Читатели имеют так же возможность прослушать профессиональных актёров, озвучивших мой рассказ на сайте Fabulaanova:
Грэг Барон сидел со своими многочисленными соседями, их домочадцами, любимыми их кошками, собаками и морскими свинками в подвале одной из лондонских многоэтажек. Он был занят. Он боялся и дрожал мелкой дрожью. Кто не верит, пусть сам попробует таким образом переждать очередную бомбёжку.
В жужжание обеспокоенного улья сливались голоса мужчин и женщин, причитание старух, вой собак. Но каждые несколько секунд перекрывал эти шумы вой пикирующего бомбардировщика и, следом за ним, нарастающая песня падающей бомбы. По мере нарастания этой жуткой песни, все остальные звуки стихали, и взгляды всех обитателей подвала направлялись на потолок, будто наблюдая за потолком, можно вовремя уклониться, спастись от бомбы.
Затем, где-то поблизости сильно ухало, земля вздрагивала, будто в немом испуге и всем становилось ясно – слава Всевышнему, опять пронесло! Взорвался не их, а чей-то совершенно чужой дом. Повезло!
Грэг Барон стал, собственно, Грэгом Бароном, получив несколько лет назад английский паспорт. А раньше, когда он весьма успешно окончил гимназию, что на Маразлиевской, в городе Одессе, звался господин Барон Гришей Баронером.
Гриша, младшенький обязан был реализовать все честолюбивые замыслы своих почти отчаявшихся родителей. Он получился у них аж после двух «неудачных» попыток – два первых ребёнка были девочками.
На самом деле грех им было жаловаться – все детки Баронеров были умны, добры и красивы. Да! Редко, но бывает.
Очередная бомба завыла так громко, так давяще близко, так неизбежно, что Гриша, то есть Грэг взмолился: «Господи, если ты только спасёшь меня от этой бомбёжки, если только явишь ты ко мне свою милость, если ты только избавишь от жуткой смерти под многотонными обломками, я… я тогда, я…
Гриша стал перебирать в памяти похожие ситуации, почерпнутые им из литературы. Выскакивало всё не то – брошу пить, никогда не возьму в руки карты, чтоб они отсохли, поставлю свечку – всё это не годилось для иудея, это были чисто русские или скажем иначе, христианские варианты клятв…
Грэг Барон к тому времени уже завершил своё образование (по коммерческой части) и, быть может, давно вернулся бы в Одессу, но там, на родине совершенно некстати, а может, как раз наоборот, кстати, (в этом рассказе не раз будут переплетаться столь противоположные по смыслу понятия) произошла в 17-ом маленькая заварушка и с возвращением пришлось повременить. Ко времени бомбёжки, т.е. к сороковому году он давно уже служил в Национальном Банке и числился на неплохом счету.
…Наконец Гриша (Вы уж извините, но когда страшно, все мы гриши, вовы и марфы, а не грэги, вольдемары и марго. Когда страшно – не до понтов!) так вот, Гриша, наконец, выбрал подходящую по контексту клятву: «Я буду всю жизнь помогать моим бедным сёстрам!»
И бомба врезалась в булочную на углу.
- Я имел в виду этих ВСЕХ БОМБЁЖЕК, в противном случае я физически не смогу выполнить своё обязательство. (Всё-таки Гриша был по коммерческой части).
Господь не стал возражать и Гриша вполне справедливо решил, что условия приняты.
Однако к его чести следует заметить, что оговорка по поводу множественного числа слова бомбёжка была единственной. С тех самых пор он регулярно посылал своим сёстрам, Голде и Еве посылки с высококачественными английскими вещами. Вещи продавались на барахолке, позже – в комиссионках. Сёстры могли вполне прилично существовать на эти деньги.
Наверное, мысль о необходимости помощи бедным родственникам не раз посещала господина Барона, ведь для этого, собственно, он и был отправлен за европейским образованием, но до бомбёжек такая простая мысль не могла достучаться до его сердца.
Надо же, сама по себе новая философская концепция образовалась – бомбёжки смягчают сердце.
Итак, лондонское резюме: не считая фабрикантов самолётов, бомб и сопутствующих товаров, Ева и Голда были единственными, кому перепало что-то хорошее с этих бомбёжек.
Надо заметить, что ещё задолго до описываемых событий и Ева перестала называться Евой. Она влюбилась, и не просто влюбилась, а, как сама она говаривала, безумно влюбилась в блестящего красавца русского инженера-путейца Василия Старкова. Он строил несколько лет что-то вроде БАМа в Средней Азии, а по завершении проекта поселился в Одессе. Тут он и встретился с Евой и женился на ней.
Старков желал непременно венчаться в церкви, и Еве пришлось ради этого превратиться в православную армянку. При крещении нарекли её Тамарой. Уж как ей не хотелось это делать, просто жуть! Кто ж мог тогда подозревать, что этот каприз Василия (а он был, как предстоит узнать читателю, совсем не подарок) через несколько лет спасёт ей жизнь?
Неисповедимы пути господни, каких только посланцев не используют ангелы, спасая своих подопечных, тех, кому суждено быть спасёнными!
Но не всех, к великому сожалению, далеко не всех можно спасти.
После жесточайших боёв, продолжавшихся два месяца, Одессу сдали. Бились на смерть, поверьте мне на слово, ни людям, ни городам героев просто так не дают. Но, в конце концов, пришлось отступить.
Эвакуация длилась целых две недели и Голда могла бы спастись, но дочь её только что родила. Роды были очень тяжёлыми. Дочка была не в состоянии перенести дорогу. Такой, вот, казус – новая жизнь во имя погибели. Так ради коротенькой жизни младенца лишились жизни две женщины. Ребёнок – так уже, за компанию.
А у Евы-Тамары и выбора не было. Благоверный сказал, что они остаются и баста. Это просто не обсуждается. Ты, мол, по документам и не еврейка вовсе.
И вообще - вот так я взял да и бросил квартиру на Пушкинской! – заявил он.
И, хотя квартира эта, вернее комната была не его, а Тамары, значения это уже не имело.
Совершенно неожиданно для жены, на период оккупации, а это как-нибудь тридцать месяцев, Василий Степанович становится партизаном. Днём он пропадал, как все порядочные партизаны, в катакомбах, а ночами иногда прокрадывался к Тамаре. Как бы там ни было, но любил он её.
Было решение о партизанстве принято заранее? Остался ли Василий Степанович по заданию? Был ли он успешным партизаном, может быть даже героем или просто не хотел мозолить немцам глаза своею статью?
Автор не в состоянии ответить на эти вопросы. Хотя, учитывая ярую ненависть Василия ко всему советскому, автору видится в ситуации некая фальшь…
Однако партизаны - партизанами, а оккупация – оккупацией. Как ни пытаются немцы выглядеть людьми, а зверь в них рано или поздно суть свою кажет. И в Одессе был назначен день и час сбора для лиц еврейской национальности.
Не могу не отвлечься на параллель с днём сегодняшним. После победы в 45-м так им мозги прочистили, что аж перестарались. Сегодня немец, спрашивая о национальности, имеет в виду… подданство! Так что китаец с немецким паспортом будет для них немцем, а негр с русским паспортом – русским.
Однако вернёмся в тот страшный день, когда евреи, старые и малые, мужчины, женщины и младенцы шли толпой по улицам города под конвоем автоматчиков, а жители смотрели на колонну, узнавая порой своих соседей, учительницу сына, продавщицу из гастронома на углу, и жались в страхе к стенам домов. Голда шла в этой толпе рядом с дочерью, с её грудным ребёнком на руках. Глаза её блуждали по сторонам, по лицам стоящих, по автоматчикам, идущим между колонной и зрителями. И вдруг она увидела Еву – Тамару. Сёстры тотчас же поняли друг друга и Голда стала потихоньку пробиваться к краю колонны, поближе к сестре, чтобы передать ей ребёнка. Ни для кого не было секретом, что дорога эта для евреев вела лишь в одну сторону.
Оказалось, что мысль о спасении ребёнка пришла не только в голову Голды. Маленькая, круглолицая женщина, шедшая метрах в трёх впереди Голды, сунула своего ребёнка в протянувшиеся со стороны тротуара руки. Конвойный сделал два быстрых шага и, поравнявшись с круглолицей, сильно с размаху ударил её прикладом по голове. С непоколебимостью автомата он наградил таким же ударом женщину, только что получившую ребёнка. Ребёнку достался лишь досадливый удар сапога по голове. Никто из них больше не поднялся.
Ева в испуге отпрянула, момент был упущен. До конца жизни корила она себя за трусость, но всё, что было в её силах, это лишь погибнуть вместе с сестрой.
Наконец Одессу освободили, город начали потихоньку приводить в порядок, работа Василию Степановичу нашлась сразу. Тамара тоже какое-то время работала, но зарабатывала такие гроши, что Василий настоял на том, чтобы она сидела дома.
Вот тут и наступает тот самый момент, когда автор повествования обязан ввести новое действующее лицо. И, поскольку автору вся эта история и известна стала именно из уст этого самого лица, просто, не мудрствуя лукаво, предоставим ему слово…
Я знала Тамару с семи лет, с тех пор, когда мы только стали соседями Старковых по коммуналке. Это было в 47-ом. А когда Тамарочки моей не стало, мне как раз исполнилось тридцать.
Так получалось, что и мои родители, и муж Тамары, Василий Степанович, с утра до вечера пропадали на работе, а мы, подружки закадычные, оставались одни в квартире и проводили массу времени вместе. Я как прибегу со школы, портфельчик в комнату заброшу и сразу к ней. А Тамара меня, уж, всегда чем-то вкусненьким попотчует, и расскажет про свои годы гимназические, и про моды тогдашние, и про стишки в альбомчики с картинками да цветочками, про братика своего – Гришеньку - иначе она его и не называла.
Тамара была удивительной женщиной. Она умела со мной, девчонкой, дружить на равных, так что я не чувствовала разницы в возрасте. Бывало, соберу на пляже камешков волной облизанных да ракушек разных и бегу ей показывать. И она играет со мной, будто ей это так же интересно, как восьмилетней девчонке.
Часто рассказывала она мне про братика своего, Гришеньку, про сестру Голду. Но сестру я и так не раз видела, это было не так интересно, а, вот, Гриша больше занимал моё воображение. То он будто бы мой одноклассник, то - жених, то – второй папа. Но так получилось, что младший братик Тамары, (а он был намного моложе сестёр) находясь в далёком Лондоне, был в то же время тут, со мной и я, будто бы, росла бок о бок с ним.
Иногда, редко-редко, с оказией, удавалось и Тамаре отправить Грише ответную весточку. Она, видать, обмолвилась обо мне и с тех пор в посылках Гриши находилась и для меня маленькая безделица.
Потом пошли наряды да причёски, и тут мне Тамара была ценнейшей советчицей. А как начались записочки да свидания, так я с мамой никогда не была столь откровенна, как с подружкой своей, Тамарочкой. У неё и готовить училась, у неё же – трудной науке стерпеть и промолчать. Всё, всё потом пригодилось. Были, конечно, и подруги – сверстницы, но такой близкой и преданной, как она, я не нашла.
Бывало, запрёт меня мама дома на замок, чтобы я не убежала в ДОСААФ – у меня как раз новое увлечение было – прыжки с парашютом. Так Тамара отпирала свою смежную с нашей комнатой дверь, у неё там в проёме книги на полках стояли, и выпускала меня, птичку вольную полетать. А ведь боялась она за меня жутко! Тамара, надо заметить, вообще была страшная трусиха, но дружбу и свободу ставила выше страха.
Вот такая у меня была замечательная подружка. Как я домой приходила, так и пропадала у неё целыми днями.
А как вернётся Василий, лишь зыркнет на меня глазом сердитым – меня и след простыл.
Уж, какой он важный-то был, да весь из себя умный, Степаныч наш – не подступись! С лидерами временного правительства переписывался! Даже мне, пигалице, что он и в грош не ставил, довелось те письма лицезреть!
И талантливым был – всем на зависть! Я у них с Тамарочкой картины на стенах разглядывала, думала копии работ знаменитостей. Ан нет – Василь Степаныч лично и собственноручно сотворил. Ну, всем он был знаменит – и умом, и красой, и голосом, хочешь - романсы пой, а нет – так хоть арию Альмавивы!
Одно было плохо – злой был невероятно! До революции инженер-путеец его уровня был важной персоной, зарабатывал тоже соответственно. Это потом уже инженеров развелось, видимо – невидимо. Да и заработки стали – дай бог коту на прокорм!
Сосед мой озлобился на весь белый свет. На борьбу с Советской Властью кишка была тонка, посему ненависть свою он равномерно распределил на всех соседей по двору. Чуть кто на него косо посмотрит – тут же катал доносы в высокие инстанции, силён был в эпистолярном жанре. В итоге не было во дворе человека, на кого бы он кляузу не настрочил. Думаете, я мимо проскочила – ничуть не бывало!
Помню, запустили очередной спутник с собачками, и я такой счастливой себя чувствовала! Мало того, письмо в правительство отправила, мол, пошлите меня вместо собачек, я во славу Родины готова с радостью жизнь отдать! Такая была наивная девчонка, вспоминать смешно.
А тут, как назло, пригрезилось нашему дорогому соседу, что я в туалет хожу специально именно тогда, когда котам его туда надо. В туалете ящики с песком для его котов стояли. До сих пор не знаю, кого он больше любил, Тамару или котов своих.
И вот, пишет этот гад в особый отдел нашего института (я тогда уже в Медине училась), что я ненавижу советскую власть и страшно огорчилась по поводу успешного завершения полёта с Белкой и Стрелкой.
Бог ты мой, как я резвилась, будто мне не 17, а только семь стукнуло. До потолка прыгала, впрочем, нет, там потолки под 4 метра были, но скакала, будто козочка дурная! Слава Советской Науке – кричала! А он шипел:
-Какие деньжищи на это дерьмо выкидывают!
Меня в особый отдел вызвали, что правда – то правда, но последствий эта кляуза не имела – я ж комсомолка была, комсорг курса, активистка, отличница, принимала участие во всём, в чём только можно было. Предупредили, вернее, посоветовали не ссориться с соседями.
И насколько все его терпеть не могли, настолько же Тамарочку любили. То за тем к ней соседи забегут, то за этим и уходить не хотели. Это, конечно, днём только, пока грозный муж на работе.
У Тамары сердечко было слабенькое и частенько приходилось её лечить. Ещё студенткой довелось начать – лишь мне она доверяла себя ощупывать, осматривать, внутривенные инъекции делать. Я и глаз с неё не спускала, и дефицитные лекарства доставала, а всё равно ушла она рано, много раньше его.
Пусть и звучит это антинаучно, а врачи официальной медицины всякие эти сказки не признают, но невольно приходит на память чье-то высказывание: «Господь лучших забирает к себе в первую очередь».
Похороны Тамарочки будто во сне прошли – не в себе я была.
Пробежало время, пора о памятнике думать, а Василий Степаныч и оградку не ставит. Говорили, намекали, да без толку. В итоге мама за свои оградку поставила, я сама её чёрным лаком красила.
Однажды днём, когда соседушка мой потащился скандалить в домоуправление, пришло извещение на посылку из Англии. У меня от возмущения аж дух захватило! Это что же получается, Тамарочки моей нет, а этот гад всё её посылки получает?! Не стерпела я, конечно, такого безобразия и отписала в Англию. Пришлось Грише из моих уст чёрную весточку о Тамаре получить. Я, пока писала, опять по подружке ушедшей изрыдалась, однако домучила, наконец, это трудное письмецо. Адрес я ещё с детства запомнила, столько раз на посылках его видела, что он впечатался в мою память, будто не адрес то был, единый иероглиф. Зрительная память у меня была хорошая.
Через месяц пришёл мне от Гриши ответ. Он писал, что давно подозревал об этом, потому что извещения о получении посылок приходили, а её письма – нет, что ему будет не только недоставать самой Тамарочки с её подробнейшими письмами, но и этого процесса и ритуала – собирания отправления посылки.
Короче говоря, Гриша хотел и дальше посылать посылки, но уже мне.
Получать, как бы доход от дружбы с Тамарочкой мне казалось постыдным. Я поблагодарила, но наотрез отказалась.
Сбережения у моего соседа были, причём сбережения Тамарины, но тратиться на памятник он явно не желал, отнекивался, отбрыкивался, заявлял с металлом в голосе, что это его личное дело, в коне концов сказал, что желает памятник для неё непременно из чёрного мрамора, а его как раз нет в наличии.
Интересно, все-таки, любил он её или нет? Или любил, пока видел? Пока жива была? А может, это лишь видимость была?..
Шли годы, Одесса хорошела, даже наш дворик стал выглядеть понаряднее, уже дети и внуки моих одноклассников играли в маленьком колодце двора. Конечно же, лишь самые маленькие. Те, что постарше, во дворе не задерживались - к морю, на дикий пляж «Старик», что за яхт-клубом или на «Дельфин», а то по Дерибасовской или по Приморскому Бульвару, что находился рядышком – да мало ли, где можно прошвырнуться?
Василь Степаныч сильно сдал, стал прихварывать. Что делать? Врач не имеет права выбирать себе пациентов, лечила и его, помогала и с лекарствами, когда могла. Мама его частенько приглашала за стол, подкармливала. Памятник он всё не ставил:
-Деньги у меня есть, вот как чёрный мрамор будет, так и поставлю, я ж не отказываюсь! – сердито отвечал он на наши наскоки – И вообще, это не Ваше дело! Вы посягаете на мою личную жизнь! И так он, будто бы, на нас обиделся, что поставил посреди квартиры перегородку, чтобы мы в квартиру через чёрный ход ходили, а в туалет, мол, можно и во двор сбегать – не велики пане! А, поскольку от тёплой пищи он, таким образом, сам себя тоже отделил, решил Василий Степаныч жениться. И это уже в 90 лет!
Кого он мог себе найти, кроме хитрой аферистки до его сбережений да до жилплощади на Пушкинской охочей? Такую и нашёл. Отыскалась скорёхонько прохиндейка одна, подруга соседки с первого этажа.
Прожили «молодые» несколько дней в мире и согласии, все соседи дыхание затаили, а некоторые и пари заключили – сколько эта идиллия продлится. Одни говорили две недели, другие – одну. Никто не выиграл. На другой день после этих споров отправила новая жёнушка Степаныча в больницу. Пролежал он там несколько месяцев, она в больницу носа не казала. Потом стали из больницы звонить, письма писать, чтобы забирали его, она – молчок, будто нет её. Не входило в её планы старика домой забирать. Наконец, привезли на санитарной машине. Тощий, страшный, стучали к ней, звонили – всё без толку, хотя дома она была, её несколько человек видели, как из булочной возвращалась.
Короче, как привезли его санитары на раскладушечке, так во дворе на ней и оставили. Дело летом было, жара стояла приличная, но никто, ни единая душа не подошла к нему, целый день. Никто даже воды не предложил. И я, хоть теперь и стыдно в том признаться, не подошла к нему – не смогла себя перебороть.
А как вечереть стало, попросила жёнушка двух пацанов (там от него кожа да кости остались, большой силы не требовалось), и подняли они старика на той раскладушке.
Тут я маме и говорю (и откуда такая уверенность взялась, будто нашептал кто?): – Вот увидишь, занесут его в дом, а ночью она его и придушит!
И что же? Как в воду глядела! Утром по двору мигом весть разнеслась – умер!
О вскрытии там речь и не шла, какое там вскрытие в 90 лет? А главное, так его весь двор ненавидел, что хоть найди его посреди двора с гвоздём «соткой» во лбу или даже с пулей, а все бы единогласно сошлись на диагнозе «сердечная недостаточность».
Похоронили его за той же оградкой, что мама Тамаре поставила. Я прихожу иногда к своим, убираю и там заодно, только ради Тамарочки моей, царствие ей небесное!
А тут, вдруг, будто ждал он специально, пока Василия Степановича не станет, прислал посылку Гриша. Вернее, дедушка Гриша, времени – то сколько прошло!
В посылке, как всегда, было письмо.
Очень скоро я покину этот мир, это уже доподлинно известно. Скорее всего, Вы и получите эту посылочку после моей смерти, поэтому и отказать мне в последнем удовольствии не можете, тем более что мы с Вами были для Тамарочки самыми близкими людьми и, следовательно, почти родственниками.
Там был серый свитер крупной вязки, носки и шарф. Чудесным образом он угадал мои габариты и я бережно ношу эти вещи до сих пор. Они пахнут далёкой Англией, Тамарочкой, дружбой и детством.