кадровичка ушла в отпуск.
Та пока не обратилась в соответствующие органы.
Было интересно и тяжело работать с учителем.
Иногда полы развевающегося халата были похожи на крылья птицы, она легко воспаряла над равниной.
А мне приходилось карабкаться, обдирая руки и колени.
Или зависать над пропастью, надеясь только на руку старшего това-рища.
И он помогал, но дивился моей бестолковости.
- Учись думать! Сомневайся в любой непреложной истине! Не гонись за чинами и званиями, они сами найдут тебя! И никогда не выпрашивай у них подачек! – вбивал он гвозди премудрости.
Я пытался угнаться за ним, падал и разбивался, забывал о сне и отды-хе; но когда оставалось несколько шагов до вершины, камнепад сбивал с ног.
Только казалось, что птица может взмыть, высота полета ограничена ловчей сетью.
И когда он запутался в ней, я все-таки сорвался в пропасть.
- Пойдем! – чуть ли не силой вытащил меня за ворота.
Я мог запросто вырваться, стряхнуть назойливую руку – словно испод-тишка ниже пояса ударить доверившегося мне человека.
- У нас творческая командировка! – притащил к себе домой.
А когда я отказался выпить – достаточно насмотрелся, - вспомнил сы-на.
- Таким он мог стать: умным, честным, но только не до тошноты пра-вильным, - прикладываясь к бутылке, приписал мне несуществующие досто-инства.
- Пить и повесничать, иначе сойдешь с ума! – научил нехитрой пре-мудрости.
- А мой отец не пил и не волочился, - возразил я.
- И погиб.
- Его затравили!
- Как всех, - обобщил он наш жизненный опыт.
- А я не хочу, и на все готов, чтобы выжить, - неосторожно признался я.
- Приходи сегодня! – подхватив телефонную трубку, позвал он. За этим призывом не разобрал грядущее мое предательство.
- Я как твой сын…Разве такое возможно при сыне? – впервые обра-тился к нему на «ты» и отказался участвовать в этой оргии.
- Что тебе от него надо? – попытался образумить ночную бабочку, прилетевшую на огонек.
Скатился по лестнице и перехватил ее в парадной.
- Поговорить с человеком, - сказала она.
- Только плач и стон, - предугадал я. – А потом ему станет стыдно за минутную слабость и он проклянет случайного свидетеля.
- Я ушел, чтобы не уничтожило его проклятие, - оправдался перед де-вицей.
- Нет, по мне только солидные женщины, чтобы приобщили к искоре-женной нашей жизни, - отказался от ее услуг.
- Смотри, не перехитри себя, - невпопад откликнулась эта подстилка.
- А иди ты..! – послал ее по адресу.
- И это тоже, - согласилась она.

19. В тот день впервые прогулял работу, кадровичка могла уволить с волчьим билетом.
Поспешил вернуться, чтобы замолить грехи.
Казалось, что прошло всего несколько минут, но уже работники потя-нулись к проходной.
Некоторые заранее расправляли плечи и вздергивали голову. И почти бежали, торопясь вырваться на волю.
Эти чаще всего разбивались о железные прутья вертушки: то ли не срабатывал механизм, то ли охранник забывал отпустить тормоз.
Наивно полагали, что прошли времена сыска и надзора, и стоит выва-литься за крепостные ворота…
И никто не потребует предъявить документы, а потом не заломят руки и не швырнут в «воронок». И не осудят за то, что не сдернул шапку перед очередным правителем. А если и осудят, то лишь слегка пожурят за нерасто-ропность, но не сошлют в северные лагеря.
А если и сошлют, то не замордуют до смерти.
А если замордуют, то их имена навечно войдут в анналы.
Не войдут, а кости растащат бродячие псы.
Поэтому бдительные и осторожные на цыпочках подбирались к вер-тушке и, прежде чем просочиться, униженно склонялись перед бдительным оком телекамеры.
Но ворота сами распахнулись, когда к ним подошла кадровичка.
Люди, не уверенные в своей правоте, компенсируют это послушанием и усердием. Раньше всех приходят на службу и засиживаются допоздна.
А женщина ушла раньше даже самых мелких начальничков.

20. Я уже успел кое-что разузнать о ней.
Впервые услышал от мужика, забравшегося в одну из комнат нашего барака.
Его обитатели уходили, из старожилов остались только мы с матерью.
Многие двери были крест-накрест заколочены досками.
В заброшенных камерах иногда ночевали бродяги.
Не знаю, почему я пожалел одного из них.
Или так распорядилась судьба: оставила послание дикарям. Мы смо-жем прочесть его, когда достигнем определенного уровня развития.
Немецкая экспедиция к подножию высочайшей горной вершины.
Тибетские ламы, хранящие давнюю тайну.
И никакими силами на заставить их проговориться.
Напрасно специалисты применяли самые эффективные методы дозна-ния.
Ламы еще в годы ученичества прошли огонь и воду.
И только улыбались, когда раскаленное железо калечило плоть.
Но на далай-ламу снизошло откровение.
Небо окрасилось сполохами полярного сияния. Или, брюхом задевая вершину, пролетел космический корабль. Или собаке надоело валяться на се-не, пришло время поделиться с человечеством накопленными за века и тыся-челетия знаниями.
Экспедиция с богатой добычей вернулась в рейх.
Союзники не забросали подводную лодку глубинными бомбами.
Хрустальный шар соизволил осмотреть фюрер.
И разродился пространной тирадой.
Война не проиграна пока высшие силы благоволят к избранному наро-ду, заявил он.
(Так некогда благоволили к другому, ныне рассеянному по свету.)
И пусть враг испоганил нашу землю, с божьей помощью сокрушим мы супостата.
За неделю, нет, за несколько дней обязаны разобраться в этой подсказ-ке.
Не разобрались, как не смогли и наши солдаты, захватившие трофей.
Один из них после долгих лет отсидки и бродяжничества умирал ря-дом со мной.
Тем вечером сил едва хватило добраться до дома.
Кроме учебы в институте числился я на кафедре и работал в кочегарке.
(Как некогда будущий директор научно-исследовательского институ-та; может быть, из-за общности судьбы в дальнейшем взял он меня к себе.)
Работали по двадцать четыре часа, пламя яростно гудело в котлах, угольная пыль оседала на лицах.
Смена состояла из двух кочегаров, но мы вкалывали по очереди, зато выходили через семь суток на восьмые.
Изредка привозили антрацит, этот уголь сгорал почти целиком, но ча-ще всего забрасывали в топку печорский, наполовину смешанный с землей.
Из трубы вываливался едкий дым, окрестные жители задыхались и проклинали шахтеров.
Если я вспоминал безоблачные годы раннего детства, то память эта ед-ва ли помогала выстоять.
От гула пламени закладывало уши и кружилась голова.
После кочегарки кое-как добрался до барака.
Дополз и мечтал растянуться на лежанке.
- День нашей встречи. – Встретила мать дежурной бутылкой.
- Или день прилета птиц, - вяло откликнулся я.
- Вот еще, чтобы забыть…Нет, наоборот, никогда не забывать. – Опять глотнула она.
Глаза закрывались, я видел в тумане.
Но иногда в пелене различаешь яснее, чем при солнечном свете.
Остров в океане, едва выступают низкие берега.
И если еще глотнуть, вода затопит землю.
Пусть погибнет, жестоко и мстительно решил я, больше не придется маяться и надрываться.
И прошлое костлявой рукой мертвеца не вцепится в глотку.
Чтобы ускорить ее гибель, отобрал бутылку, помог добраться до по-стели.
А потом распахнул дверь, задохнувшись в угарном запахе былого.
Ничего не было, а если и было, то ушло; измыслил чудовищную пыт-ку: вылить остатки выпивки, утром ей нечем будет опохмелиться.
Или похоронить бутылку с воинскими почестями: с салютом и рас-стрельной командой.
Услышал стон в соседней камере, с бутылкой наизготовку, будто с оружием наперевес бесстрашно сунулся в неизвестность.
И хотя глаза уже притерпелись к полумраку – луна тусклым фонарем едва освещала поле битвы, - не различил затаившегося странника.
Спас мать, но чтобы не нарушить шаткое мировое равновесие, требо-валось уничтожить кого-то взамен.
Наткнулся на кучу тряпья в углу, прицелился из бутылки.
Но промахнулся, отрава упала на пол. Земля зашипела и оплавилась.
Наконец различил: тряпье обернулось ползучим гадом. Змей дополз и припал к источнику.
Мысленно пожелал ему захлебнуться в ядовитой луже.
- Благодарствую, - прохрипело существо.
Подивился столь высокопарному выражению.
Тяжело умирать в одиночку, примерно так объяснил этот отвержен-ный, даже самый малый и ничтожный имеет право на последнее участие.
- Мать тоже помрет под забором, - предугадал я.
Люди не рождаются негодяями, бестолково объяснил он – в бутылке осталось на донышке, благодатная жидкость одной каплей упала в пустоту желудка, - но их низвергают в скотское состояние.
Некий чудный шар, отбитый у фрицев в конце войны.
Мы изменились вблизи него.
Нет, не стали чище и добрее, вспомнил он, но ярче проявились доми-нирующие качества.
Так одни были готовы принять грехи человечества и умереть на кре-сте, и принимали, и умирали, другие вгрызались зубами и рвали когтями.
Генерал приказал уничтожить свидетелей, что прикоснулись к тайне мироздания, но то ли кончились патроны, то ли неправильно истолковали приказ.
Сослали в лагеря, некоторые выжили в этом аду.
И когда товарищи придумали отомстить обидчику, напрасно отговари-вал их.
Они взорвали машину, уничтожили послание высшего разума; а он попытался утешить обездоленное человечество.
Сначала бродил по вымирающим деревням, иногда ему подносили стакан, чаще всего разводили руками.
Уже ничто не росло на северной земле, а водку добывали на асфальте и камне; я все внимательнее вслушивался в путаный рассказ.
Откровения детских лет переплелись в его вымыслом и фантазией.
Водка росла на асфальте; он добрел до города, проповедовал возле пивных ларьков.
Прихожане сначала с интересом вслушивались в бредни, но чем со-вершеннее и счастливее становились небожители, тем яснее осознавали грязь и убожество существования.
На обидчике вымещали несправедливость: разбивали кулаки и еще больше зверели от этого.
А он не роптал, давним спасителем подставлял другую щеку.
Даже в лютый мороз ходил в рубище, и сто лет тому назад его бы по-считали юродивым, но наше время не нуждается в убогих.
Язвы и струпья, обнаженные мускулы и сухожилия.
Чумного и прокаженного не приняли даже в ветеринарную лечебницу, а я пригрел его своим участием.
И хотя только в сказках за добро воздается добром, пожалел странни-ка.
За это поделился он картой спрятанных сокровищ.
Шар несомненно находится в семье того генерала; может быть, больше никто не погибнет, пытаясь овладеть мифическим кладом.
Поделился сокровенным, на это ушли последние силы, захрипел и за-дергался в предсмертных конвульсиях.
Тело выгнулось дугой и окоченело, душа покинула временное приста-нище.
Так уходит поезд, огоньки постепенно растворяются во мгле и уже не дрожат рельсы.
Вспыхнет и погаснет падучая звезда, порыв ветра собьет пожухлые листья.
И можно вызвать санитаров, чтобы забрали труп, и прозектор нацелит-ся мясницким ножом. Лезвие со скрипом войдет в мертвую ткань.
Осторожно выволок труп во двор.
Однажды помог соседке похоронить околевшего пса; люди в сущности не отличаются от животных.
Оказал последние почести ночному гостю: избавил от посмертного по-ругания.
Окна не светились, все равно пригибался и прятался в поднятом во-ротнике.
Груз становился тяжелее с каждым шагом, будто вся тяжесть наших согрешений навалилась на плечи.
Дотащил до забора, где не было асфальта.
И где уже зарыл пса, вдвоем лежать не так скучно.
Осталась глубокая колея, словно тысячи зверей и людей прошли скорбным путем.
Лезвие лопаты с чавканьем вошло в податливую землю.
Или туман лег на город, или непрошеные слезы скатились по щекам.
Копал торопливо и неистово, черенок лопаты не ободрал загрубевшие ладони.
Казалось, множество глаз приникло к замочной скважине, не оглянул-ся на глумливые рожи.
Избавился от последнего свидетеля, разровнял могильный холмик, чтобы не нашли и не осквернили труп.
А потом прокрался в камеру, на стенах и на бутылке остались отпечат-ки пальцев.
Стер их рукавом, холод камня и стекла вошел в плоть.
И если немедленно не согреться…
Как согревался в попытках близости.
Когда всеядная матрона совратила мальчишку.
Но сначала заставила изрядно глотнуть. А потом коршуном упала на добычу. Или орлом, что склевывал печень.
И другая девица – попытка близости закончилась банальной выпивкой.
И если из двух зол выбрать большее…
Из трех – подобная близость сродни убийству.
Из четырех – иногда человеку необходимо в усмерть надраться.
Вино грядущей попойки ударило в голову; покачиваясь и глотая слу-чайные слезы, добрел до соседнего дома, постучал в окно.
Так иногда стучала мать, ей отпускали в долг, любящий и послушный сын непременно расплатится.
Рама приоткрылась, надвинулось похожее на блин лицо. На подержан-ной сдобе почти не проступали глаза.
Щелочки пристально изучили пришельца.
- Уже сама не может придти, - оговорил я мать. – Больная наследст-венность…, - перевел огонь на себя.
Блин срыгнул, переваривая услышанное.
Горлышко бутылки удобно вошло в ладонь.
Зубами сорвал пробку, присосался к отраве.
- А зрелые женщины падки на мальчиков? – отдышавшись, спросил у специалиста.
И отшатнулся от издевательского хрюканья, или с шипением и грохо-том вышли газы.
Падки, уговорил себя, и только так можно достигнуть.
Пожалел мать, утром надо опохмелиться, ночью сбегал за выпивкой. Оставил ей на донышке.
И тогда же набросал эскиз будущей жизни.
Пристроиться к гению, пусть рядом с ним еще полнее проявиться мое убожество.
Но достаточно и крох с его стола, чтобы обрести кандидатское и док-торское достоинство.
И, конечно, попытаться осчастливить человечество.
Вытрясти из гения некую формулу, с помощью которой можно про-честь послание.
Не зря нам позволили найти запечатанный конверт.
Вспомнил детские откровения, они смешались с бреднями убогого странника.
И после окончания учебы попросил распределить поближе к гению и к мифическому посланию; в деканате не противились: с глаз долой, из сердца вон, следовали известной пословице.

21. Война в Палестине подхлестнула вроде бы неспешный ход собы-тий: повязали и швырнули в темницу научного руководителя, хранительница очага вручила мне пистолет, чтобы пристрелить его при попытке бегства.
Я не посмел отказаться.
Оружие передала в полутемном кабинетике, но задела и отогнула уго-лок шторы; ворвался луч света, но не различил ее лицо под вдовьим платком и в мельтешении потревоженных пылинок.
Чтобы случайно не воспользоваться оружием, зарыл его во дворе.
Рядом с трупами; земля просела на могилах, были видны старые захо-ронения.
Или травы гуще встали возле забора.
Могильные черви пожрали разлагающуюся плоть.
Как рано или поздно пожрут железо, напрасно завернул его в промас-ленную тряпицу.
Вовремя спрятал оружие, уже несколько раз можно было уничтожить преступника.
Начальник лаборатории, он же главный охранник неохотно допустил просителя.
- Секретарь неизвестно у кого. – Очередным глотком отмечая мою просьбу, все же приоткрыл двери.
- Так и я на побегушках у Бога, - кощунственно заявил он.
- Только свергли мы богов, - зачитал правительственное постановле-ние. – И все люди равны, а равнее всех тот, кто беспрекословно подчиняется монаршей воле.
Я послушно кивал, не вслушиваясь в пустые откровения, которыми нас усердно потчевали на занятиях по научному коммунизму.
И требовалось наизусть знать, что мозг – особым образом организо-ванная материя, и интеллигенция – не мозг нации, а говно, и можно заплу-тать в этих понятиях.
Я знал, но молчал и не возражал охраннику.
Чтобы глотки, которыми он отмечал каждое замечание, быстрее сло-жились в лужу; пусть захлебнется в ней.
Принести узнику заплесневелую корку хлеба, или горсть тухлой воды, или огрызок карандаша и клочок бумаги.
Если и не выведет формулу, то хотя бы нащупает подходы к ней.
Рискуя оказаться на его месте, воспользовался простительной слабо-стью надзирателя – тот заснул на боевом посту, голова свесилась к плечу, струйка слюны прожгла одежду, - вывел узника из темницы.
Может быть, удастся оправдаться - так поступают опытные тюремщи-ки: вроде бы отпускают пленника, но следят за каждым шагом, выявляют яв-ки и пароли; кадровичке, наверное, понравится моя инициатива.
- Обстоятельства порою сильнее нас, - попытался объяснить учителю.
Сослался на Галилея, тот не стал настаивать на своей правоте.
Выжил благодаря хитрости и предательству, разве можно бросить в него камень?
И чем лучше гордец, доказавший, что Земля не центр мироздания, и погибший в огне?
Не центр, но глухое захолустье, наконец нас соизволили обнаружить более развитые миры.
Так миссионеры приходили к дикарям, пытались приобщить их к бла-гам цивилизации, и не всегда каннибалы травились жилистым их мясом.
- Что вам стоит? – попытался уговорить строптивца.
Когда привел он к себе и приложился к бутылке.
А я отказался, бутылка напоминала о попытках близости и о безымян-ной могиле.
Мать не забыла мужа, водкой заливала больную память.
Он предал меня, проклял я самоубийцу.
Был обязан вынести все издевательства и не склонить гордую голову.
И тогда нас не вышвырнули бы из квартиры.
Хозяин вернется на белом коне. Или хотя бы принесут его на носил-ках.
Не переселят в подвал или в дворницкую, но подарят опустевшие квартиры соседей.
Заслуженному инвалиду предоставят машину с водителем. И отовари-ваться будем в правительственном распределителе.
И пусть откроют не безлимитный счет, но отдадут товар по смехо-творной цене.
А отдыхать разрешат в лучших крымских санаториях. Может быть, после тщательной проверки позволят посетить Болгарию.
(Далее этой почти нашей страны не простирались помыслы.)
И вместо нас в дворницкую запихнут врачиху, что состряпала донос.
И академики пригласят коллегу влиться в их небольшой, но счастли-вый коллектив.
Если лень или некогда самому, то безвестные кандидаты напишут за него учебники и пособия.
Книги многократно переиздадут, исправно выплатят гонорар.
И я не буду стыдиться своего происхождения, но наоборот стану на-стаивать на первородстве того племени.
Все монистические религии вышли из иудаизма, поэтому по философ-скому закону отрицания и пофигизма ненавидят носителей древнего учения.
Но, как утверждают наставники, история не имеет сослагательного на-клонения, и на манер старой одежды нельзя перелицевать проигранную бит-ву.
Обстоятельства сильнее нас, объяснил я учителю.
Включил телевизор и заставил смотреть передачу.
Мутный экран, что угодно можно различить в этой мути.
Правители придумали устроить конференцию.
Ее участников собрали со всей страны, привели под конвоем, но все равно не смогли заполнить концертный зал.
Наверное, чучелами замаскировали прорехи.
Собравшиеся сидели смирно и понуро, будто неверное движение рав-носильно побегу с соответствующими последствиями.
И никто не рвался выйти на сцену.
Ведущий холеным пальцем тыкал в зал, и те, на ком останавливался указующий перст, сгорбившись, шаркая ногами, неохотно, но послушно вы-ползали на эшафот.
- И пусть они вроде бы покорились неизбежному, - срывая голос и пе-рекрывая птичий грай – воронье опять кружило над погостом, - выкрикнул я. – Но от этой дешевой показухи только сильнее разгорается их внутренний огонь! И им позволят открыть и обнародовать! Не сгноят в темнице, а труп не выкинут на помойку! И бродячие псы не растащат кости!
Хочу выжить и прославиться!
Разве преступно мое желание? – навис над неразумным учителем.
Кончиками пальцев брезгливо отодвинул он разумные мои доводы.
У отца, я точно помню, были сильные пальцы врача, а эти могли толь-ко держать авторучку -–ему не выжить на лесоповале или в шахте, напрасно попытался я объяснить.
Оттолкнул, словно ударил по щеке, кровавый след пятерни обезобра-зил кожу.
Я не привык подставлять другую щеку.
- Смотрите и постарайтесь понять! – вразумил безумца.
Собрали известных деятелей некоренной национальности.
И если таковыми посчитали каких-то курдов или ассирийцев, те не посмели заявить о своей непричастности.
Некогда было разбираться и проводить генеалогические изыскания, требовалось всему миру показать интернациональную дружбу наших наро-дов.
Для публичной порки, то есть показа выбрали евреев.
Одни из них послушно несли свой крест ( как нес его Иисус, и бого-словам не удалось скрыть его происхождение), другие прикрылись вроде бы русскими фамилиями.
Для затравки на сцену выволокли генерала, что во время войны ока-зался среди панфиловцев.
Посмертно им присвоили высшую награду.
Но один выжил в том аду.
Не отбирать же у него ордена.
Пришлось продвигать по службе и лепить на погоны очередные звез-дочки.
Обязали после курсов политработников своим подвигом поддерживать боевой дух нынешних воинов.
Что он и делал в меру своих возможностей.
Привык выступать на собраниях. В школах и на фермах, в правитель-ственных резиденциях и в домах отдыха.
Для каждой аудитории находил проникновенные слова.
Школьникам подчеркивал молодость тех смертников, доярок призывал увеличить надои, отдыхающим напоминал благодаря кому они могут насла-ждаться заслуженным покоем.
Перед правителями кланялся и шаркал ножкой.
И те вальяжно соединяли ладони, изображая овацию.
Но никогда не приходилось выступать перед всесоюзной аудиторией.
Смешался под ярким светом софитов и назойливым стрекотом камер.
- Где была наша артиллерия, почему поберегли пушки, а не людей? – неожиданно вопросил он.
Давним мальчишкой со связкой гранат выступил против бронирован-ного чудища.
И то не победило человека.
Передачу мгновенно прервали.
- Сбой на передающей станции! – нашелся диктор.
Всегда заботливо уложенные его волосы растрепались, на лбу и над верхней губой выступила испарина.
Учитель рассмеялся. Невпопад, навзрыд, так громко и надсадно, что перекрыл крик воронья.
Специалисты разобрались, подлатали оборудование, их не расстреляли за срыв передачи, но отметили денежными премиями.
И когда опять показали генерала, тот уже забыл о нелепых претензиях.
Бойцы своей жизнью остановили коричневую чуму, грозившую захле-стнуть весь мир, и не его вина, что выжил в том побоище и что попугаем вы-нужден повторять прописные истины.
Но действительно победили, я сдернул шапку перед их мужеством.
Задал верный тон сборищу; вояку заменили артистом, что своим крив-ляньем смешил публику.
Невозможно было достать билеты на его концерт.
В смехе надрывали животики, смеялись до икоты, до слез и судорог.
И только потом задумывались о смысле и содержании.
И оказывалось, что прежде всего смеемся над собой, как еще в про-шлом веке заметил классик.
Комика не раз предупреждали о частичном несоответствии, даже са-мые безобидные реплики в его исполнении приобретали скрытый смысл.
Шкатулка с двойным дном: стоит сорвать маску, как обнажится ис-тинное лицо беды и отчаяния.
И если бы не всенародная любовь к этому лицедею…
Под незримым конвоем вывели на сцену, после смертельной победы предшественника пусть посмешит публику.
А он не смог кривляться.
И разве от смеха и веселья глубокие скорбные морщины ложатся на лоб и глубокими складками сползают от уголков рта?
Телезрители замерли у экранов.
Пришлось задавать наводящие вопросы, скроенные таким образом, что возможны только однозначные утвердительные ответы.
Разве твое происхождение помешало подняться на самую вершину эс-трады?
- Да, - сказал он, имея ввиду, что не помешало, во всяком случае так истолковали его ответ.
А артист презрел запреты местного правителя.
Тот установил мизерные квоты для инородцев, не желал их видеть на сцене и в институтах.
Они просачивались непонятным образом.
И благодаря этому можно заявить о смешении народов и наречий на одной шестой части суши.
- Да, да, да! – бросал он в зал отрывистые фразы, словно бил коротки-ми очередями, и напрасно прикрывались собравшиеся.
Пинками согнали его со сцены, втолкнули туда известную актрису.
Что успешно скрывала свое происхождение и изображала русских ге-роинь, начиная с Катюши Масловой и кончая Аксиньей.
Скрывала, но ничто не укроется от бдительного глаза кадрового ра-ботника.
Пришло время поделиться результатами скрупулезных исследований.
И некоторые телезрители, узнав истину, наотрез отказались смотреть фильмы с ее участием.
За что тоже поплатились, у нас невозможно даже малейшее проявле-ние антисемитизма.
- Нет, не трудно было играть, вернее не труднее, чем любому, - сказала актриса. – Разве это не наша земля? – спросила она. – Разве предки наши не поливали ее потом и кровью?
- Смотрите! – потребовал я.
Вместе с Россией приник к экрану.
И старенький телевизор не выдержал высокого напряжения.
Экран вспыхнул, как иногда вспыхивают и взрываются лампочки.
Я заслонился, но осколки не поранили.
Просто благополучно закончилось публичное покаяние.
И по всем каналам профессиональные толкователи объясняли, как сле-дует понимать то или иное изречение выступавших.
Учитель притомился от пустых объяснений.
Задремал под монотонное бормотание, я накрыл его одеялом. Или он пригласил девицу, которую подобрал на улице; все смешалось в моей памя-ти.
Может быть, у него хватит ума не натворить очередных глупостей.
Таким не позволят всенародно каяться, втихомолку сгноят в темнице.
Арабы напали и даже захватили небольшой участок вражеской терри-тории.
Наши газеты и правители молчали.
Но стоило евреям перейти в контрнаступление, как разродились гнев-ными тирадами.
И безошибочно выявили внутреннего противника.
Я тоже сражался в меру своих возможностей.
В бутылке еще оставалось на донышке. От запаха сивухи и от сум-бурных невнятных идей кружилась голова.
Вернуться на работу и повиниться.
Не прогулял, но выполнял ответственное задание.
А если лягнут, то облобызать пинающую ногу.
Так издавна поступали евреи: смирно сидели по резервациям. Некото-рые принимали православие, но все равно не удавалось обмануть надзирате-лей.
Я принял, засланным казачком устроился в престижную контору; вме-сте с другими разрабатывал некое убийственное оружие; обладал настолько важной информацией, что смертельное излучение калечило и выжигало мозг.

22. Поэтому вернулся проследить за кадровичкой.
Существо неопределенного пола и возраста, наверное, женщина, под вдовьим платком едва просматривались отдельные детали.
На остановке штурмовали трамвай.
И если мужики просто отталкивали, то женщины действовали гораздо изобретательнее и изощреннее.
Вонзали острые каблучки.
Медведи с ревом вставали на дыбы, чтобы всей массой навалиться на противника.
Но женщины подныривали под вздернутые руки, ловко уходили от возмездия.
Если не было каблуков, пользовались шпильками и булавками.
И пробивались сквозь рев и проклятия разъяренных повелителей.
Моя поднадзорная вонзила шпильку и булавку, ущипнула и ударила – так показалось мне, хотя не сделала ничего подобного.
Не затерялась в толпе, та неожиданно раздалась и пропустила ее в ва-гон.
А потом с гиком и свистом устремилась в погоню.
Меня подхватило и закружило в водовороте.
Оглушило запахом водки и застоявшимся духом вчерашнего застолья, а я оглушил соседей.
И зря правители делят нас по национальным признакам, все мы варим-ся в одном котле.
Следил за женщиной и отбивался от собратьев.
И когда ей позволили выйти из вагона: послушно потеснились, хотя, казалось, невозможно сдвинуться и на вершок, я опять устремился за ней.
Даже короткая поездка до неузнаваемости изменила преследователя: лицо мое опухло от стойкого сивушного духа, глаза обернулись щелочками. Клочьями свисала одежда, в прорехи было видно захватанное грязными пальцами тело. Копыта отдавили и сплющили ноги.
А она не пострадала в этой свалке.
Но чем ближе подбиралась к дому призрения, тем заметнее менялась.
Разное рассказывали очевидцы о давних событиях, что самым при-скорбным образом повлияли на судьбу ее дочки.
По утверждению одних насильник подстерег жертву после школы или детского сада. И самым жестоким образом надругался над ней.
Детская психика не выдержала чудовищного испытания.
И пусть насильника в дальнейшем оскопили, пострадавшие не изле-чатся от этого наказания.
Я отрицаю подобную версию.
Девочка воспитывалась в благополучной семье победителей, те души не чаяли в позднем ребенке. И не только не отправили бы в садик, но сдували пылинки с души и одежды.
Могли себе позволить, воспитатели и учителя приходили домой.
Женщина не работала, ребенок жил на даче; крепость была обнесена неприступной стеной, по внутренней стороне периметра натянули проволоку, свирепый пес был готов загрызть любого.
Устав от занятий – девочку воспитывали в строгости и старались обо-гатить ее как можно больше суммой знаний, - примерная ученица, если ей удавалось, убегала к собачьей будке, зверь беспрекословно подчинялся.
Приходилось менять охранника на более злого и неподкупного.
И все равно ребенок приручал любого людоеда.
Так что супостат не мог прорваться в крепость.
Другие свидетели утверждали, что от насильников пострадала женщи-на, а дочка присутствовала, детская психика не вынесла испытания.
Я не верю и в это маловероятное событие.
Когда генеральская машина выезжала за ворота, ее сопровождали мо-тоциклисты. На машинах, захваченных во время войны. В колясках на турели был установлен пулемет, охрана кинжальным огнем посекла бы любого.
Третьи выдвигали совсем уж невразумительные версии.
Будто на дороге заложили противотанковую мину, и генеральский ли-музин подорвали партизаны.
Все случилось иначе: однажды к особняку подобрались скромные гра-ждане, под цивильной одеждой угадывались погоны.
А когда ворота долго не открывали, высадили их.
И не понадобилась взрывчатка, достаточно дотронуться властным пальчиком.
Пес захлебнулся лаем, всадили в него обойму.
Девочку забрызгало кровью.
Не предложили пленнику пистолет или веревку, но спеленали и забро-сили в кузов грузовичка.
А когда женщина своим телом прикрыла ребенка, ее сокрушил корот-кий, умелый удар ребром ладони.
Грузовичок подогнали к крыльцу, подожгли тряпку и положили под бензобак.
Генерал напрасно извивался в своих путах.
Тряпка чадила, копотью и сажей обметало лица.
Потом взрывная волна не только содрала этот налет, но частично раз-рушила здание.
Мертвые стволы деревьев на пожарище были похожи на вздернутые обугленные руки.
Женщина и ее дочка выжили; предав земле останки, вдова через не-сколько дней навсегда покинула руины.
И напоследок уничтожила шар, погубивший их; во всяком случае так посчитали соглядатаи.
И черные следопыты напрасно копались в прахе и черпали его полны-ми горстями.
Не уничтожила, но припрятала до лучших времен, пригрезилось мне, но почти невозможно выведать тайну.
Я попытался: ночным татем устремился за своей жертвой.
Когда девочка приникла к ней, вдовий платок сполз на плечи, едва за-метный румянец окрасил щеки.
Стала похожа на соседку из барака.
Та измочалила и отшвырнула мальчишку.
Обессиленный и обесчещенный повалился я в придорожную канаву.
Нескоро члены мои обрели былую мощь.
Но не вернулся на очередную оргию в тот дом разврата.
Терпения хватило на несколько часов; мать проснулась и пристыдила ненасытную совратительницу.
Подкупила ее одной из безделушек, что осталась от былого благопо-лучия.
Та, наверное, уехала в деревню, где еще не перевелись относительно молодые крестьяне.
Это потом по весям останутся только дряхлые старухи.
И бесполезно в пустой камере неизвестно для кого менять лампочку.
Но я все равно пытался, выслеживал некую женщину, крался следом, прячась за прутиками, ларьками и водосточными трубами.
Девочка на полголовы переросла мать.
Одни прохожие не обращали на нее внимания, другие недоуменно ог-лядывались.
Если взять пятилетнего ребенка и бездумно, механически увеличить его, то получится подобное чудище.
Несуразно большая голова, безмятежная улыбка, нелепые ужимки, не-уклюжие пухлые руки, под подолом платья угадывались детские перевязки, то семенящая, то подпрыгивающая походка.
Женщина тоже семенит и прыгает.
Девочка видит стрекозу и пытается поймать ее. Но не схватить за кры-лья, чтобы не повредить хрупкую хитиновую оболочку, а накрыть панамой.
И отгоняет птиц, чтобы они не сожрали насекомое.
Те нацелились.
В поле стрекоза укрылась бы под листом, но в городе мало зелени, бесстрашно опустилась на ладонь.
Женщина раскрошила заранее приготовленный батон. Или разбросала семечки, чтобы накормить пташек.
Так пожелала девочка.
Я вплотную подобрался к ним и вижу во всех подробностях.
Детская ладонь с неразвитыми линиями судьбы и жизни. Вернее с от-сутствием этих линий, и невозможно неким содержанием наполнить эту пус-тоту.
Зато складки, более похожие на глубокие ущелья, избороздили другую ладонь.
И никакой породы не хватит заполнить эти провалы.
Женщина поделилась своим жизненным опытом .
- Один голубь и одна стрекоза, сколько будет вместе? - спросила она.
И голос ее зазвенел, я даже оглянулся в поисках звонницы.
Откликнулся колокольчик, не обязательно искать по церквям и хра-мам.
- Разве можно складывать птиц и козявок? – удивилась девочка.
- А воробей и ворона? – не угомонилась наставница.
- Маленький и большая, - опять не согласилась девочка.
И не придраться к безупречной логике.
В тот день спасла она стрекозу, накормила птичек, потом на детской площадке в песочнице лепила куличики и строила воздушные замки; дети не чурались великовозрастной подруги, родители торопились увести их.
Можно заразиться, и не помогут лучшие лекари.
Лучших извели в начале пятидесятых, мне ли не знать этого, на смену им пришли доносчики, некоторые не могли отличить скальпель от зажима и прописывали лошадиные дозы отравы.
Незамеченным проводил женщину с дочкой до самого дома.
Жили они в стандартной пятиэтажке; после гибели генерала его се-мью, наверное, выселили из казенной квартиры – Власть одинаково карает правых и виновных, или вдова не смогла жить в гибельных номерах; судьбы наши переплелись; под личиной, кажется, различил я человеческую сущ-ность.

23. На следующий день своим открытием поделился с учителем.
Дни наши во многом зависят от предыдущих ночей.
Счастливчики заваливаются на лежанку, едва диктор ознакомит с по-следними новостями.
Где посевная кампания или жатва обязательно закончены на неделю раньше, чем в прошлом году.
И если подсчитать, то зерновые уже сажают в снег, а урожай собирают весной.
И необходимо показать невыносимую жизнь рабочего класса на про-клятом западе.
Это способствует крепкому и здоровому сну.
Так почивает большинство наших граждан, но некоторые сквозь треск и помехи пробиваются к вранью вражьих голосов.
И когда им удается выхватить из контекста сомнительную истину, то смакуют драгоценную находку.
Сдабривают ее добрым глотком или, что еще прискорбнее, делятся слухами со случайными знакомыми.
У нас не существует продажной любви, но скромные труженицы ино-гда навещают измаявшихся вдовцов.
Учителя отпустили из темницы, чтобы проследить за каждым шагом и выведать пароли и явки.
Что могли узнать безжалостные преследователи?
Как он плакал и склонял повинную голову на грудь случайной подру-ги?
- Если бы я тогда не уехал…, - всхлипнул он.
Девица устроилась на диване, поджала ноги, натянула на колени подол юбки.
А он уронил голову на пропахшую похотью и развратом материю.
Слезы упали, но не прожгли ткань, а выбелили душу.
Одной рукой девица вцепилась в горло, будто душила, пальцы другой руки перебирали изрядно тронутые сединой его волосы.
И когда зарывались в них и ласкали, ослабевала мертвая хватка.
- Ты бы не помог, - сказала она.
- Погибнуть вместе.
- Погибнуть всегда успеем, - словно обменялись тайным знанием.
Потом рука ее сползла на лоб, пальцы осторожно смежили мокрые ве-ки.
- Так лучше видно, - придумала она.
- Так лучше видно, - подтвердил мужчина.
Сказала и точно и правильно, и нечего добавить.
Горячие слезы прожгли ткань, женщина закусила нижнюю губу, силь-нее перехватила горло.
Но другой рукой осторожно и бережно поглаживала его лицо.
Если позовет, последует за ним.
Не позовет, а когда рассеются ночные страхи, когда свет разгонит тьму, когда нечисть и нежить попрячутся по щелям, забудет и проклянет, как предсказал мальчишка.
В лучшем случае выпроводит за порог, вычеркнет из своей жизни.
Сколько было таких страдальцев, и впору возненавидеть их, а она ка-ждый раз послушно подставляла плечо.
А если мало было этого участия, даровала тело.
Свое втоптанное в грязь и распятое на кресте тело; и всегда оно было подобно источнику.
Мужчина забылся под ласковыми пальцами.
(Чем легче они были, тем грубее перехватывала свое горло.)
Забылся на ее коленях, она извивалась раздавленным гадом.
Будто увязла в болоте и не дотянуться до склонившейся над топью бе-резки.
Не сразу ухватилась за ствол, а потом долго по вершку вытаскивала себя из топи.
На пороге оглянулась; тучи наползли на луну, не разобрать во мраке.
А потом забыла и воспаленное его дыхание и руки, что пытались на-щупать в пустоте, и почти все на свете.
Остались добровольные взносы - лучше отдать ей, чем положить в дырявый государственный карман.
Забыла, но с каждый разом все труднее выбираться из сумеречного бреда отчаявшихся мужиков.
Их отчаяние выжимало из легких остатки воздуха.
Волна захлестнет и погубит, угадала женщина.
Но не облачилась в спасательный жилет и не отползла от берега.
Море манило и не отпускало.
Сгорбившись и уронив руки, побрела по набережной.
Но когда углядела очередного ночного странника, вздернула голову и расправила плечи.
Так почудилось мне, когда на следующий день встретил я учителя.
Выдумал, что заключили его в темницу, а стеречь поставили пропой-цу.
Бывшего комсомольского деятеля долго не могли пристроить, наконец нашли занятие по душе.
И в гаражах, куда тот забрел после изнурительного трудового дня, бывший поделился своими заботами.
Никуда не собирался ехать, просто не торопился возвращаться к бла-говерной, та, как всегда, отгородится фильмом или хлопнет кухонной две-рью, если попытаться объяснить ей.
На капоте разложил нехитрую закуску.
Даже став вожаком, не привык к разносолам, довольствовался дешевой колбасой, которой побрезговали бы и бродячие псы.
Что они понимают в нашей жизни?
По утрам, принимая первый глоток, не смотрел по сторонам, было не до этого – лишь бы не расплескать драгоценный напиток.
Всегда не хватает одной капли, ради нее мы способны на предательст-во и убийство.
Выпивал и досуха вылизывал миску.
Завсегдатаи тоже не смотрели, кровь и муть медленно отступали от покрасневших белков.
Снадобье приживалось, при следующем заходе можно поздороваться с соседом.
К вечеру почти излечивался, но для победы над болезнью приходилось все увеличивать дозу.
И принимать лекарство сподручнее в гаражах.
Никуда не уехать на старенькой потрепанной машине.
Страну окружают так называемые друзья, что готовы вцепиться в глотку.
То есть выведать государственную тайну.
А он при всем желании не может проговориться.
Носителей тайных знаний посыпали дустом и травили другими, более совершенными ядохимикатами при входе в лабораторию. И смертельное из-лучение обухом топора сокрушало их в проходной.
А если мы выживали, то ничего не найти на пепелище. Прах просачи-вается между пальцев.
Не только на машине, но и по-пластунски не одолеть кордон.
Обнесли колючкой, ржавые шипы вонзились.
Но в гаражах можно отвести душу.
Мужики утешались выпивкой и охотничьими рассказами.
Охотились в городских угодьях, и хотя ружья их были давно зачехле-ны, хвалились мифическими победами.
Когда и с кем, и на сколько выстрелов хватило пороха.
И если хотя бы в малой степени похабные их похождения соответство-вали действительности, то могли бы отдыхать султаны со своими наложни-цами.
А страна превратилась бы в огромный бордель; она и превратилась, в чем уже не сомневались некоторые провидцы.
И грядущий распад империи был предопределен теми вроде бы ничем не примечательными годами.
Еще одна рядовая война; в очередной раз повысить меры предосто-рожности.
И если и не загнать всех в резервацию, то создать невыносимые усло-вия.
Запретить без особой надобности покидать камеру. Коридор через ка-ждые несколько метров перекрыть усиленными постами охраны.
А коли приспичило, предъявлять на посту специальный пропуск.
(Таковые выдавали по одному на подразделение, и уже подумывали разместить в камерах параши.)
И тем более запрещено делиться даже с ближайшими сотрудниками своими задумками и свершениями.
А служебные записки следует составлять таким образом, чтобы не ра-зобрались в галиматье.
И только немногие счастливчики могли просочиться охраной.
Например, фельдъегери; если раньше общались они с внешним миром, то теперь разносили по отделам внутреннюю корреспонденцию.
Телефонная связь ненадежна, враг может подслушать, опытные спе-циалисты шифровали послания.
Некоторые начальники сразу же выбрасывали их в мусорную корзину.
Фельдъегерей вооружили игрушечными пистолетиками: спилили боек, а дуло залили свинцом.
Утром я наткнулся на начальника секретной лаборатории.
И напрасно угрожать таким табельным оружием, после ночных воз-лияний им не страшна и атомная бомба.
Существо, похожее на выброшенную на берег медузу.
Ноги вязнут и расползаются в слизи.
Запах отхожего места; в деревенской уборной в дощатом настиле про-бита дыра, в дерьме копошатся опарыши.
Готов выполнить любое задание, лишь бы вырваться, не задохнуться в ядовитом выхлопе.
Всего-то: разжиться несколькими глотками спирта.
В некоторых подразделениях применяют это снадобье.
Когда им выдают бутыль, то предупреждают – продукт отравлен.
Но наши умельцы давно научились обезвреживать яд.
Впрочем, многие принимают и без лишних этих хлопот.
Тренированные желудки переваривают любую гадость.
И обладатели жидкой валюты могут всех подкупить в институте.
В мастерских им сработают столы и табуретки для домашнего пользо-вания и вынесут их на улицу – охрана тоже жаждет, - в типографии напеча-тают фальшивые документы.
Вкладыши свободного перемещения по территории; и хотя боязно ис-пользовать фальшивки – если поймают, не поздоровится, - но так приятно обладать полным набором шпионских удостоверений.
Мне капнули на донышко, не посмели отказать доверенному лицу на-чальства.
Подачку эту сдобрили тройным проклятием, я разобрал тайные их по-мыслы.
Прокляли бывшего комсомольского лидера, того назначили на высо-кую должность после разгрома молодежной организации.
Сосунки вообразили, что старье мешает им работать, из-за этого окон-чательная победа коммунизма откладывается на неопределенное время.
Обоснованную жалобу отослали в районный или городской комитет партии.
Там разобрались: кляуза вернулась в институт; местное начальство вы-явило смутьянов.
По одному вызывали их в пыточную камеру.
Рассказывали о способах применения инструментов.
Впрочем, хватало заляпанных ржавчиной стен и дыры для стока крови.
Даже самые стойкие закладывали атаманов.
На всякий случай уволили и зачинщиков и ябед.
И тем не удалось устроиться ни на одно приличное предприятие.
И в дворники не берут людей с подмоченной репутацией.
А руководить молодежью поставили нынешнего начальника секретной лаборатории.
Тот быстренько навел порядок: на собраниях все сидели смирненько, а при голосовании дружно вздергивали руку.
Прокляли и директора, что калачом и пряником заманил в это болото.
Он сам выискивал перспективных претендентов. И сулил им золотые горы. Прежде всего придется трудиться. И если повезет, может быть, удастся оставить свой след на вершине.
Находились дурачки, что верили посулам.
Но в действительности горы оказались крошечными холмиками, чьи пологие склоны могли одолеть даже умственно отсталые.
И те одолевали, а выскочек, что пытались перемахнуть одним прыж-ком, задерживали при подходе к объекту.
Отстреливали словно ворон на взлетном поле, комом страха и отчая-ния разбивались они о мерзлую землю.
И если милостиво оставляли нам крылья, то как украшения, а не для полета.
Прокляли и приспешника палачей.
Их посыльного; я не напрашивался на эту должность, но не посмел от-казаться, когда мне предложили.
Так в резервациях некоторые служат победителю, их уничтожают в последнюю очередь – я отверг неуместное это сравнение.
Отравленное тройным проклятием пойло принес начальнику
секретной лаборатории, тот не окочурился, но привычно поправился.
И только после этого допустил меня в камеру.
После бурной ночи учитель был похож на покойника.
Халат обвис тяжелыми складками, жизненные бури и неурядицы раз-метали соратников.
Поднял солдат в атаку. А когда оглянулся, оказалось, никто не устре-мился за ним.
Зарылись в норы и щели, и никакими силами не выковырнуть их из укрытия.
В одиночку устремился на противника.
Колония простейших, показал он.
(Так разбрасывался, что я не сразу осознал увиденное.)
Последовательные кадры кинохроники.
Обитателей колонии подбирали после тщательной проверки.
Одинаковые ячейки фильтра.
Словно ворота в некую обитель. Вернее лаз, в который не могут втис-нуться откормленные и мясистые.
И напрасно тянутся к вожделенному лакомству. Напрасно ужимаются и пытаются просочиться.
Негодный материал перерабатывают в питательный бульон для про-шедших испытание счастливцев.
Но те преждевременно радуются, малых и убогих тоже не подпускают к кормушке.
Если претенденты не дотягивают до убойного веса – электронные весы никогда не ошибаются, напрасно они пыжатся и раздувают щеки, - их тоже уничтожают.
- Прокрустово ложе, так поступали и древние, - объяснил наставник.
Несомненно знал, что случилось с тем давним героем, неосторожно я напомнил об этом.
- Его подравняли.
- Не дождетесь, - откликнулся учитель.
Подобрал одинаковых исполнителей, даже лица их были похожи: низ-кий лоб, замечательно развитые челюсти.
И когда поступал сигнал на кормежку, привычно подставляли миски.
И хором славили хозяина, обеспечившего им беззаботное существова-ние.
Перед cном им позволяли общаться с представителями противного по-ла, пары создавали методом случайных чисел.
Да и как выбрать, когда не существует различий.
Бабы не роптали, мужики тем более не могли возжелать жену ближне-го.
Все были одинаково близки и равноудалены.
Если после нескольких смен партнера не происходило зачатие, то уда-ляли бесплодных участников.
И на следующий день выживших ждала праздничная кормежка.
В урочное время появлялось потомство.
- Строем в баню и на оправку, - изволило пошутить божество.
После бурной ночи все человечество посчитал подопытными кролика-ми. Пусть не все, но проживающее на одной шестой части суши.
Хотелось ответить дерзко и внушительно.
- Можно не мыться, лучше я не буду мыться, - отказался я.
- Заставят.
- Человека можно убить, нельзя победить. – отделался я дешевой сен-тенцией.
Кажется, так придумал известный писатель; вроде бы числился в оппо-зиции, но Власть не обделяла его чинами и наградами.
- Убить, - откликнулся учитель.
Хотелось рассказать о своем отце: он тоже мечтал осчастливить чело-вечество.
И если нельзя избавить от боли и старости, то хотя бы удалить брако-ванный материал.
Отъевшихся монстров, что едва передвигались после обильной трапе-зы.
За что и поплатился свободой и жизнью.
И когда я впервые увидел учителя…
Нет, тот не проживал в хоромах, как названный мой отец.
( Оба вряд ли обращали внимание на подобные условности.
Была бы крыша над головой, а долгими ночами согревало бы тепло любимой.)
Оба потеряли семью.
И если отец мой на склоне лет снова обрел недостающую свою поло-вину, то я попытался заменить учителю сына.
И откровениями выслушивал его бредни.
И даже записался в отряд местной самообороны, чтобы защитить до-рогого человека.
Защищать прежде всего пришлось от созданных им же гомункулов.
Кадры кинохроники.
Клетки делятся на дочерние. В каждой зарождается второе ядро, по-степенно растягивается перемычка между ними.
В этом поколении опять произведен строгий отбор: отбракованы отли-чающиеся от усредненного значения экземпляры.
Таких уже значительно меньше, чем в начальной стадии опыта, покор-но подставляют они склоненную голову.
Знакомая картина: кормежка и оправление по звонку.
Время спаривания и очередного деления.
Неумелый и торопливый экспериментатор был бы удовлетворен полу-ченными результатами.
Все уже было, считают некоторые историки, жизнь не развивается по спирали, но мы бредем окружностью, в протоптанной колее все глубже вяз-нут ноги.
Было, но каждое поколение заново познает мир.
Низкий лоб, замечательно развитые челюсти; разве дети этих недоум-ков будут иными?
Необходимо вмешательство высшей силы, чтобы человечество устре-милось к звездам.
И сила вмешивается, устанавливает непреложные законы развития.
Однородная масса в третьем поколении вдруг обретает индивидуаль-ные особенности.
Некоторые обзаводятся клыками и когтями.
Большинство же надеется на быстроту ног.
Отпрыгнуть и убежать, умчатся в неизвестность, может быть, не дого-нят и не растерзают.
Бегут без оглядки, и некогда остановиться и задуматься.
Другие обзаводятся броней, чтобы не пробили клыки и когти.
И при малейшем признаке опасности прячутся под костяным панци-рем.
Но и беглецов отлавливают, и пробивают любую броню.
И только немногие противопоставляют интеллект грубой силе. Перед входом в пещеру разводят костер.
Мало таких умников, вряд ли они выживут в суровом мире.
И лишь гениальный ученый может предсказать нашу судьбу.
Третье поколение, судорожно подсчитал я.
Подравняли в начале тридцатых.
Их детей, в том числе и меня, снова усреднили после войны.
И мыслим мы одинаково, и дружно подставляем шею под ярмо.
Наперебой закладываем близких и отбиваемся от их наветов.
И не стремимся познать и открыть, как-то выделиться; познания и свершения не принесут славу и почет, но поругание и насмешки.
И, наверное, наши дети еще в большей степени унаследуют покор-ность и равнодушие родителей.
(У Меня не будет детей, не хочу, чтобы они так же мучались и страда-ли.
А если нуждаюсь в ласке и участии, в тепле женского тела, как нуж-даются все, то выберу пожилую и бесплодную.
Прожженную и опытную. Пусть обогатит житейской премудростью.)
Они не унаследуют, но отринут наши ориентиры и идеалы.
Втопчут в грязь мечту о светлом будущем человечества.
Нет ничего лучше грядущего коммунизма, считали даже самые недо-верчивые мои соратники.
И пусть правители наши неумелыми действиями отсрочили это благо-лепие на многие тысячелетия.
Но потомки посчитают по-иному.
Да, прекрасны свобода, равенство и братство, и человечество всегда будет бредить абстрактными этими понятиями, мечтать и надеяться не зазор-но и не преступно.
Но живем мы сегодня, и надо организовать эту жизнь таким обра-зом…, заметил некий писатель.
Так научил меня наставник.
Свидание затянулось, конвоиры увели его в камеру, а меня обыскали, прежде чем отпустить.
То есть перевести в другую камеру, где вроде бы не видны стены, но если приглядеться…
Колючка все равно вопьется.
Не пристрелят при побеге, но оставят умирать на контрольной полосе.
И под крики воронья по каплям будет истекать жизнь.

24. Так или примерно так попытался объяснить, когда явился для оче-редного доклада.
Разбился о тяжелую входную дверь, а потом долго царапался около второй, обитой войлоком.
Не сразу различил в полутьме кабинета, а когда хозяйка случайно за-дела и отогнула уголок шторы, ослеп на ярком свету.
За окном, в другом мире, за кордоном люди любили и страдали, тяну-лись и разбивались, совершали преступления ради любви; но все покойно и привычно в нашем королевстве.
Если бросить камень в озеро, разойдутся круги, но болото с чавканьем пожрет очередную жертву.
Случайно отогнула штору, я ухватился за эту случайность.
- Не убирайте руку, пусть будет светло! – взмолился пленник.
- И не прячьтесь под платком! – превысил мизерные свои полномочия.
- Вот еще, - откликнулась она знакомой фразой.
Словно ударила, мускулы полопались, я выстоял под ударом.
Вот еще, отказалась она, но не задернула штору, а платок соскользнул на плечи.
Расчетливо ослепила, но я различил в мельтешении пылинок.
Складки забот и неурядиц обезобразили лоб; нет, морщины жизненно-го опыта дорогами былых странствий легли на чело.
Сползающий платок оттянул голову, на лбу разгладилась кожа.
Но опять пошла морщинами, когда я попытался оправдаться.
- Случайно встретил вас на улице… И заключенных иногда выводят на прогулку… Мать не узнает даже меня… врачи уже не надеются…, - сбился на невнятное бормотание.
- Ваша дочь… Моя мать…, - попытался найти некую общность.
Морщины избороздили лоб, подглазья почернели, губы сошлись в бес-кровную полоску, угловато выступил подбородок.
И под бесформенным балахоном не различить тело.
И трудно, почти невозможно выявить нечто человеческое в этом мане-кене.
- Мы все сестры и братья, - бестолково объяснил я.
- Сироты, - придумал в отчаянии. – Вы при дочке, я при матери…
Кажется, удалось потревожить какие-то струнки в ржавом механизме.
Из-под балахона выпростались руки, чтобы оттолкнуть, по крайней мере закупорить поганый рот.
Подагра не скрючила пальцы, а жилки не изуродовали запястья, вон-зились узкие рукава; хотелось разодрать материю, чтобы она не перерезала мышцы и сухожилия.
Не успел, штора упала, ослеп в полумраке.
Но в темноте легче предупредить и наябедничать.
- Некоторые наделены даром предвидения, - сухо и деловито отчитался я. И голос почти не дрожал, и стены камеры не сочились сыростью.
- Не имеет значения, на чем основан этот дар – божественное озарение, эксперимент или точный математический расчет, - сказал я. – Таких единицы на миллион, их надо беречь! – сбившись на визг, защитил своего учителя.
- Мальчишка, - неожиданно откликнулась хозяйка.
Не выругалась и не оскорбила, сказала задумчиво и даже с некоторой долей заинтересованности.
Будто не ведомы мне помыслы и поступки взрослых.
Снизошла к детским шалостям.
А я не нуждаюсь в снисхождении.
- Настанет время третьего ангела, грядет третье поколение! – напугал ее.
- Вот еще, все уже было, - сказала она.
- Все серенькие и одинаково прыгают, но будет не так, - поведал я.
Стены обсохли, повеяло горячим ветром грядущих перемен.
- Некоторые обзаведутся когтями и клыками, захватят фабрики и заво-ды, дома и землю, нефтяные скважины и воздух, которым мы дышим, - пре-дупредил ее.
- Никогда, - выдохнула женщина.
Как стеганула плеткой. Но удар пришелся вскользь или ослабла хват-ка.
- А остальные станут рабами. И пусть их назовут свободными гражда-нами свободной республики, от этого не изменится суть. И надо заранее го-товиться к скорым переменам! – пророчествовал я. Как древний еврейский царь, предок названного моего отца.
Плясал и кривлялся вместе с другими пророками, зрители стыдливо прикрывались ладонями, но подглядывали между пальцев.
Уже притерпелся к полумраку; женщина раскраснелась, кровь прилила к лицу, губы распухли, как после ночи любви и страсти.
Или после пытки, когда надрываешься в крике.
Дразнил ее, мои губы тоже распухли и кровоточили.
Заставил вспомнить былое: генеральский дом, почет и уважение.
И пусть за пазухой у слуг камень, они не посмеют бросить.
Мучил ее воспоминаниями, словно вонзал клинок, но терзал и себя.
- Чтобы не судьба, но предвидение и точный расчет опять вознесли на вершину! Тех, кто желает и у кого есть возможности!
- Если сложить мое желание и ваши возможности!..
Различил под вдовьим платком и бесформенным балахоном.
Мать забрали в дом скорби, дочка ее навсегда останется младенцем – незримые нити болезненно связали наши судьбы.
Безумие грозило захлестнуть и, может быть, уже захлестнуло, я барах-тался и задыхался в мутных водах.
- Вот еще, уходите! - оттолкнула меня женщина.
- И больше никогда…Не смейте, - взмолилась она.
Так жарко и душно было в камере, что уронила платок и рванула во-рот.
Волосы волнистыми прядями упали на плечи.
А ткань плотно облегла грудь.
Как у той соседки, что совратила.
А потом променяла на престарелого ухажера.
И я с недоверием присматриваюсь к ее соратницам.
А они не доверяют мальчишкам.
Но при этом желают иметь их под рукой и на побегушках.
Для этого существует множество способов.
Самый действенный – наделить подопечного некими полицейскими функциями.
Например, возможностью беспрепятственно проходить охраной.
Или поставить его прислуживать и надзирать за знатным узником. И даже вооружить игрушечным пистолетом, чтобы мог пристрелить преступ-ника.
Тогда в образовавшейся пустоте отверженный обопрется на любую руку.
Милостиво даровала такую возможность, а я отказался от подачки.
Пожалел женщину, а она вообразила.
И напрасно предупредил ее о грядущей катастрофе.

25. А будет так, определил ученый: появятся плотоядные, что не насы-тятся привычной жвачкой.
И однажды, вкусив человечину…
Попытаются урвать от одряхлевшего государства самые лакомые кус-ки.
Безумный правитель своими указами укрепит их алчность.
Берите, сколько сможете удержать, провозгласит он. Чем быстрее поя-вятся хозяева, тем полнее войдем в мир предпринимательства и процветания. И наши западные друзья радостно распахнут объятия и карманы. Напоят, на-кормят и научат.
Хватайте, гребите обеими руками! провозгласит он.
И замахнется молотом, чтобы сокрушить стену, которой мы обнесли себя за годы советской власти.
И если при этом погибнут миллионы не приученных к так называемой свободе, то сами виноваты в своей неприспособленности.
Разобьет стену, но лживые доброжелатели уже возведут другую, чтобы наш бардак не сокрушил налаженный их быт.
Пусть пожрут себя, предрекут нашу гибель, и поначалу не ошибутся в расчетах.
Брат ополчится на брата.
Оголодавшие и обнищавшие обыватели собьются в стаи.
Готовые на все, чтобы выжить и прокормить семью.
В очередной раз Россия захлебнется кровью.
И тогда из под овечьей их шкуры проглянут волчьи уши.
На тайном сборище поделят наши земли.
В отличие от нас при этом обойдутся без кровопролития.
Только некоторые отравятся грибочками.
Разве не немцы сфабриковали фальшивые летописи, где однозначно доказали, что этими варварами управляли выходцы из их земель?
А разве не англичане создали для нас паровой двигатель?
А французы, римляне, египтяне и так далее?
Каждый захочет поживиться на погребальном пиру.
Лишь разойдутся во мнении, что делать с покоренным народом.
Одни предпочтут превратить нас в рабов, другие захотят уничтожить, чтобы под корень извести крамолу.
Русский народ склонен к неповиновению и бунту.
По кухням мы бесстрашно осуждаем своих правителей. Закрыв окна и надежно законопатив щели.
Уничтожить, решат победители, а опустевшие земли заселить своими людьми.
И тогда по завязку набьем мы мошну.
И навсегда вычеркнуть из анналов даже намек о существовании варва-ров.
Так пригрезилось мне после общения с учителем и главным надзира-телем.

26. Или после посещения дома скорби, куда упекли мою мать.
Еще один забор, я давно сбился со счета.
Снова колючка и сторожевые псы.
Так огораживают чумные бараки, но не определить, где зараза.
Множество способов просочиться за ограду.
Кочегарка, где некогда я работал.
Даже летом поддерживают жар в одном котле.
Чтобы надзиратели, выполнив печальный свой долг, омыли руки горя-чей водой.
Кочегаркой можно попасть к моим собратьям.
Или вооружившись соответствующими документами.
Фальшивомонетчики навострились, подделку не отличить от подлин-ника.
Многочисленные подписи и печати на фирменном бланке.
К нам едет ревизор, издавна боялись даже самые высокопоставленные чиновники.
Особенно, если под пиджаком пришельца угадывается кобура.
Или представитель головной организации у подшефного колхоза.
Научных работников посылают на прополку и на жатву.
Любишь кататься…, справедливо напоминают кандидатам и докторам наук.
Инспектор или кочегар легко одолел границу.
Дорога с односторонним движением, сообразил я, когда за спиной за-хлопнулись тяжелые скрипучие ворота.
Легко попасть в лечебницу, почти невозможно вернуться, недаром ис-топник перекрестил лазутчика.
Под сенью креста, может быть, удастся выжить.
- Это самое… так сказать… почти излечились, - поведал мне провод-ник.
Для связи с внешним миром держали бывшего узника – хромого, гор-батого и гундосого, чтобы посетители оценили достижения отечественной психиатрии.
Если и этого урода удалось вернуть к нормальной жизни…
- Был, так сказать, неизлечимо болен, - покаялся он на обзорной пресс-конференции. – Ежели замечал вроде бы усмешку на лице этих самых, то немедленно наказывал…
Если до этого невозможно было разобраться в мешанине междометий, то при упоминании любимого своего развлечения речь обрела некую ясность.
- Эти самые – женщины издевались! – Уставился на журналисток.
Почему-то их послали на опасное задание.
- Наказывал до полного упадка своих сил, а вы такие живучие! – вспомнил раскаявшийся пациент.
Журналистки отступили, заслонились блокнотиками.
- Да ладно, не сегодня, - пожалел их изувер.
Статью про прокаженных не поместили ни в одной газете.
А теперь бывшему убийце поручили провести кругами ада еще одного жаждущего.
Что прикинулся то ли кочегаром, то ли случайным прохожим; знаем мы этих партизан – потом такое напоют высшему руководству.
Поэтому показать, как успешно боремся мы с крамолой.
По садику – на асфальте были намалеваны кустики и цветочки – чинно прогуливались идущие на поправку пациенты.
Что ранее воображали себя художниками, писателями и музыкантами, а после ударного курса инъекций раскаялись в своих заблуждениях, превра-тились в великих полководцев, знатных шахтеров, умелых доярок.
Проводник мой не только излечился, но и окончил фельдшерское учи-лище, поэтому мог ответить на любой каверзный вопрос.
Некий полководец забрался на урну, из-под ладони наблюдал за бит-вой.
И чем больше было трупов, тем полнее расцветала улыбка.
Прежде всего числом убитых прославились знаменитые победители.
Этот не сомневался, что и ему поставят памятник.
Если умертвит миллионы, то на бронзовом коне въедет в историю, ес-ли сотни тысяч – войдет пешком.
- Это самое… бросить в бой резервы, - посоветовал мой проводник.
- Уже уничтожены! – откликнулся командир.
- Вооружить, как их там, поваров и писарей!
- Пусть и их убьют! – радостно согласился полководец.
Другие постояльцы не были столь кровожадными; шахтер воображае-мой кайлой рубал породу, подручные едва успевали оттаскивать уголь.
На чумазом лице выделялись губы и белки глаз.
- Ежели, это самое, завалит, то обязательно помянем, - утешил его мой проводник.
- В четырнадцать раз перевыполнил план! – похвастал стахановец.
Доярка поглаживала вымя рекордсменки. Ласкала его и жмурилась.
Болельщики сглатывали густую слюну.
- Кого мы лечим? – переспросил проводник.
- Кто без соответствующей санкции вообразил себя так называемым инженером человеческих душ. Разве им позволили сочинять и оговаривать? – почти не путаясь в междометиях вопросил он. – Пусть лучше грабят на большой дороге!
- Взгляни, - подвел к смотровому окошку.
Художник, что еще не раскаялся в заблуждениях.
Добренькие доктора позволили ему мелком чиркать на стенах.
Подступили фантастические существа.
Люди превращались в животных: улыбка оборачивалась хищным ос-калом, а пальцы когтями; звери лакали кровь и задирали к ночному светилу вроде бы человеческое лицо.
Чем больше монстров окружало художника, тем старательнее лечили его.
Вколачивали убойные дозы лекарства, от которых любой превратится в идиота.
Он и превратился; когда его через несколько лет обменяют на разобла-ченного нашего разведчика, то не выберется из сумеречного бреда.
Его картины будут ценится дороже работ старых мастеров.
А наброски на стенах уничтожат хлоркой и мокрой тряпкой, чтобы другие не подражали.
- Смотри. – Подвел проводник к другой смотровой щели.
В эту камеру поместили так называемого поэта, этот наивно посчитал, что рифмоплетство заменит ударный труд в цеху или на стройке.
И сосланный в глухомань, предпочитал питаться грибами и ягодами, но не окучивать пустые поля.
Ему указали на ошибки, а когда он не внял, прибегли к более ради-кальным мерам.
Устав метаться по камере, узник разбил кулаки о железную дверь.
Неохотно подошел охранник.
Ему выплеснул свои прозрения.
Охранник звучно срыгнул, потом почесал в паху и подмышкой. От за-паха крепкого мужского пота закружилась голова.
И этого вышлют за пределы.
Прощаясь с Родиной, размажет он по лицу горькие слезы.
Но когда прославится и будет награжден самой престижной премией, то откажется вернуться.
И правители наши подивятся на его злопамятность.
( Почти не изуродовали и тем более не сгноили, а чем он отплатил за наше участие?)
- Вообразил себя этим самым, пупом Земли, - обвинил проводник.
Другие камеры, где держали несчастных, обладающих тайными зна-ниями.
За хорошее вознаграждение те могли поделиться ими с любыми.
С террористами, от которых в дальнейшем содрогнется цивилизован-ный мир.
Боевиков готовили в специальных лагерях в нашей глубинке. Учили пользоваться ножом, пулей, ядом и лживой улыбкой.
После этого забрасывали к противнику.
А они – неблагодарные – возвращались и оттачивали свое мастерство в нашем огороде.
Служили тем, кто более щедро оплачивал их услуги.
Мы, как всегда, экономили по мелочам; убийцы подбивали к бунту на-селение наших окраин.
Западные покровители сквозь пальцы смотрели на их шалости.
Подумаешь, вырезали семью партийного деятеля или подорвали шко-лу – в России и не такое случается.
Встревожатся, когда боевики переберутся в их угодья.
И только тогда посчитают их бешеными псами и напрасно попытают-ся извести заразу.
Мы поддержим их усилия.
И даже улицам, переименованным в честь цареубийц, вернем искон-ные названия.
И постараемся изолировать наставников этих выродков.
Некоторых еще в давние времена упекли за решетку.
И когда привели меня на судилище, сначала познакомили с методами современного дознания.
Громкоговорители, включенные на полную мощность, ослепительный свет, и нельзя не только присесть, но и остановиться в бесконечных блужда-ниях по кругу.
И многое другое, человечество за века так называемого развития нако-пило множество средств для принуждения и избиения себе подобных.
Опаснее всего те, кто неким образом прикоснулись к жизни власть имущих.
- Ничего не помню, был неразумным ребенком, - отказался я на сле-пящем свету их подозрений.
- На экскурсии внимательно смотрел? – напомнили палачи о неминуе-мом наказании.
- Мой муж ничего не рассказывал! – напрасно попыталась оправдаться женщина.
Обессилела и обвисла на цепях, которыми была прикована к стене.
Не смейте, не троньте ее, а у вас была мать? воззвал я к палачам, что тоже умаялись на тяжелой работе.
Вернее хотел воззвать, горло пересохло, слова затерялись в пустыне души.
Да и бесполезно каяться и доказывать.
Особенно во время обеда, дознаватели развернули свертки, заботливые жены позаботились о повелителях.
Один насладился курочкой, и когда выламывал крылья, кости хрустели под безжалостными пальцами.
Напарник его нажил язву, поэтому ограничился безвкусной кашицей.
Впрочем, благодушие одного или озлобленность другого не повлияли на ход обвинительного процесса.
Война войной, а обед обедом, как научили древние греки.
Покончив с трапезой – обжора обтер масляные ладони о ягодицы, штаны блестели и лоснились на заду, напарник его промокнул губы окровав-ленной тряпицей, - снова приступили к допросу.
       - Даже мне ничего не рассказывал о жизни наших правителей! – на-стаивала преступница.
- Рассказывал…только…хорошее, - поправил я обвиняемую
Слова застревали в горле, я выковыривал их, иногда это удавалось.
Все равно ее будут пытать, пока ни признается. В самых страшных преступлениях в истории человечества. Не только подожгла храм, но унич-тожила семь чудес света.
И чтобы избавить от пытки…
Тот рассказывал, значит она знает и может проговориться, сообразили палачи; даже пятнышко на мундире былого имперского величия испоганит благостную картину; изъять из обращения – простой и надежный выход.
- Рассказывал только хорошее о самом замечательном в мире правите-ле! – предал я мать.
Изъять из обращения, накручивали они заезженную пластинку; раньше кардинально решали подобные вопросы, а теперь прячут свидетелей по сума-сшедшим домам и кормят за государственный счет, отдали бы нам жалкие эти копейки.
Палачи на меня нацелили пыточные орудия.
- Дайте выпить! – очнулась и взмолилась пленница.
Толстяк усмехнулся и поднес к ее губам початую бутылку.
А когда она потянулась, и пересохшие, потрескавшиеся губы сложи-лись трубочкой, отдернул руку.
Сам присосался, кадык его дернулся.
Окончательно доконал изощренной пыткой.
- Он не сын мне! – отказалась мать.
Не сын, а найден под забором, отобразил писарь корявыми буквами.
Конечно, признательные показания фиксировали и на пленку, но бума-га надежнее, и только здесь обвиняемый может подписью подтвердить свою вину.
И чем неразборчивее легенда, тем в большем преступлении можно об-винить негодяя.
Мать ненароком предала меня, я случайно оговорил ее, были квиты, это равенство выжгло мою душу.
Найден под забором, зафиксировал писарь, разве можно доверять уб-людкам?
Он не проговорится, такие не опасны, решило начальство.
После скрупулезных поисков обнаружили ненадежное звено: женщина могла предать мужа, отказаться от него, вместо этого созналась в своей при-частности и отвергла сына.
Помню все до мельчайших подробностей, сказала она, его сильные ру-ки врача и мужчины, разве могла я устоять?
Желанное тело, увядание уже не коснется его.
Когда вызывали в горный замок, каждая минута ожидания оборачива-лась годами разлуки.
Наши безумные ночи, звезды и планеты замедляли бег.
Разве забудешь такое, напрасно вы предлагаете за забвение все золото мира.
Нет и нет, отказалась женщина.
Если бы мои воспоминания были окрашены хоть сотой долей ее све-та…
Что я знаю?
Вот она ждет его и потеряно бродит огромной квартирой.
И молит, чтобы пронесло на этот раз.
Многие не возвращались из замка.
Трупы сбрасывали в крепостной ров, крокодилы и гиены пожирали падаль.
И зародилась новая жизнь, но в топоте сапог или в шорохе крысиных лапок все ближе подбираются преследователи.
Вот колесо подминает незадачливых беглецов, и у нее больше не будет детей, и в них не повторится избранник.
Вот бушующий безумный людской поток вносит меня в склеп, и по-чивший диктатор грозит пальцем.
Вот бежим мы пустыней, ноги вязнут в песке.
И наконец находим пещеру, где вроде бы можно укрыться.
И я, воспитанный в царской роскоши, вынужден добывать пропитание.
Довольствоваться ящерками и кореньями, которыми побрезговали бы и местные жители.
Мало того, еще и заботиться о женщине. Почти ежедневно снабжать ее дежурной бутылкой.
Душа моя очерствела, но не вытравить память.
И когда поманили и обещали возвысить, я не сумел отказаться.
Пусть не вознести, но хотя бы не искалечить.
И не надо пытать, я добровольно признаюсь.
Привели в дом скорби.
Я приник к решетке.
Мать протянула руки.
Я тоже.
Но пальцы не сошлись; надзиратели распахнули дверь соседней каме-ры.
И когда поманили, отшатнулся от решетки и уронил руки.
- Она не мать, меня нашли под забором, я не знаю своих родителей, - отказался от сомнительного родства.
Женщина поникла в своих цепях.
Отвернулся от нее, все равно увидел.
Не дряхлую и убогую старуху и попрошайку, но молодую и желанную.
И мужчину в развевающемся белом халате.
Как он склонился над ней.
Как сошлись их руки, лица и губы.
Чтобы не видеть, с такой силой надавил на глазные яблоки, что поло-палась роговица.
Не оглянулся на прощание.
Опять провели мимо камер, где от мании гениальности избавляли пи-сателей, художников и композиторов.
Зверье металось по клеткам.
Черный человек не заказал реквием.
А если и заказал, то никто не напишет.
Может быть, их удастся вернуть к нормальной жизни.
Как нас излечили, и теперь мы старательно клеем коробочки, а госу-дарство кормит за это.

27. Меня отринули от кормушки.
Чтобы научиться добывать корм, чтобы растормошить этот сонный мирок, надо отыскать и прочесть послание.
Когда мы созреем, придумали они, когда разберемся в путаной своей жизни…
Не сумеем, есть ли иные возможности войти в галактическое сообще-ство?
На весах беспристрастности взвесят добро и зло нашего мира.
И если благие деяния перевесят грязь и низость помыслов…
Напрасно стараетесь, отверг и это предложение, ложка меда без остат-ка растворится в бочке дегтя.
И бесполезно мечтать и надеяться, вопреки здравому смыслу поплелся я на ближайшую свалку.
Не для того, чтобы зарыться в отходы – хотя многие укрывались, каж-дый выбирает по своим потребностям, - но надеясь найти там волшебный цветок. Или отловить насекомых, что опыляют это чудо.
И своей находкой осчастливить надзирателей.
Неведомым образом переплелись наши судьбы.
Кадровичка выделила меня и прикинулась больной, директор восполь-зовался ее отсутствием и взял на работу.
Будто в бездарной пьесе автор бестолково перемешал героев.
Чокнутый ученый.
И чтобы рассеянный и несобранный этот гений мог сосредоточиться на главном, его помещают в темницу.
А сторожить ставят такого монстра, что хочется с головой погрузиться в спасительные прозрения.
И почти невозможно разобраться в этой галиматье, я могу выкладки и формулы преобразовать в общедоступные понятия.
Предупреждаю женщину о грядущем перевороте, она по инстанциям передает записку.
Но по мере продвижения та обрастает такими фантастическими под-робностями, что правители отмахиваются от бредовых предсказаний.
Разве люди в здравом уме добровольно откажутся от построения само-го замечательного в мире общества?
Откажутся только больные и убогие; мне показали, как врачуют их.
За малые труды и заслуги наградили лишь обзорной экскурсией; я по-добострастно склонился перед пнувшей меня ногой.
Кончилась прелюдия, героев представили публике, теперь надо доко-вылять до финала.
На свалке или в ботаническом саду сорвал я чудный цветок.

28. Но сначала, как и положено, отработал задание.
Но забыл, где находится институт, крепость наша состоит из множест-ва похожих башен, они одинаково ощетинились штыками.
Заплутал и сунулся в другую башню.
- А что ты умеешь делать? – спросил привратник.
Я перечислил, старательно загибая пальцы.
Если есть кочегарка, могу поддерживать огонь в топке. А когда будут сжигать секретные документы, зажмурюсь и прикроюсь ладонью.
Привратник неопределенно пожал плечами.
А коли достаточно других поджигателей, то готов поганой метлой вы-метать сор нашей жизни.
Или черпать из выгребной ямы.
Для этого не требуется особой квалификации, меня не зря пять лет промурыжили в высшей школе, неосторожно проговорился я.
- Государство потратило на твое образование бешеные деньги, а ты не желаешь их достойно отработать! – притворно удивился мой собеседник.
- А разве нам не нужны ассенизаторы? – напрасно настаивал я. - Взять его! – приказал преследователь.
Псарь спустил свору.
Я едва успел перемахнуть через забор; по гребню были разбросаны ос-колки стекла, колючки и шипы вонзились и порвали.
Кое-как дохромал до другой башни, здесь не пожелали говорить без сопроводительных документов.
Без справки о благонадежности; можно сфабриковать любую фаль-шивку, рано или поздно разоблачат преступника.
Остался единственный выход – укрыться на необитаемом острове.
Не осталось таких островов, каждый камень на учете при плановом хо-зяйстве.
Понурившись, подволакивая ноги, добрел до своей башни.
Пропуск вывалился из ячейки, буквопечатающее устройство отбило время очередного пленения.
Охрана тщательно изучила снимок.
Тот не походил на оригинал; чтобы соответствовать, большими паль-цами приподнял уголки рта.
- Если снова будешь иным…, - предупредили меня привратники.
- Рад стараться, - поблагодарил я за отеческую заботу.
- Издевается? – переглянулись дюжие молодцы.
Некогда ворота охраняли старушки - божьи одуванчики, с началом войны их заменили вооруженные мордовороты.
И когда я поплелся по коридору, услышал, как за спиной клацнул за-твор.
Так повелось еще с гражданской войны: главком придумал в тылу рас-полагать заградительные отряды.
Эти не промахнутся и не пожалеют.
Следующий блокпост, опять старательно проверяют документы и ша-рят по карманам.
И полюса гигантского электромагнита, чтобы вспомнить, чем зани-мался вчера.
Пленка иногда рвется или операторы путают бобины, все смешалось в нашем муравейнике.
Начальник лаборатории трезв как стеклышко и нацелился красным и злым глазом.
- Я тоже могу, - сказал он.
- Что? – спросил я.
- Не хуже тебя разберусь в этой тарабарщине.
- Если он захочет, если снизойдет, - умерил я его пыл.
- А куда ему деться? – удивился надзиратель.
- Конечно, но нельзя так сразу, без подготовки, - не стал я перечить.
- Ох, нельзя, - пожалел себя пьянчужка.
- Надо постепенно уменьшать дозу, - придумал я. – Иначе от резкого перепада давления взорвется котел! – напугал старателя.
- Чтобы на взорвался! – ухватился он за мои объяснения.
- И только после тщательной и скрупулезной подготовки…
- Сходи, - поддался он моим уговорам.
А когда я согласился, то ли спросил, то ли пожаловался.
- Меня ведь чему-то учили в высшей школе? И был не хуже других разгильдяев.
Чему-то учили, молча согласился я. В специальных группах для пар-тийных и комсомольских работников.
Как, сколько и с кем надо выпить.
И невозможно отринуть эти привычки.
Опять прошел постами охраны. На этот раз не так тщательно изучали документы и не сверяли снимок с оригиналом; этим путем доверенные люди ходили на водопой, чтобы начальство не вымерло от жажды – мелкие слабо-сти лишь подчеркивают величие нашего духа.
В химической лаборатории неохотно позволили зачерпнуть.
Если самозванный толмач и толкователь прикоснется к прозрениям гения, то до неузнаваемости исказит их.
Белое посчитает черным, а победу обернет поражением.
И государство распадется в ближайшие десятилетия.
И республики не просто потребуют независимости, но с оружием в ру-ках будут отстаивать так называемую свободу.
И как бешеных псов перестреляют русских, что издавна поселились в их краях.
В лучшем случае вышвырнут их за пределы своих республик. Голых и нищих.
Позвонили по телефону, главный химик отвлекся на звонок.
А я случайно перепутал бутыли, и когда наливал метиловый спирт, ру-ки почти не дрожали.
Будто приник к окуляру оптического прицела.
- Последний раз, - попрощался со мной начальник.
- Воистину в последний, - откликнулся я на высокопарном библейском языке.
Возвращаясь с добычей, раньше прятал колбу под пиджаком, а теперь напоказ выставил снадобье. Пусть отберут и уничтожат.
Оружие – не только пистолеты и автоматы, может убить и яд, и излу-чение, и многое другое; охрана лишь сочувственно скалилась.
- Отравить все источники в округе, - признался я.
- Давно уже отравлены, - согласились они.
- А вы для чего стоите?
- Если документы соответствуют…, - отбились они от въедливого от-равителя.
А я просто случайно перепутал бутыли.
А потом забыл о своей ошибке.
Вспомнил, когда страдалец потянулся к вожделенному лекарству.
- Нет! – попытался остановить самоубийцу.
Цепкие пальцы неотвратимо надвинулись.
Ногти были изломаны, по краям залегла траурная кайма.
По вечерам в гараже отводил он душу. На капоте раскладывал нехит-рую закуску.
А потом готовил машину к дальним странствиям. Проверял уровень масла и тормозной жидкости. Мотор ревел на повышенных оборотах.
И хотелось умчаться от постылой судьбы.
Но напоследок глотнуть и услышать, как живительное тепло разлива-ется по жилам.
Убежать от действительности, как все мы желали в те годы.
А я не позволил ему.
Рука дрогнула, колба упала и брызнула осколками.
Вонючая лужа на линолеуме, проклятия не опохмелившегося стра-дальца.
Я не убийца, но могу убить в минуты отчаяния.
Попятился, а потом отгородился от него дверью камеры.
Вспомнил бродягу, что случайно забрел в наш барак.
Тогда тоже уронил бутыль, а тот по-звериному вылакал из лужи.
Наверное, начальство хоть чем-то отличается от скотов.

29. Избавившись от соглядатая, проник в камеру.
Узник улыбкой приветил посетителя.
Большими пальцами растянул уголок губ, как мне приходилось растя-гивать в проходной.
Я прохрипел в ответ: поздоровался или заржал, учуяв корм.
Очередные прозрения, листы с формулами на столе и на полу.
- Помните сборище, что показывали по телевизору? – спросил я.
- Огромный вычислительный монстр в институтском подвале…, - по-делился он очередным прозрением.
- Это на всесоюзном уровне, местные власти творчески разовьют эту инициативу, - сказал я.
- При жизни одного поколения этот монстр ужмется до карманной машины, - предугадал он.
- Устроят подобное судилище и в нашем институте, - не услышали мы друг друга.
- И все машины будут связаны между собой.
- Теперь я сирота, вы мне как отец, - признался я. – Разве можно отда-вать своих отцов на поругание?
- Информационный прорыв, - заплутал он в своих формулах и прозре-ниях. – И тот получит настоящую власть над миром, кто первым овладеет этой технологией.
Вот куда надо вкладывать деньги, и чтобы лучшие умы бились над проблемой.
Отгородился от жизни своими вымыслами.
- Что ж, пойду на судилище, - отдал я себя на заклание. – Молодой, все выдержу, а вам лучше не знать и не видеть, - ненароком укорил своего учи-теля.
Будто неприметный этот укол пробьет его броню.
- Кто поверит, кто даст деньги и направит нас на развитие вычисли-тельной техники? – неосторожно спросил я.
Или заставил его ощутить земное притяжение.
Вот спортсмен взмыл над планкой. Но не одолел ее, тяжело плюхнулся на маты.
И услышал, рухнув со своей высоты.
- Кто? – повторил вслед за мной.
И голос обрел набатную мощность, или звуковые волны отразились от стен.
И казалось, лопнут барабанные перепонки.
Я зажал уши, грохот обвала проникал сквозь ладони.
- Если понарошку поддаться им, вроде бы играть по их правилам, мо-жет быть, получится? – придумал я.
Но едва ли перекрыл шум камнепада.
Камни сталкивались, разлетались осколками, шрапнель вонзалась, а он не зажмурился.
Колодцы глаз, и не различить дно.
И тем более не видны звезды, или не существует звезд, и мы одни во Вселенной.
Попытался уговорить его под обстрелом, все ближе взрывались снаря-ды, опытный наблюдатель корректировал огонь.
- Вроде бы понарошку, а потом привыкаешь к смертельной игре, - ска-зал учитель.
- В каждом человеке, даже в кадровичке таится здоровая сердцевина, - придумал я.
- Глубоко таится, - усмехнулся учитель.
Лавина сошла, на склоне срезало деревья, а мы, кажется, уцелели.
- Если докопаться до сути…, - размечтался я.
- Кому нужны эти формулы? – подобрал он несколько листков.
Я увидел, как пожелтела бумага и выцвели чернила.
Или в нее завернули селедку на рынке.
Чтобы этого не случилось, продолжал надеяться и настаивать.
- Наши, то есть ваши прозрения; и если достучаться до тех, кто обла-дает реальной властью…
Судьбы наши схожи, - открыл козырную карту. – Я, вы, она – мы оси-ротели. Каждый по-своему, но разве отмеченные общей бедой люди не пой-мут друг друга?
Если докопаться до сути, - настаивал я.
Он подобрал несколько листков, я различил звезды на дне колодцев.
Оказывается, мы не одни во Вселенной.
И другие миры готовы принять нас в свое сообщество.
Звезды отразились и разгорелись, и можно ослепнуть на этом свету.
Я не заслонился.
Ради него пойду на судилище, как на эшафот.
А мало будет этой жертвы, уговорю и его.
Чтобы в листы с формулами не заворачивали селедку.
Мало будет нашего покаяния, сойдусь с самыми суровыми гонителя-ми.
Начальнику лаборатории стану каждый день приносить в горсти вож-деленное лакомство.
А если уроню его, он вылакает из лужи, а потом замертво рухнет у пе-ресохшего источника.
А кадровичке пожалуюсь на свою обездоленность.
Человеку не выстоять в одиночку, материнская рука уже не вытянет больной жар.
Если помогут сильные мира сего, то им зачтется благое деяние.
По-матерински приголубить мальчишку.
Обязательно воздастся.
И тогда повзрослеет дочка, заинтересовал я женщину.
Так и не обзавелся друзьями и потерял родителей; несправедливо, что мы не выбираем их.
Решил одолеть эту несправедливость.
Отец мой будто скальпелем нацелился авторучкой.
Лезвие вонзилось, перо прорвало бумагу.
На цыпочках, чтобы не мешать творцу, выбрался из камеры.
Дверь не скрипнула.
Надзиратель обеими руками обхватил горло, глаза выпучились, на гу-бах вскипела пена. Хлопьями упала на пол и почернела в угарном воздухе.
Не боги горшки обжигают, твой, наверняка, будет самым корявым, на-путствовал директор бывшего комсомольского лидера, и ошибся в радужных предположениях.
Не слепить даже кривобокого горшка.
Пуская пузыри, поманил к себе. Едва заметно шевельнулся палец с об-ломанным ногтем.
Тоже нуждался в участии. С женой лишь иногда встречался по воскре-сениям.
Я отшатнулся от зова.
С ним непременно распадется толком не созданная, еще не окрепшая наша семья.
Не откликнулся; руки его уже не сжимали горло, но бессильно упали, различил напоследок.

30. Более нам не довелось встретиться.
Как всегда вечером страдалец направился в гараж.
И если раньше придерживался невидимой черты, будто шаг в сторону приравнивается к побегу, и стволы уже нацелились, то на этот раз сбился с ориентиров.
Заплата на линолеуме, засиженная мухами стенная газета, разводы мо-чи на стене, обшарпанная дверь лаборатории.
Словно ненароком заглянул в завтрашний день – не будет у него зав-трашнего дня, - среди множества заплат не различить нужную, газету пусти-ли на растопку, все стены в разводах, а с дверей свисают обрывки дерматина.
Институт опустеет в скорбные годы.
Под ногой одинокого странника хрустнут обрывки бумаг.
И нескоро на пепелище возродится жизнь. Мхи и лишайники, бледные травники и чахлые кустики.
Так пригрезилось ему, когда вышагивал он вздыбившейся палубой.
Чтобы не упасть, как можно шире ставил ноги.
И все равно бросало к бортам.
Шаг в сторону приравнивается к побегу, его стократно наказали.
Осуждающе покачали головой; все мы грешны, но если узнают в глав-ке или в министерстве…
Чем успешнее в свое время руководил молодежью, тем чаще прикла-дывался к бутылке, поручили приглядывать за второстепенным сектором.
И наконец, на его попечении остался один человек, не справился и с простеньким заданием.
Подумаешь, присматривать за вулканом, обязан справиться, коли при-звала партия.
А он не оправдал доверие.
Даже в нужник не выводил узника, непонятным образом завиральные идеи распространились по институту.
И, может быть, смутили умы в других конторах и даже в Академии.
Надо выплавлять как можно больше стали, чтобы в избытке клепать очередные танки, самолеты, пушки и снаряды к ним.
Все остальное от лукавого, происки империалистов, если лучшие умы увести с магистрального пути…
Враг задавит и уничтожит опасного конкурента.
Страну расчленят на улусы и уделы, а рабы, как всегда, восхвалят доб-рого хозяина.
Не удалось совладать с ураганом, придется ответить за свои ошибки.
Уже принял яд, мертвящий холод постепенно сковал члены.
И спастись можно, только стремглав умчавшись от карающей партий-ной руки.
В неизвестность, в глухую деревню, где, если повезет, не сразу обна-ружат беглеца.
Бежать, распахнув двери машины, чтобы ветер перемен вытравил яд, что уже вошел в кровь.
От проходной до дерева на газоне, и хочется по стволу сползти на зем-лю.
Он не сполз, следующий ориентир – телефонная будка.
Еще что-то; когда окончательно обессилел, встал на карачки.
Прохожие расступились, зверь не загрыз, кое-как добрался до гаражей.
А там попытался рассказать соседям, пригласить за праздничный стол; напрасно хватал за рукава и заглядывал в лицо.
Слышали и знают о его странствиях.
И чтобы сопровождать, надо столько принять, что не выдержат и са-мые стойкие.
Попрятались по своим убежищам и не откликались на стук.
Даже бродяги нуждаются в участии, никто не проводил его.
И ладонь матери давно уже не вытягивает больной жар.
Напоследок устроил пиршество: разжился дорогой колбасой и пше-ничной водкой.
Но привык к сучку, пшеничка колом встала в горле.
Не выплеснул, запрокинул голову, колючки порвали гортань и пище-вод.
А колбасу выбросил, даже крысы не накинулись на сомнительное ла-комство.
Звери эти давно сжились с людьми и основательно изучили наши по-вадки.
Лучше попоститься, чем сожрать отраву.
А он принял; и чтобы согреться, отринуть мертвящий холод, завел мо-тор.
Из выхлопной трубы вывалился темный сгусток выхлопных газов, по-том ударила тугая и почти невидимая струя.
Отправился в дальние странствия, для этого не надо открывать ворота. Но наоборот, все можно различить в наглухо задраенной камере.
Он различил: смутные видения далекой юности.
Школа – его назначали и выбирали на ответственные должности.
Больше всех собрать макулатуры и металлолома, призвал он товари-щей.
Они собрали, а потом бумагу сожгли в кочегарке, а железо съела ржавчина.
Постепенно научился цифрами подменять дела.
Машина мчалась по извилистой горной дороге, вот ее занесло на кру-том повороте, колеса нависли над пропастью, он выбросился на обочину.
То ли сгустился туман, то ли глаза запорошило дымом, уже едва видел в дыму и в тумане.
Но различил, как поодиночке пытал комсомольцев, что восстали про-тив привычного рабства.
Рабы навсегда останутся рабами каким именем ни называй их, попы-тался объяснить он.
Одним внушал лаской и улыбкой, от которой впору взвыть раненым зверем, другим грозил укоризненным пальцем.
И все они – не нашлось ни одного отступника – согласились с настав-ником.
Большинство сразу; некоторые - с повышенным самомнением, поло-мались для приличия.
И лучше собирать бумагу и железо или с протянутой рукой стоять на паперти, чем объяснять и доказывать.
Хватит, надоело, и мы кончали институты, не хуже мальчишки разбе-русь в докторской зауми.
Просто у этих так называемых гениев мозги набекрень; у нас тоже, мы легко поймем друг друга.
По стене сполз на пол, но пытался нащупать опору.
Я ощутил каким-то шестым или десятым чувством.
Чтобы отличиться, искал необычные цветы, поиски привели на город-скую свалку.
И когда преследователь мой упал, заблудился среди отбросов.
Продавленные матрасы с выпирающими пружинами, рваное белье, ис-пользованные резинки.
Вонь навалилась ядовитыми выхлопными газами.
Ослеп, но нащупал колбу, в которую ошибочно плеснул не ту отраву.
Чтобы не обвинили в убийстве – никто не станет заниматься этим, спишут на несчастный случай, - расколотил склянку.
Вместе задыхались в гараже, не протянул ему руку.
Каждый сражается и умирает в одиночку; у нас нет вечных союзников, но есть вечные интересы, мудро заметил британский премьер.
Что интересно нам? Как заставить гения вывести некую формулу, что спасет человечество?
Прочесть послание далеких миров, тогда примут они нас в свое сооб-щество.
Тех, что пройдут строгий отбор.
Вообразил себя Вершителем, уже распорядился и многих вычеркнул из реестра.
Мать не выпустят из дома скорби; для излечения надо многое забыть, она цеплялась за больную память.
Забыл и продолжил с чистого листа, а когда опять замарали его, при-бегнул к испытанному средству.
Исподволь, намеками, что бьют гораздо больнее прямых обвинений, показал никчемность нашего существования.
Если они не решатся испить яд, сам поднесу чашу.
Надавлю на щеки, чтобы распахнулся рот; беспощадные пальцы впи-лись в мои щеки.
Не будет детей, случайно столкнул мать, вонзились острые ребра сту-пенек.
Любимые не возвращаются; отец мой был обязан выстоять под самы-ми чудовищными пытками, а он убил себя.
Я пришел в другую семью: втерся в доверие к безумному ученому и готов уничтожить его гонителей или свою повинную голову подставить под карающий меч.
Подставил и уничтожил, вместе с бывшим комсомольским вожаком корчился и извивался среди отбросов.
Тот осел на пол, под дверью высветилась щель, пополз к ней.
А я заплутал среди продавленных матрасов и порванных резинок.
Попал под лавину или камнепад и не различить под камнями и льдом.
Задохнулся и широко разинутым ртом заглотил ядовитый воздух на-шей жизни.
Глаза выпучились, на губах вскипела пена.
Тело изогнулось дугой, потом обмякло, но еще не распалось на на-чальные составляющие.
Сосед услышал запах, неохотно постучался.
Дверь была незаперта, навалился дух смерти и разложения.
Заткнул рот тряпкой и добрался до машины, повернул ключ зажига-ния.
А потом долго не мог отдышаться и откашляться.
Не сразу обнаружил труп, можно и не прикладывать палец к сонной артерии.
Стер отпечатки пальцев на ключе и на дверце машины.
Просто человеку стало плохо, не выдержало сердце, все мы смертны и ходим под Богом.
Выключил мотор; я выжил на этот раз, очнулся на помойке.
Жизнь замечательна в любом проявлении, некоторые рождались, жили и умирали на свалке.
Я преждевременно пришел к ним, но обязательно вернусь.
А пока отыскал вожделенный цветок.
Четыре кровавых лепестка на тонком, но неожиданно прочном стебле призывно распахнулись.
Неосторожно поднес палец.
Капкан захлопнулся, зубчики вонзились.
Содрали мясо, кровь смешалась с грязью.
Обезвредил убийцу, безжалостно выломал шипы, напрасно вырывался монстр.
Подготовился к встрече с еще одной соратницей; дочка ее, наверняка, заинтересуется невиданным цветком.

31.Засаду устроил среди тоненьких прутиков недавно высаженных де-ревьев; можно укрыться за вековыми стволами тополей, так укрываются дру-гие, но и зверь не сунется в чащу, или охранники заранее обследуют подоз-рительное урочище.
Давно уже все население поделено на две категории, и чем больше вы-являют подозрительных личностей, тем тщательнее стерегут их.
После убийства одного из комсомольских вожаков (пусть бывшего, но навечно занесены они в дворцовый список) еще больше насторожились над-зиратели.
Как и положено вывесили некролог в проходной.
Погиб при оправлении государственных обязанностей, ошибочно на-писали в сопроводительном списке.
Как на живца ловили на эту опечатку.
Никто не попался, а если представили покойника на горшке, то стре-ножили разыгравшееся воображение.
Или не могли представить из-за снимка.
Мальчишка с широкой и открытой улыбкой, наверняка заснятый в по-лете, хочется улыбнуться и полететь вместе с ним.
Карточку эту поспешно заменили на другую; песок пустыни уже занес радужные надежды юности.
Впрочем и этот снимок скоро сняли, или затерялся тот под многочис-ленными объявлениями.
Охрана по несколько раз на дню публиковала новые инструкции.
Все уменьшался размер сумочек, что разрешалось проносить на терри-торию, все строже следили за их содержимым.
Придирались и к одежде узников.
Если на воле ( то есть в другой, более обширной камере) дамы щеголя-ли во все более коротких юбках, а брюки или безобразно обтягивали ноги или клешем мели тротуар, то на работу следовало являться скромно одетым.
И подол должен обязательно прикрывать колени, и ширина брюк че-му-то соответствовать.
И никакой вызывающей расцветки, серые и неприметные тона, корот-кая мужская стрижка, аккуратный хвостик женской прически.
Выверенные слова и движения.
И уже подумывали о нашивке с виде мишени на грудь и на спину.
Чтобы стрелки не промахнулись.
За этими насущными заботами подзабыли о внезапной и преждевре-менной кончине.
И похоронили без особых почестей, не было ни музыки, ни салюта, ни проникновенных речей.
От жены откупились мизерной подачкой.
До этого долго торговались: выясняли на чьей территории и в какое время.
Вроде бы по пути домой, в больничных листках в таких случаях ука-зывают производственную травму, но слишком долго он возвращался, быст-рее ползут даже улитки.
Сошлись на разумном компромиссе: предприятие оплатило погребе-ние по стандартной таксе, вдова кое-что отхватила и от этой малости.
И отмахнулись от батюшки - это только в давние времена самоубийц хоронили за кладбищенской оградой.
Да он и не самоубийца, просто замерз жарким летним днем и включил обогреватель.
И почти ничего не изменилось на объекте, разве что охрана стала бо-лее внимательно приглядываться.
Если раньше можно было вынести за ворота слона, то теперь зверь ужался до мышонка.
Но все равно несли, не покупать же гвоздики и шурупы.
Выборочно выхватывали из толпы для более тщательной проверки.
Меня тоже обыскали.
Или их смутил цветок, что подобрал на институтской свалке.
За институтскими мастерскими расположился пустырь, туда выбрасы-вали ненужное оборудование.
Какие-то бумаги с непонятными каракулями, изгрызенные карандаши и ручки.
Куча эта в будущем грозила выплеснуть за забор, начальство отмахи-валось от гипотетической опасности.
(Или готовили материал для грядущих изысканий. Наши потомки – не будет их, пустыню заселят крысы и воронье – захотят узнать о своих пред-ках.
В былинах те изображены сказочными богатырями.
Откопают скелеты и подивятся податливой нашей гибкости; мы так привыкли склоняться, что истончился стержень.)
Я подобрал цветок на свалке. Чтобы рассадить его по всем угодьям.
Для испытания на выживание Власть выбрала наш объект.
Не я, так другой; зараза очередной пандемией расползется по планете. Стоит внюхаться или вдуматься, впрочем последнее строго возбраняется в нашем лагере.
Об этих так называемых мыслителях следует поведать ответственным товарищам.
Лучше всего директору; но над ним, как над многими руководителями и учеными сгустились смертельные тучи.
Кадровики не зря копают до десятого колена. И как дети радуются ка-ждой находке.
Обязательно находят; оказывается, предков ученых забросили на наши земли. И невольно они сочувствуют нынешним обитателям исторической ро-дины.
Так же повинны и некоторые руководители.
Да, большинство вышло из чиновничьего питомника – проштрафив-шихся высших сановников ссылают на заводы и фабрики, - но некоторые вскарабкались на вершину благодаря заслугам отцов и дедов.
Тех некогда ошибочно осудили, но не бывает дыма без огня, а значит дети и внуки их подозрительны и опасны.
Не мог со своими заморочками придти к директору, иначе преследова-тели вложат в его досье еще одно обвинение.
Или привык обращаться по инстанции, или беспомощно озирался, ра-зыскивая новых родителей.
Не выжить поодиночке, мои погибли при невыясненных обстоятельст-вах.
И как на свидание с любимой приходят с цветами, так сорвал цветок на институтской свалке.
В проходной отметили наглого несуна.
Если другие прятали под одежду свою добычу, то этот выставил напо-каз некоего монстра, прикрылся им как щитом.
Поманили властным пальцем, в камере досмотра я наклонился, руками уперся в стену, расставил ноги.
Трепетные пальцы огладили ягодицы.
И можно сговориться с этим любителем и любые формулы вынести за ворота, рано или поздно попадут они на Запад, и там воплотят наши идеи, они и попали туда впоследствии; пусть другие отдаются – возвышаются и обогащаются от привычного поругания.
Представил его подглядывающим в женской бане или на нудистком пляже.
Рука привычно нащупывает и теребит член.
За током крови не слышны крадущиеся шаги преследователей.
Вообразил и вонзил ему в задницу иглу своего воображения.
Мужичок взвизгнул и отпрыгнул от предмета вожделения.
Спина моя застыла на холоде его мщения.
- Все равно попадешься! – предупредил незаслуженно обиженный блюститель.
- Уже попался, - не посмел я отрицать очевидную истину.
Спрятал цветок под одежду, пиджак встопорщился, случайные попут-чики отшатнулись от вооруженного преступника.
На веточках, за которыми я укрылся, потрескалась и почернела кора, под ногой хрустнули сухие и мертвые листья.
За этим увяданием едва не проглядел женщину.
День или столетия прошли после последней встречи, многое измени-лось с тех пор.
На серой ткани балахона различил блеклый узор.
Словно в ночи выросла виноградная лоза.
Под грубой материей угадывалось тело, вериги не умертвили плоть. Платок сполз на плечи, обернулся шарфиком, волосы растрепались, седина была почти незаметна в каштановой волне.
Губы распухли в предчувствии свершения. Щеки окрасил слабый ру-мянец. Синеву подглазий не избороздили морщины. Глаза распахнулись и уже не угрожали двумя пистолетными стволами. На дне колодцев просмат-ривалась желтизна песчаного дна.
Блеск звериного глаза – я затаился в своем убежище; но так не ступа-ют звери – опытным охотником изучил ее следы.
То глубокие вмятины, будто придавила тяжесть потерь и поражений, то едва заметные отпечатки – так случается, когда забываешь о прошлом, на-деешься и ждешь.
Преследовал и крался – еще одна цепочка следов, еще более глубокие вмятины.
Женщина распахнула руки, девочка растерялась от неожиданной лас-ки.
Если мать и раньше встречала ее объятиями, то делала это скрытно и незаметно, теперь презрела условности.
Девочка прыгнула с разбега.
Отбросила мать к забору, штакетник прогнулся и потрескался.
Названная моя сестра размазала мать по забору, не ведала о богатыр-ской своей силе.
И если немедленно не вмешаться…
Различил радость и отчаяние, надежду и горечь.
Пахло не парным молоком детских грез, но навалился тяжелый дух общей спальни и постельного белья.
Которое меняют раз в две недели, и стиркой не вытравить больничный запах.
Осторожно отпихнул девочку, пальцы провалились в мягкое тело.
Отняли любимую игрушку, незаслуженно обидели, личико сморщи-лось, набухли слезы.
Синие, почти прозрачные зрачки разлились по глазницам.
Невольно заглянул в другие глаза – желтизна потемнела в преддверии грозы.
Поднимется буря, ураганный ветер сокрушит наши основы.
Чтобы этого не произошло, с мольбой обратился к метеорологам.
Неужели так трудно предсказать штиль хотя бы на час или на несколь-ко минут?
И выпрашивая незаслуженную милость, попытался предотвратить бу-рю.
Отталкивая девочку, одновременно достал изломанный цветок и по-правил сбившийся шарфик, волосы ее щекотно вонзились, женщина отпря-нула от случайной ласки.
- Это замечательный медонос, он завоюет планету, пчелы соберут от-равленный нектар, - придумал я.
- Мы погибнем поодиночке, по отдельности не выстоять, но вместе справимся, у нас так много общего, - бестолково объяснил женщине.
- Пчелы не загрызут? – спросила девочка.
- Нет, если придти к ним с добрыми намерениями, - сказал я.
- Вот еще, ты знаешь сколько мне… лет? – спросила женщина.
Последнее слово после долгой паузы, так палач вырывает смертельной признание.
Воспаленное дыхание, три бойца на ринге, не пропустить бы сокруши-тельный удар.
- Звери чуют добро, - услышала меня девочка.
- Знаю, - откликнулся я. – Тысячи и десятки тысяч лет. На ваших пле-чах держится мир, и если они подогнутся…
Женщина вздернула голову и расправила плечи.
Надвинулась предгрозовая желтизна глаз, от лица и от губ отлила кровь.
Зацепилась за штакетник, материя облегла тело, различил по-девичьи высокую грудь и плоский живот.
Тело девочки бесформенно растеклось под больничным халатом.
- Обо мне не надо заботиться, я умею подметать и готовить, и ухажи-вать за больными и еще многое другое, всего не перечислить, - придумал я.
- Если завести собаку…, - сказал девочке.
- Вот еще, - отказалась женщина.
- По очереди будем выгуливать, зверье облагораживает, - возразил ей.
- Тысяча, десятки тысяч лет – это сколько? – спросила девочка.
- Одно мгновение, луч света в тусклой нашей жизни, - объяснил на-званной моей сестре.
- Помните, случайно отогнули уголок шторы, в прожекторном луче мельтешили пылинки, вы заслонились от этого неистовства, но не заслонить-ся от жизни, - сказал я.
- Пусть он будет с нами, - сказала девочка.
- В институте, когда прохожу мимо вашей двери…, - признался я.
- Железо давно разъела ржавчина, - пришпорил свое воображение. – И стоит посильнее толкнуться… Или сорвать шторы. Пусть ослепнем и не сра-зу привыкнем к свету.
- Десятки завистливых глаз, - рассказал о многочисленных соглядата-ях. – Еще не привык под непрерывным надзором…
Они считают меня ренегатом и предателем, - сбился на высокий стиль.
- Вот еще, - отказалась женщина.
- С нами, - повторила девочка.
- А меня откармливают, - проговорился я. – Как рождественского гуся посадили в клетку, в горло вставили воронку, засыпали туда обильный корм. Получат замечательный паштет из моей печени, пальчики оближешь.
- Нет… Да…, - обменялись мои тюремщики короткими репликами.
И не разобрать отказали или позвали.
Оттолкнули и приманили.
Но в беспорядочном этом движении приближались к их дому.
- Откормили и приготовили кастрюлю, - не ведал я жалости.
На глазах вспухли слезы, не хватало еще по-мальчишески разрыдаться.
- Когда спустят инструкции, уже спустили, у вас наготове претендент, - предсказал развитие событий. – Всесоюзное покаяние необходимо повто-рить в каждом значимом предприятии. Я покаюсь. И разорву на груди руба-ху, и благословлю свое распятие, и облобызаю пинающие меня ноги, и от-дамся, как веками отдавались мифические мои предки! – сбился на истерику.
-Смотри, сколько козявок, но больше всего пчелок, - попыталась уте-шить девочка.
Вцепилась в рукав, ладонью другой руки промокнула щеки.
Так могла бы промокнуть и утешить сестренка, через много лет попы-тался найти ее.
- Мифические? – переспросила женщина.
И тогда я признался, как на духу.
Потому что даже недомолвка могла перерасти в огромную и губитель-ную ложь.
И не будет еще одной попытки.
- Меня нашли под забором, - признался я.
И вроде бы должен был привыкнуть к затасканной реплике, но каждое слово приходилось вытягивать клещами.
Корчился и содрогался от этой боли.
- Вернее виновата мать…Солдаты вернулись после победоносных войн.
Войны, конечно, никогда не кончаются, но тогда казалось…
Вечный мир на наших условиях, и пташки надрываются, и множество козявок, - объяснил специально для девочки.
- Я понимаю, - важно согласилась она.
- Победители как боги, - сказал женщине.
- Вот еще… Не знаю, - попыталась она вспомнить.
- Генеральские звезды на погонах… Много ли надо девчонке, что она видела во время блокады?
- Рядом с домом был пустырь, - вспомнил бабушкины сказки, - туда свозили трупы со всего района.
Утром у некоторых были отрезаны ягодицы и груди.
- Нет, - отказалась женщина.
- Как? – спросила девочка.
- Прекрати при ребенке! – попросила мать.
- А где вы были во время войны? Вам, наверняка, не приходилось го-лодать, - обвинил я.
- По-всякому было, - сухо откликнулась женщина.
- Я сегодня не обедала, - призналась девочка.
- Еда и возвращение победителей – двойная радость, - вспомнил я. – Или тройная – пришло время зрелости. Или многократная – выжили в лихую годину. И не устоять, - попытался я оправдаться.
- Понимаю, - неуверенно откликнулась женщина.
- Ничего вы не понимаете! – сорвался я.
Протянула мне руку, а я отринул лживое участие.
Дочка испуганно прижалась к матери. Или наоборот – девочка была гораздо крупнее.
- С фронта никто ей не присылал трофеи; а вы, наверное, и не замети-ли, что идет война! – надрывался я, наживая очередных врагов и преследова-телей.
А когда девочка потянулась зажать поганый мой рот, отринул и этого урода.
- И не осталось кошек и собак, пташек и козявок, никакой живности, всех пожрали!
- Нет, - испуганно пискнула девочка.
- Перестань, - взмолилась женщина.
- Отдалась победителю, - не ведал я пощады. – А он словно выкурил папиросу или принял стопку.
Каждое слово вонзалось раскаленным железом.
Думал, все выгорело и не страшна боль. Но пламя разгоралось с каж-дым словом.
- Не попрощался и не оглянулся, сплюнул и растер плевок, - безжало-стно ворошил я былое.
- Были посылки, - призналась женщина.
Стояли около парадной, прохожие обтекали нас, некоторые оглядыва-лись.
Странная троица; жизнь сводит и не таких людей, ухватился за шаль-ную мысль.
И жить придется за обшарпанными дверями, и подниматься по истер-тым ступеням, и мальчишки похабными надписями воспоют противоестест-венный наш союз; а дочка ее будет приглядываться той давней однокурсни-цей, что в отличие от зрелой женщины не смогла совратить мальчишку.
Или сдадим урода в специализированный интернат и в моем бараке укроемся от преследователей.
От сочувствующих злопыхателей, что приникнут к щелям и замочной скважине.
И когда через много лет вместо барака построят развлекательный центр, никто не вспомнит о коренных обитателях.
Не вспомнят о нас, если каким-то образом не выделиться из однород-ной массы.
Например, стать гениальным художником, писателем, композитором или ученым; я нагляделся на них в доме скорби, да и судьба обделила меня творческими способностями.
Есть гораздо более надежные способы, надо разбогатеть, и когда раз-валится империя, когда и мы станем поклоняться золотому тельцу, обернуть-ся этим животным.
Здесь и теперь заложить фундамент грядущего возвышения.
И для этого отринуть больное и губительное прошлое.
- Были посылки, - призналась женщина. – Презрела божественные за-поведи, - покаялась она. – За это и поплатилась.
- Люди не уничтожат зверюшек и козявок? – спросила девочка.
- Я родился через девять месяцев после их встречи или прощания, - разбередил я давнюю рану.
Та вроде бы подсохла. Но когда содрал повязку, выступила кровь. И тут же отвалилась хлопьями ржавчины.
Вся Земля была покрыта ржавой коростой неверной и больной памяти.
- Кто вернулся с войны? – свистящим шепотом, от которого заклады-вает уши, вопросил я. – Русские и татары, чудь и нанайцы – россияне! – по-ведал о неведомом своем отце. – Я таких же кровей, как и вы! – бросил в ли-цо своим гонителям. – И негоже пинками выталкивать нас на сцену. Чтобы мы каялись и молили сохранить презренную нашу жизнь.
Для этого взяли меня в институт? – испытал женщину. – Для этого на крошечный шажок возвысили над остальными?
Окончательно сорвал голос, вряд ли она разобралась в шипении и хри-пе.
- За это наказала судьба, - призналась женщина. – Но примерным по-ведением замолю былые грехи.
Вот еще, обычно повторяла она, но теперь не мямлила и не пряталась за словесной шелухой.
Подступили обшарпанные панели пятиэтажки или сочащиеся сыро-стью стены барака, и невозможно представить, что доживать придется среди этой разрухи.
И только после тщательной и скрупулезной подготовки старухи могут предъявить себя. При тусклом вечернем освещении или ввернув двадцати-свечовую лампочку.
А я ненароком увидел ее при дневном свете.
Штукатурка обвалилась, морщины и шрамы обнажились. Краска вы-цвела, упали седые пряди. Волосы посекла перекись. Губы истончились в бескровную полоску, над ними птичьим клювом навис нос. Щеки ввалились, на дне колодцев под мутными водами не различить желтизну дна.
Годы искорежили тело. Шею перепахали канавы. Обвисли досуха вы-жатые бурдюки грудей. Сквозь пергаментную пятнистую кожу живота про-ступали ребра. На лобке истерся волос, черные узловатые вены оплели шиш-коватые ноги. Самые большие шишки обезобразили колени и голени. Мозоли ороговели, ногти вросли в мясо.
И когда чудище это простерло руки, отпрянул от него, дверная ручка больно вонзилась в поясницу.
Как в давние годы, когда мать увидела своего избранника.
Меня усыновили, об этом тоже следовало рассказать; я зажмурился, чтобы отогнать видение.
Не укрылся от старухи, но прибавился еще один урод.
Девочка превратилась в зрелую женщину; некоторые мужики доволь-ствуются зрелостью тела.
Груди ее квашней выплеснули из тесного нагрудника, при ходьбе ко-лыхался живот, по-утиному переваливались ягодицы, младенческие перевяз-ки еще глубже вонзились в ноги.
Завидев мужика, существо это призывно хрюкало, слюна стекала на подбородок.
Извела козявок и мошек, потом кошек и собак, другое зверье.
И когда некого стало спасать и вскармливать, перекинулась на двуно-гую дичь.
Мужики, если попадали в капкан, перегрызали лапу.
Я попытался, ткань и шерсть забили горло.
Задохнулся и закашлялся, согнулся в рвотных позывах. Или с такой силой надавил на глаза, что потрескалась роговица.
Едва разобрал в пороховой гари и в грохоте разрывов.
- Раньше жила не по совести, за это и была наказана, но если выпол-нять все указы и постановления…, - сказала женщина.
- Вот еще, волку свойственно питаться мясной пищей, - сказала она, - но если ты стал вегетарианцем, принял наши законы…, - пожалела потенци-ального преступника.
- Мой отец…, - задохнувшись, многократно превысил я мизерную свою стоимость. – В развевающимся белом халате, в сопровождении много-численной свиты… Нет, не так, - отринул негодный сценарий. – Великий ученый, способный возвеличить нашу страну. И пусть нам недоступны его творения, - опять сбился на отсебятину.
- Зверье и козявки! – взмолилась девочка.
- Самый великий особист современности, - рассказал о своем отце. – Настолько значимый, что мать не посмела признаться.
А когда намекнула, ее упекли в дом скорби.
Не одного пятнышка не должно быть на имперском мундире, пусть сгнила подкладка и посеклась материя, - проговорился я.
- Не смей! – возмутилась женщина.
- Не уничтожат твоих козявок, - утешил девочку.
- Не оговаривай славных наших солдат! – оттолкнула меня женщина.
Или я сам отступил, больше не мог притворяться и выдумывать.
Это как любовь: если сразу выплеснуть свои чувства, то останется пе-пелище, и ничего не найти в прахе. Но если выдавливать по капле, то хватит надолго.
Отступил от простертых зовущих и отталкивающих рук.
Или лучше видно издали.
Не так заметны сколы и трещины, и не стыдно за названную сестру.
Просто некоторым удобнее жить со зверьем. Оно убивает ради пропи-тания.
Обещал отловить козявок, что питаются нектаром ядовитых цветов. Или пташек, которые травятся этими мошками.
Дойти до вершины пищевой пирамиды.
И наверняка обнаружить там всеядного монстра.
Отступил, чтобы не превратиться в подобное чудище.
И было непонятно, кто победил в словесной перепалке.

32. Забыл рассказать надзирателю об очередных прозрениях ученого.
Или бесполезно метать бисер, она не поймет при всем желании.
Как и я; если и разобрался, то не проникся восторгом.
Пусть у каждого будет своя вычислительная машина, но электроника мертва без нашего участия.
И никогда железка не сможет ответить на извечные вопросы.
Кто, как и зачем, и почему в отличие от зверья знаем мы о грядущей гибели?
И никакими ухищрениями не обмануть природу.
Слабые и отчаявшиеся надеются на милость Создателя.
Будто покинув временное пристанище, душа их обретет истинное бес-смертие.
Я не верю в загробную жизнь, и тот туннель, которым устремляются к свету во время клинической смерти – всего лишь последствия кислородного голодания.
Не существует потустороннего мира, и поэтому надо взять здесь и как можно больше.
А совесть – некие ограничения, которые человечество наложило на се-бя за тысячелетия так называемого развития.
Здесь и немедленно, и какая нам выгода, что вычислительные машины научатся общаться между собой.
Все равно самые важные послания будут отправляться фельдъегерской службой, и мы обязательно доставим их по назначению.
Записка военного атташе.
Как мариновать грибы и засаливать огурцы? спросит он у опытной до-мохозяйки.
А та попросит прислать с дипломатической почтой какую-нибудь за-морскую штучку. Например приемник, что отсекает треск наших глушилок.
Эту безделицу можно отдать только за пять рецептов, не сразу стор-гуются.
И фельдъегери поскачут, загоняя коней и рискуя погибнуть на речных переправах.
Так что никакой выгоды от засилья компьютеров.
И потом, как это выразить одной формулой?
Шар в виде считывающего или сканирующего устройства. Или рас-пахнулась дверца и в крошечную камеру необходимо вместить все чаяния человечества.
Как для того восточного правителя, что пожелал познать мудрость ми-ра.
Ему пригнали караван верблюдов с многочисленными свитками и скрижалями.
Разве можно это усвоить? справедливо покарал деспот наивных муд-рецов.
Их ученики свели умозаключения в несколько томов или в одну книгу, за что тоже поплатились.
Но некий хитрец отделался одной фразой.
Человек родился, жил и умер, повторил я вслед за ним, такого же все-объемлющего признания надеялся добиться от своего учителя.
Обязан вывести формулу, что активирует устройство галактической связи.
И тогда вольемся мы во всемирное сообщество.
А сказкой о грядущей компьютеризации можно утешить директора института.
И тогда его не сбросят с шаткого пьедестала.
Как уже осчастливил я кадровичку; докладную записку отправила она по инстанциям; в доме скорби, как я убедился, еще не были заняты некото-рые камеры.
Только мобилизовав все возможности государства, можно стать веду-щей компьютерной державой; нам недосуг заниматься подобной ерундой, необходимо выявить инакомыслящих и сочувствующих недругам.
Третье поколение усредненных обывателей, и все больше кочек не бо-лоте нашей посредственности.

33. Гении как дети: если не направить их на значимые деяния…
Или давно не общался я с названным отцом. Без него душа могла замкнуться в печали одиночества.
Долго царапался у дверей, потом прислушивался, приникнув к замоч-ной скважине.
Ученым подобного уровня положено королевское убранство, и на из-неженном и прагматичном Западе его собратья часами бродят по хоромам.
Наших же мыслителей ничто не отвлекает от работы.
И если квартиры их состоят из спальни, гостиной, библиотеки, биль-ярдной и тому подобное, то все это умещается в одной комнате, и необходи-мо отгородиться от убожества своими прозрениями.
А надзиратели из-за картонных стен выследят каждый их шаг.
Я прислушался, разобрал, как в унисон бьются сердца.
Он выгнал ее, или она ушла сама, ступая на цыпочках, чтобы не потре-вожить забывшегося пациента.
Утешила и спасла еще одного, но десятки и тысячи нуждались в ее участии.
Расправила плечи и вздернула голову, встретив очередного страдальца.
Но отшатнулась, когда тот потянулся сальными руками.
А другой приманил похабным жестом.
А бывшие подруги охотно засунули в трусы и за подвязки вонючие банкноты.
Всего несколько минут провела с человеком, а казалось, проговорили часы; несколько слов обернулись долгим общением.
Искала того, кто больше всех нуждался в ее участии, и все сужала кру-ги поиска.
И когда, задыхаясь, поднялась по лестнице и окончательно обессилела у дверей, он услышал воспаленное дыхание.
Но не встретил улыбкой, таким же напряженным и застывшим было ее лицо.
Не сразу удалось растопить отчуждение.
Ледники заползли на юг.
И если не выглянет Солнце, Земля останется ледяной пустыней.
Улыбнулся, как встарь большими пальцами растянул уголки губ.
И она растянула.
Чему радоваться? молча вопросили они.
То ли вставили не те бобины, то ли не полностью выжгли память, то ли мы притерпелись к пытке, поведал он.
Многие нуждаются не в утешении, а не могут насытить свою похоть, пожаловалась девица.
Укрылся с гражданском институте, пожаловался он, в нашей стране оружие измышляют в каждой конторе.
И когда изобрели лук со стрелами, то казалось, больше не будет войн – человечество изведет себя столь совершенным оружием.
Лук, арбалет, пушка и атомная бомба, психотропное воздействие.
Не извело на заре цивилизации, нынче исправят эту оплошность.
А я больше не могу участвовать в безумной гонке.
Любое новшество используют для войны, пожаловался он.
Расслоение однородной массы в третьем поколении, поведал о своем открытии.
Отберут тех, что обзавелись клыками и когтями. Их бросят в мясоруб-ку очередной бойни. Монстров, что не ведают жалости, сомнения и страха.
Железной пятой сокрушат они полмира.
Или всеобщая компьютеризация – придумают создать боевых роботов.
И напрасно женщины и дети будут молить о пощаде; дети вырастут в воинов, женщины родят мальчиков.
С корнем извести крамолу, не сомневался в каннибализме наших пра-вителей.
Не там искала, подсказал ночной бабочке; отчаявшиеся и разуверив-шиеся напоказ не выставляют свои чувства.
И под маской не различить истинное лицо.
- Я различила, - сказала она.
- И мой мальчик…, - сказал мужчина.
Несколько слов – обманчивая простота боли, время не приглушило ее.
- Работал на войну… Война пожрала сынов, - сказал мужчина.
- Я различила, нашла, - повторила женщина.
- Что делать? – спросил он.
- Вернуться, - придумала женщина.
- Туда? – Отшатнулся он от нелепого предложения.
- Нет, боль не иссякнет, но сведет с ума, если не вернуться к истокам, - сказала женщина.
- Да, конечно, - согласился он.
- Сейчас и немедленно! – позвала она.
Метался по комнате, хватаясь за что-то вроде бы необходимое для дальней дороги.
Нашей интеллигенции свойственно так долго запрягать, что забывает-ся цель поездки.
И при входе в чистилище, то есть в контору, мощным электромагнит-ным импульсом выжгут остатки разума.
И если бы не подначивала девица…
В глуши посчитают ее первой красавицей; так некогда основатель со-временного нашего государства, сосланный в медвежьи края, вдруг оценил прелести будущей супруги.
В столице не замечал серенькую мышку, но в глухомани та расцвела среди каторжан.
Так попытался объяснить учителю, когда неохотно откликнулся он на мое царапанье.
- Сейчас и немедленно! – не терпелось ей о колено переломить не сло-жившуюся свою жизнь.
Будто из осколков можно слепить более совершенную вазу.
Бегство только усугубит беду, попытался объяснить учителю.
Заведомо проигранная битва.
Что мог противопоставить ее оружию?
Седина в бороду – бес в ребро, мудро заметили наши предки; одни хватаются за бутылку, другие подбирают в канаве.
И пока они не перебесятся…
Может быть, последняя любовь, уговаривают себя старики.
Последняя и настоящая, подыгрывают им избранницы.
Лоскуток материи вместо юбки. И когда надо поднять упавший пред-мет, не наклоняются, а приседают – и ноги бесконечно струятся - и целомуд-ренно прикрываются скрещенными руками.
Но видно в прорехи между пальцев.
Совершенный стан под свитерочком с глухим воротом, холмы с маня-щими вершинами.
Не выстоять, но хотя бы отсрочить поражение.
И при этом запомнить каждый лживый жест – несколько снимков на прощание, взмолился я.
Фотокамера для изучения простейших.
Передернуть затвор и зажмуриться перед выстрелом.
Надежнее бить очередями, но заело патрон или опустела обойма.
Единственный снимок на память.
И пустыми отговорками не отсрочить поражение.
- Никого не предупредив, как предательство, - обвинил я.
- Меня столько раз предавали, - согласился беглец.
- Нас, - поправила девица.
-Вера, Надежда, Любовь? – попытался определить ее прозвище.
- Все вместе, - сказала она.
- Негоже пользоваться низкими их методами, - попробовал по-иному.
- Написать заявление? – оскаблился беглец. – И ждать, когда оно прой-дет по всем инстанциям?
- После дождичка в четверг…Когда рак свиснет на горе, - сказала де-вица. Обнаружила неожиданные познания в русской мифологии.
Наверняка ее заслали к нам после тщательной подготовки.
Научили на курсах повышения квалификации: распалить клиента, об-ратить в податливый воск в умелых руках.
Заманить лживыми посулами.
И ободрать как липку, приказали наставники.
Нам не нужны золото и бриллианты – гораздо ценнее идеи, с помощью которых можно преобразовать мир.
Засланная к нам девица постаралась.
Когда поманила, на холмах выпукло выступили вершины.
Хочется лицом зарыться в ложбину между ними, и не выбраться из сладостного плена.
Или струятся ноги, и ни одного изъяна в манящем потоке.
Будто не было бесконечных соитий, или грязь нашей жизни не испога-нила ее душу.
И можно всю жизнь потратить на изучение феномена, но так и не ра-зобраться в этом.
Учитель убежит, в одиночку мне не выстоять. Заклюют и замордуют, как извели многих предшественников.
Казалось, обрел семью, пальцы снова захватили пустоту.
Палач поплевал на ладони, вздернул топор. Лезвие со свистом рассек-ло воздух.
Всего лишь второе усредненное поколение, мне не суждено выбраться из болота посредственности.
Трясина затянет, с чавканьем полопаются газовые пузыри.

34. Если возжелать искренне и всей душой, то обязательно сбудется.
Пусть сгинут все негодяи!
И если за то, что предал и оболгал, суждено самому погибнуть, то про-сто неправильно легли карты.
Даже великий Галилей в застенках инквизиции понарошку отказался от своих убеждений, те палачи и в подметки не годятся нынешним.
Пусть сгинет возведенный на вражде, страхе и предательстве наш мир, усилил я конструкцию.
(А мне перед этим наверняка удастся прочесть послание, и спасусь во всеобщем апокалипсисе.)
Что останется на пепелище? – плотоядные цветы с мясистыми листья-ми, крысы и воронье, пригрезилось мне.
- Пусть сгинет! – отринул я больные видения.
А когда возжелаешь всей силой отчаяния…
Неторопливое строительство метрополитена в некогда столичном на-шем городе.
(Вояки давно и споро вырыли себе убежище. Пункты управления с ав-тономным жизнеобеспечением, центры связи и наблюдения.
Но денег, как всегда, не хватило на мирное строительство, Власть вяло и неохотно пробивала туннели.
Вернее каторжники, которых обещали освободить за ударный труд, но за более насущными проблемами как-то позабылись пустые посулы.
Так же в катакомбы ссылали проштрафившихся инженеров, эти готовы бесплатно вкалывать в полях, на овощных базах и в подземелье.)
Таких подобрали специалистов, что была неминуема катастрофа.
Или потревожили подземную реку и та вышла из берегов.
Или Земля извергла незваных пришельцев из своих недр.
А ведь некоторые несознательные ученые предупреждали о возмож-ной катастрофе. Над выработкой проседала почва, трескались стены зданий.
Власть ставила маячки на трещинах и обещала разобраться.
Не успела: растаяли ледники, талые воды переполнили реки.
Все сметая на своем пути, поток устремился в долину.
Будто проснулся великан, шахтеры отступили от вспучившейся поро-ды.
Сначала попятились, потом побежали, цепляясь тяжелыми сапогами за шпалы.
Не успели уйти, бетонные кольца полопались яичной скорлупой.
Их могилы – самые глубокие в мире.
Подземный поток пробил новое русло, но поверхности просела земля, некоторые дома провалились в проемы.
Срочно принять меры, потребовали из Центра; главное, чтобы секрет-ные сведения не просочились за кордон.
Устремились пожарные, милицейский и санитарные машины.
Если удастся, извлечь и спасти пострадавших; а выжившим внушить, что идут очередные учения по гражданской обороне, на этот раз максималь-но приближенные к реальности.
И внезапно и жестоко вырванные из ночных грез горожане согласи-лись с неопровержимыми доказательствами.
Спасатели посоветовали спать хоть в каком-то нижнем белье, всех не закутать в одеяло.
И не стенать и не рвать волосы, гораздо хуже тем, кто навечно остался под развалинами.
Вернее никто не остался, ежегодно гораздо больше людей гибнет в ав-токатастрофах, дезавуировал их оговорку пресс-секретарь.
Никто не пострадал, просто в плановом порядке снесли несколько вет-хих строений и забыли предупредить жильцов.
Сами виноваты, надо всегда быть начеку на случай внезапного напа-дения.
Нас не застать врасплох, предупредила Власть предполагаемого про-тивника.
Но еще не научилась управлять стихийными бедствиями.
Мой барак выстоял; в забытье не услышал я, как трещат и лопаются стены.
К утру кое-как расчистили проходы среди развалин; сон смешался с явью; я побрел с другими узниками.
Ширились и кругами расходились невероятные слухи.
В лучшем случае нас полонили инопланетяне, эти, может быть, поща-дят.
Но скорее всего брат ополчился на брата, так называемые братья изве-дут жизнь.
Лишь воронье, чертополох и крысы выживут в радиоактивной пусты-не.
Пересказывали друг другу самые достоверные сведения, но тут же за-жимали поганый рот, чтобы не обвинили в разглашении государственной тайны.
И старались не смотреть по сторонам, зашорили глаза, как положено по инструкции.
Брели в потемках, но под победные аккорды бравурного марша, ре-продукторы надрывались, как на майском параде.
Не хватало разве что алых стягов, флаги наши не зря окрашены в цвет крови.
Под бодрый победный хрип громкоговорителей добрался я до инсти-тута.
Проверяли не только пропуска, но вглядывались в лица; прислали опытных сыскарей – пальцы застыли на пусковой скобе автомата; хочется рвануть на груди рубаху, чтобы не промахнулись. Наподобие беглого учите-ля растянул я уголки губ.
Враг просочился, заложил мину под фундамент нашего благополучия, глубокая щель перерезала территорию.
Как перевязки на ногах великовозрастного младенца, пригрезилось мне, или ров, чтобы не прорвались танки.
Центральное здание осело на один угол, но устояло, было разрушено несколько пристроек.
Сарай, где по слухам производили яд и откуда мы черпали спирт.
И если несколько пьянчужек отравились метилом, то никто не огор-чился от долгожданной этой потери.
Некоторые бутыли разбились, над лужами поднимался ядовитый пар, охрану еще не выставили, можно зачерпнуть из источника.
Стены другого сарая, где располагались мастерские, угрожающе на-кренились, работяги подперли их бревнами и дрекольем.
Им в отличие от нас платили с выработки, они готовы были вкалывать и под открытым небом, им не страшны наши грозы.
Хотел поделиться с директором некоторыми задумками, не век же пе-ребрасывать костяшки на счетах, будущее за вычислительной техникой, сно-ва опоздал.
Прежде всего найти виновных, научила Власть. И не стрелочника, но исполнителя, наделенного некоторыми полномочиями.
И чтобы биография его была достаточно замарана.
Некогда исключили из института – у нас не наказывают зазря.
А если отметили ошибочно, то в дальнейшем исправили недоразуме-ние.
Пришло время разобраться.
Как в тридцатые годы загромыхали сапоги, обыватели попрятались.
А он уже ждал гостей, семью заранее отправил на дачу (все они от-правляют, когда городу грозит гибель), собрал узелок с нехитрыми пожитка-ми. Смена белья, сухари, бритвенные принадлежности. (Узелок потеряют по дороге.) Отворил им дверь.
Тюремщики впихнули его в машину, навалились с обеих сторон. За-дохнулся в запахе грязных тел, некогда им мыться и прихорашиваться.
Институт оцепили, некоторые прорвались за чумный кордон.
В сарае, где производили ядовитые снадобья, рухнула крыша, взмет-нулся столб пыли.
Обитатели барака успели выскочить.
Пушечной канонадой взрывались колбы и реторты.
При каждом взрыве охрана приседала и ладонями прикрывала заты-лок.
Из-под обломков вытекли два ручейка – один с ядовито-фиолетовой жидкостью, другой с мутно-молочной.
- Если они сольются…, - свистящим шепотом предупредил один из беглецов.
Попятились, как те шахтеры.
Ручейки разлились в половодье. И все тоньше перемычка между ними.
Побежали, сапогами цепляясь за поребрик.
Как команда судна, начиненного взрывчаткой, вспомнил я.
Пожар при заходе в порт.
Команда выбросилась на берег и побежала, распугивая прохожих.
Не ушли, взрыв накрыл город.
На берег забросило многотонную трубу.
Охранники даже не попытались остановить бегущих.
Тоже попятились, не решаясь задом повернуться к врагу, но все же пришлось – если мчаться со скоростью ветра, то не догонит пуля.
Возле ручьев выгорела трава, у деревьев свернулись листья.
И только безумец мог окунуться в эти воды.
Зажмурившись и заслонившись ладонью, я шагнул навстречу опасно-сти.
Совсем крошечным получился шажок, а показалось, одолел бесконеч-ные мили.
Последовал за обезумевшей женщиной, едва различил ее мареве рас-каленного воздуха.
Сначала лихорадочно припоминала инструкции и постановления.
Каждый отвечает за свой объект, но иногда необходимо мобилизовать весь личный состав.
Третья мировая война, расстрельная команда.
Но забыли выдать патроны, преступники разбежались, а самые наглые ухмылками ответили на ее призывы.
Да и чем могла затронуть сердца?
Что государство вложило деньги в ваше воспитание и образование?
Жалкие гроши, чтобы не околели с голода, да и то требуется десяти-кратно рассчитаться за это подаяние.
Мы и отрабатывали, ежедневно томились по восемь часов.
Надо! Вы же люди! Нельзя так! метались и бесследно исчезали беспо-мощные ее слова.
А когда цеплялась за одежду, мы скидывали настырные руки.
Отворачивались от перекошенного в отчаянье лица; просто случайно проходили мимо, отнекивались самые совестливые.
И только личным примером можно поднять в атаку. Она перевалилась через бруствер и пошла под обстрелом.
Такая маленькая и беззащитная, что казалось ее сдует любым порывом ветра, тростинкой сгибалась на пронзительном ветру.
Не догадалась сдернуть с пожарного щита багор или лопату, руками зачерпнула каменную крошку.
Камешками попыталась остановить набегавшую волну.
И лишь безумец будет бросать вместе с ней.
Но только так можно выжить в этом мире.
Шагнул навстречу буре и гибели.
Думал, не удастся преодолеть тяжесть земного притяжения.
Но если посильнее оттолкнуться, можно воспарить над своим страхом.
Не так уж и испугался, просто пересохло в горле, и когда попытался позвать маму, слова увязли в этой сухости.
Так ноги вязнут в песке; побрел, чтобы не поглотила пустыня.
Каменная крошка расцарапала и мои ладони.
Никто не поможет, погибнем вместе, лицо ее было прекрасно в губи-тельные эти мгновения.
Глаза широко распахнулись, желтизна зрачков заворожила, щеки рас-краснелись, губы распухли, я засмотрелся и задохнулся, а когда меня оттолк-нули, то недоуменно огляделся.
Дурной пример заразителен – с ломами и лопатами вышли на суббот-ник.
Оттеснили ее – не бабье это дело, напрасно я тянулся окровавленными пальцами.
И надо идти в медпункт, ее уже увели; в этом сарае где-то была аптеч-ка, безрассудно сунулся в развалины.
Рухнула не вся крыша, часть лаборатории уцелела; здесь, по слухам, хранили самые чудодейственные снадобья.
И пока не вылакала охрана…
Несколько капель оживят мертвеца; так викинги, испив настойку му-хомора, ничего не боялись.
И когда станет совсем худо…
Но сначала испытаю лекарство на других, с ценным грузом прокрался в мастерские.
Где за умеренную плату изготовят любую фальшивку; неохотно поде-лился с мастерами.
От одного или двух глотков обернешься богатырем, а больше и не на-до – не выдержит Земля.
Она не выдержала, я воспользовался неразберихой.
Изготовили требуемую фальшивку: та девица несомненно являлась вражьим агентом.
Снимки – неопровержимыми доказательствами.
Она на совещании у бригадного генерала, или директор разведыва-тельного управления вручает ей очередную медальку.
Он поверит; так нас воспитали: везде выискивать врага.
И если есть родственники за границей, тщательно скрываем мы сомни-тельное родство.
Поверит и отчается, тогда взбодрить его лошадиной дозой.
И он осчастливит человечество сомнительным прозрением.
И, может быть, в будущем вкушу я от горьких этих плодов.

35. Но сначала разобраться с родными и близкими.
Только показалось, что незримые нити связывают с кадровичкой; ко-гда ее уводили, не оглянулась.
А я не решился окликнуть.
И негоже при живой матери выбирать других родителей; дом скорби наверняка попал под камнепад, надо вынести ее из развалин.
Излечить сыновей любовью, и плевать, что в предсмертных конвуль-сиях сотрясается мир.
Среди стонов раненых и простертых рук добрался до дома скорби.
И недоуменно протер глаза.
Выутюженная тяжелой техникой равнина. Каменная крошка вдавлена в землю, радужные пятна бензина и солярки.
Тысячи убиенных моих собратьев.
Трупы присыпали строительным мусором.
Пряный запах крови и экскрементов.
Забрали и случайных свидетелей. Те впустую клялись, что не видели и забыли.
Их тоже столкнули в расстрельный ров.
Казалось, земля шевелится на могиле.
Так фашисты уничтожили семью приемного моего отца.
Война не кончилась; если человечество выживет, то черные следопыты через много лет обнаружат этот могильник.
Но напрасно будут копаться в прахе, наше поколение не обзавелось золотом и драгоценностями. В лучшем случае найдут несколько стекляшек.
Еще фюрер разобрался с убогими и расслабленными, наши правители осудили убийцу, но воспользовались некоторыми его наработками.
Несколько человек прогуливаются по новой городской площади. И ес-ли земля кое-где не должным образом утрамбована или ноги вязнут в прахе, отмечают на схеме.
Не созданы сонаты, не написаны картины и романы.
Что значит эта малость по сравнению с нашим покоем?
Вечная зима, долгая спячка, пусть ничто не потревожит сон.
Пусть рушатся миры и континенты, лишь бы мы не очнулись и не за-думались.
Раздумья могут привести к кровавому бунту.
И приведут через десятилетия.
Но правители предусмотрят и такое развитие событий.
И когда будут делить общественный пирог, облюбуют самые лакомые куски.
Из директоров, кураторов, партийных и комсомольских деятелей в од-ночасье превратятся в успешных и продвинутых бизнесменов.
Вскарабкаются на вершину или свернут шею при восхождении.
Последнее более вероятно.
Чтобы отсрочить роковые перемены, уничтожили инакомыслящих, ко-торых напрасно пытались перевоспитать в скорбном доме.
А если вместе с отступниками погибли случайные свидетели, то Власть не виновна в том, что подземная река затопила шахту.
Некоторые ученые предупреждали о подобной возможности, их и сле-дует наказать – не достучались, не проявили должное рвение.
Лишить званий и наград, а самых звонкоголосых отправить на лесопо-вал.
По завязку набить вагоны.
Шпалы уложены в топь, железную дорогу на северном побережье так и не достроили, составы, что уходят по этому пути, не возвращаются.
Неприметные граждане на новой площади, их тоже усреднили, но вы-растили на другом питательном бульоне.
У этих особей развит хватательный рефлекс и связанная с ним повы-шенная подозрительность.
Наглухо застегнутые длиннополые пиджаки.
Рукояти мясницких топориков отполированы мозолистыми ладонями. Глаз приник к окуляру оптического прицела.
И только безумец добровольно сунется в широко раскинутые их сети.
- Вы не видели? – в тоске и отчаянии спросил я.
Насторожились на крамольный вопрос. Руки сжали топорище, стволы нацелились.
- Что? – хрипло спросили палачи.
Устали и выдохлись на смертельной работе, опять не дали отдохнуть и расслабиться.
- Покойно только в могиле, - заметил философски настроенный палач.
- Ты им завидуешь? – спросил другой, ткнув пальцем под ноги.
- Все там будем, - откликнулся первый.
- Я не тороплюсь, - то ли согласился, то ли отказался второй.
- Вы не видели?! – крикнул я.
Будто криком можно потревожить привыкших к пушечной пальбе.
- А что было? – вопросили вдвоем.
Их соратники окружили нас.
Но оглядывались на дома с пустыми окнами.
А если он только приманка, а другие несогласные наблюдают из укры-тия?
Всех взять на заметку.
Заметок этих множество коробов, и те уже не вмещаются в хранилище.
И чего прут на рожон? подивились блюстители.
Перли и протестовали.
Против ввода наших войск в дружеское государство.
Против разборок с азиатским соседом.
Протесты эти постепенно расшатают незыблемые устои.
Но все это произойдет потом, в далеком и туманном будущем, и тол-ком не различить в тумане.
А пока можно вдоволь поиздеваться над заблудившимся странником.
- Она даровала мне жизнь и вскормила, - поведал я на погосте.
Не осталось даже могильного холмика; вся страна – огромное кладби-ще, и везде можно каяться и преклонять голову.
- Ее ладонь больными ночами вытягивала горячечный мой бред, - по-мянул я мать.
Палачи переглянулись, ощупали лоб. Вроде бы не перегрелись на жар-кой работе.
Решили поразвлечься напоследок.
Так кошка играет с мышкой.
Вроде бы отпускает ее, а когда та доползает до норки, когтистая лапа опять вонзается.
- И после гибели отца заменила мне весь мир.
Услышав о гибели, палачи насторожились.
- Я не оправдал ее надежд, - повинился перед внимательными слуша-телями.
- Не достиг, не дотянул, не стал похож на ее избранника.
- У вас была мать? – как некогда на экскурсии в доме скорби вопросил палачей.
Распознал в них тех надзирателей.
Что художников, писателей, философов и композиторов превратили в послушных исполнителей монаршей воли.
А когда разверзлась земная твердь, надзиратели выжили в очередных катаклизмах.
Надзор и сыск неистребимы, на этом базируется иллюзорное наше благополучие.
И по приказу заровняли могилы, нечего смущать народ.
Будто можно смутить нас такой малостью.
Мы далекой стороной обходим скорбные эти заведения, не дай Бог и нас посчитают смутьянами и отверженными.
И напрасно взывать к рядовым исполнителям.
- Конечно, есть, - обиделся один.
- Что я пальцем деланный? – подхватил другой.
- Можно уничтожить мать? – спросил я.
Они не сразу ответили.
- А я уничтожил, - покаялся перед ними.
Неуверенно кивнули; если возникнет необходимость…
- Обязан был обивать пороги и доказывать. Молить о снисхождении и лобызать пинающую меня ногу.
И славить правителей во всю мощь разыгравшегося воображения. До разрыва печени и селезенки!
- Будьте прокляты! – прославил я.
- Кто? – насторожились они.
Кошка наигралась и прицелилась.
С когтей сорвались капли крови.
Но земля перенасыщена нашим соком, излишки его разлились талыми водами.
Они захлестнули, напрасно я барахтался и пытался выплыть.
- Мои соратники, кого предал или они предали, - поименно перечис-лил я.
- Где? – опять огляделись преследователи.
- Все, к чему я прикасаюсь… - Потянулся к ним губительными руками.
- Осторожнее, вдруг он вооружен! – всполошились надзиратели.
Опять обыскали.
Наклонился и уперся в стену и как можно шире расставил ноги.
Пусть лучше убьют и обесчестят, чем самому убивать и бесчестить.
Холодные их руки и пустые объятия.
И никто не отпустит грехи.
- Все, к чему прикасаюсь, обращается в прах, - покаялся я.
- Отца из-за меня задушили в камере. – Загнул палец..
- И мать стала бесплодной. – Продолжил бесконечный счет. – И жизнь ей была не радость.
- Предал и забыл родителей, подобрал себе новую семью. – Загибал пальцы.
Сжимал их в кулак, ногти вонзались.
Или хрустели кости.
Мои и моих близких.
- Всех вверг в пучину бедствий, - вообразил себя божеством.
- В новой семье так называемая мать потеряла мужа, а названная сест-ра навечно останется младенцем. И только усугублю давнюю беду, - заглянул в завтрашний день.
- Или так называемый отец…, - рассказал об опальном ученом.
Уже не хватало пальцев, уже все листы были замараны признательны-ми показаниями.
Уже слушатели устали и разочаровались в путаной исповеди.
Опять разбрелись по площади.
Как было приказано, ликвидировали обитателей скорбного дома, и не их вина, что неистребима заразная болезнь.
Очередная эпидемия безумия.
Власть понастроит еще больше домов скорби и отчуждения.
Снова возведет их на разломах земной коры или в сейсмически опас-ных зонах.
Уже возвела, но не повязала самого гадкого пациента.
Пусть проповедует по городам и весям.
Выявляет морально нестойких и слабых духом.
И когда они отринут самые справедливые в мире законы и наше сооб-щество простейших, последуют за самозванным пророком, повяжем и изоли-руем их.
И не втихомолку, а на дневном свету, чтобы другим было не повадно.
Выпустили из темницы оголтелого преступника, если найдутся сочув-ствующие…
И пора закупорить поганый мой рот, а я продолжал изгаляться и ви-ниться.
- До донышка вычерпаю задумки и прозрения учителя, - предупредил я. – Для этого хороши все средства. Надо, вспомню инквизицию. А убежит, все двери захлопнутся перед ним.
Да он и сам будет чураться людей.
Я сфабриковал неопровержимые обвинения.
А если впадет в депрессию, раздобыл чудодейственные пилюли.
Их испытали в полевых условиях.
После нескольких капель прыгают и безногие, слепцы наслаждаются закатными тонами, а безмозглые задумываются о смысле жизни.
И пусть потом окончательно слепнут и теряют остатки разума, их про-зрения достанутся нам, заслужившим эту награду упорным трудом и приле-жанием.
- Разве я не заслужил? – спросил у палачей.
Они разбрелись по городу, выискивая других отверженных.
- Отомщу за тебя полной мерой, - попрощался с матерью.
- Не пощадили ее, не пожалею и вас, - предупредил многочисленных преследователей. – Любого, кто даже ненароком служит и выслуживается, - проклял все человечество.
Но этим проклятием не облегчил душу.
И даже воронье не проводило хриплым криком.

36. Когда мы отправляемся в путь, то кажется, неисчислимы наши до-роги. И лишь мимоходом вглядываемся в памятные надписи на развилке.
Это другие могут погибнуть и потеряться, мы обязательно выживем и достигнем.
Семейного благополучия и скромного достатка, или вознесет на вер-шину иерархической лестницы, или кубышка раздуется от награбленных со-кровищ, или соберем в гареме самых красивых женщин, или прославимся и обретем бессмертие.
Но только кажется, что мы выбираем дороги, но все предопределено и у каждого свой путь.
Примерному семьянину обязательно наставят рога, карьериста столк-нут с вершины, сокровища заберет государство, султана лишат мужского достоинства, имя твое забудут на следующий день.
У каждого своя дорога, и не выбраться из наезженной колеи.
Шаг в сторону приравнивается к побегу, конвоиры стреляют без пре-дупреждения, они не промахнутся.
И не моя вина, что родился я в этой стране и в это время.
И что мать моя не смогла удержать генерала, который позарился на утреннюю ее свежесть.
Подумаешь - незапятнанная чистота мундира, и у самых высоких са-новников тоже маслянисто поблескивают глазки, охотно простят они мелкие наши слабости.
А потом потеряла профессора; а когда того оправдали, не пожелала с протянутой рукой стоять возле кремлевских ворот.
Вместо этого предпочла спиваться в бараке.
У каждого своя судьба; чтобы отыскать шар и прочесть послание, пре-дал родных и близких.
И когда из последних сил доковылял до камеры учителя, то долго не мог отдышаться.
Прислушался, приникнув к двери.
Может быть, его увели, приманили несуществующей свободой, замас-кировали колючку на стенах более просторной камеры.
И тогда с чистой душой можно отчитаться перед Вершителями.
Да, скрупулезно следовал вашим указаниям, но задержали непредви-денные обстоятельства.
Проснулись вулканы, содрогнулась Земля, вздыбились океаны.
Найдите других исполнителей, что не ведают сомнений.
А я каждый раз извожу себя угрызениями несуществующей совести.
Это как изжога, когда отрыгиваются избытки газов.
И трудно, почти невозможно одолеть отрыжку.
Избавьте меня, пусть другие омывают руки после вынесения пригово-ра.
Мои руки не отмыть ни в каких водах.
Снова опоздал к разделу пирога; будьте прокляты, привычно проклял несбывшиеся надежды и свершения.
Толкнулся с такой силой, что потрескалась штукатурка.
Тяжелые шаги за глухой стеной нашего отчуждения., под богатырской поступью прогибается Земля.
И если вырвется необузданная эта сила…
- Не надо, не отпирай, - поздоровался с учителем. - Пришел попро-щаться, но не следует затягивать проводы.
Потянулся к засову, услышал или угадал я.
- Не отворяй, чтобы не передумать, - взмолился на алтаре.
Ухватился за ржавую задвижку.
- Чтобы подлость моя не захлестнула мир, - многократно превысил ми-зерную свою стоимость.
Заскрежетало железо; зажмурившись и ладонями прикрыв затылок, вступил на минное поле.
Среди воронок попадались обрывки одежды и ошметки мяса.
Мне не привыкать пробиваться обстрелом.
- Что? – спросил учитель.
Выстрелил наугад, я даже не пригнулся.
- Соблазнят богатыми землями, где нас встретят распростертыми объя-тиями, - рассказал я о вражьих происках.
- Не изгаженные земли, где непуганое зверье, - до неузнаваемости ис-казил он мои слова.
Если и выстрелил, то я не услышал грохота разрыва.
Или он повторил за девицей, что смутила его этими сказочками.
Опытным кукловодом дергала за ниточки.
И требовалось найти и обезвредить врага.
Хозяин не посторонился, можно обойти его, протиснуться в щель, я отстранил недрогнувшей и крепкой рукой.
Власть осерчала и призвала к ответу.
- Где она? – потребовал добровольного признания.
- Эта земля? – спросил он.
- Вражий агент, они добрались до самых сокровенных наших чаяний, - разоблачил лазутчиков.
- Везде, куда не добрались наши вояки, - придумал он. – Но все мень-ше таких земель.
Искал, не вслушиваясь в его бред, заглянул в кладовку и под кровать, даже открыл холодильник.
Заплесневелый кусок колбасы на верхней полке.
Скорее всего они продырявили стену и подглядывают в дырочку.
Нам нечего скрывать, удлинил нос растопыренной пятерней.
И подробно допросил обвиняемого.
Какие соседи, давно ли поселились, как себя ведут, чем запивают свое отчаяние?
Не существует необитаемых островов, поделился своим опытом.
- Если так, то хуже некуда, - осознал он.
- Наверное, бывает хуже, - поправил его.
- Разве?
- Может быть, не поздно. Сведения не утекли за кордон. Просто обор-вать ниточки, - придумал я.
- Какие? – огляделся учитель.
- Опытные кукловоды играют на самых светлых наших чувствах, разве можно забыть погибших детей и бросивших нас родителей?
- Не тронь, - выдохнул мужчина.
Наконец, заглянул ему в глаза. Пусть не различить звезды, но хотя бы увидеть дно.
Непроходимое болото и все глубже засасывает трясина.
- Или я предал родителей, - заплутал в понятиях и определениях.
- Предал, предаю, предам, - запутался во временах.
Или бег по кругу, и все повторяется.
- Она разжалобит ложным участием, а когда расслабишься, вопьется конским волосом, - вспомнил детские страшилки.
Впивается и пожирает изнутри.
И когда отбрасывает пустую оболочку, монстр неотличим от людей.
Вгляделся – не обернулись ли мы этим чудищем.
- Те и наши спецслужбы одинаково паскудны, и они уже используют тебя, - предупредил учителя. – Прикинется женой и пообещает родить сына.
- Прикинется? – ужаснулся мужчина.
- А когда насытиться твоими соками…, - не ведал я жалости.
Уже не заглядывал в глаза; провалился в болото, прогнулся тоненький ствол березки.
Или осины, что предпочтительнее; наши предки вбивали осиновый кол в спину вурдалака.
Они не промахнулись, извивался козявкой на булавке.
Будто отловил великовозрастный младенец и приобщил к своей кол-лекции; отловит и приобщит, угадал я, а мать ее нацелится на пленника хищ-ным глазом.
Желтизна его ослепила.
- Смотри! – Призрел я огни софитов и стрекот камер.
Снимки, однозначно доказывающие ее причастность.
Выпускники их управления или нашей разведшколы, эти заведения скроены на один лад.
И каждый готов выполнить преступный приказ командования.
Женщины – приманки для стареющих самцов.
Когда выбирают среди претенденток, они наперебой предлагают свои услуги.
- Все мы работаем на войну, - развенчал его мечты и надежды. – И ес-ли надо выведать, они изгадят нашу память.
Запрокинул голову, чтобы ему сподручнее было перебить шейные по-звонки. А руки убрал за спину.
Он не ударил, попятился, боковина кровати подсекла ноги.
Изматрасили и оставили умирать на вонючей подстилке; нельзя без-думно выполнять преступные приказы, надо творчески осмысливать каждое задание.
Еще не вывел формулу, которая осчастливит человечество.
Симбиоз наших возможностей: а мне необходимо отыскать волшеб-ный шар.
Послание, которое почтальон должен был доставить по другому адре-су, но потерял по дороге.
Отмел крамольную эту мысль.
Учитель так ослаб, что не смог оттолкнуть самозванного лекаря.
Обязан выжить, не зря я запасся чудодейственным снадобьем.
Его сначала испытали на заключенных. Те наклепали столько коробо-чек, что их не успели сжечь.
Одну каплю ему, а мне смочить губы.
Обеими руками ухватил тяжелую и непослушную ногу, передвинул ее на вершок. Потом другую.
Так каторжане таскают ядро, мне досталось от самой большой пушки.
Но если не справлюсь, то и другие не смогут.
Через века и версты доковылял до собрата.
Сердце едва билось, так мотор глохнет на малых оборотах; зачерпнул из бутыли, пальцы другой руки впились ему в щеки.
Рот распахнулся, капля провалилась, колючки порвали слизистую обо-лочку.
Или я проглотил снадобье, оба нуждались в заботе и участии.
Вгляделся в его лицо или изучил зыбкое свое отражение.
Звезды еще не разгорелись, но уже проглядывало дно.
И злой силой наливались члены.
Ничего нового, но яснее выпячивались врожденные или благоприобре-тенные инстинкты.
Мыслитель задумался об очередном средстве уничтожения.
Ночной грабитель отправился на поиски жертвы.
Гробокопатели и черные следопыты нашли богатое захоронение.
Строители возвели карточные домики.
Те разваливались даже под шуточными порывами ветра.
Тогда приходили спасатели; техники, как всегда, не хватало, руками разгребали завалы.
А девицы выслеживали очередных клиентов.
Одновременно заступили на вахту.
Глаза учителя разгорелись, седые космы прилипли ко лбу, крючкова-тый нос навис клювом хищной птицы. Крыльями развевались полы белого халата.
В сопровождении свиты с особыми полномочиями, пригрезилось или вспомнилось мне.
Зажмурился и отшатнулся.
Дверная ручка больно вонзилась в поясницу.
Заслонился ладонью, но все равно ослепил свет разума.
Пером нацелился на бумагу.
Перо ударило, брызги разлетелись, удар послужил сигналом.
Ночной грабитель коршуном упал на добычу.
Гробокопатели выломали из костей украшения.
Строители и спасатели разобрали завалы.
Видел за стенами домов и слышал шорох крысиных лапок.
На цыпочках, чтобы не потревожить учителя, отступил в прихожую.
Лишь на несколько минут покинула его девица – ей тоже надо было собраться: уничтожить многочисленные улики, - этих мгновений хватило пе-ределать мир.
Поезд ушел, и напрасно стенать и простирать руки, никто не повиснет на рычаге стоп-крана.
Затухающий перестук колес на стыках рельс.
Нашла самого обездоленного, но пока омывалась в живых и мертвых водах, тот отринул ее участие.
И напрасно мчалась по улицам, пытаясь угнаться за уходящим соста-вом.
Красные габаритные огни последнего вагона растворились в ночи.
Осторожно спустился по лестнице, крадущиеся шаги были подобны грохоту сапог.
Квартиры затаились; кого выделит указующий перст?
Герои и любимцы в одночасье станут негодяями и предателями.
Не только признаются в самых страшных преступлениях, но оговорят родных и близких.
Что я уже сделал ради будущего их процветания.
Девица бежала, сбросила неудобные туфли.
Рванула и располосовала юбку.
Камни и гвозди впивались в подошву, презрела эту боль.
Волосы развевались конским хвостом, лоснился круп.
Осторожно приоткрыл дверь парадной, приник к щели.
Фонари одновременно погасли, только тогда решился выбраться из укрытия.
Услышал цокот копыт, распахнул руки перехватить беглянку.
А когда она налетела, и отбросила к дверям, и ручка опять вонзилась, и факельщики запалили фонари, вгляделся в лживое лицо.
Задохнулась и нацелилась острыми зубьями. Кожа сухим пергаментом обтянула скулы. Глаза покраснели от дыма грядущих пожарищ.
Глазами в глаза, так в детстве играли в гляделки.
Различил: рушатся миры, и случайно уцелевшие обитатели бредут ра-диоактивной пустыней.
Медленно и непреклонно занес кулак.
Замахнулся и навис над ней.
Но пусть сначала вопьется ногтями или хотя бы оттолкнет.
Потянулась грешным и греховным телом, будто более других нужда-юсь я в этом.
Взвизгнул и отпрыгнул от самки богомола.
Такая обязательно пожрет после соития.
От поросячьего моего визга заложило уши.
Зажала их ладонями, чтобы не оглохнуть.
А мне показалось – нацелилась выцарапать глаза.
Стрела легла в полоз, тетива натянулась.
Чтобы не погибнуть, предвосхитил удар.
Кулак вонзился в податливую ее плоть.
В отчаянном и бешеном токе крови закружилась голова.
Безропотно даровала свое тело.
С правой руки – трещат и ломаются кости, с левой; и ногами в трепе-щущие и хрупкие ребра.
Она выживет и не вернется к учителю; а если вернется, то после того, как залижет раны, и он уже выведет формулу; сапоги вонзались и в мое тело.
Или асфальт вздыбившихся дорог.
Смертельная волна заслонила небо.
А потом обрушилась, каменная крошка посекла лицо и одежду.
Побрел под шрапнелью, преследуя беглянку.
Она ползла и извивалась раздавленным гадом.
Рубцы на спине набухли кровью. Ягодицы и бедра были захватаны сальными моими пальцами и истоптаны грязной подошвой. Черные метки заползли на ноги и на поясницу.
Будто нацелились щупальца спрута, я содрогался под грубыми и же-ланными их объятиями.
Заплутал и потерял ориентацию, и когда попытался окончательно до-бить ее, асфальт безжалостно ударил.
Так святые умерщвляют свою плоть плеткой с вплетенной в жилы проволокой.
Или такого покаяния заслуживают подлецы – противоположности схожи в крайних своих проявлениях.
Не уничтожил, а позволил уползти; более других наждался в женской ласки и участии, но отринул лживые их поползновения.
И это зачтется на страшном суде.
Давним пророком пострадал за человечество – чтобы добренький не-бесный дядя помог разобраться в наших проблемах.
Почти две тысячи лет мечтаем мы об этом, совсем недолго осталось терпеть и надеяться.

37. В изодранных окровавленных одеждах побрел наугад, некуда идти, ноги сами привели к развалинам.
Туда, где некогда располагалась моя темница, то есть институт, и где ежедневно добывали мы пищу для наших правителей.
И когда стены тюрьмы рухнули, когда нерадивого директора увели на допрос, а охрана разбежалась, когда узники захлебнулись воздухом свободы, но справились с удушьем, и никакими посулами не заманить их обратно – ищите других дураков; - вдруг сами вызвались возродить.
Так нас приучили: все силы, весь гений - на благо и процветание.
Подняли страну после страшной войны.
И ненароком построили лагеря и тюрьмы.
И когда дома наши развалились, сначала принялись восстанавливать эти заведения.
Или тоже разжились неким снадобьем, которое злой силой разлилось по мускулам.
И если немедленно не выпустить избыток пара…
Строительные машины и механизмы увели на другие более значимые объекты, голыми руками разбирали развалины.
Когда нас отправляли в колхоз и на овощную базу, то обещали по два отгула за каждый полевой день.
Мы неохотно соглашались.
А здесь ничего не посулили, даже не выдали рукавицы.
И все равно работали – на износ, без принуждения, напрасно я угова-ривал одуматься.
Тянулся к ним окровавленными руками, такие же руки отметали ис-креннее мое непонимание.
Что я увидел?
Бесконечный коридор с постами охраны через каждые несколько мет-ров.
Не только просвечивают, но и обыскивают самым подробным и под-лым образом. Перебирают волосы, заглядывают в потаенные складочки.
Голых и беззащитных отправляют на кормежку.
Едва теплая водичка с гнилой картофелиной или капустным листом.
Ложки не полагаются, зачерпываем горстью или по-звериному лакаем из миски.
А когда раздаются звуки гимна, послушно вскакиваем.
Под бравурную эту музыку, под грохот литавр выползаем на плац.
Многочисленные тренировки, чтобы не опозориться на параде.
Понурившись, бредем привычной колеей. Истертые до крови ноги все глубже вязнут во прахе.
Притерпелись к наготе и забыли о половой принадлежности.
Члены свисают измятой тряпицей, женщин можно признать по такой же измятой и обвислой груди; если и прикрываемся растопыренной пятер-ней, то от холода, а не от смущения.
Сорвав голос в пустом славословии, подбираем камни.
Строительство самого прогрессивного и совершенного общества – возводим крепостную стену.
Но цемент давно растащили, кладка держится на честном слове.
Не такое оно и честное – ругаемся скорее по привычке, не вкладываем в матерные слова сокровенный смысл.
Сказать бы так, чтобы святые перевернулись в гробу, и восхищенно присвистнули и сдернули шапки так называемые мастера русской словесно-сти.
Но перевелись подобные самородки, и когда после очередных издева-тельств вздыбится Земля, стена наша развалится и мы заглянем за кордон.
Чтобы хотя бы одним глазком увидеть, как живут-могут в соседних королевствах.
Начальники не явились, оправдывались перед своими кураторами.
Обещали многократно превысить плановые задания.
Четырнадцать норм за смену, вспомнили стахановцев.
И если бы их обещания хоть в малой степени соответствовали дейст-вительности, давно бы расцвела наша пустыня.
И даже в заполярье вырастет кукуруза, как мечтал былой наш прави-тель.
Обещал построить коммунизм через двадцать лет, но не даровал нам бессмертие, чтобы воспользоваться плодами его обещаний.
И поэтому бессмысленно обносить себя стеной, лишь третьему поко-лению суждено возмутиться и отказаться, мы же привыкли исполнять любые приказы.
Строительную технику не подогнали, выстроились цепочкой, из рук в руки передавали булыжники.
Нет, я не такой, что вы делаете? внутренне возмутился я, но когда на-труженная мозолистая ладонь ободрала нежную мою кожу, не отшатнулся от грубых объятий.
Камень оттягивает руки, лопаются и ломаются кости – не отстать от соседа, только совместно можно выстоять.
А когда силы на исходе, сосед делится глотком воды или «бычком», курева хватает на несколько затяжек, огонек обжигает губы.
И разговоры во время короткого отдыха на бесконечном этом пути.
Не мы, так наши дети, говорит один; изодранная его майка на спине и на груди покрыта налетом соли.
Моя еще не задубела, и приходится оправдываться.
Может быть, и мы, если как следует постараться.
А что, чем черт не шутит, соглашаются старатели.
Начальства нет, надсмотрщики разбежались, некому приказать и под-твердить приказ плеткой и автоматной очередью.
И можно еще наслаждаться заслуженным отдыхом, но ты пытаешься подняться вслед за другими.
Затекли ноги и ослабли мускулы, напрасно стараешься.
Пыль забивает дыхательное горло.
И опять рука друга, и шершавая кожа уже не рвет и не калечит плоть.
Спасибо, не за что, обмениваемся мы очередными приветствиями.
А когда соседу не удается взвалить на плечо камень, я подставляю свое.
Бросать раствор с мастерка так, чтобы не разлетались брызги.
А когда ставишь сруб, то бревна кладешь северной стороной наружу.
Кран течет, прохудилось прокладка, совсем не сложно вырезать такую из старой камеры.
И оказывается, можно разобраться со станком.
Если выбивает тепловое реле, проверить не истерлась ли проводка и не износились ли шестерни. В крайнем случае загрубить капризный этот меха-низм.
И рев пламени в огромных котлах.
Автоматика барахлит, приходится самим крутить тугие штурвалы.
Операторами работают женщины, майка прилипает к мокрой груди и спине.
Или с газа перейти на мазут, черные мазутные лица ослепляют бле-ском зубов и глаз.
Или заменить оборудование на подстанции.
Погрузчик не проходит в дверь, тяжелые блоки втаскивают на катках, подкладывают обрезки труб под железные листы.
И латают старенькую проводку; а когда срезает вал, не разбирают кон-струкцию, а меняют ротор.
Лепят горшки или изоляторы или другую необходимую продукцию, только вместе можно выстоять и достигнуть.
Пускают по кругу флягу, согревает не спирт, а тепло дружеского уча-стия.
И поэтому ходят по нашим дорогам сработанные на колене машины, и умельцы вытачивают износившиеся детали.
Даже при наличии самого совершенного навигационного оборудова-ния их корабли разбиваются о прибрежные скалы, наши капитаны ведут суда по наитию и проводят отмелями и рифами.
А космонавты и на орбите латают свои аппараты, при этом успокаи-вают болельщиков из центра управления.
И если не умеешь, не зазорно спросить у соседа.
Он поможет, сообща одолеем все трудности.
И пусть они колосятся сорняками, которых становится все больше с каждым годом, пусть вонзается колючка, нас не полонить пришельцам.
Будто многочисленная рать чиновников заслана из других миров – нет, выросла и оперилась у нас и при нашем участии.
Но когда мы вместе, плечом к плечу, и не нуждаемся в путаных их указаниях, они осознают свое убожество и прячутся по подвалам.
Под тяжелой и уверенной нашей поступью содрогается Земля.
Никакой пощады лентяям и пустословам; но куда идти и с кем бороть-ся, когда все вроде бы свои, и слова их – нужные и правильные, и после на-пряженного трудового дня сил хватает только добраться до лежанки.
Выжили на этот раз, и не покалечили рухнувшие стены и взорвавшие-ся котлы; живите и жируйте, милостиво разрешаем своим гонителям.
И они раздуваются воздушными шарами, и только кажется, что можно проколоть эту резину, все толще и надежнее жировой защитный слой.
И уже не обнимет рука друга.
И никто не разрешит твои проблемы.

38. Когда уходишь, не оглядывайся, иначе останешься с ними, раство-ришься в однородной массе; да и они не смотрят из-под ладони и уже забыли о твоем существовании.
Лопаются нити, которые вроде бы навечно связали нас, обрывки наот-машь хлещут по лицу, рубцы наливаются кровью.
И когда все же оглядываешься, видишь огромный муравейник, но не различить его обитателей.
Одиноким странником бредешь по своей тропинке.
Среди одинаковых блочных пятиэтажек; но и ночью светятся отдель-ные окна.
Приметить бы в одном из них знакомое лицо.
Или скрипуче отворяется дверь; ладонями привычно прикрываешь за-тылок.
А потом медленно и неохотно растворяешь глаза.
Тусклый свет фонарей, в полутьме все женщины желанны и прекрас-ны.
Ненароком забрел в запретную зону или на минное поле, может погу-бить любое неверное движение.
Тянутся или отталкивают забинтованные руки.
- Случайно проходил мимо, - поздоровался с женщиной.
- Вот еще, не бывает таких случайностей, - не поверила она.
Голос, похожий на скрип двери, но обессилел и не могу отступить.
- Нет, нарочно, - вынужден признаться в очевидном преступлении. – Виноват и готов понести заслуженное наказание.
- Я тоже, - сказала женщина.
Оба повинились, в скрежете голоса различил я отзвуки набата.
Но мои колокола сбросили со звонницы, чугун потрескался и раско-лолся.
- Все люди, которых знал, все сараи, что меня приютили…, составил длинный список потерь и поражений.
- Ради тебя нарушила инструкции, - повинилась женщина.
- Уже нет тех людей и зданий, и если дома можно заново построить…
- Не должна была принимать на работу, - загнула она палец. – Но когда впервые увидела тебя…
Вгляделся в полутьме.
Платок соскользнул на плечи, потом упал на асфальт.
А вместе с ним соскользнули частицы боли и отчаяния.
И если и не разгладились морщины, то лучики смутной надежды не изуродовали лицо.
Губы распухли в предчувствии свершения.
И как в пустыне заблудился в желтизне ее глаз, и ноги все глубже вяз-нут в песке.
Чтобы не погибнуть и добрести да оазиса, по-сыновьи отчитался о проделанной работе.
- Под вашим чутким руководством…
- Под твоим, - поправила она.
Правильно, нельзя высокопарно обращаться к матерям и наставникам.
- Разобрали завалы и расчистили территорию! – отчитался я.
Сказал так громко, что насторожились соседи. Подглядывая и подслу-шивая, расплющили о стекло свои лица.
Пусть преследуют, мне нечего скрывать, а за пазухой не припрятал камень.
- Когда вы… ты своим личным примером…
- Это я со страха, - призналась женщина.
- Грудью на амбразуру! – придумал и поверил своей выдумке.
И кажется перестарался, женщина насторожилась.
Не добрел до оазиса, пустыня поманила миражами.
И другие приникнут к живительному источнику.
- Фельдъегерями назначают только самых верных и преданных, - за-гнула еще один палец.
Потеряла платок, волосы рассыпались, попыталась собрать их боль-ными руками.
Потянулся помочь, но когда дотронулся до волосинок, они взорвались сотнями искорок.
Отдернул электрические пальцы.
От запаха озона закружилась голова.
И мы наперебой каялись в этом кружении.
- И приставила к учителю, чтобы ты набрался ума-разума.
- Отказался от родителей и этим погубил их, ради чего? – спросил я.
- Вот еще, никто не собирался выставлять тебя на посмешище, как ар-тистов и деятелей некоренной национальности.
- А ты заменишь весь мир? – спросил у женщины.
       - Тем более, тот лекарь – не родной твой отец, я давно догадывалась и подозревала, - сказала она.
       - Ага, и матери у меня не было, - многократно усугубил я свою вину.
- Теперь все станет по-иному, - предупредила о грядущей опасности.
- Самому принести мыло и веревку?
- Новые указания: выдвигать молодых и перспективных, - придумала женщина.
Выдвинули и отметили: подвели к краю пропасти и заставили загля-нуть в провал. Дно было усеяно костями предшественников.
Но если другие оступались, то их поддерживали друзья и соратники.
А меня предварительно отлучили от коллектива.
Заставили разносить по подразделениям так называемые секретные документы. Начальство делилось рецептами самогоноварения, конверты бы-ли надежно запечатаны сургучом.
Отметили высшей мерой секретности; с такими лучше не связываться, отшатнулись осторожные сотрудники.
Первая полоса отчуждения, почти невозможно одолеть колючку и ро-гатки.
А когда я попытался, шипы вонзились.
Мало того, обнесли еще одним забором.
Приставили соглядатаем к чокнутому ученому; наверняка, только са-мых подлых и пластичных привлекают к такому надзору, решили сообрази-тельные сотрудники.
Особенно после того, как на ответственной этой работе надорвался бывший комсомольский лидер.
Вслед за ним я был готов припасть к выхлопной трубе.
Но подземная река затопила штольню, земля просела, и только сообща можно одолеть стихию.
Женщина первой бросилась в бушующей поток.
Мы устремились за ней.
Среди обломков – так работают черные следопыты – случайно подоб-рал я живую и мертвую воду, до лучших времен припрятал снадобье.
Вместе восстановили покосившееся и грозившее рухнуть здание иллю-зорного нашего благополучия; а когда угомонились и огляделись, опять от-торгли чужака.
И напрасно взывать и каяться.
Попытался играть по их правилам: раздал нищим имущество, отказал-ся от родителей.
Но мало и этой жертвы – когда окончательно разучишься мечтать и надеяться…
Для этого вернулся к истокам: после внимательного изучения выбрал приемных родителей.
Генерал погиб от бандитской пули; кажется, на каком-то кладбище ус-тановили ему памятник.
Камнерез постарался: бравый вояка тяжелой пятой попирал бандитов и предателей.
Те напрасно извивались и пытались вырваться.
Наверное, возле замечательного монумента любили собираться мест-ные выпивохи. И поднимая стакан, мысленно чокались с падшими своими собратьями.
А приемная мать, наверняка, мечтала о сыне, как мечтают все женщи-ны.
- Лучше поздно, чем никогда, - не развеял я ее надежды.
- Что? – спросила она.
- Возраст не имеет значения, - придумал я. – Меня всегда тянуло к зре-лым и опытным женщинам, - признался в нездоровых и преступных пристра-стиях.
- Вот еще, нет! – отшатнулась она от откровенного признания.
- К героическим женщинам, которых посекли осколки!
Испуганно ощупала свое лицо.
- Или ты голыми руками выхватила из огня!
Увидел, как почернели и обуглились ее бинты.
- Чтобы зримым содержанием наполнить остаток жизни! – безошибоч-но определил я.
- Убирайся, - выдохнула женщина.
Но не оттолкнула, сама попыталась уйти от неизбежного.
- Только выполняя секретные инструкции…, - придумала и поверила выдумке.
- Пришел вкрутить лампочку. – вспомнил я. – Но стоило попасть в ка-меру, как все понял. И можно было вырваться, а я шагнул в самый огонь.
- И девочка, ты ей как брат, - сказала женщина.
- Негде ночевать, мой дом рухнул, - напросился на ночлег.
- Останешься ей братом? – спросила женщина.
- Цветок, - ужаснулся я. – Если вовремя не выкорчевать всходы, они заполонят нашу крошечную планету, - вспомнил забытого писателя. – Пре-красные медоносы, но сок их отравлен, и нектар будет ядовит, и иссякнет жизнь.
- Вот еще, как поправить? – спросила или позвала женщина.
- Вместе выдрать, - откликнулся я.
- Нет таких цветов, - из последних сил отказалась она.
- Конечно, все придумал, - согласился я.
И отступил, и ручка снова вонзилась, или беспощадно ударил взды-бившийся асфальт, или поскользнулся и подогнулись ноги.
Пал на колени и простер руки.
- Готов осчастливить человечество; позвольте прочесть послание! – обратился к Вершителям.
- Больше не могу заслоняться и прятаться, - призналась женщина.
Склонилась надо мной упавшими волосами.
Ухватил их губами, и когда натянул, они зазвенели.
Лицо ее заслонило дома и фонари.
Краска губ смешалась с желтизной глаз – заплутал в этом разноцвете.
Или волосы ее забили дыхательное горло; задохнувшись, рванул ворот платья.
Материя лопнула с треском автоматной очереди.
Отдернул руки и ощупал раны.
Зажал в горсти окровавленное сердце.
А она попыталась стянуть края прорехи. Но не свела их.
И можно головой приникнуть к материнской груди в бессмысленной и лживой игре – будто она вытянет больной мой жар, - устали играть и притво-ряться.
Лицом и губами к ее груди.
Два мягких, горячих, ласковых, пушистых зверька.
И не выветрился давний молочный запах.
Слизнуть и насытиться им.
Но закричала сирена, крик этот и назойливое подмигивание вернули к реальности.
В пропасть рухнули очередные дома.
Спасатели подперли бревнами покосившиеся стены.
Разрослись губительные цветы, пчелы разнесли по миру ядовитый нектар.
И если немедленно не выдрать сорные травы…
- Пойдем, - оттолкнул или позвал женщину.
- В квартиру, - позвала она.
- Дочка, - напомнил я.
- Она не проснется.
- А если?
- Поймет и не осудит, - придумала женщина.
Будто желание молодости дотла выжгло привычную осторожность зрелых лет.
Позволил увести себя.
Мое желание то ударяло в нижнюю часть живота, то откатывалось, ос-тавляя пустыню в налете соли.
Заплутал в песке, когда потащила по стертым ступеням.
Раны открылись, бинты пропитались кровью.
Боялся оступиться и разбиться.
Вглядывался из-под ладони.
Двери на лестничной площадке. Безжизненные тела моих предшест-венников. Постепенно разуверились в радужных своих надеждах. Сверну-лись калачиком или укутались одеялом.
Хриплое и надсадное ее дыхание.
Капли влаги падают на песок. И пустыня произрастает травами.
На другой площадке, за другими дверями уже пытаются разорвать пу-ты. Найти в пустыне таких же заблудившихся странников.
Волна опять захлестывает, от удара лопаются мускулы.
Сгибаюсь на пороге и обеими руками зажимаю рану.
Или она зажимает, или задыхаемся выброшенной на берег рыбой.
Как следует вести себя первой брачной ночью? некогда воображал я.
Воспарить над розовыми лепестками, и ангелы остудят жар благодат-ным дыханием.
Или хотя бы добрести до источника и смыть дорожную пыль.
Давно вымерли ангелы и пересохли источники.
Осталась боль, и если немедленно не принять лекарство…
Разодрал ее одежду, а она мою.
В прахе и в грязи больно вонзились вздыбившиеся половицы.
Распухшие, вывернутые наизнанку ее губы, что слизывают прах и грязь.
Заживо сдирают кожу, я содрогаюсь и благословляю целительную боль.
Впиваются и не могут насытиться.
И навалилось трепещущее тело.
Поражение, что превыше всех побед.
Желание выплеснулось в безумном порыве.
Пальцы и ногти мои тоже вонзились, или ее зубы, не разобраться в мешанине.
Кулаками пробил стену; в своей комнате услышала и насторожилась девочка.
Кошка вылизывает детеныша, шерсть постепенно забивает горло.
Но сплевывает и снова припадает.
До последней капли высосать яд.
И многие лишь мечтают о запредельной этой ласке.
Хватают за волосы и все ниже склоняют лицо.
И не выстоять в любовном угаре.
Запрокинул голову и разбил затылок.
Поэтому вспомнил и увидел.
Соседка не насытилась. Отбросила пустую мою оболочку, отыскала очередную жертву. А когда я приполз обратно, встретила издевательским смехом.
До последней капли высосала соки, член мой обвис измятой тряпицей.
Высмеяла незадачливого любовника.
На этот раз я заранее испил любовное зелье.
Оно выступило каплями пота.
Женщина слизнула их, отрава током крови разлилось по телу.
Стервятником упала на добычу.
В смертельной игре случайно оттолкнул ее, или локтем заехал в сол-нечное сплетение, или вцепился в волосы, они полопались перетянутыми струнами.
Жестокое похмелье после обильных излияний.
Но только поманили бутылью и спрятали ее.
Или подступили ядовитые цветы, и задохнулись в дурмане.
Или задохнулась дочка; женщина услышала, как та мечется в своей камере, отбросила назойливые мои руки.
Босые ноги зашлепали по паркету.
Долго барахтался среди обломков, не сразу поднялся.
Клочьями свисала изодранная одежда, поспешно ощупал карманы. Во время бегства и борьбы не потерял пузырьки со снадобьем.
Распахнула дверь, прижала к груди девочку.
Или та сгребла и подмяла ее. И чуть не задушила в противоестествен-ных объятиях.
- Ядовитые цветы? – вспомнила она.
- Где? – выдохнула женщина.
И если немедленно не вмешаться…
- Мы вместе изведем врага. – Подобрался к ним.
Девочка отпустила мать, потянулась ко мне пухлым телом.
Но грудь ее не наползла на живот, а двумя мягкими холмами угадыва-лась под ночной рубашкой.
Женщина перехватила вороватый мой взгляд, заслонила девочку. За-кусила губу, опять выступили капли крови, прикрылась скрещенными рука-ми.
Еще не отдышались после недавней битвы.
И трудно вернуться к мирной жизни.
Израненные наши тела проглядывали в прорехи.
Попыталась заслонить девочку, та была выше на голову, осталось ли-цо, слюнявые губы растянулись в пустой улыбке.
- Вместе? – переспросил великовозрастный ребенок.
- Зашел по работе! – Стремительно обернулась к ней женщина.
Подставила беззащитную спину, одним ударом можно перебить шей-ные позвонки.
- Подтверди! – Опомнилась и обернулась ко мне.
Теперь могла сокрушить девочка, не выстоять под нашим огнем. Осоз-нала это и закрыла лицо забинтованными руками.
Дети и друзья обязаны утешить и заговорить боль. А мы перебрасыва-лись дурацкими репликами.
- Мошки и козявки не отравятся? – спросила девочка.
- Если мама поможет мне, нам, всему человечеству, - придумал я.
- А не сможет, я сделаю, - обещала девочка.
И губы ее еще больше расползлись.
Так натягивают тетиву, и стрела уже вошла в полоз.
- Что ты умеешь? – спросил я.
- Ты научишь. – Надвинулась девочка.
Женщина засмеялась, смех был похож на карканье.
- Научишь? – Напрасно пытался повзрослеть этот ребенок.
Хрип приютившей меня женщины. Подобный смех обычно кончается истерикой.
Бьют и ломают все, что подвернется под руку.
Чаще всего отыгрываются на незваных пришельцах.
Забыв, что сами завлекли нас в ловушку.
Еще опаснее девочка; насмотрелся на пациентов в доме скорби.
Когда человек теряет разум, остаются изначальные инстинкты.
И половой инстинкт, как было доказано на крысах, сильнее голода и страха смерти.
Призрев еду и сон, спариваются до изнеможения.
Там, в нужнике завалили одну, передают друг другу. И если хочешь разговеться…
Ничто человеческое нам не чуждо, отвечает на мой недоумевающий взгляд санитар. Зато в ближайшие дни никаких болезненных эксцессов.
Вываливаются или выползают из сортира, на лицах почти осмыслен-ное выражение.
Мать и дочка не поделили между собой пришельца.
Дочка потянулась внезапно повзрослевшим лицом.
Глаза потемнели, так перед бурей чернеют океанские воды.
Женщина прикрылась руками, под бинтами угадывались когти, клыки нацелились.
И выжить можно, только опоив их зельем.
Увернулся от лица и когтей, на кухне отыскал посуду.
Живая и мертвая вода, как подробно описано в русских сказках.
Живая, чтобы повзрослел застывший в своем развитии ребенок.
И чтобы истерично не всхлипывала женщина.
Есть многочисленные инструкции, пусть привычно следует проторен-ной дорогой.
А потом, закрепляя пройденное, брызнуть на них из другого источни-ка.
Так торопился, что перепутал стаканы.
Окропил обеих мертвой водой.
И уже не исправить ошибку; но не пропадать же добру – выхлебал из другой чаши.
От горечи свело скулы.
Помог уложить ребенка, девочка заснула, не добравшись до кровати; веки не полностью прикрыли глаза, зрачки закатились или растворились в белесой мути, челюсть отвисла, на губах вскипела пена; постарался не заме-тить эти явные следы упадка и разрушения.
Мне постелили на раскладушке в другой комнате, женщина отгороди-лась стульями, на спинки повесила простыню.
Лишь смочил губы, потом выплеснул остатки, этой малости достаточ-но, чтобы перевернуть мир.
Она ворочалась и вздыхала на пыточном ложе.
Потом затаилась дикой кошкой.
Опять придумал – впала в прострацию после лошадиной дозы нарко-тика.
И надо тщательно подготовиться к заключительному акту.
Заковать в кандалы ее и дочку.
А когда очнутся, подступить с пыточными инструментами.
Вот воронка, через которую вливают в горло расплавленное олово. Или тиски – размозжить пальцы и грудную клетку. Или подвешивают за вы-вернутые руки, а к ногам привязывают бревно. И еще наваливаются на него.
И мужчины признаются в самых страшных и мерзких преступлениях.
А если некоторые женщины будут упорствовать, привести в камеру их детей.
И тогда проговорятся и самые строптивые: покажут, где спрятан шар, впрочем не спасут презренную свою жизнь запоздалым покаянием.
Мало этого, надо еще подобрать ключ к зашифрованному посланию.
Некой формулой оживить миры, таящиеся под хрустальной оболочкой.
Осторожно попытался выведать тайну.
- Разве подробно и самым тщательным образом не следовала инструк-циям? – свистящим шепотом, похожим на шипение змеи, допросил женщину.
И пугливо вгляделся. Змея нацелилась. И вряд ли мое зелье послужит противоядием.
- Пыталась следовать, - откликнулась обвиняемая.
- Приказали подобрать молодого и перспективного и лишь слегка за-пятнанного – выполнила. – Индийским фокусником укрощал ядовитого змея.
- Увидела…Обалдела… - пристрастно вгляделась она. – Да, согласно инструкции, - отмела личное и второстепенное.
- А если прикажут, то уничтожишь, - вторгся в запретную зону, где любой шаг грозил гибелью.
- То есть свое, человеческое срослось с начальственными указаниями, - поспешно добавил я.
- Вот еще, пожалуй, - после некоторого раздумья согласилась обви-няемая.
- А когда человек искренне заинтересован, то исполняет приказ наи-лучшим образом, - закрепил свой успех.
Сразу, не задумываясь – так бросаются в пропасть или грудью закры-вают амбразуру, - в смертельной битве сошлись в парадной или в прихожей, и если бы не развели обстоятельства…
В любовном угаре поделилась бы тайными знаниями.
Но обступили соглядатаи, или расстрельная команда слегка присыпала ров, земля колыхалась над трупами, или черные следопыты обнаружили это захоронение и выломали золотые коронки, или еще что-то – отчаянным кава-лерийским наскоком не удалось одолеть твердыню.
Приступил к планомерной осаде.
И смущал защитников прелестными речами.
- По возможности использовать даровитых ученых, пусть они неко-ренной национальности, - зачитал очередное положение.
- Вот еще, да, - согласилась женщина.
- Каким-то образом избавиться от вышедших в тираж былых комсо-мольских лидеров, чтобы не отвлекали своим пьянством, - зачитал следую-щую статью.
- Он сам, мы не принуждали, - отказалась женщина.
Так тихо перечислял, что невольно придвинулись друг к другу. И только простыня разделяла нас.
Полотнище раздулось тугим парусом.
Принуждал ее свидетельскими показаниями.
Как следует хвалить кадровых работников?
Придумал и зачитал – досконально следовала инструкциям и предпи-саниям.
А когда она расслабится в угаре хвалы и славы…
Или желание снова захлестнет гибельной волной…
В прихожей не воспользовался ее минутной слабостью.
Пусть минута эта обернется долгими часами.
Растягивая мгновение, опытным соблазнителем заговаривал зубы.
- Идиотские инструкции… Впервые увидел тебя…, - сбился на отсебя-тину.
- Что? – Измаялась она на одинокой своей постели.
- И подорвали объект, чтобы разжечь давно угасший наш энтузиазм, - проговорился я.
- А когда я тебя увидела…, - проговорилась женщина.
- Мельтешение пылинок в солнечном луче, - вспомнил я.
- Ошибка проектировщиков, - отмела обвиняемая нелепые мои подоз-рения.
- Вы выпестовали таких конструкторов, - укорил я. – Если сковырнуть все кочки, что возвышаются над нашим болотом…
- Мне осталось немного, даруй мне эту малость, не заглядывайся на молодых и наглых, - взмолилась женщина.
- Не смог на пороге…, - повинился я. – Когда в грязи и прахе… Если выплеснуться во взрыве, то останется пепелище… Но если постепенно и с оглядкой…, - призвал ее к осторожности.
Еще туже раздулся парус, корабль накренился и бортом зачерпнул во-ду.
Вспомнил свое приобщение к играм взрослых.
Некогда соседка до последней капли вычерпала мужскую силу.
А когда член обвис измятой тряпицей, самкой богомола сожрала неза-дачливого любовника.
От издевательского ее смеха стены барака пошли трещинами.
Очередная наставница набросилась на пороге и приникла жадными гу-бами, вспомнил то давнее поражение.
Незаметно запустил руку в штаны и ощупал.
Побоялся снова опозориться.
Ненароком оттолкнул ее или ударил в солнечное сплетение.
Или измыслил цветы, что отравили дурманом.
Девочка услышала возню и попыталась выломать дверь.
Мы возвели баррикаду, придвинули шкаф и письменный стол.
Прорвалась заграждением.
Тоже жаждала, не мог же я разговеться подобно тем обитателям скорбного дома.
Мудрым лекарем отравил своих подопечных. Сокрушил их лошадиной дозой снотворного.
А теперь пытался совратить одурманенную женщину.
Все получится, если действовать осторожно и с оглядкой.
И можно не щупать: лежал на спине, приподнялось тяжелое одеяло.
- К черту инструкции! – позвала женщина.
- Или соглашаться, но поступать по-своему, - придумал я.
И все приподнималось одеяло – совсем не сложно дотянуться до неба.
- Последний луч света, а дальше непроглядная тьма, - прокляла позд-ние свои годы.
- И ты потом не опомнишься и не раздавишь? – свистящим змеиным шепотом спросил я.
- К черту потом, есть сейчас! – отмела она пустые мои отговорки.
Или я более не мог ждать и отказываться.
Пусть использует и уничтожит отработанный материал, если все время подозревать и оглядываться…
Когда-нибудь погаснет Солнце и сгинет Вселенная, бессмертия не су-ществует, и если не воспользоваться благоприятным моментом…
Сдирая какие-то тряпки – напрасно думаете, что не вырваться из ва-ших оков, - скатился с раскладушки.
Сокрушил хлипкую конструкцию, опять покалечили обломки балок.
Или запутался в парусе, что увлек наше суденышко.
Или они сдирала и не могла содрать ночную рубаху.
Рушились миры, ночные гуляки пытались укрыться по подворотням.
Пробились и сошлись среди обломков.
И преступно потратить даже мгновения на поцелуи и предварительные ласки.
Давно не знала мужчину, заново обрела девственность.
А я впервые познал женщину.
И когда вошел в нее – она вскрикнула и до крови закусила губу, - и по-грузился – вонзила ногти и порвала спину, - и все не мог нащупать дно – го-рячечное ее дыхание опалило лицо и шею, - и наконец нащупал, и все полу-чилось, не могло не получиться, и пришпорил лошадку, или она понесла, но не сбросила, и в бешеной скачке содрогнулась Земля; жаждали и не могли насытиться; и ушли все заботы и сомнения, и время остановилось; что-то шептали, слова эти взрывались огненными брызгами; когда сошлись мы в губительной и гибельной битве – то во всем мире не отыскать более неисто-вых страстных любовников.

39. Любить и вместе с этим не забывать о своем предназначении – не измыслить более жестокую и сладостную пытку.
Когда силы иссякли, но усталость глубокими морщинам не изборозди-ла ее лицо, но наоборот, кожа лоснилось крупом необъезженной кобылки, попытался выведать и разобраться.
А она обжигающим поцелуем запечатала рот. Языком щекотно пробе-жала по нёбу.
И желание опять горячей волной ударило в нижнюю часть живота.
Или жадные мои пальцы обхватили ее ягодицы, но не погрузились, разбились о каменную твердость.
Или груди ее расплющили мою грудь и навалилось благостное удушье.
Или падаешь в пропасть и разбиваешься, и почти невозможно собрать себя из осколков.
Но запрокидываешь голову, чтобы не затопила очередная волна.
Вера, Надежда, Любовь, некогда попытался я отгадать прозвище слу-чайной попутчицы моего учителя, но отказался от бесплодных попыток.
Но теперь, наверняка, отгадаю.
- Любовь, - повторил вслед за ней.
И не беда, что вошли в этот мир в разные годы; победили время: нау-чились растягивать мгновения и сжимать века.
- Да, - поверила и согласилась женщина.
- И Вера, - сказал я. – Когда любишь и веришь, то делишься самым со-кровенным и подлым.
И увернулся от ее губ, или она умаялась высасывать яд былых пора-жений.
- Вот еще, не было никакого шара, - безнадежно отказалась женщина.
Ветер раскачивал фонарь за окном.
В бликах света лицо ее выцветало кадрами старинной кинохроники.
Пленка истлела, и почти не признать за дымкой лет.
- Был, - попытался я различить.
- Не было… И принес одни несчастья, - проговорилась она.
И требовалось ублажить ее перед очередной пыткой.
Но когда фонарь качнулся в нашу сторону – услышал скрип строп и проводов, но пылинки не мельтешили в неверном свете, - различил следы ус-талости и отчаяния.
За века вода промыла глубокие каньоны в самом твердом камне, а ка-мень обернулся рыхлой породой, пальцы мои увязли в болотистой и рыхлой почве.
- Надежда! – испуганно ухватился за последнюю возможность.
- Поздно, - сказала она.
- Свойственно надеяться даже безногому калеке, даже под топором па-лача!
- Ты палач? – заглянула она под маску.
- Да, - признался я. – Положил голову на плаху и прицелился. И лезвие уже со свистом рассекает воздух.
- Надежда? – вспомнила она, или случайно обменялись ролями.
- Спасти человечество, - высокопарно подтвердил свое предназначе-ние.
Словами, лаской, угрозами и принуждением, пыточными клещами вы-тягивал каждое признание.
И ягодицы то каменели под моими объятиями, то пальцы провалива-лись в топь.
И груди ее то расплющивали мою грудь, то приходилось упаковывать их в броню корсета.
И лицо то было изрыто глубокими морщинами, то глянцево блестела гладкая и молодая кожа.
Бредешь пустыней, ноги все глубже вязнут в песке.
И смущают прелестные разговоры.
Да, был шар, но принес горе и злосчастье.
Заслуженно принес, за то что презрела скромные законы нашего об-щежития.
Больно и скучно слушать подобные откровения, мечтаешь скорее на-брести на оазис.
Чтобы лицом зарыться в податливое ее тело и слизнуть капли пота и насладиться изысканным его вкусом.
И добредаешь, и зарываешься, и слизываешь живительную влагу.
Заслуженный отдых на долгом пути, но все тяжелее наваливается крест.
Будто обязан пострадать за грехи человечества; один уже пострадал почти две тысячи лет тому назад, разве мало этой жертвы?
Не обязан, но почему-то следуешь тернистой дорогой.
Там, где некогда возвышался их особняк, развалины давно заросли бурьяном или подступило болото, добился признательных показаний.
Косвенно подтвердила существование шара.
Лишь беспрекословным послушанием дано усмирить свою гордыню.
Была верным исполнителем самых бестолковых предписаний, только так можно излечить дочку, болезнь ее усугубилась.
- Под хрустальной оболочкой звезды и галактики в виде россыпи изумрудов? – неосторожно спросил я.
А она не воспользовалась моим промахом.
- Увидела тебя и забыла все инструкции.
- Разве наши предки вместе не проливали свою кровь на этой земле? – спросила, как некогда спрашивал и настаивал я.
- Просто не воспользовались этой находкой, - объяснил женщине.
Ключ к иным мирам и неограниченным возможностям попал в неуме-лые руки.
Вставили его в другую скважину и с хрустом провернули стержень.
Обломали зубцы, но можно восстановить их по сколам, у меня хватит сил и терпения.
Пытал и мучил ее больной памятью, вместе с ней все глубже увязал в песке.
Из последних сил доползли до оазиса.
Но листья пальм покрывал густой налет пыли, а источники пересохли или вода была солоноватая.
И только женщины могу выжить в этом пекле; губы мои растрескались и кровоточили, грудь была истоптана и измята ее грудью, ужалось и обвисло мужское достоинство.
Кровь отхлынула, напрасно она приникала жаждущим лоном, переби-рала и ласкала цепкими пальцами.
До того измаялся, что мог забыться в придорожной канаве; чтобы это-го не случилось, осторожно развел ее руки.
Вырвался из сладостного плена или сбросил вериги и оковы, опять за-плутал в понятиях – наслаждение иногда не отличить от боли.
Руки ее потянулись и упали, содрогнулись балки и стены дома.
Или содрогались под тяжелыми моими шагами.
Всего-то – доползти до кухни и накапать лекарство. В пузырьках еще осталось на донышке.
Мертвой воды – женщине, чтобы угомонить разыгравшуюся ее похоть, мне – живой, хоть как-то возродиться и выстоять.
Руки дрожали, несколько капель упало на пол.
Там, где пролилась мертвая вода, встали ядовитые цветы, где упала живая или наши слезы, густо разрослись майские травы.
Силы добра и зла сошлись в неравном поединке.
И заранее известно, кто победит в этой схватке.
В дурмане с трудом добрел до комнаты.
Приподнялись и попытались дотянуться опавшие ее руки.
- Выпей, вместе выпьем, - приказал я справедливым и беспристраст-ным повелителем.
- Отравитель? – спросила она.
Оттолкнула несправедливыми обвинениями.
Исправляя ошибку, послушно глотнула.
- Мы уже отравлены, - согласился с ней.
И вгляделся, чтобы не пропустить деталей.
Чтобы потом повторить перед зрителями.
А когда они поверят, в очередной раз восстать из пепла.
Одну руку прижала к груди, пальцы другой разжались, выпала склянка.
Расслабленными этими пальцами потянулась к отравителю – задушить или выпросить противоядие.
Вены опоясали запястье узловатыми веревками.
Рука со стуком упала на пол, ногти оцарапали половицы.
И мою руку оплели вены, и я вцепился в спинку кровати.
Потом вгляделся в свое отражение; кровь отлила от лица, почернели подглазья, истончились губы, поредевшие волосы обметала седина.
И как у сгинувших моих наставников крючковато навис нос.
Обрывки одежды развевались полами халата.
Будто дотянулись мертвецы; и если немедленно не покинуть этот склеп…
Не сразу нащупал дверь, ночной бабочкой долго бился о стены.
За спиной тяжело вздыхала и стонала женщина.
Всего несколько минут пробыл с ней, за это время ядовитые цветы за-полонили землю.
Прижились на свалках, потом на полях и огородах, потом пробили ас-фальт и камень.
Отравились пчелы, что собирали пыльцу на этих медоносах.
Пчелиные царицы откладывали в ячейки только неоплодотворенные яйца, из них вылуплялись трутни.
Существа эти не были приспособлены ни к труду ни к размножению, напрасно старались и пыжились.
Одно из первых звеньев пищевой цепочки, вслед за мошками зарази-лись птицы и зверье.
Но лишь некоторые, осознав свою неполноценность, добровольно ухо-дили из жизни.
Так уходит лебедь, когда погибает подруга. Складывает крылья и па-дает камнем.
Сородичи провожают его грустными трубными криками.
Но меня не воодушевил этот пример, побрел среди таких же одурма-ненных сородичей.
Давил стебли, капли сока разлетались шрапнелью.
И если самочки поначалу приглядывались и тормошили самцов, то вскоре убедились в бесплодности своих попыток.
Тоже побрели в потемках, а когда сталкивались с другими, только са-мые дотошные ощупывали лицо.
Пальцы проваливались в ямы.
И уже ничего не вырастет на этой изрытой снарядами земле.
И надо внушить это учителю, но в тоже же время заставить его возде-лывать свою делянку в надежде на урожай.
И мои пальцы отыскали и нащупали; но лоно отцвело и завяло, а груди выжатыми бурдюками свесились на живот.
И только изголодавшись, можно позариться на увядшие эти прелести, не зря учитель высматривал и подбирал на панели.
Но не учел хитрость и коварство западных спецслужб, те подсунули свою сотрудницу.
С трудом удалось отвадить его от кормушки.
И уже можно воспользоваться результатами изысканий; одни создают шедевры в минуты любви и восторга, наши люди питаются соком отчаяния.
Пришло время собирать плоды.
Прежде чем войти в парадную, остановился у витрины, так поступают опытные разведчики.
Различил проржавевшие консервные банки, что аккуратной стопкой громоздились за стеклом. Этикетки были засижены мухами.
А около люка остановился завязать шнурок – не преследуют ли воню-чим коллектором?
И задрал голову – не штурмуют ли неприступную вершину?
Еще не ввели войска, не высадили десант, бомбардировщики с ревом не поднялись с прифронтового аэродрома.
Все это будет, ненароком заглянул в грядущее, пора поделиться свои-ми видениями.

40. Но сначала, как положено, пригляделся к дверям на лестничной площадки..
А чтобы помутневшие от времени кино и фотообъективы не сомнева-лись в моих полномочиях, предъявил служебное удостоверение. Пистолет со спиленным бойком и залитым свинцом дулом, который подобрал на свалке.
Пугливые лица отшатнулись от смертельного оружия.
А учитель рванул на груди рубаху.
Грудь заросла седым волосом, под клочковатой растительностью поч-ти не видны входные отверстия.
- Кто там? – спросил, будто заскрипел несмазанный подъемник, или передвинулись его зрачки, но не различили в мути.
- Распахну окно, чтобы ты увидел, - откликнулся я условными слова-ми.
Но не решился дохромать до соседней площадки, ступени могли обло-миться под неверными шагами.
В детстве увлекался радиоделом, вспомнил нехитрую науку, костяш-ками пальцев выстучал по перилам.
Три коротких и три длинных удара, может быть, так признает он сво-его ученика.
- Зачем ты пришел? – признал, но не отворил дверь.
И можно до отупения объяснять и оправдываться, но надеж- нее и вер-нее показать.
Изломав ноги, все же добрался до окна. Неохотно повернулась рукоят-ка или полопались нервы.
Мясистые стебли поднялись выше крыши.
Из обрубков брызнула кровь.
Заляпала асфальт, камень и одежду.
- Смотри! – показал учителю.
Или в женщине разбудил дремавшую страсть, а девочку смутил гибе-лью мошек и зверья.
- Это вы, так называемые ученые не достучались до наших правите-лей! – обвинил учителя.
И те додумались сунуться во вроде бы дружескую страну, что на йоту отступила от единственного верного, предначертанного кремлевскими стар-цами пути.
И конечно, легко справились с ними.
Пушками, танками и автоматами наших солдат; впрочем, как и пред-сказывали западные злопыхатели, это будет последняя наша победа.
Чем глубже империя увязает во внутренних проблемах, тем старатель-нее пытается их решить в локальных войнах, осудят нас советологи.
И все сильнее раскачивается лодочка.
Наши недруги помогают ее раскачивать.
Из-за них ввяжемся в другую войну; надорвавшись на смертельной ра-боте, не одолеем дикарей.
И когда вернутся выжившие в этой бойне солдаты, еще больше возне-навидят наших правителей.
Отринут заветы основателя государства; некоторые сановники в коры-стных целях воспользуются их недовольством.
И натравят друг на друга братские народы.
За кордоном и каша вкуснее, и сапоги прочней, и кубышка полнее, со-блазнятся нестойкие граждане.
Если не преобразовать убогое наше существование, не научиться са-мим производить продукты первой необходимости.
- Вот для чего нужны ваши головы, - сказал я учителю.
- Но если вы продадитесь за тридцать серебряников…, - предупредил его.
Распахнул другое окно.
Различные варианты грядущего увядания.
Пустые полки магазинов, оголодавшие толпы.
Пушки и снаряды вместо масла, но организм уже не воспринимает же-лезо.
Все по талончикам.
Но даже по ним не отовариться.
И когда выбрасывают мыло или водку, толпа выламывает двери.
Более всего виноваты наши правители, что поверили западным кукло-водам.
Или ученые, на манер прокуратора омывшие окровавленные руки. То есть поделившиеся своими задумками с нашими недругами.
Те могут прикинуться соблазнительной девицей, что выслушает и утешит.
И как перед ней не вывернуться наизнанку?
- Ты вывернулся? – допросил учителя.
Он поверит моим подозрениям, так нас воспитали.
Враг не дремлет и подслушивает.
И прежде чем ознакомиться с секретной документацией, надо задви-нуть засов, занавесить окна светомаскировочными шторами и с головой ук-рыться одеялом.
А если на улице попросят прикурить или подмигнут дурным глазом, немедленно доложить по инстанции.
Чтобы тебя изолировали, заперли в темницу, посадили на цепь, зако-вали в кандалы, тогда не выдашь военную тайну.
Не зря денно и нощно бодрствуют сотрудники первого отдела.
Опытные секретчики по полной программе отрабатывают горький свой хлеб.
- Обязан искупить кровью, - заявил я негодному учителю.
По его вине не у нас, а за кордоном создадут абсолютное оружие.
- А мы обязаны достойно им ответить, - призвал его к сотрудничеству.
Тюремщики не пустили в камеру, и трудно уговаривать из-за двери.
Но поочередно распахивал окна.
И пересохшей губкой впитывал бредовые его откровения.
Поголовная мобильная телефонизация, будто это согреет заледенев-шие наши души.
По отзыву абонента можно с максимальной точностью определить его местонахождение.
Внести эти данные в персональный компьютер, а тот по всемирной паутине свяжется с пунктом управления.
Ракеты устремятся.
- Когда республики наши возжаждут самостийности, - предугадал я, - то некоторые лидеры призовут к вооруженной борьбе.
Но их вычислят по шороху дыхания, по запаху пота, по выжженной земле за спиной.
Ракеты с ядерной начинкой не промахнутся.
Воронки радиусом в несколько километров – этого ты хочешь? – осу-дил его чудо-телефоны.
Переговаривались через крепостную стену; передавал осажденным не-хитрую снедь.
И своим снадобьем щедро сдабривал заплесневелые куски хлеба.
Опять его изыскания не выразить простой и ясной формулой – пусть как следует постарается.
Для этого распахнул еще одно окно.
Институт возвели на разломе земной коры.
Под тяжестью нашей подозрительности рухнули строения.
Директора под конвоем увели на допрос.
И уже выстроилась расстрельная команда.
От долгой работы докрасна раскалились стволы автоматов.
И выжить можно, только укрывшись в пещере и завалив камнями вход.
- Проговорился – предал Родину, - заклеймил я предателя.
- Не кровью – какой от нее прок, но гениальными прозрениями иску-пить свою вину, - предоставил последнюю возможность.
Неверные, шаркающие его шаги.
Насколько проще с рядовыми исполнителями: заготовить столько-то древесины, добыть рекордное количество угля.
Но как заставить изобрести новое оружие?
Я попытался.
Перо нацелилось и зависло над бумагой.
Затаился, но оглох от оглушительных ударов сердца. Но все же разо-брал за этим грохотом.
Перо вонзилось.
Брызнули бумажные осколки.
Или ядовитые цветы разбросали споры.
Прикрылся, чтобы не попали на лицо и одежду.
Но они прилипали колючками репейника, прожигали кожу и впрыски-вали отраву.
Или обрывки бумаги ложились снежными хлопьями.
Побрел среди льда и торосов.
Захолодела душа или замерзли пальцы. Фаланги распухли, потом по-чернели, гангрена в несколько дней сведет в могилу.
И надо успеть, хороши любые методы.
Некогда рыдать и разбираться.
Если не найти и не активировать послание, Земля сгинет в огне атом-ного распада.
И в Галактическом содружестве возникнет зияющая брешь, и уже ни-чем не заполнить ее.
Совершенное создание включает не только добро и справедливость, но в микроскопических дозах должны присутствовать зачатки злобы, ненависти, зависти и тяги к убийству.
И только от нас можно получить ценные эти компоненты.
Я не злобный, чужд ненависти, не завидую и не склонен к убийству.
Но если потребуется для спасения человечества, переступлю через не-преодолимые запреты.
С пыточными орудиями побрел к другому дому; пузырек со снадобьем давно опустел; приглядывался к лужам – не поднимается ли над ними цели-тельный дымок?

41. И опять затаился у заветных дверей, но она разобрала и устреми-лась на шорох.
И когда отталкивалась от Земли, не оставалось следов или, наоборот, глубокие вмятины обезобразили поверхность.
Заранее приготовился к встрече: большими пальцами растянул уголки губ и содрал с них коросту.
И сглотнул густую горькую слюну, задержал дыхание и задохнулся.
А когда дверь отворилась, различил пятно лица в темном проеме и по-старался сфокусировать зрение. Со скрипом провернул лимб настройки.
И уронил изумленные руки.
Моя ровесница; на всей планете не хватит камня засыпать глубокие провалы, что остались после проседания почвы – не обнаружил этих ущелий.
Гладкая нежная кожица лица, едва заметная синева вместо ночной черноты подглазий.
А глаза не выцвели, их не затянуло белесой мутью, но ослепила яркая желтизна изготовившегося к прыжку зверя.
Вздулись тугие мускулы.
Маняще нацелились холмики грудей. Вершины их потемнели.
Невольно ощупал свои члены.
Изготовился к позорному бегству ради спасения презренной жизни.
Когда гибнет человек, гибнет и мир, и не восполнить эту потерю; можно утешиться дешевой этой сентенцией.
Не надо убегать, но поверить и отдаться своим чувствам.
Плоская равнина живота, и ни одного изъяна в благодатных этих зем-лях.
Но вулканы уже готовы выплеснуть лаву – обжигающей волной жела-ние разлилось по долине.
Ручеек зародился на холмах. Но когда воды стекли с них, еще явствен-нее выступили вершины.
Ощупал свою грудь, мои игрушечные соски не отвердели под нелов-кими пальцами.
Но губы разбухли от прихлынувшей крови, разодрал их, или кровь и лимфу выдавило из пор.
Лишь на мгновение ушел с равнины, а когда вернулся, огненный поток скатился на бедра к чудной впадине в ворохе каштанового волоса.
Зажмурился, чтобы не ослепнуть.
Ошибочно повторяя ее действия – выпростала руки, они надвинулись, и не увернуться от желанных объятий, - опять ощупал члены.
Запустил руку под ремень, пальцы заплутали в потном и спутанном волосе.
Но пробились и отшатнулись от восставшего мужского достоинства.
Мог и не проверять, материя лопнула под напором плоти.
Не опозорюсь, как некогда с соседкой, не сожрет самка богомола.
А если и сожрет, то желанна гибель в ее объятиях.
И когда поглотят вывернутые наизнанку губы, то благословлю эту му-ку.
Ради спасения человечества вернулся утешить дряхлую развалину.
А она поверила и воспрянула.
Сбросила драконью чешую, которая обметала за пустые годы.
И пусть изранили жесткие чешуйки, но еще можно успеть наполнить сосуд самым изысканным лакомством.
Под чешуей таилась девчонка, что не позарилась на генеральские эпо-леты и на военные трофеи, но среди многих выделила неудачника.
Пышно расцвели мои фантазии.
Пчелы и мошки не отравятся на этом медоносе, и не иссякнет жизнь.
Или вспомнил мать, хотя запретил вспоминать и отчаиваться.
Тоже заплутала и сошлась со стариком, тот помолодел и окреп от ее заботы.
Настолько, что не выдал нас и под изощренной пыткой, предпочел по-веситься в камере.
И моя избранница волшебным образом сбросила груз лет, а я, наобо-рот, обернулся опытным и прожженным совратителем.
И когда она потянулась жаждущим телом, увернулся от алчущих объя-тий.
Чтобы игра наша достигла апогея, и когда станет невтерпеж, когда от прихлынувшей крови полопаются члены, когда каждое движение отзовется болью в поверженном теле, когда гибель неизбежна – восстать из праха.
Зажмурился и прикрылся ладонью в любовной игре, послушно повто-рила она мои жесты.
Искали во мгле памяти.
Натыкались на чужие лица и отдергивали опаленные руки.
Ничего не было до нашей встречи, а если случайно проваливались, то выбирались из самых глубоких воронок.
Не желал знать, откупался дежурной бутылкой, но прислушивался к пьяному материнскому бреду.
Уходил в горный замок, каждый раз прощалась с ним, легендарной Пенелопой ткала и распускала погребальное покрывало; а когда он возвра-щался, то слизывал мои слезы.
Но однажды не вернулся, и слезы иссякли, и бесполезно цепляться за боль воспоминаний.
Так можно сойти с ума, она и попала в дом скорби; стены его покоси-лись и пошли трещинами от наших бед.
И бывает, что капля переполняет чашу, ее капля переполнила, дом рухнул, никто не выжил.
А мы не заметили этой потери, Власть разровняла смертное поле. Раз-била парк над расстрельным рвом; деревья не растут на костях, саженцы уронили листья.
Любовь смертна, как смертны и мы, и горька доля того, кто переживет своего избранника.
И не надо безоглядно отдаваться порывам и чувствам; напрасно ищем мы во тьме.
Но между телами проскакивают искорки, покалывают и жалят.
И чем ближе подбираемся, тем сильнее укусы; если не сольемся, то испепелит молния.
Любовь смертна, но без нее тем более погибнешь или заплутаешь в пустыне.
Или сокрушат разряды, и нет мочи терпеть эту пытку.
Сошлись пальцы, запястья и предплечья.
Ее груди растеклись по моей груди.
Одна кровеносная и нервная системы, одно дыхание, одно сердце.
Но есть и отличие, из-за него тянемся друг к другу. И восходим на эшафот и благословляем карающую длань.
В тесной прихожей немыслимо изогнулись заправскими гимнастами.
Победное выступление после долгой подготовки, и восторженно руко-плещет публика.
Или девочка мечется по камере, разобрал я на исходе сил.
Вскарабкался на вершину, больше не надо надрываться и рисковать жизнью.
Лавины сошли, не погиб под камнепадом.
Полной грудью вдохнул разряженный воздух высокогорья.
Навечно бы остаться на вершине.
Но придется вернуться, и людской водоворот подхватит и закружит делами и заботами.
Изможденное ее лицо; перехватила мой взгляд и прикрылась. Потом сдернула с постели простыню.
- Когда так смотришь на меня…. – взмолилась женщина.
- Разве не вдохнул в тебя жизнь? – самонадеянно спросил я.
Или она вдохнула, и смог одолеть кручу.
- Никогда не смотреть? – пошутил, высматривая иные вершины.
- Потом, когда очнусь….Вот еще, никогда не очнусь, - отказалась она.
- Это не просто талисман, неиссякаемый источник, - закинул я проб-ный камень.
Если она догадается, о чем я говорю…
- Нет, - догадалась и отринула женщина.
- Только тогда навечно останусь с тобой, - усилил конструкцию.
- Хотя бы месяц, неделю, несколько дней, - позвала женщина. – Навеч-но, - согласилась она.
- Лучше отдай, - подступил ночным грабителем.
- Все для тебя, - распахнулась женщина.
Прошло несколько минут после падения в пропасть, за эти мгновения не собрать себя из осколков.
А она выстояла и сумела, и уже не нужна простыня.
Бесстрашно скинула покровы.
Опять затопило желание.
Чтобы выстоять, нащупал запястье и впился зубами. Горло забило шерстью и обрывками кожи.
Отдернул искалеченную руку, капли крови с шипением упали на пол.
- Кто тебя обидел? – испугалась женщина.
- Конная лава, размозжило копыто, - придумал я.
- Перевяжу и заговорю боль, - придумала женщина.
- Только с талисманом можно выстоять, - повторил я.
Не нашла аптечку, располосовала простыню; отшатнулся от ее участия – так мать врачевала отца, когда избитый и истерзанный возвращался он из горного замка.
- Попали под каток, любовь отсрочила гибель, - вспомнил родителей.
- Моя любовь, - сказала женщина.
- Придумали столько средств для признательных показаний, скоро уз-нают о шаре и захотят использовать в корыстных целях; отдай мне, я не при-знаюсь, - попытался спасти ее.
- Нет шара, - упорствовала женщина.
- Если хочешь меня…, - предупредил обманщицу.
И вгляделся в лицо, желтизна дна едва проглядывала в мутных водах.
- Возьми все… Кроме дочки, - взмолилась женщина.
Будто могла предложить нечто особенное.
- Стоит выйти на улицу и свистнуть…, - предупредил я.
Проколотым воздушным шариком сдувалась после каждого обвине-ния.
- Или просто поманить пальцем…
Не такой большой и высокий, но громадиной возвышался над ней.
- Столько отчаявшихся и жаждущих, - не ведал жалости.
- Все знают и умеют, прошли уличные университеты, - описал их дос-тоинства.
- А ты напрасно надеешься возродиться на закате, - добил старуху. – Но даже высосав все соки, не вернуть утраченную молодость.
Полураздавленным гадом копошилась у моих ног.
И каждое слово огнем выжигало душу.
Ради спасения человечества принял и благословил эту муку.
- За все надо платить, - напомнил старухе. – Если хочешь заполучить мою игрушку, отдай самое ценное.
Еще не добил ее, из последних сил рванулась к железному ящику.
Дверца отворилась.
Холод вечной мерзлоты принесли пожелтевшие инструкции и предпи-сания.
- Сначала жила под мужем, потом по бумажкам, и что осталось? – спросила женщина.
- Они научат нас и помогут, - поведал о Вершителях. – Чтобы каждый рос от своего корня. Ради этого оплодотворили планету.
- Пустая жизнь, - вгляделась она в прошлое, настоящее и будущее.
Подобрала и разорвала листик. Взвились изгаженные чернилами об-рывки.
Разобрал за снежной пеленой.
Девочка распласталась по двери в соседней комнате.
- А я знаю, но не скажу, - приманила меня.
- Сама лишила нас будущего! – обвинил я женщину.
Загрохотал и ударил, чтобы за грохотом и болью не услышала нашу торговлю.
- А что ты знаешь? – спросил девочку.
Столько обрывков, что снег поглотил город.
- Насытился и отвалился от кормушки, - обвинила женщина.
Не такой уж и обильный корм, пришлось зажмуриться и зажать уши.
Вообразить и придумать. Но ненадолго хватило воображения.
До боли в глазах всмотрелся в минувшие годы.
Чтобы девочка вспомнила до мельчайших подробностей.
Чтобы уловить малейшую фальшь в ее признаниях.
- Выкрала этот шарик, он такой красивый, словно слиплись цветастые бабочки, - придумала девочка.
- А что потом?
- Что ты дашь за него? – спросила вымогательница.
Так долго договаривались, что женщина услышала.
Звери обычно боятся человека. Но когда тот покушается на зверены-ша…
Клыки обнажаются, из подушечек выступают когти. Мускулы сжима-ются тугой пружиной.
Отшатнулся от ее оскала.
Усмиряют не кнутом, а пряником. Любое существо откликнется на нашу ласку.
Или опять различил женщину под драконьем обличьем.
И ненужная эта зоркость могла перечеркнуть мои планы.
Перечеркнула и уничтожила.
В соседней комнате девочка напрасно простирала руки.
В доме скорби стены пошли трещинами и покосились; затаптывая падших, обитатели устремились к дверям.
У животных сильнее всего развит половой инстинкт, нас же обуревает жажда жизни.
Выжить и обрести бессмертие, для этого годятся любые средства.
- Испытал тебя, ты с честью выдержала, - привычно обманул женщи-ну.
Или себя; нас так часто обманывали, что правда давно смешалась с вымыслом.
Самое лучшее и совершенное общество, надзор и сыск – основа сози-дания, равные условия для всех граждан, всего можно добиться покорностью и послушанием.
Нашептывать и лизать задницу, сообразили самые ушлые.
- Если еще раз испытаешь, я не выдержу, - просто и откровенно при-зналась женщина.
Была отработанным материалом; забыла или не знала о шаре; напрасно запрокинула голову – груди ее нацелились осадными орудиями.
Живот двумя тяжелыми складками наполз на бедра, а те захватанной и измятой плотью заслонили лоно.
И если немедленно не принять противоядие…
Безоговорочно поверил девочке; если дети выдумывают, то их вымыс-лы основаны на реальных событиях.
Так Шлиман нашел древний город, вслед за ним раскопаю могилы.
Всего лишь выслушать и приголубить ребенка; но чтобы выманить ее из логова, надо избавиться от взрослого зверя.
Это раньше с рогатиной ходили на медведя или устраивали волчьи об-лавы, теперь другие времена и нравы.
И хотя обложил и обнес красными флажками, но возмутятся так назы-ваемые защитники природы.
Существуют более гуманные способы умерщвления, научат они.
Призовут к растительной пище, но на манер Васисуалия Лоханкина по ночам будут вылавливать из борща мясо.
- Есть другие методы, - проговорился я.
- Позовешь и за тобой на край света, - согласилась женщина.
Переговаривался с ее дочкой, насторожилась на наш шепот.
Но мы затаились, иначе погубит слепая материнская любовь.
Дети взрослеют, а матери до поздних наших лет готовы менять под-гузники и подтирать попу.
Перемигнулись и приложили к губам палец.
- Послышалось, - привычно обманул я женщину.
Склянки мои давно опустели, но раздобыл более ядовитое снадобье.
Лишь вкратце ознакомил учителя с грядущей разрухой.
Перестали выплачивать даже самое крошечное пособие.
И бесполезно с протянутой рукой стоять на паперти.
Это только в благополучном и устоявшемся обществе филантропы по-делятся малостью с голодными и нуждающимися.
Но когда все тянут руки и для пущей убедительности обнажают мно-гочисленные болячки…
Зияющие язвы, в гнили копошатся черви.
Кое-как обработанные культи.
Тележки с обрубками человека.
Отгремела третья мировая, мы давно утратили боевой пыл и проигра-ли.
Победители обнесли лепрозорий глухой стеной. Предоставили воз-можность умирать за колючкой.
Импровизированные рынки среди руин. Продают все и вся, деньги обесценились, вернулись к натуральному товарообмену.
Когда я усомнился в эффективности снадобья, продавец представил веские доказательства.
В подпольную кремлевскую лабораторию со всей страны собрали лучших отравителей, не побрезговали и колдунами с их безобидными мухо-морами.
Сам вычерпал в той вонючей яме, придумал продавец.
Пригубил из стопки, или трепещущими ноздрями втянул порошок, или перетянул руку жгутом и всадил иглу.
Выступила пена, задохнулся и рванул на груди рубаху.
Рухнул как подкошенный, взметнулась пыль, ударили осколки камня.
И можно просто так забрать товар, я заплатил, как договаривались.
Среди развалин нашего института подобрал секретные отчеты.
Их не успели сжечь перед прочтением, пусть процветающий Запад в очередной раз воспользуется нашими разработками.
Чертежи и подробное описание работы вечного двигателя.
Таковой уже существовал в Египте, рабы черпали воду и с ведрами тащились на холмы с дворцом императора.
Или прожекты о преобразовании нашего севера.
Хранилище атомных отходов в толще вечной мерзлоты. Если льды ко-гда-нибудь растают, пусть разбираются наши потомки.
Будто не прекратится жизнь на обреченной планете.
И только чертополох вырастит в радиоактивной пустыне.
Вершители не доглядели; чтобы не повторилась трагедия, изолируют мертвую планету.
Поэтому наркодилеры заполонили город. Более всего промышляли по школам и училищам.
Первую дозу предлагали бесплатно.
Некоторые поддавались их уговорам.
А через несколько месяцев выгребали из разоренного дома все барах-ло.
И по ночам выходили на промысел.
Так ослабли после многочисленных возлияний, что любой мог сокру-шить их укоризненным взглядом.
Вместо этого послушно распахивали баулы, а женщины готовы были заплатить более привычным способом.
Но под дулом предмета похожего на пистолет с мясом выдирали серь-ги, а мужики вспоминали о своих заначках.
Поэтому я достойно рассчитался за отраву.
И когда женщина приникла с прощальным поцелуем, не изломал ее в смертельных объятиях.
Вцепился в волосы и запрокинул голову.
Мне вцепились, с грохотом обвала лопнули шейные позвонки.
Пальцами надавил на щеки.
Так надавили, что те порвались пересушенным пергаментом.
Рот распахнулся, преследователи не отшатнулись от болотного гнило-стного запаха.
Вспух и лопнул пузырь; так пахнет в солдатском нужнике, когда года-ми не вычищают выгребную яму.
Дерьмо вспучилось и выхлестнуло на дощатый настил.
Или некогда закатывать рукав, прицелился и вонзил через одежду.
Смертельное зелье разлилось по телу. Онемели ноги и затылок.
Голова не так уж и нужна – помните, еще названный мой отец приду-мал заменить ее кочаном капусты и заменил многим правителям, - все наши действия запрограммированы и расписаны до мелочей, но на ватных ногах не доковылять до лежанки.
Я едва удерживал ее слабыми руками.
Или полными горстями зачерпнула она жизнь.
И если в молодости только расцветаешь от этой полноты, то бурное осеннее цветение предшествует распаду и гибели.
Чулком слезла кожа, обнажились мышцы и сухожилия.
Так на конвейере обрабатывают цыплят. Сначала оглушают разрядом электричества, потом шпарят и ощипывают.
Оглушил осенним расцветом, но и сам не выстоял в холоде нашей жизни.
Обмякшее тело потащил к лежанке
Но уронил бесценный груз.
Земля содрогнулась, застыл и прислушался.
Девочка забыла о нашем уговоре, отыскала карандаши и бумагу.
Но остался черный и красный грифель – траурные ее цветы истекали кровью.
Или кровь наша почернела, и не очиститься от грязи.
Волоком дотащил женщину до нар.
Так наши предки перетаскивали суда. Подкладывали бревна, остава-лась просека в разливах пота и крови.
И на питательном бульоне уже тогда произрастали ядовитые цветы.
Или не доработали Вершители: создали нас из дефектного материала и переборщили в зачатками агрессивности.
Вместо того чтобы губами прикоснуться к холодному лбу, набросил на нее одеяло.
Различил и под ним.
В шкафу откопал куртки и пальто.
Все это навалил на могилу.
Разровнял землю, та уже не проседала над расстрельным рвом.
Не осталось следов, а значит ничего и не было, а пригрезилось боль-ными ночами.
Жизнь продолжается, дети подрастают, пока еще рисуют ядовитые цветы или строят воздушные замки, но уже приглядываются к нашим играм.
На цыпочках подкрался к ее двери.

  42. Она тоже подкралась, от тяжелых наших шагов сотрясалась земля.
Десятки засовов, не одолеть их.
Пухлые ее пальцы безнадежно царапали железо.
Заусеницы впивались и калечили.
Отказаться от бесполезных попыток и смириться с судьбой, как отка-зались и смирились многие.
Не выбраться из накатанной колеи.
Ежедневные привычные упражнения.
Продрав глаза и смочив лицо, утешиться крепким чаем. Вместе с дру-гими трястись в переполненном общественном транспорте. Отравлять своим дыханием и задыхающимися легкими впитывать отраву.
Измятого и истерзанного выкинут тебя на остановке. Под проливной дождь, или в снегопад, или в обжигающий зной.
Испуганно ощупал себя, банным листом прилипло пропахшее потом белье.
Так саданул по железке, что осталась вмятина.
Или девчонка истончившимися и ловкими пальцами вставила отмычку в замочную скважину.
До сигнального звонка проскочить проходную и порадоваться очеред-ной удаче.
С умным видом разложить на столе бумаги.
Минутное задание растянуть на неделю.
Зажать уши и зажмуриться, но не укрыться.
Что и как сказала соседка, какую заразу подхватил в школе и на улице ребенок.
Или некто нахально проводил до подъезда – сказочный принц выби-рает достойную подругу.
Если мала туфелька, обрубить пальцы или отхватить ногу.
А еще поражение нашей команды; о чем думает и умеет ли думать тренер, я бы на его месте…
А еще окончательно распоясались и потеряли остатки стыда и совести проклятые империалисты – ненавидят нас и завидуют нашему могуществу.
Как всегда по призыву партии и правительства выйдем на ноябрьскую демонстрацию, прикроемся портретами и транспарантами.
А если примем на грудь, ярче вспыхнут праздничные огни.
Чтобы не поглотила трясина, попытался распахнуть дверь.
Но предупредил девчонку: напрасно она спешит окунуться в нашу грязь.
- Ядовитые цветы заполонили планету, - повторил в сотый раз, скулы свело от набившей оскомину легенды.
- Отравленный мед нашего воображения… Если прорвешься к нам, то попадешь в пустыню.
- Я видела, - сказала затворница.
- Что? – спросил я.
- Как вы вместе… В прихожей и в комнате.
Каждое слово вонзалось раскаленным штырем, я содрогался от боли.
Детский голосок окреп и обрел силу ураганного ветра. Напрасно я за-пахивался в изодранные одежды.
- И не осталось зверюшек, передохли кошки, собаки и крокодилы, - смешал все в одну кучу.
- Нет, крокодилы выжили, и если ты зазеваешься…, - предупредил ее. – Как я зазевался.
- А что после демонстрации? – прозорливо различила она.
Пристрастно вгляделась, заглянула в самые потаенные складочки, вы-гребла из зловонных ям.
Дождаться перерыва и влить в себя бурду комплексного обеда.
И до одурения курить на лестничной площадке.
Здесь принято обсуждать достоинства той или иной кобылки, специа-листы учат пользоваться хлыстом и шпорами.
Окна забраны решеткой и не выброситься во двор.
После работы утешиться у пивного ларька.
Ноги все глубже вязнут в песке, морщины все безжалостнее уродуют лицо, некогда упругие члены все больше напоминают студень.
От понедельника до субботы, от аванса до получки, от воскресения до праздников, от отгулов до отпуска; наконец подставить искореженные по-дагрой пальцы под тоненький ручеек пенсионного обеспечения.
Вкусить эту горечь и заесть ее пустыми воспоминаниями.
Не за что зацепиться взгляду; костяшки домино со стуком выпадут из ослабших рук.
- Этого ты добиваешься? – из своего укрытия спросила она.
Голос окреп, навалился набатным гулом.
Вспомнил колонию простейших, ученый ошибся, не три а сотни поко-лений уйдут на преодоление привычного нашего равнодушия, и ни одной кочки на болоте.
Или персональные компьютеры и беспроводные телефоны.
Этими достижениями прежде всего воспользуются правители, чтобы укрепить свою власть.
И напрасно мы будем подбирать крохи с праздничного стола.
Народ не нуждается в подобных ухищрениях, решат правители, пусть останутся в неведении.
И как некогда сдавали приемники, чтобы не смущала вражья пропа-ганда, так избавимся от этих игрушек.
Подобрали на улице или подкинул враг, но согласно вашим указам…
Выплавим больше стали для пушек, снарядов и ракет.
- И ты хочешь окунуться в этот мир? – испытал я девочку.
- Когда вдвоем, то не страшно, - сказала она.
- Вдвоем…Где найти свою половину? – спросил я.
- Две пчелки вместе, две птички, два зверька, - сосчитала девочка.
- Не было такого.
- Ты с матерью… Я тоже хочу, - едва разобрал ее шепот.
- Это как кровосмешение, понимаешь?
- Плевать, - отринула она условности.
- За совращение малолетних…, - отказался я.
- Я большая…Изначальная женская мудрость, - придумала она.
- Жажда и похоть, - поправил ее.
- А ты разве не жаждешь?
- Уже напился.
- Из пересохшего источника, - не поверила она.
Увидела и повзрослела, напрасно я пытался уйти от неизбежного.
Или испуганно поглядывал на постель; надзиратель затаился под курт-ками и одеялом.
Но кони похрапывали и стучали копытом.
И все тоньше стена, которой отгородился от другого зверя.
Преемственность поколений: гиена насытилась и призвала детеныша.
Тот выполз и нацелился когтистой лапой.
И не укрыться в этой пустыне.
Осторожно отступил от ловчей ямы.
Девочка разобрала крадущиеся мои шаги.
Но не всполошилась, из рукава вытряхнула козырную карту.
- Шар, - скучно и буднично сказала она.
- Нет его, я все придумал. – Споткнулся и насторожился.
- Спрятала и никому не сказала, - приманила девочка.
Или рухнули стены, камни упали и придавили.
Или оглушили обухом топора.
Задохнулся и выхаркнул остатки зубов.
Или посадили на цепь и запалили костер. И не избежать неминуемой гибели.
Понурившись и волоча ноги, вернулся к дверям.
Обожгло воспаленное ее дыхание. Огонь пробивался сквозь щели и замочную скважину, дым выедал глаза.
- А мне скажешь? – хрипло спросил я.
- Если научишь, - приманила она.
- Чему?
- Всем вашим взрослостям, - придумала девочка.
- А как же изначальная женская хитрость? - вспомнил ее слова.
- Мудрость, - поправила она.
- Нет, - отказался я, но пальцы нащупали задвижку.
Не было засова, как не было камер, в которые нас посадили, мы сами придумали, подчас выдумка вернее и надежнее реальности.
Двери отворились.
Вспомнил дом скорби. Завалили в нужнике или в подсобке. Блаженно улыбались и облизывались насытившиеся самцы.
Воспитали в этом доме, не научили жить за воротами.
Оглушит и опьянит воздух так называемой свободы.
И когда провозгласят новые порядки, слепыми котятами будем ты-каться по углам коробки. И подставлять шею под привычное ярмо, и умолять вернуться к былому.
Пусть прибьют и накажут, зато накормят, а за примерное поведение сведут в бордель.
Вгляделся в слезах и в дыму. Различил испуганную девчонку, на лбу и над верхней губой вспухли капли пота.
Простенькая ночная рубашка с глухим воротом.
Синева на дне глубоких колодцев.
Зачерпнуть и напиться из этих источников.
Придумывал и цеплялся за выдумку.
Разыскивал женщин, хоть чем-то похожих на мать.
Не надо искать, просто оглядеться.
И если она ответит на твой взгляд, приветить ее улыбкой.
Вместе с ней прыгать через веревочку или играть в дочки-матери, по-взрослеть за этими играми.
- Ты правда ничего не сделаешь со мной? – спросила девчонка.
- Если ты сама не захочешь, - откликнулся я.
- Все хотят? – испытала она пришельца.
- Не знаю, наверное.
- И в этом смысл жизни? – придумала она.
- Вера, Надежда, Любовь, - вспомнил я исконные русские имена.
- Все вместе, - согласилась она.
- Это из-за шара, - признался я, но тут же пожалел о неосторожных словах. – Чтобы спасти человечество, - оглушил ее громким заявлением.
- Человечество состоит из людей, - сказала она.
- От чего тебя спасать? – нарочито удивился я.
- Врач сказал: если полюбят лягушонку…
- Возьмут, - поправил я.
- Пожалеют, - нашла она приемлемое определение.
- Мне всех жалко, - согласился я.
- А мне зверюшек.
- Приперся к тебя бездомным псом, - осчастливил девчонку.
- Если ты заслужишь, - сказала она.
- Как заслужить?
- Получишь шар. – Торговались как на базаре.
Но за торговлей все более познавали.
И ниточки, что связывали нас, постепенно оборачивались канатами.
Долго хворала, поместили в больничный изолятор. А теперь торопи-лась наверстать упущенное.
А я пересохшей губкой впитывал научную премудрость. И пока другие бездельничали и наслаждались жизнью, все глубже зарывался в учебники.
Одновременно выздоровели и вгляделись.
Холщовая рубаха, наверное, подобные носили монахини, умерщвляя плоть.
- А у тебя изодранные одежды, - откликнулась она.
- Снять? – спросил я.
- Если мешают, - согласилась девочка.
- А тебе мешают?
- Я сниму, но ты не смотри, - придумала она.
Послушно зажмурился, но подглядывал сквозь размытые черточки ресниц.
Тоже сдирал пропахшую потом, заскорузлую одежду и прикрывался необязательными словами.
- Это как на пляже, когда от жары плавится песок. Нагота прекрасна, древние не стыдились, это потом осудили развратные церковники.
- Чтобы вместе излечиться… Тоже болел… Человечество состоит из отдельных частиц… Если мы излечимся…
Разделся и замолчал, прислушался к жизни леса.
Волчица игриво покусывала матерого самца, глухари распушили хвост в любовных играх.
Под хрустальной оболочкой шара скрипуче проворачивались звезды.
Или со скрипом поднял руки, чтобы распахнуть глаза, не разобрать за частоколом ресниц.
Распахнул и посмотрел, тело ее ослепило.
На пронзительном свету нащупал ее руки.
Пальцы вскарабкались предплечьями, плечами и ключицами; тело ее обжигало и было прохладным, притягивало и отталкивало.
Но преобладало тепло и притяжение.
И не надо уламывать и уговаривать; извечный закон жизни – если от-даться инстинктам…
Едва не спугнул нелепыми словами.
- Если будет больно…
Губы ее запечатали поганый рот.
Вошел в нее и растворился, или она приняла и растворилась, или обер-нулись единым организмом; кулачки ее ударили по спине, потом вонзились ногти, потом бессильно опали руки.
Короткий отдых в бесконечных блужданиях, и пустыню почти не вид-но за зеленью.
Руки ее опали, члены мои обмякли; грохотом колес и скрежетом тор-мозов навалились преследователи.
В соседней комнате женщина прижала к лицу подушку.
Предал ее, как многократно предавали меня.
Не задохнулась, тогда закусила запястье; и на моем остались следы зу-бов.
Вонзила когти и порвала спину; и мое тело в шрамах.
- Что ты сделала, дочка? – воззвала из своей ямы.
Пыталась выбраться, но осыпались земляные стены, скатывалась на дно.
- Вот еще, - откликнулась девочка, но не протянула руку.
- У меня не будет других, а ты молодая, найдешь, - взмолилась мать.
- Вот еще, уже нашла, - не пожалела ее дочка.
- Родила и вырастила.
- Вознамерилась навечно облачить в ползунки и в слюнявчик, - обви-нила девочка.
- Обстоятельства, - оправдалась мать.
- Вот еще, ты отработанный материал, - окончательно добила ее дочка.
- Пожалей.
- А ты меня жалела? Из-за тебя жили в нищете и в горе, - оттолкнула ее девочка.
А когда та добралась до края ямы, каблуком ударила по пальцам.
В одночасье повзрослела; неокрепший организм надорвался от много-образия нашей подлости.
Пустыня вплотную подступила к оазису.
       - Все наше добро раздала нищим, - вспомнила девочка.
- Медяки, - прохрипела женщина.
- По капельке и по зернышку…, - сосчитала обвинительница эти ко-пейки.
- Чтобы очиститься, вымолить тебя, - оправдалась убогая.
- Вот еще, - усмехнулась девочка. – А если не хватит денег, украсть, как воруют все, - научила женщину.
- Нет, - отказалась та.
- Для этого становятся начальниками и надзирателями.
- Честь, совесть… - Ухватилась убогая за пустые понятия.
- Поэтому сошлась с мальчишкой? – добила ее дочка.
- Забыли о возрасте, - едва слышно прошептала старуха.
- Забыла обо мне! – вынес обвинитель окончательный приговор.
Зажал уши и зажмурился – видел и слышал.
Присяжные накоротко посовещались.
Напрасно поверженный боец взмолился.
Император опустил вниз большой палец.
С лопатой подступила к яме. Лезвие с чавканьем вонзилось в жирную землю.
Иногда попадались червяки, не подбирала их.
- Он меня излечил, он, он! – приговаривала она.
Как заклинание; все громче и отчаяннее, чтобы за этим грохотом не различить мольбу и жалобу.
Загнанных лошадей пристреливают, под пиджаком нащупал пистолет.
Прицелился и выстрелил, сточенный боек не ударил по капсюлю, а ствол был залит свинцом.
Даже не встревожилось воронье или обленившиеся птицы разучились летать.
Обернулись стервятниками; неуклюже переваливаясь на кривых лапах, подобрались к могиле.
Из-под перьев проглядывала голая морщинистая кожа, в морщинах копошились паразиты. Глаза затянуло мутью.
Зажал рот обеими руками и отступил от трупного запаха.
- Теперь тебе не нужна старуха, - позвала и надвинулась обезумевшая женщина.
- А мне не нужны гады и зверюшки, - окончательно выздоровела она.
Или доконала болезнь.
Обернулась хищницей, клыки и когти нацелились.
- Нет, на могиле…, - попытался ее урезонить.
Земля еще шевелилась, на шаткой палубе как можно шире расставил ноги.
- Везде, а на могиле еще трепетней, - подступила женщина.
Нащупал кнут и ударил, хлыст со свистом рассек воздух.
Запрокинула голову и разбросала руки.
Или вонзил кулак, или зубами впился в ее плоть.
- Еще! – приказала она.
Или сама ударила, кожа лопнула, брызнула кровь, песок впитал ее.
На могиле или на поле брани среди стонов раненых и умирающих.
Презрев условности, под тоскливый вой стервятников и падальщиков.
Близость, больше похожая на битву; победили и проиграли в этом бою.
Еще два трупа среди многих.
Но когда стервятники нацелились выклевать глаза, отогнали торопли-вых птиц.
- Надо идти, - попытался я вырваться.
И не узнал свой голос, прохрипела труба старинного граммофона.
- Иди, - милостиво разрешила она.
Словно звякнул колокольчик, неужели не потрескались ее колокола?
Или высосала соки и разбухла гигантской пиявкой, но не впрыснула целительные ферменты.
Яд изнутри разъедал плоть.
- Иди, - разрешила живому трупу.
Но опутала веревками, они вонзились и порвали мускулы.
Запеленала в смирительную рубаху, гвоздями приколотила к кресту, бросила в каменный мешок и стерегла цепным псом.
Некоторым суждено идти по трупам – и нельзя остановиться и огля-нуться.
Цель оправдывает средства, с трудом вспомнил ради чего убивал и предавал.
И сколько надо погубить людей, чтобы осчастливить оставшихся?
Хотя бы одного человека, кажется, выбрал такого из множества недос-тойных претендентов.
Себя – любимого и единственного, но тут же отмел эту кандидатуру.
Ради человечества, и пусть дорога твоя выстлана трупами.
- Куда идти? – переспросил своего палача.
- Спасать негодное человечество, - угадала она мои мысли.
И не сосредоточиться, достойно не ответить на отупляющем звоне ее колокольчика.
- Ты позволишь?
- Вот еще, ну конечно, если не наигрался в детстве.
Извечная женская мудрость: намечают жертву и прикидываются не-винными овечками.
И хочется лицом зарыться в мягкое руно.
Но шерсть вонзается смертельными колючками. Впрыскивают парали-зующий яд и заживо пожирают.
- Иди, посмотрю, как получится. – Наслаждалась и втаптывала в прах.
Даже помогла подняться: когда встал на карачки, каблуком размозжи-ла копчик.
Пошатываясь и стеная, побрел, опираясь на неожиданно крепкое ее плечо.
Или вывела на поводке и напялила намордник. Железные прутья по-рвали щеки.
Побрел вместе с другими; старались не замечать своих собратьев.
Каждый в строгом ошейнике, а если рвались с поводка, шипы вонза-лись.
Некоторые убегали, в клочья раздирая мясо.
Но по чердакам залегли стрелки, приникли к окуляру оптического прицела.
Били наверняка, уже никого не покусают бешеные псы.
Враг подступил несметными ордами.
А мы, вместо того чтобы выторговать почетный плен, гонялись и охо-тились за своими.
Развратят вседозволенностью, предугадал будущее. Мнимой свободой выбора.
Из этого многообразия возьмем самое доступное. Возможность уми-рать в придорожной канаве, и прохожие равнодушно переступят через труп.
Чтобы этого не произошло, поплелся к своему учителю.
Собрал все звенья, осталось замкнуть круг.
Если он откажется, попытаюсь уговорить.
Для этого еще средневековые инквизиторы изобрели множество меха-низмов.
Плоть и разум наши пластичны и податливы.
Давно бы спас человечество, если б познал женщину.
Лучше поздно, чем никогда, вдвоем одолеем любые преграды.
- Купим лучших врачей, - прельстил ее светлым будущим.
- Уже излечил меня, - откликнулась пациентка.
- Тогда дворцы, яхты и машины! – Бросил к ее ногам все золото мира.
Глаза вспыхнули, не заслонился от этого огня.
- Когда мы надорвемся, когда самый замечательный наш строй разва-лится карточным домиком, когда возжаждем и более не сможем существо-вать в привычной бедности, когда-нибудь вскарабкаемся на вершину пира-миды! – предугадал будущее.
- Когда? – спросила она.
- Не знаю, скоро, - обманул я.
Глаза ее все разгорались, в неверном этом свете одолели пролеты из-гаженной котами вонючей лестницы.

43. И опять крепостные ворота и надо хитростью выманить защитни-ков.
Чтобы заново не наживать добро, а овладеть рухлядью.
- Враг захватил город, осталось несколько кварталов, где наше секрет-ное оружие? – вопросил я в подземном бункере гибнущего царства.
- Придумайте что-нибудь, спасите! – подступил к ученым.
Потупились и беспомощно развели руки.
- Вот еще, есть лекарство от тоски и одиночества, - позвала женщина.
Он не откликнулся; замолчали и прислушались.
В подвале копошилась нечисть. Или квашня выплеснула из кадки. Разъела камень и плоть. Или пробурили глубокую скважину, под толщей льда скрывались реликтовые бактерии.
Когда европейцы попали в Америку, то аборигены вымерли от гриппа, а матросы вернулись с венерическими болезнями. И обезлюдили наши горо-да.
- Две цивилизации борются за нашу планету, одна желает помочь, дру-гой нужна голая земля, чтобы возродить на ней чуждую нам жизнь, если не-медленно не вмешаться…, - придумал я.
- Тише, - приказала женщина.
Разобрали шорох бумаги, так шуршат крысиные лапы.
И если я предам еще одного человека…
Будто есть предел нашей подлости, и когда переступишь незримую черту…
Замордуют богини мщения, не укрыться от них.
Дописал и уронил ненужную ручку.
- Если ты не просочишься…, - предупредила женщина.
- Как? – Огляделся я.
- Больше не получишь. И останется подглядывать в женской бане и стенать об упущенных возможностях.
- Стоит выйти на улицу и свиснуть…, - вспомнил, как урезонил ее мать.
- Напрасно сорвешь голос, - предупредила женщина.
- Впрочем, по-своему счастливы и евнухи в гареме, - сказала она.
В кучу собрал бумаги. Но запропастились спички, разучился добывать огонь трением.
- Привел самую соблазнительную и пламенную! – соблазнил узника.
Женщина кокетливо оставила ногу, задралась коротенькая юбка, осле-пила полоска тела.
- Только так можно отгородиться от действительности, - соблазнила узника.
- Гарпия? – попытался угадать ее имя.
Отмахнулась от моей проницательности.
Рубашка распахнулась на груди.
- Зарыться лицом в волшебную ложбинку! – придумал я.
Не отыскал спички, медленно и планомерно разрывал листки.
Женщина вооружилась плеткой. В жилы была вплетена проволока. Можно в несколько ударов перебить становой хребет.
- Слизывать сладостные ее выделения! – вспомнил недолгую нашу близость.
Рвал бумаги, так железом царапают по стеклу или перетянутыми стру-нами лопаются нервы.
Вздернула плеть.
- Это пустяки, была бы цела его голова, - взмолился о пощаде.
- Но если он засунет ее в духовку, или сиганет в пропасть, или бросит-ся под поезд, или наглотается снотворного, или прищемит в дверях…, - пере-числил убийственные возможности.
- Остаток жизни промаешься в нищете? – вспомнила женщина мои опасения. – На жалкие гроши, что выдает щедрое государство? Или с протя-нутой рукой стоять на паперти?
- Нет, - прохрипел я.
- Поделюсь десятой частью клада, - повысила она ставку.
- У человека должно оставаться что-то святое, - отказался я.
- Разве не предал и не погубил родителей?
Только показалось, что приманила сладким и желанным телом.
Но различил кольчугу или тяжелые латы. Руки оттягивало смертельное копье.
Наконечник нацелился.
Ощетинились все женщины.
Или обернулись самками богомола, что после совокупления пожирают своих напарников.
Под ногой лишь хрустнет сухая хитиновая оболочка.
- Так сложилась, - попыталась оправдаться ее мать.
- Погубишь всех, кто заступит дорогу, - ошибочно предугадала дочка.
- Возвысю гения! – придумал я. – По всему свету разнесу его труды и прозрения!
- Ау, где этот свет? – напрасно огляделась женщина.
Солнечное затмение случается раз в столетие – небо посерело, потом заплутал в потемках.
Завыли и сорвались с цепи собаки. А жеребцы разбили стойла. Коты ушли от хозяев, из подвалов выплеснула нечисть и нежить. Крысы и упыри поспешили покинуть обреченный город.
Или прошли несметные муравьиные орды. Голая земля за их спиной.
Или саранча встала на крыло, туча затмила солнце.
Или магма подступила к поверхности, или поднялась высокая океан-ская волна.
Тысячи тонн смертоносного оружия, что за века так называемого раз-вития накопило человечество.
Вдали от эпицентра атомного взрыва остался оплавленный камень, в него впечатаны наши тени.
И если немедленно не вмешаются Вершители…
Ради этого отдался ее похоти.
А теперь пытал учителя.
Женщина посулила осчастливить его своим телом, от сладкоголосого обещания у деревьев свернулись листья, а над погостом зависло воронье.
- Мужское достоинство… - Сплюнула и презрительно растерла плевок. – У некоторых не поднять его и самым мощным домкратом.
Раньше, слыша подобные обвинения, испуганно ощупывал члены, но отмахнулся от пустяшных забот.
- Отдадим малую часть клада! – попыталась соблазнить его несметны-ми сокровищами.
С скрипом железа по стеклу продолжал уничтожать вещественные до-казательства, приглядывался к духовке и к взбесившимся автомобилям.
Или на оселке своего отчаяния оттачивал лезвие. И когда пробовал пальцем, оно вонзалось.
- Любое открытие – для войны и уничтожения, - разобрал сдавленный его шепот.
Вспомнил отца, тот сокрушался после каждого посещения горного замка.
Сотни обездоленных, мы – прежде всего жертвы обстоятельств, в лишних и ненужных людях, может быть, пропадают гении и провидцы, со-крушался он.
Кого врачуем? Какая польза от их всевластия?
В какую очередную авантюру заведет их гордыня?
Соглядатаи торопливо строчили в своих блокнотиках.
Чтобы по сигналу хозяина представить ему неопровержимые доказа-тельства.
- По всему свету разнесем твои труды и прозрения! – подбросила женщина мою приманку.
- Вот еще, - шепотом выругалась она.
- Не для войны, но для счастья и покоя, - таким же шепотом соблазнил я учителя.
- Чтобы твой портрет напечатали во всех учебниках, и любая псина за-дирала на него лапу! – соблазнила женщина.
- Обманули и обманут, - откликнулся учитель.
- Сами разнесем благую весть по свету, - придумал я.
- Поздно, - отказался учитель.
- Лучше лекари вставят протезы, станешь прыгать похотливым козлом! – соблазнила женщина.
- Время можно повернуть вспять, - поделился я своей мечтой.
- Поздно было вчера, позавчера, на прошлой неделе, - откликнулся он.
- Не пропустишь ни одной юбки! – соблазнила женщина.
- Вернуться к истокам, - придумал я.
- А если предпочитаешь мальчиков…,- сладко облизнулась моя напар-ница.
Вспомнила о моем существовании и вгляделась.
Я закатил глаза, заложил язык под нижнюю губу, сморщил нос и оття-нул мочки ушей.
- Есть мальчики, есть и завсегдатаи сумасшедшего дома, - подробно перечислила соблазнительница.
- Направил в прошлое вектор времени, вернулся к истокам, - сказал я.
- Всегда подозревал, что время обратимо, - откликнулся учитель.
Женщина вслушалась в нашу галиматью.
Одолела несколько классов, этого было достаточно, чтобы разобрать-ся.
- А что у тебя? – суфлером шепнула на ухо.
А когда я отчаянно мотнул головой, распахнула пасть.
Капли слюны упали и прожгли кафель.
Не зря изучала жизнь козявок, многие из них после спаривания пожи-рали самцов.
Напомнила об этом.
- У тебя получилось? – послушно спросил я.
- Определенным образом сложить атомы…, - отбился он очередной невнятицей.
Женщина погрозила нам строгим пальцем.
Попробовала сама – всего несколько средств было в ее арсенале, - обожглась, предпочла загребать жар чужими руками.
Но напрасно угрожала узнику самыми суровыми карами.
Они не страшны разуверившемуся человеку.
И одолеть его можно только лаской и обманом.
- Если не одолеешь…, - предупредила она.
А когда я неопределенно пожал плечами, окончательно добила.
- Другие, более подлые и достойные получат несметные сокровища.
- Вернулся на полигон из командировки…, - слепил я цельную картину из отрывистых его воспоминаний.
Не отворил двери, но отшатнулся, женщина услышала и отчитала.
- Вот еще, состаришься в нищете, никогда не простишь себя за упу-щенные возможности.
- Жена и сын дождались, - придумал я.
Отец склонился надо мной, а мать приникла к сильному его плечу.
И не отыскать более счастливой семьи.
Хозяин нахмурился: его рабы стелились у ног, не совладал со своей женой и детьми.
- Но так долго дожидались, что повзрослели и состарились за эти годы.
- Мне прикинуться? – разобрала женщина мою игру.
- А ты сможешь?
- Вот еще, столько лет наблюдала за матерью.
- Ты не вернешься к этой старухе? – невпопад спросила она, но тут же справилась с минутной слабостью.
- Только попробуй! – предупредила преступника.
Несколько смелых мазков – глухое платье, похожее на монастырское одеяние, траурный платок, скорбные складки.
Не зря я предупредил учителя: их натаскали в разведшколе; поздно от-ступать и прятаться, уже ввязались в смертельную игру, должны переиграть даже ценой гибели; если один погибнет, другой обязательно доберется.
И осчастливит человечество.
Выживет молодой и сильный, и пусть потом за благую весть распнут на кресте – так издавна благодарим мы своих спасителей.
Спутница моя обернулась побитой жизнью женщиной, а я попытался отринуть гнетущие заботы и удручающие поражения.
- Принес гостинец? – давешним мальчишкой спросил у отца.
- Разве найдешь в их темной душе, - отшутился тот.
- Покорил материю? – осторожно предположил я.
- Уедем отсюда, - предложил молодой ученый.
- Куда? – спросила жена.
- В самые глухие леса, в старообрядческие скиты, наверное, сохрани-лись такие, - придумал беглец.
- А наш мальчик?
- Только там не работают на войну, - придумал беглец.
- Как ты покорил материю? – осторожно вмешался я в их диалог.
- Белены объелись? – не сдержалась девица, но тут же поправилась, вспомнила требуемую реплику.
- Медведи выучат мальчика?
- Мы научим.
- Когда-нибудь ему придется вернуться в большой мир, - терпеливо объяснила женщина. – Это как без подготовки броситься в бурное море или вступить в огонь, - предупредила она.
- И нет выхода? – отчаялся беглец.
- Выход в любви, - придумала обманщица.
Хотела выругаться, презрительно выплюнуть сладкое и сладостное это слово, но когда сказала, я опять разобрал перезвон колокольчиков.
И различил женщин, над которыми надругался своим безразличием.
Кровь шипучим вином ударила в голову.
Потянулся к ним, но разбился о камень или вонзились колючки.
Отринула второстепенное и ненужное, обернулась камнем и колюч-кой.
- С родными и близкими поделись своими прозрениями, - приманила она.
- Да, конечно, - поверил он.
- Если атомы сложить определенным образом? – спросил я неразум-ным мальчишкой.
- То можно получить любое вещество, - проговорился он.
Приманил его самой престижной премией, женщина вопросительно посмотрела на меня.
Престижной, но грошовой, настоящие ученые не нуждаются в матери-альном достатке.
Или набрели на поляну в грибном изобилии. И надо успеть раньше других снять урожай.
- Из вакуума можно создать самый сложный механизм, и не надо вы-ращивать хлеба и откармливать свиней, - нарисовал учитель благостную кар-тину лучезарного будущего.
- Но вы никому не расскажете? – испуганно огляделся он.
- Никому! – поклялись мы хором.
- Иначе они придумают слепить бесстрашных и бессовестных солдат, - не поверил нашим правителям.
- Никому! – выругалась женщина.
Самыми грубыми и отвратительными словами, которые мужчины ча-ще всего используют как связки в бессмысленной своей речи.
Но только женщины наполняют их исконным содержанием.
Потянулся к замкам и засовам.
Защитники крепости положились на милость победителей.
А нам чуждо губительное милосердие.
Тоже заглянул в грядущее, учитель, как всегда, ошибся в своих про-гнозах.
Я промолчу, но женщина поделиться с близкой подругой.
И с быстротой молнии распространится благая весть.
Зачем учиться, страдать и отчаиваться, когда всего можно добиться простым нажатием кнопки.
Нажмут и прислушаются, потом подопытными крысами станут надав-ливать до изнеможения.
Но не околеют от голода, ведь достаточно протянуть руку или просто разинуть рот.
Прежде всего половой инстинкт, но разочаруются после нескольких совокуплений.
И некуда стремиться, все доступно в мире изобилия.
Разжиревшими боровами будут нежиться в своих лужах.
И от скуки и безделья присмотрятся к соседям: вдруг тем досталась более целительная грязь и толще слой масла на их краюхе.
Следует разобраться с вопиющей этой несправедливостью, опять от-растят клыки и когти.
Новые войны захлестнут планету.
Будут сражаться до полной победы, до праха, пепелища и мертвой земли.
И только одно может спасти нас: активировать послание, Вершители услышат сигнал и вмешаются.
Ради этого – любая подлость, и пусть за спиной останутся трупы.
Еще над рвом шевелится земля, уже черные следопыты ищут останки.
Подобрать кольца и выломать золотые коронки, мертвецам не нужны эти побрякушки.
- Открывай! – свистящим шепотом приказала женщина, и этой по-спешностью едва не сорвала победную нашу кампанию.
- Нет, - отказался он.
- Единственный, долгожданный, - поправилась она.
- Как? – переспросил я.
- Пришел и разбудил. Давно повзрослела, а меня все наряжали в дет-ские платьица, - призналась женщина. – Чтобы самой казаться молодой и же-ланной, - обвинила мать.
- Она верила, - пожалел я старуху.
- Пряталась за инструкциями и предписаниями, - возразила женщина.
- Боялась потревожить память, - возразил я.
Как боялась моя мать.
И когда это чудовище все же просыпалось, пряталась за бутылкой.
Вместе с тысячами и миллионами сограждан.
За инструкциями, бутылкой, нарочитой грубостью и отчаянной бесша-башностью.
Устанавливали немыслимые рекорды.
Без вспомогательного оборудования покоряли горные вершины или океанские впадины.
Или в одиночку устремлялись на несметные вражеские рати, иногда побеждали.
Как надеялся победить я.
Или погибнуть в неравном бою.
- Вернулись к истокам, - соблазнил я учителя.
- Нашел жену и сына, - подыграла мне опытная лицедейка.
- Ненависть – оборотная сторона любви, - различил я. – Чтобы насла-диться ароматом роз, надо окунуться в дерьмо. Ненавижу и люблю человече-ство, - обобщил опыт поколений.
- К тебе – с искренней любовью, - снова выругалась женщина.
Слабые руки неуверенно дотянулись до дверных засовов. Заусеницы порвали пальцы.
Или вонзились стрелы моего восторга и отчаяния.
- Мужчины – парные животные, вам не выжить в одиночестве, - со-блазнила нас женщина.
- Отшельники по пещерам и пустыням, - отбился я.
- Вконец измучены видениями, - отринула она мои возражения.
- Но они выстояли.
- Исключения только подтверждают правило. Всегда было достаточно извращенцев, - добила меня.
Заусеницы изодрали, но окровавленные пальцы пытались разомкнуть замки и отодвинуть засовы.
- Но мы сохраним ему жизнь? – взмолился я.
- Она нужна ему?
- Всем нужна, - сказал я.
- Когда узнает, что его обманули….
- Нас всегда обманывают, притерпелись к вранью и вымыслу.
- Есть какой-то предел, - различила женщина.
       Или вгляделась в минувшее. В бесконечную череду обманутых своих предшественниц.
Историю пишут мужчины.
По своему образу и подобию измыслили Спасителя.
Но если некто пострадал за наши грехи и ради нашего очищения, то это несомненно была женщина; преклонил голову перед ее величием и низо-стью.
Дверь медленно и скрипуче отворилась.
И когда щелями и прорехами многообразный и губительный мир во-рвался в его убежище, он напрасно заслонился.
Так древние мумии веками таились в наглухо закупоренных подзем-ных казематах.
Но когда гробокопатели потревожили их могилы и ветер перемен кос-нулся древних тряпок и сухой пергаментной кожи, те распались под его по-рывами.
Словно в анатомическом атласе обнажились сосуды, мышцы и сухо-жилия.
Женщина испуганно ощупала свою плоть.
Под упругостью живота и груди угадывалась грядущая дряблость.
Отдернула руки и спрятала их за спину.
Увидел, как кровь распадется на компоненты. На крошечные шарики, и сосуды лопаются под их напором.
Женщина добрела до окна и рванула раму.
Гнилое мясо отваливается от костей, пустые глазницы похожи на вход в преисподнюю.
Открыла окно или лопнули стекла, город ворвался запахом серы и гро-хотом камнепада.
В рвотных позывах склонился над трупом; останки пальцев сжимали пожелтевший лист бумаги.
Еще алхимики пытались найти эликсир жизни; добыл формулу, что осчастливит человечество.
Женщина перевесилась через подоконник, ее вырвало желчью и горе-чью наших изысканий.
Содрогалась и балансировала на краю пропасти.
Если случайно подтолкнуть ее…
Не призналась, где спрятаны сокровища, скованы незримой цепью.
Когда попытался убежать, шипы строгого ошейника смертельно вон-зились.
Захлебнулся кровью, а она отерла окровавленный рот.
- Ты же обещала, - обвинил совратительницу.
- Благими помыслами…, - отбилась она пословицей. – Вы привыкли верхом на белом коне, но стоит столкнуться с малейшими трудностями…
- С малейшими?
- Становитесь жалкими и негодными. Ползаете в ногах и молите со-хранить подлую и ненужную вашу жизнь, - отгадала она.
- Я не молю, - обиделся я.
Напрасно думал, что разучился обижаться.
- Ради спасения человечества, - передразнила она. – Прежде всего ду-маете о спасения своей шкуры.
И бесполезно переубеждать и доказывать.
Вместо этого полной грудью вдохнул отравленный воздух нашей ре-альности.
- Нам не прорваться, - ухватился за последнюю возможность.

44. Будто все, кого погубил или втоптал в грязь, ожили и выбрались из трясины.
Названный отец пристрастно изучил своих пациентов.
Одни представили кипы справок и резолюций о своей незаменимости.
Напыжились и раздулись воздушными шарами.
Но когда он пробился сквозь бумажный мусор, то с трудом различил их под увеличительным стеклом.
И напрасно я простер руки, переступил и не заметил. Или растоптал и стряхнул прах с подошвы.
Впустую расспросил жильцов соседних домов.
Открестились от назойливых вопросов.
Не было дома скорби, а если и был, то забыли о его существовании.
- Но у всех есть мать, меня не вырастили в пробирке! – уцепился за их одежду.
Брезгливо стряхнули назойливые руки.
- Кто презрел и отказался…, - объяснил самый жалостливый.
Под конвоем провели директора института.
Пожалуйста, руководи, разрешили ему, отца твоего расстреляли, но ты не отвечаешь за его грехи, и каждый вроде бы растет от своего корня, и толь-ко в демократическом обществе могут возвыситься дети отверженных, про-возгласили для западных журналистов.
Давно уже прикормили их, те послушно записали.
Руководи по своему разумению, но если собьешься с натоптанной тро-пы…, предупредили узника.
Хватит приманивать и возвышать чуждые нам элементы, указали ему на ошибки.
Если происхождение их запятнано, то могут переметнуться к врагу.
И тогда арабы не одолеют извечного своего противника.
Не боги горшки обжигают, припомнили его слова, давно доказано, что воспитанием можно добиться выдающихся результатов, нам не нужны их за-виральные идеи, вырастим послушных нашей воле гениев из подручного се-рого материала.
Директор поплелся, а когда случайно оступился, за спиной клацнул за-твор.
Придадим тебе лучших помощников, придумали преследователи, не-обходимо тщательно следить за гримасами и помыслами неоперившихся юн-цов.
Мордой их в грязь, чтобы быстрее созрели, воскресили и научили бывшего секретаря комсомольской организации.
Оживили труп подручными средствами.
Надавили на щеки, пасть распахнулась.
Взболтали мутное пойло и влили в вонючую дыру.
Капли упали и прожгли одежду.
Со скрипом распахнулись глаза, и поначалу ничего не удалось разо-брать в этой мути.
Постепенно возникли размытые картинки.
Мальчишки, собирающие металлолом и бумагу.
- Бумагу сожгут в топке, а железо пожрет ржа, - различил бывший пионер.
- Закусывать надо! – укорили его.
- Но главное – победно отчитаться, - вовремя сообразил комсомоль-ский лидер.
- Они не выступят, будут тише травы и ниже воды, - пообещал за сво-их комсомольцев.
- Прежде всего – спокойствие в нашем королевстве, - порадовал своих наставников.
- Надежно понимаешь систему, - похвалили его.
- Колесо раздавит любого, - согласился он.
- Не любого, а шебутного и непокорного, - поправили его.
- Налейте, - попросил он.
- Что ж, и мы жаждем, - смирились с некоторыми его недостатками.
- Всех зарою в бумажном мусоре! – поклялся он.
Я отшатнулся от палача, тот поманил кадровичку.
Сокрушил комсомольцев, но не совладал с землетрясением и с извер-жением вулкана.
Поставили присматривать за ученым; напрасно посадил того в камеру и сам встал на стражу.
Завиральные идеи просачивались щелями и замочными скважинами, приспешники западного образа жизни впитывали пересохшей губкой.
Будто компьютеры, всемирная паутина и беспроводные телефоны ос-частливят человечество.
Только добавят хаоса и неразберихи.
Вычислить можно и на счетах и не обязательно ежеминутно звонить и беспокоить.
Надежнее письмо; после тщательной проверки секретную корреспон-денцию отправят с фельдъегерем, образумили ученого.
Обязательно отвадить от него молодежь, что может заразиться неизле-чимой болезнью.
Вдруг не пожелают жить в нашем болоте, где не возвышаются кочки.
Безжалостно сковырнуть гнилой нарыв.
Поэтому бросили в темницу, сначала дважды в день выводили в нуж-ник, потом поставили в камере парашу.
Но некоторые уже заразились, кадровичке поручили выявить потенци-альных преступников.
Директор героически вызвал огонь на себя: пригласил таковых в кон-тору.
Чтобы постоянно были под присмотром.
Передал эстафетную палочку кадровичке.
Обожгла руки, но притерпелась к боли.
Что важнее – происхождение или воспитание? вопросила у руково-дства.
То долго совещалось, но так и не пришло к единому мнению.
Он чист, заступилась за меня женщина, когда победители вернулись с войны…
Некий высокопоставленный офицер, может быть, генерал, а таковыми назначали только коренных русаков, гипотетически вычислила моего отца.
Руководство рекомендовало подозревать всех, хоть частично запят-нанных.
Напрасно пыталась она доказать мою непричастность.
Прежде всего – происхождение, неразумно настаивала кадровичка.
Так увлеклась, что забыла о преклонных годах; кожа ее разгладилась, морщины рассосались, мускулы обрели былую силу, а суставы – девичью гибкость.
Или Вершители случайно одарили нас маленькой частицей своего бла-голепия.
И бездумно шагнула в пропасть.
Или выполнила предписания начальства: лично убедилась в моей не-благонадежности.
А чтобы я полнее осознал вину, наделила некими полномочиями: иг-рушечным пистолетиком и конвертами в печатях сургуча.
Корреспонденты делились рецептами квашения капусты и свежими анекдотами столетней давности.
Брезгливо зачерпнул из этого источника, на зубах заскрипели песчин-ки, скулы свело от нестерпимой горечи.
Тогда – все не выполнение правительственного задания – подложила под меня дочку.
Или в доме скорби мужики завалили ее в подсобке.
И с блаженной улыбкой расползались по палатам.
И даже не замечали, как та пожирала их после совокупления.
Не бил женщин, но прицелился и замахнулся.
Различил в привычном тумане: давным-давно позвала соседка.
Тигрицей набросилась на мальчишку.
А когда высосала соки и отшвырнула пустую оболочку, поклялся отомстить ей.
Разбил кулаки о каменную стену, кирпич не потрескался и не искро-шился.
Или оттолкнул однокурсницу, когда та зазвала на плотский пир.
Не солоно хлебавши, валетиком забылись на постели.
Но более всего взъелся на девицу, что предвосхитила мои намерения.
Учитель подобрал ее в канаве и возвысил своим участием, а та приду-мала утешить и спасти.
Вернуться к истокам, выбрать другую дорогу; и кто знает – удастся ли ему на этом пути отыскать заветную формулу.
Ту, что спасет человечество.
Отвадил девицу, до упоения вонзал кулаки в месиво.
Тело сначала содрогалось под ударами.
Пытал и калечил себя, плетка едва не перешибла становой хребет.
И после немыслимых истязаний смог отринуть поползновения стару-хи.
Была отработанным материалом, забыла, где спрятан шар, своим лож-ным участием не оживил ее память.
Девочка увидела, повзрослела и прозрела в одночасье.
Обернулась большой кошкой, из мягких подушечек выступили когти.
Уже не наблюдатель, но узник в доме скорби; санитары втолкнули ме-ня в подсобку, навалился тяжелый трупный запах.
Ради спасения человечества распяли на кресте, пришли неуместные сравнения, или приковали к столбу и запалили хворост, или четвертовали, обезглавили, или грудью закрыл амбразуру.
И не вырваться, хваткие руки вцепились, ткань лопнула и расползлась под ее пальцами.
Перед гибелью положено вспоминать вечное и возвышенное, а я за-циклился на одном: как бы не опозориться.
Рука моя ненароком упала, от случайной ласки восстало мужское дос-тоинство.
Могло пропороть и пропороло, женщина запрокинула голову и засто-нала.
Полопались стекла и всполошилось воронье.
Стали союзниками, уничтожили многочисленных преследователей.
Что пытались урвать себе частицу сокровища и этим обездолить кла-доискателей, то есть человечество.
Пробивались минным полем, разрывами снарядов, автоматными оче-редями, хрипами раненых и умирающих.
Директор напрасно простер руки.
- Хотел как лучше, - покаялся он. – Чтобы не молотом и ломом, а умом и талантом процветала наша страна.
Для этого по учебкам отыскивал достойных выпускников.
Обещал им напряженную работу.
А вы заставили перекладывать бумажки. И травить анекдоты, и меся-цами пропадать в полях и на овощных базах.
Обкорнали крылья.
Где звонкоголосые те безумцы?
Одни спились, другие ушли в торговлю или в подпольные мастерские.
- Не-на-ви-жу! – по слогам произнес он.
Будто попрощался, больно задели прощальные слова.
Был одним из его подопечных, но не спился, не торговал, не ушел в подполье.
- Себя ненавидь! Если не умеешь собрать команду..! – оттолкнула его моя провожатая.
Затвор не клацнул, пожалела патрон.
- Сам околеет от пустых переживаний! – Помогла мне выстоять под его обвинениями.
Ударила из орудия среднего калибра, снаряд не долетел, наверное, не хватило пороха. Осколки не посекли и не изодрали.
Погибли другие, в победном броске некогда перевязывать и врачевать их.
Впустую тянулись и взывали.
Пробились враждебным городом, где любое неосторожное движение грозит гибелью.
Преследовали тени бывших соратников.
Когда они угрожали сходом лавины, или вздыбившейся волной, или расплавленной породой, своим телом прикрывал женщину.
Она знает; если погибнет, то напрасны наши потуги.
Или если я погибну.
Под обстрелом, на минном поле, в городе, где дома проваливаются в рукотворную пропасть.
Затопило шахту, земля просела под грузом наших грехов.
Или прорвало плотину, вода затопила развалины.
Или взорвали атомную бомбу, на оплавленном камне остались наши отпечатки.
Вдогонку ударили орудия крупного калибра, на этот раз не пожалели порох, снаряд перелетел через насыпь.
Взяли в «вилку» и все ближе разрывы.
Перед гибелью вгляделся в напарницу – хоть чем-то заполнить пусто-ту.
Золотистый нимб распущенных волос – невольно ощупал свою голову.
Просто ослепило низкое солнце; не заметили, как приобщились к свя-тости.
Оба синеглазые, с рыжинкой в волосах и на коже, с едва заметными веснушками около носа.
Капельки пота над распухшими сладострастными губами, слегка вы-ступающие верхние зубы, ямочка не волевом подбородке.
Резец одного ваятеля, лишь немного напутал в деталях.
Там, где она шла напролом, и за спиной оставалась просека, я проби-рался узкой, извилистой тропинкой и сокрушался о каждой раздавленной ко-зявке.
По частям обрубал собачий хвост.
А потом до изнеможения замаливал грехи или грехи родителей, что не позаботились о чистоте помыслов.
Генерал с победой вернулся в еще не оправившейся от блокады город, вспомнил слова старухи.
Проговорилась, и можно уже не затыкать поганый ее рот.
А я залепил его скотчем.
А потом плеснул из канистры.
Чтобы огонь уничтожил следы разврата.
Снаряд взорвался возле насыпи, в вагоне вылетели стекла, опять не посекли осколки.
Но не укрыться от былого.
Колеса постукивали на стыках рельс, корабли уходили в океан, само-леты с ревом поднимались со взлетной полосы, ракеты устремлялись в кос-мос.
Сломанный паровоз в тупике, ракушки и водоросли на капитанском мостике, обломки ракет и самолетов.
Так отомстила мне женщина, хотя я зажмурился и заткнул уши.
Генералу преподнесли волшебный шар, члены его налились злой си-лой.
Если жертва сопротивлялась, то «шестерки» заламывали руки или подкупали краюхой хлеба.
От голода кружилась голова и подсасывало под ложечкой.
Или от радости победы.
- Нет! – подступил я к старухе. – Вот еще, ты все придумала!
Взболтал остатки бензина.
       - Скажи – нет! - настаивал палач.
Или занес над моей головой окровавленный топор.
Поэтому и выделила тебя, молча поведала старуха.
Вера, Надежда, Любовь, некогда пытался угадать ее имя.
Но была Паркой, богиня эта корявыми пальцами перебирала нить моей жизни, в любой момент могла оборвать ее.
Совратил девчонку-блокадницу, ослепил блеском погон и богатым мундиром.
- Нет! – отказался я; еще внимательнее вгляделся в лицо попутчицы.
Посмотрел в зеркало, увидел, как черти водрузили на огонь котел с маслом.
Или влили в горло расплавленное олово.
- Вот еще, - прохрипел я.
Спички запропастились, не запалил очистительный костер.
Поэтому выделила его сына, поведала старуха, жены в ответе за про-ступки своих мужей.
Долго искала, наконец нашла; когда увидела, кольнуло сердце, вонзи-ли и не вытащили иглу.
Матери не ожидают подвоха от своих сыновей, поверила тебе, а ты опоил любовным зельем.
Или напитком забвения, отреклась от вчерашнего и завтрашнего дня.
Рассадил губительные цветы; задохнулась в дурмане.
Или иссушила жажда, приникла к источнику.
Насквозь прожгла огненная жидкость.
Воспользовался моей неопытностью и доверчивостью, разве могла я выстоять на пронзительном ветру?
Вторичная девственность запечатала мои чресла, душой и плотью от-далась сладостной боли и наслаждению.
А ты, совратив простушку, огляделся в поисках очередной жертвы.
Хитростью и лестью проник в наш дом, твоя сестра приникла к замоч-ной скважине.
Груди ее налились больным соком, призывно распахнулось лоно.
Сестра приветила брата; надругается только ублюдок, обвинила жен-щина.
- Моя сестра-невеста, - вспомнил я песню Соломона.
- Что? – прижалась она к моему боку.
В последней ночной электричке, больше никого не было в вагоне, за окнами скалились и тянулись костлявыми руками мертвецы.
Увидел отца или ученого, что повесился в камере.
Веревки не было, выдирал волосы и сплетал из них петлю.
Ему показалось, что отыскал жену и сына – мы содрали маски, - от-шатнулся от звериного оскала.
А сестра-невеста различила мать, та из кладовки достала бутыль с бен-зином.
Святой этой водой окропила углы комнаты.
Потерянно прижались друг к другу, преследователи разбитыми окнами просачивались в вагон.
Еще фашистский вождь приказал разрушить дома скорби, чтобы вы-растить не ведающих стыда и сомнений граждан великой и непобедимой им-перии.
На месте казни посадили деревья, те сбросили окровавленные листья.
Старуха отыскала спички и запалила лучину.
Канониры прицелились и запалили фитиль.
На этот раз не промажут, сестра-невеста приникла жарким телом.
Выстрел грянул, судорожная наша близость не избавит от подступив-шей нечисти, некогда мы уже задыхались в нелепых упражнениях, близость сродни буре; оттолкнул и ударил ее.
Или она ударила, били вслепую, наугад, кулаки вонзались или разби-вали костяшки о спинку сиденья.
Конечная станция, устало прохрипел репродуктор; продолжая драться и убивать, вывались в ночь.
Луна скрылась за тучами, и не различили путеводную звезду.

45. Побрели, то калеча друг друга, то вылизывая гноящиеся и кровавые раны.
В кромешной тьме не различить дорогу.
- Столько вынес на своих плечах…, - обратился к неведомым Верши-телям.
- А я заложила душу дьяволу, - призналась женщина.
- Все придумали, и никому мы не нужны, не существует творцов и на-ставников, - сказал я.
- Нет рая, но есть ад, - сказала сестра.
- Где? – спросил я.
- Если в дальнейшем уготовлены муки, то надо насладиться настоя-щим, - научила сестра.
- Как, если не выйти к людям? – спросил я.
- Смотри, - показала на едва заметный огонек.
Красноватая, похожая на стоп-сигнал путеводная звездочка в прорехе облаков.
Нет таких звезд, Вершители запалили сигнальный огонь.
Взявшись за руки, побрели на него.
Когда он разгорался, видели корявые ветки деревьев.
Уворачивались от их объятий.
Иногда порывы ветра задували огонь.
Тогда ветви впивались и калечили.
Или нацеливались чудища ночных кошмаров.
От смрада их дыхания пожухли травы, а деревья уронили листья.
Как те саженцы над расстрельным рвом и на месте взорванного дома.
Еще долго к развалинам горожане приносили цветы. Бурьян, чертопо-лох и ядовитые медоносы, только они уцелели после катастрофы.
Чтобы вытравить память, Власть утрамбовала обломки и засыпала их землей.
Но мертвецы взывали из-под толщи камня.
И тогда гасла путеводная звезда.
И не выжить поодиночке; если оступалась сестра, протягивал ей дру-жескую руку.
Но чаще всего она подставляла плечо.
Опять показалось, мать не могла позариться на мундир и погоны, но так похожи наши лица и повадки.
И если мы чужие по крови, то гораздо значимее родство душ и стрем-лений.
Отыскать послание и осчастливить человечество, некогда придумал я.
А она из безликой массы выделила достойных.
Прежде всего себя, только себя, уговорю отказаться от сомнительного выбора.
Человечество устремляется к звездам благодаря гениям, и проклят поднявший на них руку.
Подняли и затравили.
Увели жену и сына. Напрасно он пытался воскресить их своими фор-мулами.
Только в отчаянии может придти к значимому и немыслимому, реши-ли опытные кукловоды.
Но с калейдоскопической скоростью менялись правители, уже другие кукловоды бестолково дергали за ниточки.
Я принял их из неумелых рук.
И ради призрачных результатов погубил многих рядовых исполните-лей.
Выжег свою душу, и ничего не растет на пепелище.
Но поднялись всходы, когда отправились на поиски сокровищ.
Найти шар и осчастливить человечество; всходы обернутся колосьями, этим хлебом насытить голодающих.
Простые и великие планы: закон преемственности – занять опустевшее место.
- А что ты сделаешь с богатством? – испытал временную свою попут-чицу.
- Делить шкуру неубитого медведя…, - откликнулась та.
Но уже прикинула: в неверном свете путеводной звезды красновато мерцали ее глаза, так мерцают у ночных хищников, одним ударом может пе-реломить шейные позвонки.
Незаметно подобрал камень и спрятал за пазухой, ударить первым, ес-ли замахнется.
- За кордоном накупишь дворцов и яхт? – Преждевременно спровоци-ровал ее на драку и убийство.
Набрели на болото и не добраться до острова сокровищ.
- Вернемся? – Обрадовался этой отсрочке.
- Разве можно на лету остановить пулю? – удивилась женщина.
- Остановится, если вопьется.
- Дворцы и яхты для идиотов, - отказалась она. – Заводы и фабрики.
- Зачем трудиться, если все можно получить задаром? – вспомнил по-следнее открытие ученого. – До последнего знака изучил формулу.
- Забудешь, - предсказала женщина.
- Никогда!
- Заставлю забыть, - проговорилась она.
- Восьмичасовой рабочий день, служба в основном состоит из болтов-ни и перекуров, - вспомнил институтские будни.
- Вкалывать до изнеможения, до полного отупения! – приказала гос-пожа.
- Вот еще, - откликнулся я любимым ее словосочетанием.
Так подзуживали и заводили друг друга перед тем, как ступить в топь.
Брод был обозначен полусгнившими вехами.
Зажмурился, зажал нос и шагнул вслед за женщиной.
Поднялся и лопнул зловонный пузырь.
Испуганно дернулся и оступился.
Грудью упал в грязь, едва не захлебнулся.
И не дотянуться до перекрученного ствола березы, склонившейся над болотным окном.
Смертельный холод сковал члены.
Путеводная звезда распалась на разноцветные осколки.
Оглянулась на мое барахтанье.
- Если я погибну…, - взмолился о пощаде.
Грязь хрустела на зубах и забивала горло.
Лицо ее то отливало смертельной желтизной, то кровь заливала щеки.
Словно сошлись два бойца; желтизна обрекала меня на мучительную смерть, боец этот постепенно побеждал в неравной схватке.
- Без меня не одолеешь, - прохрипел я.
- А если одолеешь, не раскрыть сундук.
- А если раскроешь и унесешь, утопнешь на обратном пути.
- А если вынесешь, ограбят более сильные.
- Ну пожалуйста, что тебе стоит! Вспомни о нашей близости! Я твой первый мужчина! – уговаривал женщину.
Или взывал к Вершителям; медленно и неохотно склонялся ствол бе-резы.
Наконец уцепился, обломав ногти и содрав кожу с ладоней.
Родственные чувства, воспетые мыслителями и писателями.
Да, когда мы равны в нищете и в бедности.
Но стоит едва заметной кочкой возвыситься над обыденностью…
Вцепятся и утопят так называемые родные руки.
Лишь немногим удается откупиться мнимым богатством.
Пообещал отдать даже малое свое вознаграждение.
Вывернул карманы и вытряс последние гроши; она поверила, хотя могла обмануть и родную мать.
И обманула, напрасно старуха взывала к милосердию.
Молодые не ведают жалости.
Запустил руку за пазуху и нащупал камень, ребристая его поверхность была похожа на рукоятку пистолета.
Кровью написал расписку, отказался от претензий, перо искололо пальцы.
Кровь моя тоже отливала желтизной, неужели это цвет подлости и предательства?
В ослепительной желтизне добрели до островка на болоте.
До путеводной звезды, что вела и манила.
Развалины генеральской усадьбы обнесли глухим забором, а по углам поставили вышки с пулеметными гнездами. И три ряда колючки, и ров с кро-кодилами.
Местные жители далекой стороной обходили чумной барак.
С годами Власть забыла о нем, охранники вымерли или спились, стена обрушилась, ржа изъела колючку, ров обмелел и зарос сорными травами.
Людская молва нечистью заселила развалины.
Но не ведьмы слетались на шабаш, но души погубленных нами людей.
Ведь невозможно чистым и невинным пройти по жизни – хотя были святые и юродивые, - обязательно кого-то столкнешь с тропы.
Пусть ненароком, и даже протянешь ему руку, но сгустком боли и от-чаяния рухнет он в пропасть.
А потом по ночам отбиваешься от призраков.
Домовыми и лешаками населили наши предки дома и леса, но это взы-вает больная память.
Толпа заслонила путеводную звезду.
Если существует загробная жизнь, то отец с матерью воссоединились на небесах, больше его не вызовут в горный замок, даже на миг не расстанут-ся они.
- Предал, чтобы вы всегда были вместе, - воззвал к ее тени.
Та не услышала, не даровала прощение.
- Если бы рассказала о случайной своей связи, о настоящем моем от-це…, - обвинил я. – Заставил бы его переписать завещание.
Другая тень поманила пальцем.
Директор, что посулил золотые горы, они обернулись медью.
- Так кто из нас больше виноват в катастрофе? – сокрушил эту тень. – А благими помыслами выстлана дорога в ад.
Уже различил за размытыми их силуэтами.
На уровне груди неподвижно завис красный шар размером чуть боль-ше футбольного мяча. От его лучей не плавились травы и деревья.
Женщина из-под ладони вглядывалась в чахлую болотную раститель-ность.
Чтобы запомнить перед решающим шагом и этой памятью залатать пустоту своей жизни.
Серое небо придавило землю. Мертвые стволы березок. Бледные яго-ды на болотных кочках.
Медленно перемещался взыскательный и ищущий ее взгляд.
Я сражался и сокрушал тени.
Расправился с бывшим комсомольским вожаком.
Обидели пионера, сожгли собранную им макулатуру – разуверился в наших идеалах.
Под мудрым руководством партии, провозглашал вслед за высокими партийными функционерами, но показывал фигу в кармане. И заливал вином непотребную эту фигуру.
Медленно оборачивалась женщина.
Когда выходишь из темной комнаты, то можно ослепнуть на солнце.
Постепенно приучала себя к свету.
Клюква налилась соком, зазеленели березки.
Шар разгорелся, кровь измазала траву и деревья.
Тень женщины, возжелавшей мальчишку.
Из жалости не оттолкнул подагрические руки.
Зажмурившись, заткнув нос и уши, с головой погрузился в греховное ее лоно.
Закупорьте щели, чтобы жалость не проникла в ваш дом, призывали мудрецы, не прислушался к их советам.
- Пожалел, а ты вообразила! – сокрушил я и этот призрак.
Лучи шара вошли в мою плоть, из пор выдавило кровь, и не содрать эту краску.
Еще одна тень заслонила шар.
- Вообразил, что больше не будешь работать на войну, - высмеял не-годного учителя. – В этой стране все работают на войну! – провозгласил не-преложную истину. – Даже самому распоследнему изуверу не погубить столько людей, сколько погибнет благодаря твоим прозрениям!
Даже мне не погубить!
- Вот чему ты научил! – обвинил убийцу.
Женщина взглянула.
Разогнал тени, и когда она растопырила руки и шагнула, они не оста-новили ее.
Просто и буднично: обеими руками обхватила шар.
И тот не испепелил ее, и не кровь, а краска въелась в кожу.
Встряхнула и прислушалась, а когда камни загромыхали, облизала пе-ресохшие губы.
Содрала коросту, та упала, на траве остались проплешины.
Грудью прижалась к шару, груди ее набухли больным соком..
Приникла к нему животом и лоном.
Лоно ее сладострастно распахнулось.
Запрокинула голову, переломила шею, глаза закатились, язык выва-лился.
Отдалась богатству, и если не вмешаться…
Всех обратит в рабов. Будем возводить сказочный замок ее могущест-ва. С глыбами по бесконечной лестнице. А если оступишься и уронишь, вон-зится копье ее гнева.
Нащупал свой камень.
Шероховатая его поверхность была похожа на ребристую рукоять пис-толета.
Ненасытным лоном приникла с сокровищу.
Чтобы породить подобных ей уродов.
Их орда захлестнет планету.
И не выжить в смраде ядовитого дыхания.
Поднял руку со смертельным оружием.
Отдалась пришельцам, тело ее изогнулась в пароксизме наслаждения.
Чуждая и враждебная нам цивилизация.
Уничтожить жизнь и заселить мертвую планету своим отродьем.
Для коварных целей выбрали достойную претендентку.
Уронили семя на плодородную, но гнилостную почву.
Замахнулся и прицелился.
Ударил, когда семя упало.
Взмахнула руками на краю пропасти.
Зажмурился, но увидел сквозь переплетение кровавых жилок.
Подогнулись ноги, обмякло тело, замертво рухнула в пропасть.
Оглушил удар грома, но лишь слегка опалила молния.
Выстрадал и выжил в этом огне, легко и пусто было на душе.

46. В этой пустоте отыскал шар, и не обжог руки, и не испепелило электричество.
Ладони согрело ласковое тепло, на матовой поверхности вспыхнули звезды.
Одна из них разгорелась и поманила.
На запястьях высветились жилки, кровь судорожными толчками про-бивалась по сосудам.
Выплескивалась и затопляла.
Не совершил ничего предосудительного, все было предопределено.
В колонии простейших выделили меня из безликой массы.
Предварительно отбраковали тех, что отличались от среднего уровня.
Соответствующее мое окружение.
Высокое положение названного отца, его гибель, наше бегство и убо-гое существование.
Подозрительная моя фамилия.
Болото повседневности и неуемное желание выбраться из него.
Прославиться и отличиться, пусть для этого придется пожертвовать никчемной жизнью.
Не дотянуться до склонившегося над болотным окном ствола березы, рядом тоже барахтаются.
И если не опереться на кочку, то ухватиться за их одежду.
Как за спасительную веревку при восхождении на вершину.
Вскарабкаться им на плечи.
И пусть трясина поглотит их, то не моя вина – так предопределено.
Чтобы возненавидел человечество, а прежде всего себя, как одного из негодных его представителей.
Осчастливят нас всеми знаниями и достижениями своей цивилизации, подопытными крысами будем нажимать на заветную кнопку.
С назойливым жужжанием на матовой поверхности возникла прорезь, как на кассовом аппарате.
Нажимать на кнопку и задаром получать жратву и шмотки.
Не надо думать и стремиться; человек произошел не от обезьяны, а от свиньи, насытившимися хряками располземся по лужам.
Прорезь, куда надо вложить листочек с формулой нашей зрелости; в окошке счетчика замельтешили цифры.
Канал космической связи, и всего несколько минут отведено на сеанс.
Для простоты наблюдения свели вместе всех претендентов.
Одного до смерти замучили в горном замке, моя мать спилась и лиши-лась рассудка, Власть негласным указом разрушила последнее ее убежище.
Комсомолец замерз в гараже и завел двигатель.
А когда опомнился, не дополз до дверей.
Директора повели под конвоем.
Предупредили, а он сошел с тропы.
И ничком рухнул на землю, на спине дымились обрывки одежды на входных отверстиях.
Меньше минуты осталось до конца сеанса, и если за эти секунды не вложить заветный свиток…
Столько энергии уходило на поддержание канала связи, что ее могло не хватить для нашего прокорма.
Все получим, превратимся в хряков, от которых произошло человече-ство.
В назидание другим галактическим сообществам.
Чтобы не повторяли наших ошибок.
Подготовили несколько претендентов: кадровичка признала во мне сына и осенила материнской любовью.
А я надругался над святыми ее чувствами.
И покусился на свою сестру.
Но та не отчаялась, отмахнулась от пустяшной нашей близости; выма-нили из убежища учителя.
Пусть победит достойный; долго торговались с так называемой сест-рой.
Бросали шапку оземь, рвали на груди рубаху.
Всего-то требовалось определить, кто более подлый, приводили неот-разимые аргументы.
Я погубил мать, я тоже, обменялись сходными репликами.
Но ты ненароком, а я преднамеренно, повысила она ставку.
Конечно, случайно, ухватился я за спасительные ее слова; как слабы и ничтожны мужчины, проговорилась женщина, самые гадкие свои поступки облекают в пристойные одежды.
Тебя воспитали в богатстве и гордыне, а меня кроме этого в уважении к труду, достойно отбился я.
Но оказалось, что никому не нужны наши прозрения, ни одна кочка не должна возвышаться над болотом.
Таймер отсчитывал последние секунды, шар раскалился докрасна, лис-ток пожелтел и обуглился по краям.
Не того выбрали, упрекнул Вершителей, даже вам свойственно оши-баться, не позволю экспериментировать над человечеством.
Другие могли не выстоять и поддаться вашим посулам, уничтожил слабое звено.
Каждый раз выжигал частицу души, и уже ничего не растет на пепе-лище.
Раскаленный шар опалил ладони, вытерпел эту пытку.
Вы могли податься уговорам, оправдался перед падшими соратниками, я – другое дело.
Мы не созданы для полета, звездный эфир обломает искусственные крылья; убедимся в превосходстве других миров и зачахнем от тоски и за-висти; виноград зелен и незрел, вспомнил древнего мудреца.
Не отдернул искалеченные руки, листок вспыхнул и сгорел, таймер от-считал последние мгновения, прорезь закрылась, шар упал, Земля содрогну-лась от удара.
Погрозил кулаком Вершителям, потом медленно и осторожно опустил голову.
Чтобы не ослепнуть, постепенно приучал себя к свету.
Как женщина, которую погубил напоследок.
Или спас, стена разделила прошлое и настоящее, и уже не различить за ней.
Тучи расступились, в лунном неверном свете разглядел голые ветви деревьев. Они тянулись растопыренными пальцами.
Не зажмурился и не заслонился.
В даль, в бесконечность уходила заболоченная равнина, но видны бы-ли вешки, если повезет, выберусь на материк.
Пятна краски на берегу островка.
Созрела и налилась соком болотная ягода.
Земля истекала кровью, ладонями зажал смертельные раны.
Заброшенная усадьба былого правителя, обгоревшие развалины, трупы предшественников на краю ямы.
Позарились на клад: одни отыскали карту с заветным крестиком. Но не убереглись, другие пришли к развалинам. Тоже погибли, их столкнули в мо-гилу.
Победитель испустил победный вопль.
Так кричит зверь, попавший в капкан, я отгрыз себе лапу.
Или поле боя усеяно падшими.
И проигравших не отличить от победителей.
Все равны перед смертью.
Просто человечество не созрело для преобразований; Вершители скорбно прикрылись плащом.
Узнав о своей неполноценности, утратим мы смысл существования, и вымрет наша колония простейших.
В очередной раз спас человечество, но затекли руки, притороченные к перекладине креста.
С трудом отодрал окаменевшую руку и вгляделся из-под ладони.
Палач некогда оборвал мучения пророка.
Копье пронзило сердце.
Потянулся к шару и взмолился о последней милости.
Надзиратели устремились на зов.
Огромный дом скорби, в который превратили одну шестую часть су-ши.
И бесполезно настаивать на своей невиновности.
У них более веские доказательства, их лекарство однозначно вылечит.
Кастет сокрушит череп.
Или тяжелые сапоги в железных подковах. Железо вопьется в трепе-щущие ребра.
Воронка - влить в горло расплавленный металл, пресс - размозжить пальцы.
И обязательно смирительная рубаха; если покаешься и признаешь свои ошибки, всего лишь спеленают и оставят умирать на острове несуществую-щих сокровищ.
Но неверные мои приспешники все же выкопали клад; их сразила ли-хоманка, погибли без мучений и даже со смутной улыбкой, утешил себя сладкой сказочкой.
Листки с формулами оказывается не сгорели, под негласным надзором сложил их аккуратной стопкой.
Чуждые нам миры отказались от экспансии, звезды обернулись драго-ценными камнями.
Спас людей и заслужил малую эту награду, и не моя вина, что по тру-пам шел к цели.
Им все равно не одолеть, а если б одолели, погубили бы хрупкую нашу жизнь.
Все получив, мы лишимся стимула развития и вернемся в привычное скотское состояние.
Или превратимся в гигантских амеб, и в этой слизи увязнут благие на-мерения.
Или уничтожим себя в безумии ядерного распада; спрятал листки с программой самоуничтожения.
И совсем не сложно вскрыть тайник, хотя еще гитлеровские ученые обломали прочнейшие резцы.
Но избранному и в определенное время…
Окровавленными руками коснулся шероховатой поверхности.
Шар раскрылся створками раковины, в лунном свете ослепительно вспыхнули алмазы.
Зарылся лицом, обхватил распростертыми руками.
Острые ребра вонзились и искалечили.
Презрел шуточную боль.
Зачерпнул и отдался благостному дождю.
Чарующий поток струился и согревал.
Но не растопил лед.
Постепенно приучить человечество, в постепенности наше спасение.
Отсрочил на неопределенное время приход техногенной эры.
За время отсрочки подготовиться к неизбежному.
Открытия витают в воздухе, когда-нибудь додумаются до беспровод-ных телефонов и карманных компьютеров.
Встать у истоков.
И тогда каждая потраченная копейка обернется полноценным рублем.
Но придется потрудиться, чтобы доказать свой приоритет.
Мне не привыкать убивать и сражаться.
Команда рабов, то есть верных соратников.
Расплачусь с ними последним прозрением чудаковатого ученого.
Достаточно нажать на кнопку, как свершатся самые потаенные жела-ния.
Сам буду нажимать, чтобы не надорвались.
Одному нужны деньги, будто можно насытиться фантиками.
Пожалуйста, с портретом любого президента.
Другому необходимы самые престижные тачки, будто можно умчаться сразу во всех направлениях.
Пусть мчится и разбивается на крутых поворотах.
Третьего осчастливлю признанными красавицами.
Красота эта сродни уродству.
Четвертому… и так далее.
Постепенно приучу человечество к мысли о существовании Вершите-лей.
И тогда мы не ослепнем в этом прозрении.
Зачерпнул полными горстями, зарылся лицом, грудью и распахнутыми объятиями.
Облавой подбирались санитары со смирительной рубахой.
Поделюсь малой толикой с добрыми и участливыми этими преследо-вателями.
Опять подобрал камень и прицелился.
Клыки обнажились, из подушечек выступили когти.
Мускулы сжались тугой пружиной; прыгнул и сокрушил врага отчаян-ным криком.
Луна скрылась за облаками, звезды погасли.
Придется жить в кромешной тьме, притерплюсь и ко мраку.
Из пор выдавило кровь или упали слезы.
Они одинаково солоны.
Побрел по солончаку, даже миражи не дразнили в пустыне.
Ради спасения человечества, уговорил себя и почти поверил оговору.

       КОНЕЦ.
18.04.07. Г.В.