Две жизни редактируемое продолжение - на любителя

       

       Глава ненумерованная. Перемены иллюзорны

       Сила традиций – как наиболее привлекательная для всех времен и народов разновидность узды, иногда именуемая «культурной традицией», – часто разрушительная, часто и созидательная сила. Когда речь идет о памяти военных лет, сила традиций бывает необходимой объединяющей силой.
В то самое время, когда Ляльке впервые начала открываться для чтения нетрадиционная книга внутри ее сознания, во внешнем мире начала совершаться настойчивая деятельность по установлению новой объединяющей традиции – благородного увековечивания памяти героических лет освободительной Отечественной войны. Лялькина книга скучно, по-деловому, свидетельствовала:
«Военкоматы активизировали работу среди населения – по выявлению героев разных войн, Империалистической, Гражданской и Отечественной. Там, в очереди на прием к военкому, и разговорились от скуки два свидетеля и участника Великой истории – два деда двух находящихся в состоянии холодной войны внучат. И стало все по-другому»…
Пройдя вместе через все поздравительные церемонии, испив вместе символические «сто граммов», деды сдружились накрепко. Со стороны глянуть: во всем разные люди. Один высокий, костлявый, другой коренастый, крепкий. Один неспешно передвигается и смотрит важно, даром что сутулый. Другой, хоть и прихрамывает, все больше бегает, да и смотрит с хитрым прищуром. А вот стали не разлей вода! Бабушка губы поджала, но слова не сказала против. Не слишком тепло стало в доме в последнее время – пусть хоть поздняя радость новой дружбы достанется угасающему, когда-то казавшемуся непобедимым богатырю…
- Эй, старый, ты сегодня припозднился! – кричал Дед с Эдикиного двора. А дедушка – с Лялькиного – с молчаливой усмешкой переступал через перекладины забора, в котором парочку досок дети давно раздвигали в стороны, чтоб сократить большие расстояния…
Дедушка Ляльки стал похаживать в сараюшку, особенно, когда наступила осень и на веранде стало холодно, а комнатах дедушка старался не появляться со своим непроходящим кашлем. В сараюшке два деда устроили обогрев, смастеривши буржуйку, и стали полностью независимы от внешнего мира. Дедушка Ляльки отогревался тут не только всем своим «костистым существом», вмещающимся в сарае только в сидячем положении или лежа у печки на старом коротковатом для его ног топчане.
- Зато удобно – сапоги можно не снимать, все равно не запачкаешь топчана. А то дай вам по росту места – хлопот не оберешься, а так: и печка греет, и сапоги сохнут, и топчан чистый! - Дед Эдика из всего извлекал только положительные результаты. – А на что нам еще голова дана от Бога? На то, чтоб думать о хорошем! – Он весело и смело смотрел вокруг светлыми, как у внука, глазами.
 Дедушка Ляльки не возражал. Отогревался душой, найдя радушный прием со стороны крепкого и шустрого, как внук, Эдикиного деда.
Дед Эдика, во всем согласный со своим приятелем, не мог примириться только с тем, что тот покорился болезни и «домашнему произволу баб». Оба с одинаковым чувством праздновали годовщину смерти «отца народов», и хотя не афишировали они своих настроений, смеялся, щуря на Ляльку глаза, Эдик, когда та рассказывала, что мама обливалась опять горькими слезами, услышав по радио о том, что уже год, как «товарищ Сталин умер».
То лето было вообще-то не самое веселое, несмотря на частые походы в лес и купание в Немане. Ляльку старшие дети не пускали заходить далеко от берега в воду. А она, ничего не боявшаяся, чуть не утонула, пытаясь угнаться за старшими. Тогда ее вытащили Алик и Эдик, и она отчетливо поняла, что не умрет никогда, по крайней мере, в воде не утонет. А потом ходили ночью на кладбище, туда Бася дальше ворот не пошла, а Лялька пошла и, опять, как в часы сидения под сиренью в полном одиночестве, стала читать книгу, написанную внутри нее: потому что ясно, как будто при настольной лампе, во тьме сияли страницы, исписанные историями о нежной, доверчивой Эве, павшей жертвой человеческой жестокости и собственной неопытности, о печальной и гордой мастерице на все руки Але… Книга эта читалась мгновенно. Лялька ничему такому не удивлялась – она привыкла, что все давно известно, и только неизвестно одно: почему люди делают вид, что им не известно то или другое?
В книге ли этой прочитала Лялька или люди стали шептаться в очередях, но только сердиться стал и Эдик, и сам неунывающий Дед: стал расти живот у Эвы, и оставил Эву ее новый кавалер-спортсмен.
…Мама Эвы и Эдика осунулась лицом, по утрам и вечерам, накинув темную косынку, спешила в костел:
- Эдю, - я до костела, ужинайте с Эвой, меня не ждите.
Эдик лицом темнел. Его веснушки становились еще больше. Глаза суживались. Эву он укладывал спать пораньше. Его старшая сестра стала для него как младшая.
А у калитки Басиного дома больше не стало слышно рокота мотоцикла.
- Куда пропал этот их красавчик? – спросила Зойка у Баси.
 - Аркадий? – уточнила Бася. – Аля спустила на него кобеля, - тряхнула бантами Бася и засмеялась. – Так бежа-а-л! Как мастер спорта по убеганию!
Вскоре вернулся к Эве ее кавалер-велосипедист и на коленях умолял простить, и ходили они в костел венчаться, и все радовались за Эву, такую красивую в длинном белом платье и с белой розой в золотых волосах. Только Лялька улыбалась грустно: ведь ее книга давно уже нарисовала Эву в черном платочке на поникшей головке. Вскоре после венчания родился у Эвы мальчик прежде времени, и бил Эдик в зубы тем опрометчивым доброхотам, которые осмеливались произносить при нем слово «бастард».
А через месяц хоронили Эдикиного племянника, однажды утром не разбудившего своим тихим писком ни усталой мамы, ни чуткой бабушки. Эва окаменела с того дня. На своего верного Владэка смотрела неподвижным взглядом и не понимала, зачем он тут. И никто бы не поверил, если б не убедился собственными глазами, что муж готов сносить полную отчужденность жены, оставаясь нежным, «как небесный ангел», заботливым, «как лучший доктор». Он окружил Эву таким вниманием, какого она прежде не знала.
- Мужчина может быть таким терпеливым? Кому вы говорите! – Басина мама поднимала красиво выщипанные брови. – Это скоро кончится, попомните мои слова.
Оса, прилетевшая на террасу, закружила над Басиной мамой, разыскивая местечко для посадочной площадки. Бася ойкнула. Лялька мысленно произнесла: «Не тронь маму моей подружки», - и оса улетела.
- Откуда у нас осы? Варенья не варим… И прошлогоднее еще из погреба не повыносили. Это у Бельченков мать без конца над плитой колдует – ос собирает. - Басина мама никогда не одобряла ни Деда, ни Эдика, только вздыхала при имени Эвы или их мамы. И теперь она опять коротко вздохнула:
- Так что посмотрите: это все очень скоро кончится.
Это скоро кончилось. Но не так, как думала мама Баси. Владэк увез Эву в Белосток, к родственникам. Оттуда он прислал приглашение и остальным. Воспользовалась приглашением одна мама Эдика и Эвы. Вернулась она оттуда успокоенная, с полным чемоданом подарков для всех. Эдик надел тогда новые бархатные штаны, которыми в первый же вечер зацепился за гвоздь в заборе. И хотя мама зашила дыру очень мастерски, он предпочел носить свои старые, привычные, дыроустойчивые.
Все эти события, так потрясшие всех, для Ляльки были материализовавшейся историей событий, описанных в той книге, непрошено-незванно возникающей в сознании у Ляльки. Ой, как коварна бывает красиво составленная фабула! Нельзя себе представить, что книга жизни содержит такие повороты! Однако они возникают неизбежно.
Бася сказала, что у Алины, наконец, «проклюнулось сердце» - так Басина мама определила. А причина - нельзя поверить – простая: Стасик, с которым Алина училась в свое время в параллельных классах, и раз, и другой пригласил ее на танцы в Клубе погранотряда, где он служит. И когда на несколько недель исчезла, прервалась эта тонкая ниточка интересных отношений, Аля, к всеобщему удивлению, затосковала. Не загрустила, как прежде, под «Грезы» Массне или под романсы Рубинштейна, нет, она затосковала, как нормальная девочка, обманувшаяся в своих ожиданиях. И куда только подевалась ее гордость? Где ее вечерние раскачивания в роскошном кресле на террасе? Где эта всех покорявшая надменность молоденькой принцессы? Никто в доме не мог ничего придумать. Аля не выходила из своей комнаты, склоняясь над тетрадью в клеточку, взятой у Баси, имевшей в запасе их еще не на один год учебы, и что-то писала, зачеркивая и не зачеркивая целыми страницами. Ни с кем из людей своими мыслями и тем более вызывавшими их чувствами она не делилась. Потом она отбросила перо и взяла в руки гитару:
Зачем мне эта кутерьма
Слез, горечи и боли?
Вокруг меня глухая тьма –
Тебя нет рядом боле…

Благословенна будь любовь –
Мне ж нет благословенья,
Лишь пытка памяти и снов –
Безумие сомненья…

Ты говорил – нет веры мне,
Ты прав, быть может, милый!
Но хуже: веры нет во мне!
Надежды! Всё постыло!

Мне чувств таких не одолеть –
       Ты слышишь ли, мой милый,
Приди! Тебе я стану петь –
А без тебя не в силах…

Лялька с тетей Зойкой, услышавшие отголоски исполнения в своем саду, были очарованы этим романсом, правда, Зойка перебросив косу за спину, все-таки произнесла не слишком уверенно:
- Немного цыганщиной отдает… - что обозначало не очень высокую оценку в устах строгой в отношении исполнительского искусства несовершеннолетней Лялькиной тети.
Вечером Стасик прислал Алине с незнакомым военным записку, что на завтрашние танцы в Клубе они пойдут немного пораньше обычного – он заказал два места в ресторане «Неман»: «Подготовься, заеду прямо из отряда, часов в шесть, с обувью не ошибись – танцевать будем до утра!». Ничего другого не сказано – записка даже не подписана. Только «целую» в конце. Незнакомый военный ничего не объяснил. Записку отдал и ушел. Бася торжествующим шепотом завершила:
- Мама сказала: свадьба скоро! Только Аля не хочет об этом говорить.
  Предчувствие, с утра не дававшее Алине покоя, как будто угомонилось: никуда Стасик не пропал, никого у него нет, кроме нее. А исчезает он вечно со своей таинственной службой – покой, он говорит, сам по себе на земле не произрастает: это тебе не цветы, поливаемые красивыми маленькими ручками… Она не вдавалась в частности его мужских дел, даже прежде, когда при неудачной попытке развить их отношения, вскоре после окончания школы, он получил направление в Военную академию и все ему завидовали, она не задумывалась о будущих его возможностях: положение – карьера – успех – положение … И так до генерала. И до генеральши…
 Сама не зная почему, Алина благосклонно отнеслась к вниманию со стороны красиво возмужавшего давнего сверстника только сейчас - может, на небе звезды по-другому расположились? Мама осторожно приглядывалась к этому ухажеру её раскрасавицы-дочки: чего доброго, слишком бойким окажется, поматросит и бросит.
  Но Стасик, исчезавший с горизонта на какие-нибудь парочку дней или недель, представал в конце концов, с коробкой торта или конфет, c обязательным букетом роз, в дверях их начавшего ветшать дома: после скоропостижной кончины отца некому было присматривать за хозяйством. Мама ничем таким никогда не занималась! Стасик с его твердым характером мог быть очень даже ко двору.
- А что Станислав? – спрашивала мама за обедом. – Он придет вечером?
- Откуда мне знать? – пожимала Аля плечиком, играя обычное равнодушие. И после обеда выходила в сад с книжкой, и забывала переворачивать страницы, и вставала со скамейки, и шла на террасу, в свое кресло, и опять не продвигалась дальше тех же пустых, напыщенных, ни о чем важном для нее не говорящих строчек… И поднималась, и шла в дом, чтоб взять маленький томик Пушкина. Что поделаешь! Один только Пушкин соответствовал ее переживаниям… И тут наконец у калитки начинал радостно повизгивать Джульбарс, и раздавался бодрый перезвон старого заржавевшего звонка - и быстрому взгляду Алины представал подтянутый военный, каждый раз новый, не такой, как был несколько дней назад, хоть и с теми же розами и теми же конфетами – ходил через одни и те же улицы, все покупал в одних и тех же местах. Мама говорила задумчиво: «Постоянство считают главным достоинством семейного человека». Целовал обеим дамам ручки, даже и Басе, если она прибегала за какой-нибудь надобностью к маме, усаживался в кресло перед патефоном, который не слушали, а включали для шумовой завесы от соседей, любопытствующих узнать, какие новости происходят в реальной действительности. Пили кофе, ели конфеты (или торт), обменивались мнениями о международной политике, так далекой от настоящего момента переживаний! Алина начинала скучать от общей бессодержательной риторики. Наконец, мама уходила в свою половину, где ее ждала раскрытая на середине книга стихов Мицкевича, Алина обращала взгляд прямо на своего кавалера, он отставлял чашку в сторону – понятливый, когда надо! – и их медленный танец на закатной веранде был красноречивее любой риторики.
Перед уходом Стасик всегда удивлял Алину какой-нибудь новой красивой безделушкой из арсенала активных деятелей таможенного контроля… У нее накопилась довольно-таки значительная коллекция золоченых и серебряных цепочек, кулонов, перстней с полудрагоценными камнями. Пришлось даже проколоть ушки для сережек, составлявших эффектный комплект с ожерельями и браслетиками. Вначале Алина, не признавала бижутерии, - ведь фамильные броши и бусики были настоящим достоянием семьи, а это все, что от Стасика, так призрачно и недолговечно, - но через некоторое время сдалась под напором активных и настойчивых ухаживаний Стасика. Похоже, он не собирался отступать! Ну, что ж! История показывает: длительная осада крепости чаще всего заканчивается тем, что осажденная твердыня не выдерживает, или сдаваясь, или погибая.
Твердыня не выдержала осады – романс, исполненный чувств, был тем белым флагом, которого дождался победитель.
И это было началом совсем новой истории.

       Глава 10. Новая история

       Легенда, овеявшая дальнейшие события, полна противоречий. А в Лялькиной книге (книге внутри ее самой, как читатель помнит), эта история как будто вымарана чернилами. Полностью, строчка за строчкой. Потому за достоверность пересказа о произошедшем автор голову на отсечение не отдает. Народное же предание гласит, что в тот памятный вечер, после ресторана и шампанского, на танцах в знакомом клубе, Стасик преподнес в разгар веселья, кружа Алину в быстром вальсе, обручальное кольцо, как бы невзначай надев его на тонкий пальчик.
- Это что?
- Бриллиант! – то ли шутливо, то ли радостно улыбался Стасик.
- Как это понимать? – не унималась Аля.
- Так и понимай, что жених тебе подарил бриллиантовое кольцо.
- Какой такой жених? – проснулась в Але прежняя надменная красавица. – Что-то моя мама еще никому благословения не давала. - Стасик согласно кивнул:
- Не давала. Но даст – ведь ты же любишь меня!
Аля вздернула плечиком:
- Не будь таким уверенным! Ты не один такой! – и тут же, при смене кавалеров, обворожительно заулыбалась высокому лейтенанту, прежде танцевавшему с миниатюрненькой, пухленькой и очень милой блондиночкой. Через полчаса блондиночка уже тревожно следила глазами за Алей и высоким лейтенантом. К Стасику подошли трое парней, и коренастый блондин с красивыми усиками, неуловимо чертами напоминавший о том, что у миниатюрных блондинок бывают мускулистые братья, произнес доверительно: «Слушай, утихомирь свою … А то нехорошо получается – как бы моя сестра не обиделась…» Он сунул руки в карманы и смело взглянул в лицо Стасику. Стасик не очень понимал, в чем дело – все танцевали, всем было весело. Он так и сказал:
- Не понимаю…
- Сейчас поймешь, - коренастый выбросил вперед руку – Стасик едва успел перехватить удар.
Аля обернулась лишь тогда, когда клубок тел стал мешать танцующим.
«Где Стасик? Хорош кавалер, нечего сказать. Пригласил, бросил среди хулиганов!..» Она поспешила на улицу – в зал навстречу ей входил наряд охраны.
Стасика нигде не было. Она подождала немного. Нетерпеливо топнула ножкой. В клубе возобновились танцы. Наряд охраны вышел в боковые двери, уводя хулиганов.
Вокруг стояла тьма. Освещена была только площадка у входа в клуб да пустынная остановка автобуса, который в такое время уже не ходит. Стасик должен был бы вызвать из дежурки для них такси, но его почему-то нет. Что она могла теперь сделать? Вернуться в зал и искать Стасика? Ну, уж нет! Раз он её сам не отыскивает…
Она гордо встряхнула волосами, поправила прическу небрежным жестом и зашагала в темноту, туда, куда вела плохо обнаруживаемая дорога. Глаза уже почти привыкли к темноте, когда подъехавшая сзади машина осветила шоссейку и густые кроны деревьев, сходящихся шатром над головой, отчего не было видно звезд на небе.
- Подвезти до центра? Я – в Грандичи! – водитель грузовика оценивающе глядел на девушку, прогуливающуюся среди ночи по неосвещенной местности.
- Вас сам Бог послал! – обрадовалась Аля. – Это по дороге.
Дорога не была длинной. Очень скоро замелькали огоньки городских строений. Грузовоз затормозил:
- Хочешь дальше ехать – плати. Деньгами или натурой. Я не Павка Корчагин – бесплатно рисковать: мне вас возить таких не полагается…
- Нет денег. Пожалуйста, довезите до дому, я вынесу.
- Я что, рыжий?
Аля ни этого тона, ни этих слов не понимала. А понимала одно очень ясно: Стасик оставил ее одну, бросил на произвол судьбы. А сам назвал себя женихом! Да уж хорош жених, нечего сказать! Да и она тоже хороша! Как будто впервые перед ней кавалер появился! Да все они одинаковые!
Водитель грузовика еще раз оценивающе окинул Алю темным глазом. Худая, как жердь. Не чахоточная часом?
- До дому и так дойдешь! До развилки довезу. А кольцо – настоящее?
- Настоящее,- не слишком уверенно проговорила Аля.
- Давай!
Аля не взглянула на водителя, поджала губки и не сняла кольца. Вот еще! Как-никак подарок, подарок жениха! Правда, пропавшего неизвестно куда. Но это не дело каждого шофера, доставляющего домой молодых девушек! С женихом она разберется, уж будьте спокойны! Чем ближе подъезжали к дому, тем увереннее становилась Алина.
Проехали большой мост, миновали площадь, слабо освещенную несколькими фонарями. Улица Горького, направо от которой находились знакомые переулки, была почти целиком погружена в темень. Прохожих было не видно. Грузовик остановился:
- Дальше мне прямо. Слезай, сама пойдешь. Кольцо отдавай, - шофер схватил ее руку и одной горячей огромной ладонью прижал к сиденью, а второй сдернул кольцо,- уходи, хуже будет.
Аля, высоко подняв плечи, вышла из кабины, как если бы выходила из кареты, но силы оставили ее, и она, покачнувшись, уселась тут же в придорожную траву. Грузовик, рыкнув мотором, уехал во тьму. Где-то невдалеке залаяла собака. По голосу очень похожая на Джульбарса. Аля позвала: «Джуля, Джулик!» В ответ раздалось радостное повизгивание. Это точно был он. Значит, она совсем рядом с домом. Только из-за темноты не может сообразить где. Надо, чтобы глаза привыкли к темноте. И тут ее схватили огромные чужие руки, чем-то отвратительно пахнущим заткнули рот и потащили в сторону кладбища… Здесь потерявшая сознание Аля ничего восстановить в памяти не могла – она пришла в себя уже в кузове скорой помощи, вся укрытая белой простыней… Почему скорая? Как в машине оказалась мама? Мама поглаживала ее по волосам и повторяла: «Слава Богу, слава Богу! Джулик – умный песик, всех разбудил, тебя нашел! Слава Богу!»
Аля хотела улыбнуться, но разбитые губы отозвались такой острой болью, что на глазах сами собой выступили слезы, хотя Алина и не собиралась плакать. Она хотела вытереть слезы, но рука не поднималась, несмотря на все усилия… Мама своим насквозь уже мокрым платком промакнула глаза дочери.
- Лежи, лежи, доченька, лежи спокойненько, вот уже и приехали, доктор вылечит!
В приемной скорой помощи Алю переложили с носилок на топчан – она от боли на миг опять потеряла сознание. Вышел сонный врач. Посовещался с дежурным, привезшим больную, осмотрел опытным взглядом. Дело было ясное: девица разодетая (видно даже по истерзанной одежде), холеная, шампанским что ли несет или чем другим, неважно – по ночам порядочные девушки не разгуливают, нечего строить из себя…
- Что можем, сделаем. Шрамы останутся, никуда не денешься.
Мама Баси и Али горестно сжала красиво подкрашенные губы: «Мадонна отвернулась от нас…». Она оставалась в больнице, пока Алю не разрешили забрать домой. За Басей в это время присматривала одинокая родственница, прежде редко приходившая в их дом. Она была очень набожная, и целые дни проводила в молитвах. Бася с ней выучила молитву «Ко Пресвятой Богородице». Лялька на всю жизнь запомнила: «…отжени от мене …уныние, забвение, неразумие, нерадение, и вся скверная, лукавая и хульная помышления от окаянного моего сердца и от помраченного ума моего…».
Она крепко-крепко зажмуривалась, чтоб не различать всех событий, которые ясно вставали перед ней на страницах ее тайной в книги, она вымарывала в ней неисправимо нехорошие места, но общее знание того, что в книге было описано подробно, никуда от нее не уходило. И сердце ее переполнялось горечью. И изменить ничего было нельзя.
Привычка зажмуриваться от страха или боли сохранилась надолго: даже в кино сцены насилия Лялька не смотрела, хотя ей говорили: «Глупая, это ведь только кино». Да, думала Лялька, это - только кино, в действительности все еще ужаснее, и непонятно, как люди могут жить с этим… Сочинять об этом анекдоты… Писать целый ряд советов поведения в подобной ситуации… Принимать законы, защищающие насильников, маньяков…
Опасные страницы Лялькиной книги, тяжелея и медленнее переворачиваясь, предупреждали свою читательницу о приближающейся беде…
Боясь продолжения, захлопывала Лялька эту книгу.
Но и без той книги для людей вскоре открылась суть произошедшего. Служивший в погранотряде муж средней маминой сестры, Томы, рассказал во время одного из воскресных обедов грустную поучительную историю о том, как подававшего надежды молодого лейтенанта за хулиганский поступок не только на гауптвахту посадили, но и разжаловали из старших лейтенантов. Алик только вздохнул, а Лялька переглянулась с тетей Зойкой.
Лялька вообще-то очень любила дни, когда к ним приходили тетя Тома и дядя Володя. Но еще больше любила ходить в гости к тете Томе: она жила с дядей Володей на самой главной площади города – на площади Ленина. Там были красивые двухэтажные кирпичные дома, вход во дворы охраняли красивые высокие металлические решетки ворот. Тетя Тома (Ляльке всегда казалось, что тревожные отблески в глазах ее любимой средней тети – это из-за имени, закодировавшем с себе неизбывное томление) готовила самые вкусные в мире сырники: пышные, нежные, слегка подрумяненные, покрытые сметаной и посыпанные сахаром, они превосходили по вкусу даже бабушкины пирожки.
Лялька убегала из своего зеленого уголка в саду, когда все дети сидели на уроках в школе, и торжественно входила под высокие ворота, и поднималась на второй этаж, и тетя Тома обнимала ее и вела на маленькую кухоньку, и Лялька съедала свои два сырника, не задумываясь ни на миг, что теперь тете Томе придется придумывать какое –то другое блюдо для дяди Володи, который может прийти в любой момент, если окажется такая возможность: молодожены вне службы были неразлучны. Их отношения ли завораживали Ляльку? Сама тетя Зойка отступала на второй план перед притяжением, которое испытывала Лялька к этой маленькой, полной взаимной нежности семье, так не похожей на Лялькину семью, в отсутствие дедушки утрачивавшую какой-то свой главный нерв, замены которому не было…
       В ту грустную осень потихоньку выехали, ни с кем не попрощавшись, Бася с мамой и Алей. Новые жильцы белого дома с колоннами совсем не ценили ни возможности прогуляться по саду, ни выйти вечером на террасу. Да и детей у них не было. И Лялька с тетей Зойкой больше не смотрели в ту сторону. Они молча резали яблоки на варенье, сидя под тяжелыми от осенней влаги кустами сирени за домом, и оса ползала по сырым доскам стола, время от времени припадая к свеженадрезанной дольке яблока. Бабушка выходила из дому, забирала нарезанные яблоки и оставляла новую партию вымытых для нарезания опадков. Запах антоновки переполнял воздух. Этот запах стойкой осенней печали остался в сознании несвоевременно молоденькой тети и ее необъяснимо взрослой племянницы навсегда под именем запаха антоновских яблок.
Между тем дедушка перестал наведываться к приятелю в теплую сараюшку и стал на своей холодной веранде кашлять все более трудным и затяжным кашлем.
Тесно жался к его ногам пес, и устраивалась на груди у дедушки кошка, а бабушка одним взмахом руки откидывала прочь эти два сомнительных источника тепла, которые, с точки зрения бабушки, были воплощением дополнительной опасности вроде глистов или иной нечисти.
- Ты и так слабый, тебе еще паразитов кормить не хватало!
       Дедушка покорялся, помня, что он сам носитель опасной инфекции. А бабушка поила дедушку снадобьями и все чаще поджимала губы, глядя, как мама и папа Ляльки и Маши уходят по вечерам в гости.
Бабушка тихо долго разговаривала со старшей дочерью, и Валентина – мама Алика – поздней осенью добилась для отца – героя гражданской войны – повторного направления в санаторий. Вскоре дедушка уехал и больше уже не вернулся. Его так и похоронили там, на санаторском кладбище.
В ту осень осунулся и помрачнел дед Эдика. Не стало слышно его веселых окриков у резных угрожающе покосившихся ворот, открытых для всех желающих. Не стало видно под воротами и фигуры Эдика с засунутыми в карманы руками.
Смольские переехали в новостройку – со всеми удобствами, то есть с газовой колонкой для ванной, с газом на кухне вместо дровяной печки и соответственно с центральным отоплением, освобождавшим от необходимости запасаться торфом или дровами. Это было немного дальше от Лялькиного дома, чем прежнее жилье, и связь между подругами, казавшаяся неразрывной, стала истончаться. Маша со Светланой теперь виделись в основном в школе. Досуг поневоле посвящали теперь обе девочки больше своим братьям и сестрам – у кого кто был.
        А следующей зимой уехала Лялька с Машей и родителями из Гродно в Минск.
- Ну и что, что в середине года? Тем более, не в середине, а как раз в самом его начале. И очень даже хорошо, что Маша учебный год продолжит вместе со сложившимся коллективом: меньше суеты для учительницы. Хоть заметит ребенка нового и внимание уделит. – Мама, которая все откладывала отъезд в Минск, где еще не было постоянного пристанища, теперь находила много причин для спешки. Среди ею перечисляемых – главной она считала невозможность сосуществования трех хозяек на одной кухне: ее, бабушки и все более входящей во вкус домена (ну как же, главврач, привычно требовала подчинения от окружающих) ее старшей сестры, Лялькиной тети Валентины. А бабушка видела основную причину в том, что нельзя жить семьей, на два города разорвавшись (отец Маши и Ляльки получал второе – уже не военное, а гражданское – образование и осваивал новое назначение – должность директора одного из многочисленных заводов возрождаемой из руин и пепла столицы).
Тогда же незаметно началась другая жизнь Эдика, который, не умея быть беззаботным, для заполнения досуга всерьез занялся велоспортом. Сначала он ходил в секцию, ясное дело, для того, чтоб Эву не оставлять без своего братского присутствия. Потому что «мужья – это, конечно, хорошо, но они чуть что носом крутят, а брат – он всегда брат». Потом Эдик обнаружил, что велосипед – это класс! Это не один примитивный надзор за состоянием Эвы, не просто средство передвижения, это (если кто понимает) возможность ощутить полет, свободу, воодушевление, и еще всякое… Только он не слюнтяй, чтоб слезами плакать – что говорить зря! Велосипед надо испытать!
Лялька из книги своей знала наперед, что, как и Алик, он станет мастером спорта, и поездки на соревнования по разным городам будут для него привычными. Только о матери со временем будет заботиться все больше, ясное дело. Щуриться, по своему обыкновению, он будет всю жизнь, а говорить - меньше: на каждой новой ступени своей жизни он будет расти, сначала вдоль, потом и поперек, вместе со своим авторитетом... И от этой правильной предсказуемости Ляльке становилось так скучно-скучно... В этой предсказуемости Лялька усматривала одну только арифметику. Пусть даже и высшую математику – но все равно расчет! Где тут место чувству? Где – любовь? И все связанные с ней просчеты?
  Ведь Лялька давно полюбила, когда все – наоборот. Когда тот путь, на котором «счастье найдешь, если прямо пойдешь», отвергается ради того пути, где счастье то ли найдешь, то ли нет… Когда даже узенькая тропка, уводящая от магистрали, менее предпочтительна, чем путь посреди нехоженого простора… Когда плавать не умеешь, но бросаешься в воду: авось вынесет…
В этом ли заключался смысл расставания с Эдиком, с Гродно, с чудным миром, который не превратился в известную от первой до последней страницы книгу? Вторая жизнь, жизнь параллельная той, которую предначертала ветреная судьба, могла мало отличаться от написанной книги, а могла ли она быть отредактирована дерзновенной рукой испытателя и изобретателя? Лялька точно знала, что тетя Зойка, у которой время течет по-своему, права в том, что можно одновременно и кукол замуж выдавать и готовиться к учебе в Московском университете. И пересекать границы времени и пространства без соблюдения скучных общепринятых правил.
А стереотипы! Их столько, что лучше сразу в ту сторону, где их хранят сосредоточенные и умеющие ориентироваться во времени и пространстве люди, и не глядеть.
 Только, чур, не обижаться, губки бантиком не строить, когда подавляющее большинство сограждан, соблюдающих, как заповеди Божьи, все известные требования стереотипов, будут, недоумевая, пожимать плечами:
– Ну и дела! Откуда только авторы берут подобные сюжеты? Придумали тоже: «Ты сам свой высший суд»… Так можно договориться Бог знает до чего!
А на самом-то деле суд вершится ежеминутно – Лидия, сидя уединенно у компьютера, породившего под ее подагрическими пальцами первую часть замысла «Двух жизней», начала потихоньку проникаться смыслом той наивной книги, которую небрежно погребла в безмерности своей потрепанной регулярными ненастьями души. И суд этот не ждет особого часа. Этот Суд начинается с первого младенческого шага: «Встать! Суд идет!». Кто похитрее – убегает на четвереньках. Малоискушенный – следует призыву. Раскрывает грудь всем ветрам, идет навстречу пресловутым испытаниям, вблизи изучает лицо опасности, не отворачиваясь от проблем. И всю жизнь расхлебывается. И нуждается во второй жизни, чтоб разобраться в первой. Когда же, наконец, будет создан полноценный, удовлетворяющий демократическое население планеты потребительский список смыслов жизней? Сколько можно его – смысл – искать?


       ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МИНСК-МОСКВА

       …Я сегодня смеюсь над собой – мне так хочется счастья и ласки, мне так хочется глупенькой сказки, -
детской сказки, простой, золотой…
Александр Вертинский.


Глава 11. Минск как ступень.

  Две женщины, примерно одинакового возраста, сидели в полумраке ресторанчика, новообразовавшегося посреди старого толкучего центра города. Название ресторанчика было одно из тех якобы европейских, которые Лидия не запоминала, как не имеющие никаких культурных ассоциаций. Тарелки были полны едой, имеющей быть экзотической для среднего посетителя. Время от времени над ними пролетала оса, кружила над салатом, но не садилась. Лидия посмотрела на осу, без всякого выражения произнесла:
- Улетай, глупая, тебя здесь пристукнут как нечего.
Вилар проследила глазами за полетом осы: та вылетела в открытую дверь. Лидия воспитанно ела. Хотя в такое время дня прием пищи для ее удивленного немолодого желудка был несвоевременен, со всеми логическими последствиями. Вилар же была в ударе: ей нравилось угощать типичную нищую интеллигентку этой якобы процветающей страны, представлявшей государство как последнюю диктатуру в Европе. Тем более что интеллигентка вообразила себя писательницей и даже издала за свой мизерный счет 100 экземпляров книги. Вилар на сон грядущий почитала вчера, и скулы ее своротило не после первой страницы. Заснула, однако, она крепко. Чего не прочитать по лицу собеседницы, явно недоспавшей. Вилар недоумевала: общественными проблемами Лидия не занимается, государство ее не трогает – с чего бы страдать? Ах, да, у нее на днях кошка сдохла, нет-нет, да и возвращается Лидия к этой теме. Как старая истертая пластинка, по десять раз пропевает одну и ту же строчку, пока не перескочит от случайного толчка на следующую дорожку. Вилар – человек других масштабов, глупостей разделить не в состоянии, хотя соболезнования выразила. А в целом ее интересует среднестатистическая характеристика так называемого белорусского интеллигента. Для известной испанской журналистки, исколесившей пол-Беларуси, Пол-Украины, пол-России, включая Чечню, переживания по поводу, «умершего с виноватой и напуганной мордочкой кота», при жизни абсолютно невыразительного и интересного только одноглазостью, были свидетельством дикости и ограниченности собеседницы, сидящей напротив с бледным лицом и синими из-под неизбежно съедаемой помады губами – это вам не Лореаль - Париж!
- Так почему твой муж не хочет возвращаться на прежнюю работу? Ведь его там, ты говоришь, ценили? – подтолкнула она собеседницу к другой теме.
- Поди знай! Надоело ему бабьё чрезвычайно умное, – Лидия не знала, как объяснить этой умной иностранке, не владеющей живым разговорным языком, что пединститут – это ярлык, а под ярлыком скрывается неоднозначная конкретика. – Амбиций ему недостает. Не желает сражаться за регалии. Никаких диссертаций - и слышать об этом не хочет.
- А тебе амбиции помогают? – лукаво улыбнулась Вилар.
- Амбиции или не амбиции, а необходимость жить в той среде, где Бог привел. Помогает ли мне что-либо? Пока живу, надеюсь… А дерьма хватит на всех…
Испанская журналистка, Вилар случайно, через общих московских знакомых, наткнулась на это странное семейство: все хорошо образованные люди, как родители, так и дети, а успеха в жизни не имеют. Из-за каких причин? Их страна, по всей видимости, процветает на самом деле, а у них в доме только на днях появилась автоматическая стиральная машина и мойка на кухне вместо старой проржавленной раковины, каких, пожалуй, Вилар и не видывала прежде… Книги, накапливающие пыль в неплотно закрывающихся шкафах во всех комнатах, комфорта не гарантировали…
- Кого что интересует, - без всякого энтузиазма попыталась в сотый раз привести к пониманию свою собеседницу Лидия. – Я, к примеру, не выношу Б. Акунина за его манеру изящного списывания с классиков. Эта беспощадная эксплуатация открытых для коммуникации гениальных авторов прошлого, на мой провинциальный взгляд, сродни групповому изнасилованию, причем изнасилованию изощренному, на спецплощадке под софитами, дабы зрелище вовлекло еще более широкую аудиторию и – как прямое и правильно рассчитанное следствие – повлекло бы за собой успех и значительные барыши.
- Барыш-ни? Что ты имеешь в виду? Писатели просто играют!
- Пускай себе…- устало отмахнулась Лидия. – Только зачем играть на дорогом инструменте дешевку? Скрипку Страдивари или Альбани доверяют мастерам. А ученики и любители обычно смотрят издали и соответствующим образом трепещут. Им даже «руками нельзя трогать». А нынче тут такая простота нравов… Начинаешь понимать Сальери, который сердился на Моцарта, позволявшего бездельникам глумиться, под видом популяризации, над его шедеврами…
Вышли на улицу, обе умело замаскировав под дружелюбной улыбкой свое разочарование друг другом. Вилар еще повлекла Лидию в магазин за местной косметикой, где накупила для себя массу притираний и кремов, из которых один тюбик торжественно вручила Лидии.
- Это мне плата за то, что я носила твои чемоданы? – полуутведительно спросила Лидия, прощаясь перед дверью метро и отдавая рюкзачок Вилар, который сняла со своего затекшего плеча. В рюкзачке лежали сегодняшние покупки: несколько книг, в числе которых была «История Беларуси», несколько маек из ассортимента белорусского трикотажа и уже знакомая нам косметика. Оса опять закружила над ними, но Лидия отмахнула ее рукой далеко в сторону – и та наконец улетела.
- Белорусы очень близки к природе! Ведь вы, белорусы, очень любите природу и все натуральное? – Вилар обвела взглядом площадь, полную зелени, цветов, клумб, окинула оценивающе саму Лидию в ее джинсовой юбке и вязаной кофте:
- Все эти ваши кошки, собаки, пчелы… Настоящие дендрарии во дворах… Белье из хлопока… Обувь из натуральная кожа… Местного производства, без добавки, пищевые продукты… Да-да, ваша характерная черта – естественность! Но это не совсем делает вас понятнее. – На прощанье вместо поцелуя они приложились щека к щеке, имитируя сердечность.
Особенные люди – эти журналисты. Хоть испанские, хоть и неиспанские. Их мозг запрограммирован на сенсацию, которую они извлекают из всего, что ни попадет им под руку. Ведь в чем главное отличие журналиста от писателя? Главное отличие журналиста от писателя в хладнокровном разжигании огня журналистом или/и журналисткой в одурманенной голове читателя или/и зрителя, тогда как писатель горячо и бесплодно стремится добраться до одеревеневшей души оного. Однако в нынешнее время кентавров, о чем пророчествовал еще Пабло Пикассо в опередивших свое время полотнах, успех сопутствует именно таким мутировавшим, или клонированным кентаврообразным, писателям журналистского помета: они скоры на руку, на выводы, всегда с легким изяществом препарируют и лягушку, и человека, равно живых, как и останки оных, то есть все, что становится материалом для переработки в твердую валюту.
Память восстановила перед открытым круглосуточно (по образцу новейших супермаркетов) внутренним взором Лидии ее первые впечатления от близких сношений с одним из успешнейших деятелей бесперебойно работающего цеха журналистов. А было это с полвека назад, в растущем и развивающемся не по дням, а по часам столичном городе Минске, без устали вплоть до сегодня преподносившем Ляльке свои уроки мужества.
Этот первый ее интервьюер был представителем пионерской газеты под романтическим названием «Зорька». Ляльку к нему, в кабинет завуча, который был в это время на уроке, привела прямо с занятий старшая пионервожатая Лиля:
- Лялечка, это по вопросу нашей помощи отстающим ученикам. Расскажи, как ты занимаешься с Петей Ватрушкиным…
Ляля села на указанное ей место, положила руки на коленях, как учила её первая учительница, Людмила Николаевна, и стала правдиво отвечать на все задаваемые ей вопросы. Да, Петя очень неряшливый мальчик, и ленивый, и драчливый. Да, Ляля не раз бывала у него дома – объясняла ему домашнее задание. Да, в доме грязно, да, посуда не мыта, да, и постель не застелена. Да, он даже галстук себе ленится погладить. Так в мятом и ходит уже полгода.
- Он, по-моему, даже лицо по утрам не моет, - добавила свое наблюдение Ляля. – И объяснения уроков он не слушает, только смеётся, - с горечью призналась маленькая наставница. - Он говорит, что ему учеба не нужна, - совсем разоткровенничалась Лялька, хотя в начале разговора не хотела признаваться в своей педагогической несостоятельности.
Журналист широко улыбнулся:
- Еще не все потеряно! Желаю тебе успеха! А пока что напомни мне, пожалуйста, как твое имя и фамилия? А мальчика?
Он встал, заняв полкабинета своей сильной плечистой фигурой, подхватил свою папку - и исчез. За ним вылетела из кабинета невесть откуда взявшаяся оса.
- Фу ты! Где тут у вас медпункт? – донеслось из коридора. Но Лялька уже входила в свой класс на урок и дальнейшего не слышала.
Через несколько дней в школьную библиотеку поступил очередной номер газеты «Зорька». Ляльку опять позвала прямо с урока пионервожатая Лиля. Её щеки пылали.
- Ляля, что ты наговорила тогда этому журналисту?
Лялька все добросовестно вспомнила и пересказала.
- Подумать только, как можно всё перетолковать!.. – Лиля была в недоумении и тревоге. – Ты, Лялечка, почитай пока. - Сама Лиля принялась строчить в своем большом блокноте мелким, но очень разборчивым почерком. Невольно краем глаза Лялька увидела: «Уважаемая редакция!..»
Дальше она, конечно, читать не стала – у них в доме не было принято читать того, что не относилось к общедоступному чтению.
Статья на первой странице газеты называлась «Тридцать шесть и один». Потом Лялька поймет, что уже в названии прозвучал первый выстрел по ней – ведь это она, как одна из наиболее агрессивных представителей толпы, подобной той, что в рассказе Максима Горького «Двадцать шесть и одна», растаптывала нежную душу одинокого человека, нуждающегося в тепле и участии. Статья была полна гуманистического пафоса по отношению к «одному» - и гневно обрушивалась на остальных тридцать шесть, особенно на пионерку Лялю и её взрослых руководителей, формально отнесшихся к задаче помочь нуждающемуся.
У Ляльки перехватило дыхание. Как тогда, в Гродно, когда ее била мама, приговаривая «я т-т-ебе покажу». Как и тогда, Лялька не могла понять, в чем ее вина. Но вина, несомненно, была велика. Иначе не бросала бы сердитых взглядов Лиля-пионервожатая, занятая написанием то ли опровержения, то ли объяснения…
- С этими взрослыми всегда какая-нибудь чехарда получается! Лучше пойдем со мной в гости к Алке, там на пианино поиграем, – звала и успокаивала вечером Маша младшую сестру, которая с остановившимся взглядом сидела над письменным столом и не могла найти решения простой задачки: ответ не сходился. – Да ну тебя, сидишь тут как истукан! Без тебя пойду! - но, дойдя до двери, она останавливалась и бросалась обратно. – Лялечка, перестань переживать, а то сейчас вместе будем плакать. Ну, подлый человек и все тут. Не он первый врет, не он последний соврал, - повторила она не раз слышанные от мамы слова.
Маша схватила газету и прочитала подпись под статьей: Олег Мороз.
- И имя самое распространенное! Таких целая куча наберется, - Маша взмахнула руками, пытаясь охватить побольше пространства, - на всех никаких сил не хватит, - продолжала она цитировать маму.
Лялька смотрела в учебник математики с цифрами, которые расплывались из-за готовых пролиться слез, и искала ответ на давний вопрос: «Почему она всегда виновата во всем?»
Ничего такого своей испанской приятельнице Лидия не рассказала – хватит той для её журналистских сенсаций и тех материалов, которые она сама накопала.
Вот ведь и сегодня, несмотря на то, что Лидия терпеливо молчит в большинстве тех ситуаций, при которых в молодости считала необходимым вмешаться, все равно её находят, в интригу вовлекают и терновый венок на повинную голову надевают. Не так уж торжественно, разумеется, и с бранью, и со всякой дрянью – но итог один: будьте любезны, примите и распишитесь в получении счета очередной расплаты за вашу вину. Видно этот счет у судьбы велик: даже и дочкам в наследство досталось расплачиваться. Жалко, в Лялькиной книге, что внутри ее находится, стало со временем читать все труднее – пожухли страницы. Где уж тут понять! Надо было вовремя читать, а не бояться и не зажмуриваться! (Вот и опять сама виновата!)
Впрочем, читать впереди написанное не обязательно. Все сказано - в уже прочитанном. Вон сколько людей смекнули вовремя, что да как и что надо считать и пересчитывать, а от чего, как от ветоши, избавляться, утилизируя как придется. Можно, по примеру северных народов, за юрту выкинуть, на съедение собакам… Что? Да все! И вся! Сказано: игры со старыми правилами помнят одни динозавры – новые люди осваивают новые правила! Сколько раз повторять! Умные люди правильно сказали: любовь к прошлому попахивает некрофилией – психическим заболеванием с тяжелыми последствиями.
- Надо жить легче, проще! Смотри, как преуспевают те, кто в ногу со временем живет! А ты все анализируешь, копаешься в прошедшем… Ну, было – и было!
- Я не против того, что было! Я против того, что все повторяется, а я все та же и ты все та же. Как будто никаких уроков не вынесли из прошлого! Тогда зачем оно было? Зачем мне нужна эта память, не превратившаяся в опыт и мудрость? Зачем это круженье по унижениям? Унижениям, большинство из которых ближние наши считают нормальными человеческими контактами?
Маша, по своему обыкновению, чтобы оберечь сестру от всего дурного и депрессивного, нападала на нее и взывала к рассудку:
- Что ты причисляешь к унижениям? Исполнение людьми их функций и ролей?
- Да ради Бога, пусть каждый исполняет свою роль! Именно это я бы и приветствовала со всем приличествующим ликованием. Меня обескураживает это настойчивое стремление ближних сыграть не свою роль, которая «по Сеньке», а роль с чужого плеча, чтоб угреться чужим теплом, без затрат, пойми ты, без расточаний собственного энергетического запаса… Недаром так высок конкурс в экономические вузы… И сколько себя помню, - мне навязывается роль затычки в той бездонной бочке, из которой все пьют по потребности. А мне все кажется, что было мне другое назначение. Но где-то я свою роль обронила, и мне подсунули другие листки, и я по ним выразительно читаю. И спектакль не срывается… Но это не моя роль!
- Ой, гордыня, ой, гордыня! У тебя потерялись листки с самыми главными репликами из всего текста, это ясно. Не ясно только, как Господь мог доверить эти листки такой растеряше? – Маша постаралась выразить заботы побольше, чем иронии, но голос ее подвел – и вышло раздражение. Лидия умолкла. К чему слова? Даже Маша не понимает. Кто тогда поймет?
- Ну, и что ты можешь помнить, ну что такого, чего не помню я? Ну, ясно же, твои грезы переплелись с реальностью теснее нельзя – это еще одно проявление твоей, моя сестра, тяжелой болезни, - настаивала Маша, - а ты все вдохновением зовешь. Ну, я тебе скажу, ты – безнадежна!
Лидия всё медлила с ответом. Не слова подбирала, не отвергала и не соглашалась – она в который раз убеждалась, что люди не слышат ни своих, ни тем более чужих слов, не ищут легких путей, не идут в открытые двери. И не потому, что они поляки. (У поляков есть пословица: «Поляка ничто не остановит, кроме открытой двери». И смысл тут самый прямой и простенький: поляк всегда остановится у двери, чтоб пропустить, во-первых, женщину, во-вторых, старшего, а в-третьих, младшего. Так что вход для него самого становится весьма и весьма проблематичным.) Люди не идут ни в какие двери, кроме запертых, потому что за запертыми дверьми может быть сокровище. А в открытых что? Откровение? Кому оно нужно?
А помнила Лидия, конечно же, помнила, те «неотплаченные обиды», о которых русские женщины высказываться не привыкли . Эти неотплаченные обиды и составляли ступенька за ступенькой ту лестницу, которая вела кого вверх, а кого вниз. Это направление уже зависело от веса (или массы) ступающего. Под кем-то лестница трещала и проваливалась, а кого-то возносила к невообразимым вершинам…
- Что, кроме чая, есть в этом доме? – проявил неожиданный интерес к содержимому холодильника законный супруг. Единым взглядом оценил обстановку и, презрительно раздув левую ноздрю (правой Лидия не могла видеть из-за приличной даже для стандартной доперестроечной квартиры дистанции от телефона к холодильнику), отправился за дверь, может, за продовольственными товарами. Хотя это было бы слишком уж сказочным концом, типа «вытянули репку». Ту репку, которую супруг посадил, тот семейный уклад, который он утвердил, женившись на юной Ляльке, он не собирался вытягивать. Его все устраивало: и то, что подчинившись его вкусам и желаниям давно стала совсем не такой, какой была прежде, его до времени уставшая от жизни жена, и то, что дети, от отсутствия свободы (репка-то выросла большая-пребольшая, все жизненное пространство заняла, а зачем она нужна, непонятно) стремились вырваться из-под домашнего гнета и искали себе места под иным кровом… А виноватой, разумеется, во всем была она, Лялька. Репку кто поливал-полол-обихаживал, мужу не зная как услужить получше? Кто эту раковую опухоль в семейном организме самолично выпестовал? Кто подчинил дом распорядку жизни «главы семейства»? И кто, давным-давно поняв, что король голый, изображал преданность и уважение там, где на самом деле произрастали изумление и презрение? Последнее, скорее всего, по отношению к самой себе…
Как мало понимала о семье Лялька, выросшая в отчуждении от родственной любви! Как много потеряла ее собственная маленькая семья, в которой Лидия, по образу и подобию собственной матери, стремилась прежде всего обеспечить блага материального характера. Как поверхностно истолковала роль ненадолго вошедшей в ее жизнь Илоны, мягкой и гибкой, как большая красивая кошка. Как у Киплинга, кошка, гуляющая сама по себе. Такую кошку каждый хозяин холит. А Лялька пренебрегла. Может, струсила? Может, утрат избежать хотела? Вот имеет то, над чем хлопотала: постоянную потребность в материальных – денежных – средствах и дефицит теплых чувств между членами ячейки общества, за которую она приняла на себя ответственность.
 О каком доверии-понимании в таких условиях можно говорить? Счастливый Кот! Он мог мяукать обо всем – он ни за что не отвечает…

       Глава 12. Короткая. «…Не говорите мне о нем…»


В послевоенный Минск родители перебирались под аккомпанемент завистливых шепотков соседей, под печальные пожелания удачи со стороны покидаемых родных и собственные воодушевленные представления. При переезде забрали с собой только самое необходимое из мебели: ампировский буфет на гнутых ножках, стол к нему, диван с чудными резными подлокотниками – предполагалось, что со временем будет приобретено и остальное, поновее и покрасивее. Перспективная работа, широкие связи, и – главное – личные качества отца сулили самое лучшее будущее.
В Минске, однако, удача семье изменила – это было еще одно Лялькино горькое воспоминание – запил по нарастающей отец, не нашедший себя на партийных должностях, требующих умения подчиняться «руководящим бабам»…
- Позанимали кресла скоренько, пока мужчины доводили войну до победного конца, - старался угодить бывшему комбригу нынешний подчиненный, уже готовый подняться и повыше приятель. Он пришел продолжить вчерашнюю партию в шахматы и заодно замолвить словечко за сына, «старательного парня, но без этого умения сразу понравиться, а так бы хотелось, чтоб был к месту определен».
- Не в этом дело! – сердился отец, орлиным взглядом сверху вниз останавливая собеседника. – Нехай себе позанимали… Головы бы только имели… А у тебя ситуация патовая! – теперь уже весело поглядывал он на партнера, не умеющего предвидеть ходы даже в простой шахматной партии. – Не журись! «Выпьем, ей-богу, грогу стакан… Бездельник – кто с нами не пьет!» - под песню, давно ставшую для него его застольной, наливал он заветную чарку, и было это, по Лялькиному наблюдению, главным итогом шахматной партии.
 Играть в шахматы к нему ходили и прежние партизаны, и нынешние сослуживцы, и все, кому была нужда в покровителе или, реже, - в интересном собеседнике. Не было такой темы, которой он бы с живостью и знанием дела не мог бы поддержать: хаживали к нему и поэты, и преподаватели вузов, и журналисты, и председатели колхозов, и директора заводов, и министры. Словом, дверь в дом не закрывалась. Замок расшатался – его устали починять. Кончилось тем, что дверь стали запирать только на ночь – и то частенько забывали: однажды Лялька, в ночной сорочке, по памяти пробегая по коридору в туалет, головой наткнулась на распахнутую дверь, и в слабом свете, вероятно, высыпавших из глаз искр обнаружила свернувшегося калачиком щенка, спящего на коврике у двери. Потом вместе с отцом они пытались уберечь «беззащитное, доверчивое животное» от санационных намерений мамы, не желающей в доме «даже и запаха псины». Ночного визитера, вернувшись после рабочего дня домой, обнаружить не удалось ни в доме, ни на улице: мама всегда доводила до конца любые свои намерения, ставила это качество себе в заслугу и очень сердилась, когда ей препятствовали.
- И эти вечные гости! Чем я вас всех завтра буду кормить, когда твоя компания все запасы в один присест проглотила? – подступала мать к склонившему над столом тяжелую голову отцу. Ответа он не давал…
Семейное судно с трещиной в основании, при отсутствии единоначалия, с ослабевшим от бессменной работы рулевым, долго ли могло существовать? Когда вместо ремонта его перегружали, торопясь с амортизацией, пока оставалась такая возможность? Вопросы не требуют ответов…
Праздники и будни переплелись в причудливом узоре, который обретал законченность и систематичность, благодаря повторяемости дней аванса и получки. Нужно ли говорить, что место и роль детей в такой семье намного ниже их роста или аппетита? Нет, не нужно. Однако при этом надо твердо знать, что и семья теряет свое место и роль в сознании этих детей, растущих подобно бездомным.
Дети бежали с тонущего корабля и оказывались в новых водоворотах, из которых выносил когда случай, а когда и обретенный все-таки навык – выплывать прежде, чем водоворот затянет на самое дно.
Улица принимала всех: кого в подворотнях, кого на площадке перед мусорками, где управдом распорядился приладить сетку для волейбола.
Маша нашла себе красивое занятие во Дворце пионеров и школьников – она пела в пионерском ансамбле и настойчиво зазывала туда и Ляльку…
Лялька полюбила одиночество. Она не была против пионерского ансамбля, она даже частенько ходила с Машей, удивляя руководителя своим непостоянством в принадлежности к хоровым партиям: вчера пела партию первого голоса, а сегодня села с новой подружкой в альты – нате вам! нисколько не фальшивит, и даже лучше получается… Но «одиночество прекрасней», как потом специально для сомневающейся Лидии споет Александр Дольский, всеми признанный авторитет – известный петербургский бард конца 20 века. В своем не зависящем от наличия-отсутствия кого бы то ни было рядом одиночестве Лялька сочиняла стихи. Ни для кого. Только Маша, прибираясь на столе, находила время от времени исписанные почти без исправлений листики и при случае читала их вслух своим приятелям, скромно умалчивая об авторстве…
Правда, после того случая, когда из учебника по истории, оставленного без присмотра на парте, одноклассники извлекли стихотворение, недвусмысленно открывавшее сердечные переживания – надо же! тихоня, называется! сама о чем думает! ой, не вступила ли она на путь проституции, о которой на классном собрании говорила Майя Львовна! – Лялька стихи очень тщательно научилась прятать.
Кого любить? Сердце ищет и находит. В класс к Ляльке поступил внезапно среди учебного года новый ученик. В брюках-дудочках, не слишком удачно обтягивающих его малолетний плотный зад, без пионерского галстука на шее – он и потом не стал вступать в пионеры, хоть его на беседу вызывала и пионервожатая Лиля и после уроков оставляла Майя Львовна – и без сомнений в черных жгучих, как будто бы вечно смеющихся глазах. Вот это да! Лялька почувствовала опасность с первой минуты, как его увидела: пришел конец ее устоявшемуся привычному одиночеству. Тем более, что новенький ужасно кого-то напоминал этими своими разбросанными по лицу беспорядочными родинками. Новенький, пройдя между партами, остановился возле Ляльки и произнес вполне сносным для завоевателя тоном:
- Здесь буду сидеть я. А ты лучше пересядь на другое место.
Лялькин сосед Геша, друг со второго класса, виновато улыбнулся и стал собирать вещи.
- Не ты. Пусть она пересядет.
Лялька схватила свой портфель, сгребла с парты, на которой были вырезаны всякие памятные слова и знаки, ручку с чернильницей и отправилась за последнюю парту: она была в классе ничья.
Новенький оглянулся на нее:
- Чернильницу оставь.
Лялька повела плечом:
- С какой стати? Мне писать тоже надо. Пойди и возьми в шкафу у сторожа.
Геша встал из-за своего места и молча отправился за чернильницей. Лялька возмутилась и хотела бежать за Гешей, чтоб его вернуть: нечего для первого попавшегося франта в доску разбиваться, - но тут прозвенел звонок на урок. Лялька была дисциплинированной ученицей и первой отличницей в классе, а это обязывало. Она замерла у своей новой парты. Завоеватель принял это за покорность. Ну, что ж, раз такой недогадливый, значит, предстоит борьба. Это, правда, было ни к чему: Лялька любила нормально дружить, «крепкой дружбой дорожить», как пела она временами с ансамблем Дворца пионеров… Обычно ровесники или радостно, или просто вежливо поступали так, как хотелось ей. А этот… Все-таки странно: почему ей кажется, что она его знала откуда-то раньше?
Он выглядит как будто вовсе не приятно. Но что-то же к нему привлекает? В результате короткого внутреннего спора о достоинствах и недостатках новенького Лялька установила, что недостатков численно больше: независимый, самоуверенный, гордый, начитанный не в той области, что Лялька считала необходимой; франтоватый в одежде, что в демократичном сознании Ляльки являлось доказательством душевной неразвитости; к ней, к Ляльке не проявил привычной для нее со стороны мальчишек покорной влюбленности. Вот это номер! Но достоинства были качественно значительнее: во-первых, эти дурацкие брызги черных родинок, во-вторых, эта кривая усмешка под длинным кривым носом, в-третьих, это абсолютное хамство в поведении, не считающееся ни с кем из тех даже, кто считался непререкаемым авторитетом… По-лялькиному, выходило, что он, конечно, не нормальный, а значит, ему нужно, чтобы его кто-то очень сильно полюбил. И новенький в её внутренней иерархии «привязанностей навеки» занял место сразу после лысой куклы. Куклы уже не было – привязанность оставалась. Место зияло и требовало заполнения. Этот новенький был почти как лысая кукла – никто, кроме Ляльки не мог его любить безоглядно. Судьба казалась предрешенной. Тем более что Лялька с некоторых пор начала записывать во вполне материальной общей тетрадке в клеточку все, что ее занимало. И временами сами собой записывались строчки, которые возникали не из сознания, а невесть откуда. И эти строчки часто раздражали Ляльку своим нежелательным содержанием. И чем больше раздражали, тем чаще осуществлялись. Но про новенького в этой тетрадке все получалось к ее удовольствию. «Ах, как кружится голова! Как голова кружится!..» - любимая мамина Клавдия Шульженко пела все про нее, про Ляльку. И теперь еще и про него, про Игоря. В своих записях Лялька назвала его Игорий. Это было почти Егорий Победоносец. Но Лялька сдуру нарекла его Игорий Бедоносец. Это наименование вырвалось у нее, когда он выследил ее свидание с безобидным назойливым поклонником, вечно болтающимся по двору с кульком ее любимых конфет «Кара-Кум». Вместо того чтоб, сидя у себя дома через два добрых квартала, готовить уроки, этот, то ли тупой, то ли абсолютно уравновешенный (Лялька никак не могла взять в толк, какой же он на самом деле), второгодник поджидал ее у подъезда и приглашал то в кинотеатр «Победа», то в кинотеатр «Центральный». Обычно в эти кинотеатры ходили взрослые, а для школьников был предусмотрен кинотеатр «Детский», с соответствующим репертуаром и ценами.
Второгодник этот загадочно спокойный, Вова, водивший ее в настоящие кинотеатры, иногда вместе с другим постоянным поклонником Ляльки, Шуркой, носившим ее портфель, скажем прямо, не последнюю роль сыграл в ее приобщении к проблемам киноискусства. Именно в «Победе» и в «Центральном» при полупустых залах шли итальянские фильмы – потому всегда можно было купить билеты. Они торжественно садились в первый ряд и со вкусом лизали мороженое, продававшееся тут же при входе в зал.
В один солнечный день, после киносеанса, у выхода из кинозала Ляльке померещилось в толпе забрызганное черными точками лицо, на котором отсутствовала его кривая усмешка. Лялька едва не бросилась к нему с вопросом, что произошло. Но через секунду видение исчезло.
Лялька двинулась со своим провожатыми по направлению к дому. Пошел мелкий дождик. Предусмотрительный Вова раскрыл над ней свой большой черный зонт, Лялька шла прогулочным шагом и чрезвычайно глубокомысленно рассуждала на тему неореалистического кино: отец обеспечивал своих подросших дочерей всеми необходимым источниками информации об окружающем мире - «Советский экран» был обязательным элементом культурного образования. Мальчишки трепетно мокли и поддакивали.
 Прыгнув через лужу, образовавшуюся на месте треснувшей тротуарной плиты, Лялька, по своему обыкновению, потеряла туфлю (мать вечно покупала на вырост или отдавала донашивать свои, которые, мягко говоря, были не совсем по ноге). И когда она, допрыгав до скамьи, дождалась Вовы, с туфлей в руке склонившегося к ее ногам, над ней возник грозный лик Игория:
- Ты что, не понимаешь в какую бездну тебя влечет? – прошипел ее избранник. – Все начинается с потерянной туфли, а кончается знаешь чем?..
Лялька не знала. Повисла пауза.
Лялька сунула ногу в поданную туфлю, вырвала из рук ошарашенного Шурки свой портфель и бросилась к дому. Было ясно, что ее оскорбили, хотя непонятно, из-за какой провинности. И никто не защитил. И обиднее всего было то, что из-за спины Игория смотрел Геша, ее прежний ближайший друг, с которым они делили в течение нескольких лет и парту, и каждый купленный в школьном буфете пирожок с повидлом, и карандаши, и даже самые простые решения самых трудных задач великодушно приписывали друг другу. А сейчас Геша смолчал. Он согласен с Игорием? Оригинально, нечего сказать!
Лялька тогда не вникала в цепь судебных построений, она чуждалась тоскливой догадки, что судьба опять готовит для нее испытание – испытание предательством.
Известно ведь, что предательство – это то, что происходит в чужих судьбах. А у нее, как обычно, все должно происходить исключительно красиво. Все трудное и несправедливое осталось позади – Лялька в своей минской жизни жила, чутко прислушиваясь к чаяниям окружающих. Они не могли иметь к ней претензий и замахиваться на нее ремнем или каким-то другим орудием воздействия. Она теперь так старалась поступать в соответствии с ожиданиями окружающих, что уже не различала своих и чужих потребностей. Нет, она не угодничала. Она просто-напросто стала пригодна.
 Ведь мы же достойны же самой лучшей участи! Как это почему достойны? Да потому что вежливы, послушны, покорны, доброжелательны, естественны, наконец. Тогда Лялька еще не знала, что чтобы нравиться окружающим, вовсе не надо хотеть им нравиться – надо только нравиться самой себе. Нравиться очень-очень. А чтобы нравиться себе, надо частенько становиться непокорной, непослушной, а временами – даже и не слишком вежливой, а так, по обстоятельствам. Но к этому ей еще предстояло так долго идти… Через реальные болезни, больницы – это в детско-юношеском возрасте, не умевшем вынести перегрузок в области эмоциональных переживаний, через иллюзорные сложности социально-бытовых отношений уже в более солидные годы, когда все ровесники давно все поняли и всего достигли… Ничего не поделаешь: поэт в Белоруссии или певец народа или его балласт. Как к примеру, давний знакомый певец юного белорусского народа – О. Мороз, воспевший подвиг Марата Казея, и получивший за свои заслуги признание и чины .Лялька никогда не забудет этого приятно улыбающегося лица, принадлежавшего человеку, описавшему на свой лад ее пионерское шефство над одноклассником. Да и Марата он прославил на свой лад. Лялька знала об этом от отца, командира бригады, в которой начинался партизанский путь Марата. Но к черту подробности, как говаривали предшественники в русскоязычной литературе. Главное, дают награды за твои мифы или не дают. Третьего не надо. Тем более, третьей. Хотя, по своему обыкновению, Лялька вполне может и ошибаться, как всегда в том, что касается цифр.

       Глава 13. Внезапные переживания. (Читатель может перелистать – тут немного)

       Лидия остановилась посреди комнаты с веником, за который уцепилась щедро рассеянная по всей квартире шерсть недавно умершего кота.
Лидия была искренне поражена услышанным только что по местному телевидению: вновь избранное руководящее лицо, происходящее из известных своим новообразовавшимся университетом Барановичей, заявило, что всю свою деятельность сосредоточит на том, чтоб «молодежную инициативу направить по созидательному пути, чтоб она приносила пользу». Вот это да! Сколько ж нам открытий чудных готовит просвещенья дух, вскормленный в Барановичах-сити! Значит, без данного лица молодежь пользы не приносила? А что ж тогда происходило с молодежной инициативой? Любопытно было узнать, с какого рода молодежной инициативой имело дело это лицо до того, как сделать столь категорическое заявление перед телекамерой.
Неуловимое сходство позиций барановичского лица и незабвенного Олега Мороза привело Лидию в смятение. Откуда берутся и почему множатся эти уверенные в своем праве указывать, в чем заключается «польза» сегодняшнего дня? Зачем были все тридцать лет ее работы в школе, если семена «разумного, доброго, вечного» так и не взошли? А ненужный сор, даже при отсутствии реального источника, всегда имеет место быть. В чем тут загвоздка?
А что такое вообще, эта молодежная инициатива? Может попросить помощь зала, то бишь читательской аудитории?
- Ну ты и вопросики решаешь! Мне бы твои заботы. Тебе пятьдесят восемь, - Маша обычно сама первая испытывала потребность звонить младшей сестре, но сама же всегда оставалась недовольной разговором. Грабли привычно срабатывали по тому же месту. Вот ведь позвонила поделиться переживаниями по поводу безвременной кончины попугая, которого при мытье пола задавила отодвигаемым креслом, а Лидия – нет бы ограничилась вежливыми соболезнованиями, так завела отвлекающие разговоры. Как обычно, ссора завершила переговоры. Если можно назвать ссорой энергичную атаку со стороны Маши и унылое согласие с обвинениями на свой счет со стороны Лидии, которая наизусть знала, что она чудовище без намека на чувства, что с ней невозможно не только рядом находиться, но и по телефону говорить, что интересует ее не беда, происходящая с близкими людьми, а выдуманные миражи.
- Ты всегда была бесчувственной, - перешла на крик, выведенная из себя молчанием сестры Маша, - ты с самого детства старая холодная мумия! У тебя с детства морщины: и на лбу – всегда были видны, хоть ты их и прячешь вечной челкой – и вокруг рта – маскируй не маскируй гримасой смеха. О какой такой инициативе ты страдаешь, о каком таком творчестве? У меня попугай умер, а ты – «инициатива»! – телефонная связь оборвалась. Со своей стороны Лидия тоже повесила трубку.
Попугая, конечно, жалко. Но не менее жалко тех «двуногих бесперых», которым отводится роль попугаев. Тех, кого грамотно организованное наставничество лишает права на самостоятельное решение, на творение собственной картины, образа жизни. Конечно, творчество нельзя привязывать к возрасту – оно вне времени и пространства. Это давно отмечено и многократно повторено всеми мыслителями всех рас и эпох. Но, задушенное во младенчестве, оно, скорее всего, не способно дать здоровые ростки. Правда, Лялька с детства по собственной воле творчества не обнаруживала принародно – считай, наступала на горло собственной песне, а под старость предалась бесшабашно строчить и в рифму и без оной. Но были ли это здоровые ростки? История, ау! Рассуди!
Ох, как непросто думать и говорить о молодежной инициативе Лидии! Она проработала более половины жизни с молодежью, легко и непринужденно ориентировавшейся с младых коготочков в том, что инициатива наказуема. Лидия подозревала, что молодежь научилась всячески скрывать свои истинные намерения. А показная инициатива – это всегда рапортички, отчетность, взносы и прочие формальные признаки законопослушности. Не более.
Но самое главное: это смело смотрящее с экрана телевизора лицо было уверено, что знает, куда кого направить, чтоб была польза! И восхищения, и трепета достойно подобное лицо! А кто бы мог подумать, что под маской серого мышонка скрывается лев! Сказка стала былью в который-то раз на Лялькином веку. А она-то с детства сказок не читала, все больше по классике специализировалась. Вот вам и разгадка её постоянных промахов в социуме – надо развиваться вместе со всеми, «Курочку-рябу» на память учить, а не лермонтовских героев любить без памяти. К примеру, зачем было «Ашик-Керибом» зачитываться? Явился Куэльо с «Алхимиком», ту же мысль помусолил, а эффекта достиг большего! Что значит – слово во время сказанное! Тем более, слово, оправленное в каемочку признания современной читающей публикой. Публика читающая любит, чтоб мысль скользила по поверхности и при чтении по диагонали легко догонялась. А тот сложный Лермонтов – кого он сегодня заинтересует? Разве только фанатов древности. Пускай их! Мы демократическое общество и любить Лермонтова не запретим. По крайней мере, пока что указания о запрете свыше не поступало. Последнее утешало Лидию, находившую – смешно признаться – друзей –единомышленников прямо на книжной полке. Но об этом никому ни слова!
Свежо предание, а верится с трудом, что на предпоследнем своем месте работы перед уходом на пенсию (равно как и на последнем, но с незначительными отличиями) Лидия по-молодому созывала под свои литературные знамена инициативную часть школьников без различия пола и возраста. И будучи прирожденной демократкой либерального толка, детишек разных народов, социальной принадлежности и вероисповеданий объединяла под знаком СОЛНЦА РУССКОЙ ПОЭЗИИ. (Читатель обратил внимание, что у автора и его героини есть нечто общее: это трепет перед Словом, а значит, перед А.С.Пушкиным. Ведь Пушкин у нас начало всех начал, а в начале было Слово – и круг замыкается точно на Пушкине). И предание гласит-таки следующее.
Неизлечимая страсть к просветительству рано или поздно каждую учительницу литературы приводит к маниакальному увлечению инсценированием произведений классики или хотя бы фрагментов из нее. Лидия Георгиевна этой не самой постыдной страсти была подвержена с первых до последних своих шагов по экономно освещаемым коридорам тех школ, лицеев и гимназий, куда приводили ее лабиринты судьбы.
Традиционный «Каменный гость» привлекал очаровательных (или казавшихся себе таковыми, для Лидии не это было важно, а «приобщение к великому Пушкину») юных артисток и их готовых на все поклонников возможностью со сцены спеть под гитару, легализуя свои скрытые ресурсы, или, что еще важнее, – показать-таки всем соперникам, кто чего стоит. И хотя у учительницы и учеников цели не совпадали – опять же традиционно –
недостатка в участниках не было. Кульминацией был, разумеется, вечер у Лауры. Некоторые Лауры слухом не могли похвастаться, зато уверенно бренчали те нехитрые аккорды, под которые пели свои девичьи страдания, свойственные сменяющимся стереотипам молодежной культуры. Зрительный зал неизменно аплодировал, когда дона Карлоса, этого шестерку, морализирующего не по делу, закалывал вовремя подоспевший дон Гуан.
«Дон Гуан:
- Ежели тебе не терпится, изволь.
Бьются.
Лаура:
- Ай! Ай! Гуан!..
(Кидается на постелю.)»
И тут, по тексту, должен упасть замертво дон Карлос. А дон Гуан должен, обращаясь к Лауре, произнести:
- Вставай, Лаура, кончено.
На одном из очередных спектаклей исполнитель дона Карлоса, смертельно влюбленный в исполнительницу Лауры, падая, зацепил и увлек за собой исполнителя дона Гуана. Их возня на полу продолжалась не слишком долго, но зал загудел:
 - Кончай!..
 Тогда, усилием воли подавив в себе желание убить по-настоящему соперника, дон Гуан освободился из его объятий, использовав известный ему по занятиям восточными единоборствами прием, и поднялся.
- Я кончил. Вставай, Лаура! – голос победителя заглушили гогот и аплодисменты зрителей.
- Кончай и с ней! Тебе в кайф будет, - звучали непредусмотренные автором реплики из активизировавшегося зрительного зала.
- Браво, и бис, и бис, и бис, - старательно выкрикивала галерка.
Безобразие прекратила завуч, возникшая в дверях актового зала:
- Здесь дурдом или бардак? – поинтересовалась она будничным тоном.
Зрители, не осмелившиеся угадать правильный ответ, замолкли.
По завершении литературного вечера завуч предложила учительнице написать объяснительную по поводу создания антипедагогичной ситуации и провоцирования зрителей на коллективное употребление бранных слов.
Вот вам и СОЛНЦЕ ПОЭЗИИ, и вот вам величие СЛОВА!
Ну, и кто теперь будет настаивать на осуществлении благих намерений? Ясно: тот, кто привычен к адским мучениям. Читай: привык к естественному, как смена дня и ночи, непониманию со стороны благонамеренных ближних.
Будь Лидия Георгиевна помоложе, она, неутомимая в изобретении того самого велосипеда, на котором ей бы и убираться подобру-поздорову, может, и впредь настаивала бы на осуществлении этих самых благих намерений: ведь распространявшаяся либерально-демократическая безнравственность заставляла ее быть в постоянной боевой готовности – служить общественному благу. И это несмотря на печально известные примеры Н.А.Некрасова и подобных! Но Богом посланная пенсия предложила ей новые головоломки. И первая – знакомая всем и каждому: где деньги зять?
Лялька, по простоте душевной, на такой незамысловатый вопрос отвечала со свойственной ей прямотой – заработать-де. Но головоломка есть головоломка. Если не в школе, в конце тысячелетия и по достижении пенсионного возраста признанной за каторгу, то где? Где? Ведь одряхлевшие ноги не хотели ходить в лесные или иные походы. Ночные бдения под гитару уже не соответствовали нынешним вокальным невозможностям Ляльки. Изгибаться и выламываться перед малявками, под микро- и телескопами подросткового воспаленного взгляда, не позволяла ни педагогическая (демагогическая) нравственность, ни окаменевающий в (выработанном за время педстажа) положении «Смирно!» позвоночник. Лялька, признаться, твердо верила, что если ей суждено еще не умирать, то работа сама её найдет, - и будет это нечто возвращающее к истокам, то есть сулящее несказуемые переживания. И главное – иллюзию успеха.


       Глава 14. Ну так и чем вы измерите успех?


Однажды, в первые годы своего хождения по университетам (в прямом и переносном смыле), в которые Ляльку, привыкшую исключительно к почитанию или громогласному порицанию своего таланта, жизнь обучала смирению и не слишком-то привечала самонадеянную девчонку, она, по совету родителей, отправилась для восстановления нравственных сил из Минска на отдых в Гродно, к бабушке, к старым добрым ощущениям.
Лето было не самое жаркое, даже для средней полосы слишком уж умеренное. А Гродно за десяток лет так видоизменилось, что Лялька не услышала в душе звучания старых мелодий. Струны что ли заржавели? Вот ведь и нынешний дом, в котором обрела комфортные (цивилизованные) условия быта семья старшей тетушки, Валентины, был в самом центре – новый небоскреб для размещения в нем семей самых значимых в городе фигур. Квартира – пятикомнатная, полы паркетные, у бабушки - отдельная комната. Ванная, туалет, биде, большая кухня, кладовка – все как наконец осуществившаяся мечта.
Только Алик не улыбается, а все больше молчит и по-деловому собирает рот в куриную гузку, как Петр Первый, глубоко чтимый в Лялькиной семье (признаться, не столько чтимый, сколько рейтинговый: дело в том, что просто-напросто отец, окончивший историко-филологический факультет в БГУ, среди всех русских исторических деятелей ему отдавал предпочтение и потому часто упоминал всуе). Аликина жена, куклоподобная и вообще весьма своеобразная, смотрит исподлобья. Бабушка при каждом удобном случае так и норовит сбежать из дому: что ей делать в этом холодном мерцании трюмо, люстр, кафеля, в конце концов? Цветы теперь у нее только на подоконнике. На кухне она ныне третья по рангу хозяйка, после Валентины и Алины, жены старшего внука.
Ну, где, по-вашему, тут место удовольствию? На кого прикрикнуть, кого приголубить? С кем поделиться остатками со стола? Ни кота тебе, ни собаки … Ясное дело, у младшенькой, Корделии-Зоечки. Неразумна, хоть и Московский университет закончила, и над диссертацией работает – вот-вот защитит. А живет с мужем-режиссером за Неманом, в новом микрорайоне. Сынок у них маленький еще, слава Богу, бабушку потому и привечают, что ребенку внимание нужно... Вот Лялечка приехала, так ей в пятикомнатном раю места не нашли, а у Зойки – в ее двухкомнатной хрущевке – хоть бы что. Живут как цыгане. Муж-режиссер домой на ночь не всегда приходит. Так Зойка заместо того, чтобы без хлопот поработать над окончательным текстом монографии, мужа разыскивает, трезвонит по всему городу: телефон в театре не отвечает, дружки-актеры-живописцы как повымерли, - соответственно, матери спать не дает, защиты ищет. Бабушка ей по телефону по ночам морали почитает-почитает, да и перейдет к ней на пару дней пожить.
Лялька такого не видывала. У них отец в самом мертвецком состоянии всегда к ночи домой являлся – а уж, вернувшись, мог прямо у двери рухнуть, как колосс Родосский (так его мать сердито определяла, в качестве одного из чудес света, о котором одна только молва и идет, а самого-то и нет перед глазами удивленных потомков). У них принято было отца не отчитывать, а с прибаутками до постели дотаскивать… Мать, правда, все чаще переходила ночевать в комнату к дочерям. Все реже стояла над его пальто-костюмами с утюгом и щеткой, все жестче смотрели ее глаза.
А Зойка – нет, она проплачет всю ночь, ребенку шлепки раздает по чем зря, а чуть муж на порог – упреками его осыпает. Он повинится, улыбнется, за плечи обнимет – и все как рукой снимает. Бабушка его прохвостом честила. А успех его постановок в театре на счет везения относила. Любопытно, чем на самом деле определяется успех или неуспех в жизни? Может и вправду талантом? Или везением? Или чем? Кого больше: талантливых неудачников или преуспевающих бездарей?
В общем и целом, скучно. Так Лялька определила. Вслух, разумеется, не говорится ничего такого. Все делают вид, что жизнь полна интересных поворотов событий, что все так неожиданно, так интересно, словом – депресняк никому не нужен, поскольку является первым признаком вымирания. А Лялька факт своего антиобщественного ощущения собственного бытия всячески скрывала. Ну, как человек из подполья у Федора Михайловича. А то, раскроешься, не дай Бог, посадят в клетку, или под надзор врачей, или изобретут иной способ изоляции. Оно, конечно, «какая разница мне, где непонимаемой быть всеми », однако привычнее там, где все тебе знакомо по многим параметрам.
Лялька искала в Гродно прежнего, детского восторга и замирания в животе, как в пещерах над Неманом бывало. Ничего, что с примесью страха, зато ни на что не похоже. А тут что? Все по заезженному сценарию. Начитанная, Лялька все такое по классической литературе уже знала наперед. Ей и книги ее полузаброшенной (в чердаках или подвалах мозга?) не надо было, чтоб предугадать развязку сюжета. Скучно.
Поутру, готовя у плиты завтрак на всех, бабушка, находящаяся в бегах из законного места проживания, упомянула, что у Баськи – даром, что сама недавно ребенком быть перестала, – ребенок такой же, как у Зойки, может чуточку помоложе, зато поспокойнее, потому что никто его не нервирует. Это при том, что Баська живет без мужа: с тех самых пор, как вернулась из Варшавы, мать похоронивши, так и мыкается одна.
- Где? – подскочила Лялька.
- Да тут, в погранотряде, уборщицей, - бабушка не преодолевшая коммунистического отрицания всего, что связано со «шляхетством», кажется, злорадства скрыть не сумела. А может, это Ляльке показалось. Однако не это для Ляльки было важно: Баська тут где-то рядом!
После завтрака Ляльку отправили с братиком погулять – она, не задумываясь на миг, ухватила Саньку на ручки – и на автобус. Найти Баську в погранотряде - труда не составило. Баську все знали, с Лялькой познакомиться тоже были не прочь – удивлялись только, что у такой девчушки молоденькой да такой на руках сынище, детсадовского почти возраста.
У Баськи была отдельная комната. Дочка, Мариша, после обеда спала в чистенькой кружевной постельке. Баська ждала в гости не Ляльку – на столе был приготовлен настоящий пир.
- Ух, ты! – они обе онемели, увидев друг дружку. Баська стала еще красивее, чем была когда-то ее старшая сестра, Аля. И одета была совсем не как уборщица.
- Я здесь временно. Пока дочурка маленькая, эта работа самая для меня подходящая – все ж таки сама себе хозяйка. Что сейчас не доделаю, могу попозже завершить: главное – работу выполнить. – Бася, по всей видимости, подбирала русские слова с некоторым трудом. И это придавало ей еще дополнительного шарму, как, по общему мнению, акцент - Эдите Пьехе. Вот что значит юность – за границей. Хотя в Гродно Польшу заграницей не считают.
- Я думаю, - протянула она и запнулась, наверное, подбирая слова, - я думаю, что больше не долго тут пробуду. Я замуж выйду. Ты его сейчас увидишь, - завершила Бася, прислушиваясь к шагам на лестнице.
- Ух, ты! – опять выскочило из Лялькиных уст, лишившихся дара воспитанной речи. В дверь вошел с букетом роз и огромной тортовой коробкой красавец-майор. И Лялька почти мгновенно узнала Стасика. А он ее не узнал, церемонно раскланялся, достал откуда-то (из кармана?) бутылку грузинского вина. Буквы на этикетке как картинка замысловатая; народ не простой и письменность у него особенная, - это Лялька про себя отметила, вслух, конечно, говорить не стала: за нападение на Алю осудили какого-то кавказца, хотя, кажется, не грузина, а чеченца, из переселенцев, вышедшего тогда по амнистии в пятидесятые годы. Хоть уже больше десяти лет прошло, а лучше не припоминать. За столом счастливо улыбающаяся Бася устроила место для нежданной гостьи – и начался тихий пир с воспоминаниями о лучших моментах прошлого. Санек сидел молча. Он не был ребенком говорливым, только в его черных, как у Зойки, глазах отзывались все мысли и переживания, которые он поглощал и как будто осмысливал. Лялька гордилась умненьким и воспитанным братом.
- Так чей это сынишка? – переспросил Стасик. – Тети Зойки? А, знаю, знаю, так пела прелестно, не хуже, чем Аля.
Лялька поразилась, как он спокойно произнес имя, от звуков которого в молодые-зеленые годы терял голову и готов был потерять карьеру. «Вот так и я через многие годы спокойно буду произносить имя Чумы», - подумала Лялька мимоходом. И неожиданно для самой себя выпалила:
 - Чума! Сволочь – и все!
- Ты с ума не сошла? – Бася перестала улыбаться. - Это кто же чума: Зоя или Аля?
Лялька удивилась, что надо объяснять: она совсем не о том, она на свои мгновенные мысли среагировала вслух, простите ради Христа. А Санек понял: он без удивления смотрел на Ляльку сочувствующим взглядом.
Стасик понял по-мужски:
- Какой-такой Чума нашей Ляле жизнь портит? Только скажи – я гарантию даю…
- Да нет, - загрустила Лялька. – В общем и целом это я сама себе жизнь порчу… А нам с ним не по дороге. Хоть люблю я его ужасно. И он мог бы меня любить. Но уж больно большую плату за любовь его надо платить: и покориться, и смириться, и футбольной болельщицей заделаться, - закончила Лялька со смехом.
Чума внешне был типичным красавчиком-разгильдяйчиком с немецких или польских открыток, с избытком представленных в семейном архиве Баси. Особенно вот этот, нарисованный в тирольском костюме, с бантом на шее, с кривой улыбкой на независимом лице, усыпанном то ли яркими веснушками, то ли тусклыми родинками. А еще особеннее смотрелся этот наклон головы влево… Да, смешно, а она-то считала его неповторимым. А он растиражирован. Ну и что, что в заграничной печати? И наши тоже когда-нибудь раскрепостятся. И перестанет Чума быть Чумой, а станет как все.
Смеяться ей не слишком хотелось: Бася, хоть и гостеприимная, и радовалась искренне, была не та. И Чума не ко времени вспомнился – с ним всегда ассоциировались в Лялькином сознании самые отрицательные эмоции. То есть такие, при которых она не могла оставаться безмятежной. Все было не то. То есть было не все то, чего ждала Лялька. Момент был таков, что Лялька прямо в пятках прочувствовала: пора сматывать удочки. Молодая пара не простит потери нескольких минут уединения, пока Мариша спит до следующего кормления. А кормление, скорее всего, уже приближается - груди Баси стали тугими и выпирали из глубокого декольте в ожидании быть употребленными. Лялька записала в аккуратную записную книжку Баси под названием “Wademecum” свой (тети Зойкин) телефон и, увлекая за руку тихого братика, умчалась к автобусу, уже нетерпеливо пыхтящему на остановке. «С чего тут злорадствовать?» - не поняла Лялька собственных предположений о бабушкиной оценке Басиной судьбы. Все складывается очень примитивно и к общему удовольствию. Без потрясений. Потрясений не терпели в доме Баси и Али никогда. У них всегда на столе, покрытом кружевной скатертью, стояла полная вазочка конфет. А когда умер отец, мама только сменила розовую блузочку на черную и помаду стала покупать неярких тонов.
Из поисков прошлого ничего не вышло. Света Смольская, конечно, была все та же, смешливая и щедрая, внимательная и добрая, но какие-то внутренние барьеры поставила жизнь между прежними приятельницами, с первого взгляда их оценить было невозможно. Да Лялька и не вдавалась. Ей своих барьеров было в тот период не преодолеть. Минский университет она отвергла, походив с несколько месяцев выборочно на его занятия и пораздавав за это время полку книг из домашней библиотеки: в университетской - ничего этого не было, однокурсники были невежественны, но знаний жаждали. Лялька за невежество их втихую презирала, но не позволяла себе этого даже думать: отец никогда, если только пьяным не был, не смел обижать убогих. Напротив, всем помогал, обычно в ущерб себе. Лялька видела в этом высокое назначение – помогать людям. Не догадывалась она, как, впрочем, и ее вполне зрелый отец, что эти убогие, вспомогаемые, готовят в ответ на помощь амбициозную отповедь: мы-де и без вас вполне обходимся, чего вы тут со своей дурацкой помощью встреваете. Как бы там ни было, а книг в доме в тот период значительно поубавилось.
Ленинградский университет отверг ее. Можно ли поступать в ЛГУ, не зная, кто в пьесе «Ревизор» - главный герой? Это было первое столкновение Ляльки с суровой необходимостью читать критическую литературу: если бы не верила в неотразимость собственных суждений, то читала бы вовремя признанных литературоведов и постигла бы, что главный герой – это смех. Правда, Лялька, прочитав массу книг к поступлению в Москву, (она так всегда и думала: поступаю в Москву, а не в Московский университет. Чувствуете разницу?) – Лялька узнала, что положительный герой – это смех. Не главный, правда, нет, а положительный. Вопрос ей был задан некорректно. Иначе гениальная в те годы Лялька, небось, сообразила бы. Потому что главного героя нет в пьесе. Лялька на этом и сегодня будет настаивать. Да, а положительный герой у этого хохла, Николя Васильевича Гоголя, конечно, присутствовать должен. Потому как на мир хохол смотрит всегда с положительным намерением. Это был еще один мимоходом данный ей урок: не поддавайся панике, не сдавайся, требуй точной постановки вопроса. Кто бы к тебе ни подступал: то ли большой, то ли поменьше начальник, а ты уточняй, не тушуйся. А то они от успехов-то голову теряют, словами играют почем зря, а ты ищешь особенного смысла в их обрывочных высказываниях.
- Вот вам и Ляля, - судачили бывшие учителя. - А все ей пророчили успех…
 - А я всегда говорила: нет в вашей Ляле стремления к вершинам. Она поверхностная ученица была, - настаивала Дора Захаровна. - Чуть что – у нее возражение. Когда принцип холодильника изучали, она уперлась: «не может менее нагретое тело отдавать свою энергию более нагретому телу», даже какие-то журналы из библиотеки приносила глупые. А всего-то и надо было что учебник выучить глубоко и твердо.
- В отца пошла. Помните, как спорил на Новый год, за столом, все пьют, радуются, а он с учителем истории – в драку… Бедная Нина Алексеевна, сквозь землю готова была провалиться, что мужа привела на безобидную школьную вечеринку.
Маечка, классная бывшая, не возражала. Как возразить, когда все ее любимчики были отброшены с пути успеха на самые пустые обочины. Чума уже успел и в тюрьме отсидеть за хулиганство: девицу выручал, по словам друзей. А девица была самая что ни есть «достойная».
Совсем выросли нежизнеспособные дети. Чуме уже все передние зубы поменяли – дерется не переставая. Благо, вымахал в последний школьный год и вытянулся в небо. Вместо тугого зада в узких брючках – главной его внешней чертой теперь стала походка вразвалочку, как будто земля под ним колышется. Неизменными остались только его черные родинки - по всему телу и лицу.
Хорошей хваткой обладали те, кого в школе крепкими середнячками называли – они успех ухватили крепко и не отпускали ни при каких обстоятельствах. Умели и согнуться, и изогнуться, и обидчику не спустить, правда не сразу, а когда тот ослабнет. Они всегда умели вовремя подсмотреть в учебнике ответ на вопрос учителя, не утруждая мозг наукою бесплодной, а умея угадать, чего угодно учителю. Лялька честно пыталась стать как все. Даже пыталась подстроиться под позицию учителя, что у нее, конечно же, окончилось полным крахом. Лялька недоумевала по поводу примитивных вопросов, задаваемых учителями на закреплении пройденной темы, и часто в этом своем недоумении попадала впросак. «Так все же кто правильно назовет столицу США?» И ежику понятно, что Вашингтон. Но зачем географ переспрашивает? «Так что? Нью Йорк все-таки, может быть?» А Маечка, объясняя историю возникновения Общего рынка, задает свой исторический вопрос: «Так где же находится этот Общий рынок?» Ясно, в Европе. «А в какой же стране?» О Господи, при чем тут какая-то отдельная страна, что они все темнят? Неужели нельзя спрашивать по существу? Лялька с той поры, как столкнулась с особенностями преподавания гуманитарных предметов как способом превращения мыслящих детей в бойких попугайчиков, перестала желать учительской участи для себя. К старшим классам многие одноклассники определились с выбором дальнейшего пути. По Пушкину: «Блажен, кто вовремя созрел…» и т.д. По Белинскому: «…повторить матушку и батюшку». То есть повзрослев, стали растиражированными копиями своих родителей. Говоря на последнем родительском собрании о будущем своих любимцев, в первую очередь Ляльки, Геши, Чумы, классная значительно возгласила: «Большому кораблю – большое плаванье!» Мать с этого собрания пришла гордая всем услышанным. Она еще не знала, что выпускные и вступительные экзамены обнаружат не совсем тот результат, которого ждали окружающие. Ни Лялька, ни Геша, ни Чума не прошли по баллам на дневное отделение. А на вечернем задержался из них только Геша. И не только потому, что с ним вместе училась Илона, в которую Геша был безнадежно влюблен еще с девятого класса, когда Илона перешла к ним из соседней школы. Он ведь, кроме всего прочего, был обременен ответственностью перед своей состоящей из одних только женщин: бабушки, матери и младшей сестры – семьей. Никаких безответственных или просто веселых глупостей он себе не позволял. Мужчина в доме. Но он среди любимчиков был только один такой правильный. Другие от курса отклонились. (Слава Богу, что любимчиками бывают немногие!)
Маечка, после этого класса уже, на должности завуча, узнала, как сильно удивил всех Чума, на глазах у обезумевших от стояния в очереди дам купивший французские духи (может, и не французские, и рядом не лежавшие, однако молва собрала у прилавка с парфюмерией всю плешку, от Круглой площади до площади Ленина вся молодежь и их более старшие родственники толпились в ГУМе, пересчитывая необходимые для приобретения вожделенного флакона собранные по сусекам деньги). Купив же, он высоко поднял флакон над головой, напомнив минчанам о статуе Свободы, если не о самой свободе, после чего флакон открыл и вылил содержимое на свои небрежно свисающие с тощих во времена активной юности бедер поношенные джинсы.
Это, конечно, привело к росту его популярности среди сомнительных фигур, болтающихся по дворам с гитарами и слушающих свою катастрофически нерусскую музыку на бобинных магнитофонах, вместо того чтобы, как все советские люди, слушать радио и ловить позывные «Маяка», на котором можно и Трошина, и Утесова, и Шульженко услышать.

А одноклассники, после стройотрядовских заработков собравшие копейку на строительство отдельной кооперативной квартиры, только у виска покрутили, когда о подвигах Чумы узнали. Они свои поступки соизмеряли с денежным эквивалентом. Это было надежно, выгодно, удобно. А эфемерная духовность ушла из обихода после того, как отпала необходимость писать сочинения на вольную тему. (Почему вольную? Никто бы никогда по своей воле не писал, если бы для других тем не надо было хотя б понаслышке быть знакомым с литературными произведениями, что не всегда получалось. Или лучше того – всегда не получалось. Вот и вся тут вольность – осознанная необходимость).

Тут бы Ляльке с Басей навек распрощаться, как живущей в иной плоскости, но видно жизнь далеко не плоская штуковина. Сегодня всем младенцам доступно понятие о голографическом устройстве вселенной. А Лидия Георгиевна сегодня совсем не удивляется, что разбитая судьба – это не менее интересное явление, чем судьба цельная. Кто бы мог подумать, что в дочке Баси, Марише, отразится, как в частице от всего прошлого, все это самое: духовное, беспокойное, прекрасное - по представлениям и целям самой Мариши, и беспочвенное, сомнительное, - по определениям и оценкам тех сведущих (деликатных) людей, которые всегда желают добра окружающим? Или это очередные заблуждения, грезы наяву, от которых так и не отвыкла не раз падавшая оземь Лялька. Вместо того, чтоб оборотиться лебедушкой, в небеса воспарить, хваталась после падения за перо, чем пополняла ряды бойких и небойких графоманов, некоторая часть каковых с успехом делала большие деньги взамен изданий на газетной бумаге. Но это уже из области цирковых фокусов – тут Лялька свою немощь осознала давно и не трепыхалась. Но писать не переставала, потому что не переставала падать и больно ушибаться. Все повторяется…


       Глава15. Телега с перебитым крылом
       
Бася, после нескольких лет счастливой жизни в Гродно со Стасиком, успешно сделавшим карьеру человека, безукоризненно защищающего Родину, лет пятнадцать затем прожила с мужем в столице, сначала Белоруссии, потом Беларуси. Мариша выросла в обстановке уюта и покоя. Если не считать те несколько лет беспокойства, которое было связано с рождением братика. Когда он подрос, в доме опять стало тихо и уютно. День детей расписан от утра до вечера: кто на музыке, кто на спорте, кто на занятиях языками, кто на «умелых руках». В выходные вместе – на выставку, в музей, в театр, в консерваторию, в филармонию, в парк, в лес, в Ботанический сад. Мало ли возможностей в столице! Так же, как ее мама, Бася не работала большую часть жизни на государственной службе – она была исключительно верной спутницей жизни для своего очень значительного супруга. Трудновато ей стало после трагической, при непонятных обстоятельствах, гибели мужа. Только необходимость заботы о детях помогала ей функционировать в нормальном режиме. Она подумывала даже о возвращении в Гродно, в дом к свекрови, в котором прошли несколько замечательных лет после замужества. Если бы Стасика, как человека особенного, не перевели в Минск, зачем бы ей покидать Гродно? А куда теперь от его могилы уезжать? Вот только дочка, Мариша, всегда хотела вырваться из дому, ей ни Минск, ни приемный отец угодить не могли: в кого такая? Неужели Лялька могла на своих уроках свернуть мозги ребенку набок? А ведь школа – одна из лучших в городе. Дети – все из семей приличных.
И учиться Мариша, как тетя Ляля, пожелала только в Москве. Мариша так и звала Ляльку «тетя Ляля», вне школьных стен. В школе же, ясное дело, без колебаний произносила: «Здравствуйте, Лидия Георгиевна! Понятно, Лидия Георгиевна».
Встречались с Лялей, кроме классных собраний, редко. Она вся была погружена в свои проблемы: Лев Толстой неправильно понят – его только Владимир Ильич (среди остальных заблуждающихся) верно оценил. Как донести до людей правду Льва Толстого? Бася поражалась полной невменяемости подруги: кому он нужен, Лев Толстой? Ну, включен в программу. Ну и работай. Работай, а не трепи нервы себе и людям.
Проблема вторая: с орфографией еще что-то, оказывается, надо делать. Дети, видите ли, не усваивают только с опорой на память. Тут надо расширять общекультурные горизонты! Ах, Лялечка, что же, что это такое? Вон телевизор «Горизонт» тебе с самым широким заграничным кинескопом! Вон тебе и кабельное телевидение! Так надо, представьте себе, всемерно вовлекать в творческую деятельность. Ба! Никто до Ляльки не додумывался! Именно ей предназначено перевернуть мир. Бася резонно возражала: зачем надо собственный зад мучить, если он и без того бесформенный? Лучше походи на аэробику и в какой-никакой магазин парфюмерный загляни. Вон муж-то – молодой! А сама – вся в морщинах!
Хуже всего было то, что Мариша привязалась к этому семейству! Будто не было у Ляльки своих двух наполовину одичавших без обычной материной ласки дочек. Старшая вся ушла в свою живопись, под мимоходом брошенные матерью оценки создавала шедевр за шедевром. А мать по-настоящему даже ни разу за время студенчества дочери в Академию искусств не удосужилась заглянуть – выставку студенческих работ одним глазком увидеть. Ей, видите ли, и без того все ясно: состязаться следует не с соседом, а с Микеланджело, или хоть с Пабло Пикассо… Младшая еле-еле музыкальную школу дотянула. Ей состязаться уже не в лом: она дитя совсем новейшей эпохи. Этому поколению все, на чем зависали старшие, по барабану …
 Бася, разумеется, не роптала, она все ж таки католичка по воспитанию и вере: ей роптать не к лицу, - но Мариша! Мариша кровного своего отца знать не может, до года ей еще было, как Бася порвала с этим полурусским, совсем не по-польски относившимся к женщине, человеком большого обаяния и больших амбиций. И когда в нем побеждали амбиции, то понятия семьи для него не существовало. Откуда в Марише это непольское сознание своего несовершенства? Ощущение потребности завтра быть лучше, чем сегодня? Поляк (точнее, полька) себя высоко несет – на том стоим! Мы уже сегодня стоим большего!
Горевала Бася, но поделать ничего не могла. Не надо было Маришу отдавать в школу, где работала подруга детства – она ее окончательно с пути сбила. С какого пути? Тут Бася задумывалась, и ответа не находила. Хорошо было тем подругам, чьи дети, сыновья, пошли по стопам положительного отца. С этими подругами хорошо было поговорить вечерами за чашкой чаю. Постаревшая Бася, точная копия своей мамы, в красивой седине и с неярко подведенными губами, принимала подруг в своей большой одинокой квартире за красиво сервированным столом. Дочь практически никогда не нарушала раз и навсегда заведенного в доме распорядка жизни. Потому и предпочитала оставаться с внучкой в однокомнатной квартире, построенной для нее еще при жизни Стасика. Зять тоже не выдержал того мироустройства, которое было естественно для Мариши. Дети развелись. Такой удар для Баси был очень тяжелым – она отдалилась от дочки незаметно для себя. Странно, что Лялька, эта виновница охлаждения между дочерью и матерью, все равно для Баси оставалась желанной гостьей. Бася не любила анализировать происходящее в жизни, и эту странность просто принимала как неизбежность. Без редких встреч с Лялькой она не могла бы обойтись – ведь это было поводом увлажнить тонкий кружевной платок, поднося его к глазам, чтоб не растекалась тушь вместе со слезами.
Когда Лялька совсем свихнулась и опубликовала первый рассказ, Бася поразилась, что эта свихнувшаяся дарит ей с позволения сказать произведение, в котором выставляет на всеобщее обозрение жизнь ее дочери, да еще и в искаженном, в ее, в Лялькином, вывихнутом представлении.
 - Да ну тебя, читательница из тебя! Тут обобщение, художественный вымысел. Да тут я сама героиня, больше, чем твоя Мариша! Только о старой кляче никто вообще ничего читать не станет, а о такой среднестатистической – еще подумают… Ох, как вы все читаете! Одна Мариша только и научилась. Да не моя это заслуга, не иронизируй. Это Москва учит… - защищалась Лялька.
Бася была сражена тем аргументом, что не Лялька учит, а нечто абстрактное, то именно, что для Ляльки и Мариши в слове Москва конкретизировалось. Она взяла книгу в руки, украшенные массивными перстнями, второй раз. Надо прочитать медленно. Может и без Московских университетов прочитается? А может Лялька и права? Поспешность – враг успеха в области духа?
Книга называлась «Телега с перебитым крылом». Бася решилась разобраться во всем, прежде чем обижаться за искаженное изображение жизни ее любимой дочки. Её дочь не любит поверхностности. Дотошно выполняет решение задач, возникающих одна другой сложнее, по мере их решения. Эта привычка к мелкой работе – генетическая черта, по Басиному роду ведущаяся от матери, мастерицы в вышивании и вязании кружев, от Али, мастерицы в шитье и моделировании фасонов, не похожих на другие какие-либо… Каждая пользовалась почитанием и уважением в своем кругу… Почему Маришка выглядит неудачницей? Может, она не в том кругу, то есть - не в своем, находится? А дело, которое она своим считает, оно ее или не её? Бася, в эту новую эпоху своей безупречной жизни, после пятидесяти, по-молодому засомневалась в правоте своих прежних воззрений. А ведь буря в душе разразилась с появлением на горизонте (изменившейся по сравнению с пятилетним возрастом) Ляльки, переставшей любить конфеты, прикладывающейся кончиком языка к коньячному бокалу – у нее это именовалось «напьемся наконец». Неужели она, став в десять раз (считая от периода детской дружбы) старше, хуже понимает свою дочку, чем эта странная Лялька?
Она принудила себя начать медленно читать:

«Марина Васильевна, проработавшая в сфере образования более двадцати лет, оставалась верна тем, по ее мнению, непреложным принципам, без соблюдения которых не существует школы: это, разумеется, правда, добро и красота. Ибо Лев Николаевич (не Лева Ульянов, который пение преподает, а Л.Н.Толстой) убедительно показал в гениальном и непревзойденном романе «Война и мир», что без правды, добра и красоты нет и не может быть истинного величия. Марина Васильевна до слез расстраивалась, когда обнаруживала, что ученики «Войны и мира» не читают. Зато читают «Сто золотых сочинений», из которых черпают безошибочные суждения обо всех проблемах классической литературы. Вот вам и правда: коротко и ясно.
       И вообще, кому она нужна, эта правда? Никому эта правда не нужна. Здесь, по крайней мере, в ней дефицита не было, она колола глаза, валялась под ногами: скомканные страницы старых учебников, остатки попкорна, рваные презервативы… А ведь в помещении этом занимается только девятый класс!
- Да ладно вам! Вот вам 10 баксов – и не вызывайте меня сегодня. Дался вам этот Пушкин.
       Марина Васильевна не почуяла под собой страны. Прежнее социалистическое государство покупало ее за деревянную валюту – она отдавалась любимой работе и так. Это же частное учебное заведение привлекло ее новизной небывальщины: школа не только вне политики, но вне государства! Нельзя сказать, что на Марину Васильевну решающее воздействие оказал слух, что оплата будет выше обычной школьной. Главное, что привело сюда Марину Васильевну, - лицей открылся в каких-то пятистах метрах от ее дома, в бывшем детсадике, знакомом по причине посещения этого священного места ее маленькой дочкой. Так может, это перст судьбы?
 Но то, что происходило теперь, лишало ее бессребренического тщеславия (никого не обманешь: зачем пошла в негосударственный лицей? Неужто совершенствоваться в педагогическом мастерстве? Государство признавало ее учителем высшей категории). То, что происходило теперь, категорически требовало нового мышления и претендовало на открытые отношения. Дескать, давайте не будем друг другу врать: вам нужно денег – их есть у меня. А то, что есть у вас – стандартный набор словесных штампов на продиктованную свыше тематику – их нет у меня желания получать. Я, вообще, лапши не кушаю. Договоримся мирно. Марина Васильевна не готова была к миру: десятилетия борьбы за успеваемость, за дисциплину, за развитие интереса к знаниям призывали ее мобилизоваться. Нельзя мириться с тем, что на урок явились только 40 % учащихся класса – и те не готовы к уроку.
- Забери, Михаил, свои деньги. Я тебе сама могу дать столько же, при условии, что ты будешь заниматься делом.
- Не смешно! Вы ничем не рискуете. Во-первых, у вас нет таких денег. (Он выделил слово «таких». Марина Васильевна с тоской подумала о том, что директор под предлогом финансовой проверки уже на неделю задержал аванс). Во-вторых, я же не буду выполнять ваших условий, это все подтвердят.
- Эй, что вы гоните! – когда вошел Жора, Марина Васильевна не заметила. Хороша же учительница! В классе числится пять человек, в наличии двое. Пришел третий – учительница не заметила. А ведь это еще 20% класса. Этот Михаил с баксами своими развлек ее так сильно, что она даже не помешала Иннокентию (Кеше), сидевшему слева от учительского стола, тщательно пережевывать его бесконечное яблоко. Она заглядывала в парту: яблоко лежит одно. Всегда одно. Растет только количество огрызков.
       Пока Михаил (в просторечии Мика) на понятном для Жоры языке обрисовывал ситуацию, в двери класса возникло еще одно лицо. Гипотетические очередные 20%. Голова острижена наголо. Если бы не знакомая розовая серьга в ноздре, Марина Васильевна не признала бы ученицу. Лена, правду сказать, не признавала Марину Васильевну, в смысле, как учительницу. Лицо изобразило удивление и радость:
- А, это вы, Марина Васильевна! Я и не думала. Здрасте. А у вас что, язык или литература?
- Иди отсюда. Литература. До свиданья. Тебе не интересно.
       Это Жора. Личность сильная. Вот только по меркам архаичной (советской) педагогики, как бы и не личность. Негатив преобладает. Марина Васильевна называла это цинизмом переходного возраста в период депрессивной экономической ситуации. Правда, для кого депрессивной? Марине Васильевне был свойствен женский эгоцентризм воззрений. А мама Жоры держала несколько палаток на «Динамо», а папа всегда был в загранпоездках. Старший брат Жоры изучал экономику в Коммерческом колледже, младшая сестра бегала с первоклассниками по коридорам лицея, разбрасывая обертки от жевательной резинки, и с хохотом пряталась за спину брата при каждой необходимости. Факт братской заботы и снисходительной нежности, наблюдавшейся по отношению к сестренке, на взгляд Марины Васильевны, приобретал оттенок рыцарства и перевешивал ту стихийную прямоту отношений со сверстниками, которую с большой натяжкой можно было назвать отсутствием деликатности. Издержки рыночного воспитания. Стремление доминировать не вмещалось в лидерской душе и время от времени искало применения – каждые две минуты, как Марина Васильевна засекала по своим часам на одном из своих уроков, звучал его голос. То в виде возгласа одобрения, то осуждения происходящего с одноклассниками, а то и в виде комментария к теме урока, что несказанно удивляло и радовало Марину Васильевну. Он был распорядителем привычных для учащихся занятий: и когда они с аппетитом ели свои невообразимые «собойки» (восполняли дефицит родительской любви), и когда дрались за сантиметры рабочего стола (добивались признания значимости своей индивидуальности), и когда стреляли по нарисованной на доске мишени мастерски жеванными бумажными шариками (расслаблялись, или релаксировали, по квалификации лицейского психолога). И все это – одновременно с обучением, то есть в процессе. Чем это, собственно говоря, хуже, чем обучение во сне? Свободные методики современной Европы ищут именно в этом направлении…
 В общем, нормальные дети. Только негатив в сгущенном состоянии.…Тем почетнее задача педагога, вознамерившегося привести их в состояние равновесия.
Мы по определению выбираем трудный путь, «опасный, как военная тропа». Кого ни спроси о работе, каждый говорит: «Окружающим кажется: что тут особенного – сиди и говори (тележурналист); выходи на сцену и пой (эстрадная певица) и т.д. А за этим – тяжкий труд». Вывод – люди не хотят заниматься тем, что для них легко, а как раз наоборот. Ведь те, кому было бы легко петь, писать и т.д., избрали стезю слесаря, дворника и т.д. Наверное, именно из-за тяжести. Общий вывод – человек сам творец своего неблагополучия. Тривиально. Сам себе Сальери. Никто не хочет быть Моцартом, так как это сопряжено с клеймом гуляки праздного. А жить легко в нашем ландшафте не принято. Сальери, умевший измерить вес и смысл деятельности, - предтеча марксизма-ленинизма, планировавшего творчество.
       Однако Марина Васильевна не любила Сальери, хотя и не было причин личного характера. Наоборот, ее демократические убеждения требовали терпимости. Но такова ее индивидуальность: присягнув в любви Пушкину /Моцарту/, терпимой к Сальери и присным она быть не умела. Здесь заявляли свои права травмы пионерского детства, прошедшего на передовой коммунистического воспитания, нетерпимого ко всякого рода предателям и самозванцам. Правда, второй кумир Марины Васильевны, Александр Блок, это противоречие между суггестией пушкинской терпимости и революционного гуманизма преодолевал в свое время по-мужски, у трактирной стойки. Для Марины Васильевны это – трактирная стойка - не годилось. И пол тут ни при чем – за сто лет после Блока женщины добились стирания граней между полами (или это сделали опять-таки мужчины?) Причина не пол, а, во-первых, возраст (до желанной пенсии впереди много меньше, чем позади - значит деньгами швыряться по трактирным стойкам нечего). Во-вторых, национальный характер (заявленная независимыми белорусами толерантность расшифровывалась прямой и честной по отношению к самой себе и к своим недостаткам Мариной Васильевной как паралич свободного волеизъявления,) В-третьих, профессиональное мастерство (навык следования алгоритму, по которому учителя не стоят у трактирной стойки). Все это, увы, удаляло ее от Пушкина (Моцарта) - гуляки и равно приближало к Сальери-труженику. Очередной вывод не понравился Марине Васильевне. Хотя процесс думанья доставил удовольствие, что подтверждало правоту врага ленинизма Бернштейна: конечная цель – ничто, движение – то, что надо. Правы все? Как в старом еврейском анекдоте? Марина Васильевна не всегда понимала анекдоты.
- Марина Васильевна! - Жора щелкнул пальцами, мобилизуя внимание, - продолжим урок! Я буду отвечать. «Цыгане».
- Конечно. Только - «Цыганы». И чтоб все слушали.
- Эй, лохи! Чтоб все слушали! – Жора кинул взгляд на обоих
одноклассников и произнес:
- Как ни зовите повесть…
- Поэму, - возразила Марина Васильевна.
- Как ни зовите повесть, хоть поэмой, все же останется трагедией она, настолько истинной, насколько грустной. Нет новых на земле дорог, как нет на карте белых пятен, мир слишком стар для новизны. Одни младенцы произносят в нем с восторгом свое первое «агу», как дети Мариулы и Земфиры. Кто жил подольше – понимает больше. Судьба Алеко, этого хмыря, который замочил Земфиру, не вызывает ужаса у нас…
- Поразительно, - Марина Васильевна подняла брови.
Жора мгновенно среагировал:
- Пусть поразительно, иначе он не может, он собственность свою оберегает, хотя и примитивно. Я не понял только, - перешел Жора на обычную прозу, - чья телега осталась стоять после ухода цыган?
- Давайте перечитаем этот отрывок, - обрадовалась поводу обратиться к Пушкину Марина Васильевна.
- Я не взял с собой текста, - изобразил смущение Жора, не бравший с собой ничего, кроме денег – все остальное: тетради, сигареты, плейеры, ручки и другой школьный ассортимент – всегда находилось в шкафу в классном помещении, откуда все и брали по потребности. Тетради и ручки классный родительский комитет регулярно закупал, и было непонятно, почему их в шкафу было меньше всего – по наблюдениям Марины Васильевны, ими ведь не пользовались.
- Кто хочет почитать? – спросила на всякий случай Марина Васильевна, хотя не была уверена, что ее услышат. Кеша старательно жевал, прикрываясь ладонью. Мика заканчивал шариковой ручкой татуировать правую голень и потому головой почти лежал на собственном колене.
- Читайте вы, - разрешил Жора.
Марина Васильевна с удовольствием раскрыла нужную страницу. Тут дверь класса, отворяемая внутрь, распахнулась, обнаруживая на внешней стороне фантастическое граффити: птица, разноцветным оперением и гребешком напоминавшая петуха, из-под хвоста которого глядел гигантский фаллос. Изображение было снабжено рекламным текстом: «Ни приятного оттяга, ни приятного стеба не гарантирует ни математика, ни литература – только безопасный секс». Главный объект рекламы был приколот канцелярской кнопкой…
       Марина Васильевна привыкла не понимать своих нынешних учеников. Подобных алгоритмов не предлагала прежняя ее деятельность.
       Дав время ознакомиться с шедевром, появился на пороге и сам автор, Чингис-хан (по документам Тенгиз, ребенок кавказской национальности). Марина Васильевна ему симпатизировала: стихи запоминал с первого чтения и уже больше к ним не обращался для уточнений – как с первого раза запомнилось, так он и считал правильным. В монологе Фамусова сквозил сленг, дети покатывались, но Тенгиз «не прикалывался, вы чего», просто он так запомнил. Но Марина Васильевна ценила более всего его умение составить схему любого сложнейшего предложения – ни периоды Льва Толстого, ни хитросплетения Гоголя не составляли для Тенгиза загадки, хоть в пятерочники он не рвался. Вот и сейчас прогуливает урок. Что там, в параллельном? (Класс из шестнадцати учащихся считался перенаселенным, потому и был поделен на две неравные части: в той, второй, половине ученики были числом поболее и, как ни парадоксально для подобного заведения, намного заинтересованнее и ответственнее в учебе. А где же их классный? Если нет учителя-предметника, то классный, согласно Уставу Лицея, организует внеклассные занятия, следит за самоподготовкой и т.п. Что же происходит? Марина Васильевна не находила ответов на эти вопросы, как и на многие другие. Коллеги не любили говорить попусту.
- Что скажете? – осанка триумфатора и детское ожидание похвалы – то ли уловка, то ли симбиоз семейного и рыночного воздействия на чуткую душу ребенка, достигшего ростом притолоки.
- Не мог обождать перемены? – Жора закипал. – Со своим галимым петухом достал. У меня «пять» за «Цыганов» обламывается.
Оскорбленный художник рывком снял дверь с петель и понес в дальний угол коридора, где сейчас, вероятно, шел урок в параллельном девятом, насчитывавшем одиннадцать учащихся, из которых явно один (то бишь автор художественной композиции) отсутствовал на уроке.
       Среди учащихся этого многочисленного для лицея класса у Марины Васильевны были две тайные сторонницы, любившие Пушкина и всегда готовые к уроку отличницы, по капризу судьбы родившиеся в семьях новых белорусов. Из-за этих аккуратных и тихих девчушек Марина Васильевна временами взрывалась и конфликтовала с основным контингентом, требовавшим высоких оценок за высокую плату, регулярно перетекавшую из карманов их родителей в карман директора лицея, носившего гордое наименование «Классический». О знаниях здесь имели свои представления: на первом же педсовете директор объявил, что нынешние учащиеся в знаниях имеют огромное преимущество перед преподавателями, поскольку каникулы обыкновенно проводят в турпоездках по Европе, а досуг посвящают компьютеру, о котором учителя могут пока только мечтать. Когда Марина Васильевна, по своему обыкновению, попыталась установить зависимость между поездками, компьютером и знаниями, ее быстро посадили на место. Директор спросил: « У вас есть компьютер?» -– «Нет». – «Ну, так и говорить нечего». А Алена Александровна, преподаватель белорусского, сидевшая рядом, сжала руку Марины Васильевны, одновременно согласно кивая директору.
Классическая сторона обучения выражалась в расписании уроков, составленном в соответствии с государственными программами. Основой педагогической концепции была объявлена свобода. Свобода должна была породить достоинства, о коих не помышляла старая школа. Коллеги на ежедневных пятиминутках докладывали о своих достижениях, одна Марина Васильевна, задумываясь о перспективах, вносила диссонанс в общую здравицу, звучавшую в адрес директора.
       Директор строго следил за тем, чтобы свободу не ущемляли никакие – ложные – методики. И опытные (не первый год в лицее) учителя, не проявляя эмоций, заученно кивали.
       Только Соломон Захарович, историк, пользовавшийся всеобщим почитанием (а директор, по наблюдениям Марины Васильевны, его как будто побаивался), сказал как-то:
- Это же типичный цирк: главное не поворачиваться к подопечным спиной – тогда даже можно поиметь удовольствие.
Соломон Захарович, конечно, прав. Цирк. Но кто здесь кого дрессирует?
       Фокус с дверью не имел прецедента. Следовало изобретать свою модель поведения. Ах, «опыт – сын ошибок трудных…» Для начала надо было напомнить подопечным, что здесь не шоу, а урок, и жизненные блага зависят не от фокусов, а от того, в чьих руках оценки… И почему так долго нет звонка?
- С «Цыганами» мы еще встретимся на пушкинском вечере, - Марина Васильевна закрыла любимый том с явным сожалением. - А к следующему уроку читайте…
- Какому следующему? Следующий у нас – химия, - вмешался Кеша, управившийся с очередной порцией перманентного завтрака. Воздух, при отсутствии двери беспрепятственно циркулировавший между классом и туалетом, уничтожил остатки запаха неопознанных копченостей – селедка или колбаса? – полагавшихся после яблока или перед ним.
- Все остряки, - не переставал сокрушаться Жора, намеревавшийся вырвать из лап судьбы запланированную пятерку. Рынок воспитывает дух, способный противостоять стихии людской глупости, не хуже, чем это делали битвы революции, с тем различием, что революционные борцы ставили целью общественное благо, а рыночные – личное.
В зияние двери с первого этажа донесся звонок. Обычно во втором этаже, где учились старшеклассники, звонок был слышен слабо: провод регулярно обрывался. Стоило электрику пройти по лицею с профилактическим осмотром, нередко переходившим в затяжной ремонт, как по его следу выезжал на роликовых коньках гроза лицея, пятиклассник Князек (фамилия, отменившая попытки переименования. «Бог шельму метит», - любил напоминать лицейский шофер Костя).
Князек, маленький, ловкий, мобильный, не знающий страха, любил делать «весело!» Поэтому только в редкие периоды его отсутствия (грипп, выезд на представление в Диснейленд, отдых на берегу Мертвого моря или другая уважительная причина) в лицее чего-нибудь не ломалось, не рвалось, не проливалось, не рассыпалось, не передвигалось, не пряталось…
Замечательно шел к его белокурой челке невинный взгляд и надутые губки. Добавьте пионерский галстук и вознесенную в салюте руку – и плакат пионерского детства оживет. Возможно, мама Князька забеременела в пионерском лагере, где ее зрительные ощущения не имели выбора. (Имеется в виду – во время работы пионервожатой. И руководящий опыт мог помочь в становлении бизнеса… Но оставим эти догадки педагогам). Когда Марина Васильевна наблюдала за лицом Князька, стоявшего перед директором, с доброжелательной иронией поднявшим перед носом маленького роллера перст указующий, ей мерещилось, что надутые губки готовы раскрыться и дать возможность зубкам вцепиться в палец, за траекторией которого пристально следили невинные глазки. Правда, для учащихся с 1-го по 5-й классы авторитет директора был вне посягательств.
Князек въехал в проем двери вслед за звонком, с удовлетворением обнаружил состояние двери, но останавливаться на этом не стал – его сейчас занимало другое:
- Марина, как вас там! Скорее! Там у вас ЧП! – Князек был коллекционером-экспертом происшествий из разряда «весело!». Марина Васильевна встревожилась. Ее седьмой, где она была классной, располагался в том же крыле, что и пятый. Князек знал, что говорит. А до провокаций он еще не дорос.
Девятиклассники всегда считали себя вправе решать проблемы, возникавшие у младших, среди которых учились их братья или сестры. Тем более в классе Марины Васильевны, которая только и может что брови поднимать и глаза округлять. Не то чтоб совсем тормозила, но слишком интеллигентная (через два «л», в каждом словарном диктанте). Все сорвались с места и исчезли. Когда, наконец, и Марина Васильевна достигла классной комнаты, расположенной в противоположном конце здания, то Жора уже следствие закончил и меру наказания определил: два семиклассника, вобрав головы в плечи, стояли перед ним. Алеша, по прозвищу Каннибал, потирал правое ухо. Юля и Настя, девчонки-семиклассницы, восхищенно следили за действиями Жоры. Кати и Оли не было. Юра подал Алексею бутылку из-под кока-колы, наполовину опорожненную:
- Пей при мне, Каннибал.
- Не имеешь права, - заикаясь, возразил Андрей.
- Ты будешь после него, не спеши, - остановил его Жора.
Иннокентий и Михаил сдержанно усмехались, предвкушая интересное продолжение зрелища. Князек ездил по классу кругами, фиксируя происходящее. И морально и численно перевес был на стороне старшеклассников. Марина Васильевна с ее коммунистическими воззрениями могла только все испортить. Там, где нормальные (лицейские) педагоги закрывали за собой двери, оставляя учащимся свободу самостоятельно решать их проблемы, Марина Васильевна занималась бессмысленными разборками и все делала наоборот, чем следовало. Давно бы уже с ней покончили, как здесь умеют – все учителя знают свое место, сам Соломон границы соблюдает… Если б не эта ее манера делать круглые глаза: возьмет и, правда, заплачет. А это не весело, а скучно. Есть у них в классе одна такая конченая с круглыми глазами, так ее мать бьет при всех в лицее, не стесняясь посторонних – ничего веселого, каждый хоть раз попробовал. Классный перевел конченую в параллельную группу, которая учится получше, боялся, что здесь ее обидят. А кому надо конченых обижать? Марина Васильевна, может, и не конченая, но с головой у нее точно проблемы. Жора не в первый раз ей помогает. Она хоть бы что. В первой четверти чуть «три» не вкатила: «Тексты надо читать!» Классный ей, конечно, мозги промыл, Но, видно, не до конца..
- Что происходит, позвольте узнать? – в своей занудной интеллигентной (через два «л») манере начала Марина Васильевна.
- Эти нассали в бутылку коки и угостили Ольгу, - звонко отрапортовал Князек..
- Где она? – всполошилась Марина Васильевна.
- Бутылка? Да вот она. Сейчас будет пустая.
- Да Ольга же!
- В сортире. Хочет рвать – не получается. Поехали, покажу, - Князек был уже в дверях. Марина Васильевна поспешила за ним.
Ольга плакала в туалете. Катя заламывала руки – выражала сочувствие. Марина Васильевна обмыла плачущей девочке лицо, велела прополоскать горло и рот, повела в медпункт, напоила какой-то микстурой, протерла и себе, и Ольге руки остатками «Дзинтарс», завалившихся за дырку в подкладке портфеля в инкубационный период рыночных отношений, когда «Дзинтарс» еще попадались в продаже. Теперь бывшие духи в самый раз годились для дезинфекции. (За подкладкой портфеля каждая опытная учительница в свое время находит удивительные вещи).
Врач невозмутимо делала записи в тетради учета больных и травмированных.
- Моча стерильна. Её считают лечебной. Все в порядке. Вот угольная таблетка. Примите. Перед обедом придешь еще за одной. Можете идти.
А тем временем Жора, чтобы предотвратить гуманитарную помощь со стороны Марины Васильевны, ускорил процесс исполнения наказания. Потому при возвращении Марину Васильевну в дверях класса семиклассники с пылающими ушами едва не сбили с ног, бросившись по направлению к туалету.
Жора сидел за учительским столом с ручкой наготове.
- Распишитесь, – он вскочил и подал раскрытый дневник, в котором напротив графы «русская литература» стояла крупномасштабная пятерка. Не хватало подписи учителя. Марина Васильевна машинально подпись поставила.
- Спасибо. В журнал можно поставить позже. Еще одна – и я иду на Ляписа-Трубецкого, - Жора захлопнул дневник и обернулся к Ольге:
- Ну, как на вкус кола-прикола? На халяву всегда так, Коза!
- Козел, - равнодушно парировала успокоившаяся Ольга.
Кеша догрыз яблоко и с удовольствием метнул огрызок в урну, стоявшую в дальнем углу класса, Как обычно, мимо. Марина Васильевна поискала глазами веник. Он, точнее, то, что осталось от него, обнаружилось в вазе под портретом Пушкина. Марина Васильевна решила, что выметет мусор, когда отведет всех на обед. На приход уборщицы рассчитывать не приходилось – они не задерживались в лицее. Иннокентия лучше не задевать – очень нервный мальчик. Тем более при Ольге. Он оказывал ей знаки внимания – доедал ее порцию в столовой. Теперь он посчитал себя обязанным выказать заботу в очередной раз:
- Чья бы халява мычала! Ты еще в журнал свою «пять» получи, - Кешина субтильная фигура раскачивалась на длинных ногах, поводя тонкими руками, как бы ища в пространстве опоры, которую он утрачивал, переставая жевать: он либо жевал, либо раскачивался.
- А чья телега осталась стоять после ухода цыган? – Кеша на секунду перестал раскачиваться, остановив взгляд своих светлых, преувеличенно больших глаз на удивленном Жоре, не ждавшем агрессии с этой стороны. Марина Васильевна отметила про себя, что, значит, из урока кое-что остается в памяти.
- Лох. Марина Васильевна на пушкинском вечере всем лохам все объяснит. Отвечаю! – Жора считал вопрос исчерпанным. Но тут подал, наконец, голос Михаил, все это время молчавший под прикрытием длинной немытой челки, свисавшей ниже подбородка. Когда он стригся, то челка достигала только верхней губы, и это уже делало его уязвимым для чужого любопытства – он стригся редко.
- А тебе слабо, - голос сипел, как бы заржавленный от редкого употребления. – Телега с перебитым крылом принадлежала молодому цыгану. Старый уехал на своей. Алеко – на своей. А молодого же Алеко пришил. Его телега осталась никому не нужной, как памятник погибшей любви.
Марина Васильевна ликовала: трактовка совершенно самостоятельная, во-вторых, свидетельствует о внимании к теме Пушкина, и, в-третьих, в речи почти не использовалось арго. «Когда поднимется с полей станица поздних журавлей И с криком вдаль на юг несется, Пронзенный гибельным свинцом Один печально остается, Повиснув раненым крылом», - возникла в профессиональной памяти Марины Васильевны ненужная цитата.
Конечно же, Марина не станет тыкать оригинальным текстом в глаза ребенку, осмелившемуся на самостоятельное высказывание. Ведь то, что «телега» была «с перебитым крылом», а старый цыган именовался просто «старым», - объяснялось приверженностью к поэтическому эллипсису в речи!
- Ну, что, занимался я делом? – Мика отодвинул край челки с одного глаза. – С вас 10 баксов! – выражение его лица было невозможно определить под нависающей челкой.
Ах, «опыт – сын ошибок трудных»! И это еще не было концом рабочего дня… И добро и красота оставались пока еще не достигнутой целью. Зато оставалась перспектива. Но десять баксов! Неоспоримой правдой было то, что у Марины Васильевны их не было.
- Я включаю счетчик, - челка опять укрывала оба глаза, а голос шелестел без малейших оттенков эмоций. Жора, материально заинтересованный (оценка в его крепкой семье имела твердый денежный эквивалент) в добром здравии учительницы, как источника желаемых оценок, - Жора стоял подле Кеши, обнимая приятеля за плечо, а второй рукой вытаскивая из бездонного кармана Кешиных просторных джинсов румяное яблоко. Он заслужил это маленькое удовольствие: наблюдать замешательство со стороны «литературной энциклопедии», как между собой называли Марину Васильевну ученики десятого класса.
Марина Васильевна замерла со своими круглыми глазами, и даже звонок, призывавший на следующий урок, не сдвинул ее с места.
- Запиши на мой счет, - заговорил-таки Жора, бросив огрызок точно внутрь мусорки. – Пойдемте, Марина Васильевна, в той группе как раз после химии журнал должен быть!
Таким голосом, надо думать, говорит сегодня добро. Главное, чего не усматривала в этом всем Марина Васильевна, это красоты. Если не считать произведения нового Чингис-хана, о котором трудно было составить объективное суждение, так как Марина Васильевна не считала себя компетентной в современном изобразительном искусстве.
Как бы там ни было, истинное величие, если не было необходимых трех компонентов: правды, добра и красоты – не имело места быть. Была неясная пока что перспектива. Из чего следовало: предстояла работа - жизнь имела смысл.
       Люди всегда нуждаются в подтверждении своего превосходства хоть в чем-нибудь, иначе они не спят, не слушают музыки революции, не выходят на подмостки, и всеми доступными им способами демонстрируют свою, как авторитетно и безоговорочно доказал Фрейд, половую недостаточность. Позже Франкл стал утверждать, что человек настойчиво ищет смысла бытия, а не удовлетворения одного только сексуального влечения, что человек отличается от обезьяны не одними размерами половых органов, что человек – существо духовное. Но попытки Франкла опровергнуть всеми признанный за основу мирозданья фрейдизм не нашли слишком широкой поддержки, так как хороший бизнес на духовности сделать нельзя.
 На чью сторону стать? «Куда ж нам плыть?»
«Куда меня влечет неведомая сила?»
Может быть, вопрос выбора направления пути поважнее вопроса «Кто виноват?» или «Что делать?».
Может быть, определив направление пути, человечество перестанет искать виноватых, топчась на месте. А двинувшись в путь, поймет, что делать.
Если направиться по пути, указанному психоаналитиками фрейдистского толка, погрязнуть в комплексах детского возраста, это очень похоже на возвращение к пещерному способу отношений.
Если искать смысла бытия, без чего нет духовного человека, по утверждению многих экзистенциалистов, то легко стать мистиком и одиноко воспарить над горним миром.
«Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит».
Так что дело за малым: стань звездой! И не нужен ни Фрейд, ни Франкл.
«Ты царь – живи один. Дорогою свободной иди, куда тебя влечет свободный ум, усовершенствуя плоды любимых дум, не требуя наград за подвиг благородный. Они в самом тебе. Ты сам – свой высший суд…»
Ужасно трудно, верно, быть гением. Тут даже простым маргиналом оставаться сил не хватает, так и тянет войти в общий хоровод и пытаться получить награды от массовиков-затейников за достигающую указанной планки степень резвости или не получить награды, но всей душой отдаваться борьбе за оные. Так и тянет.
 Несколько длинных мгновений бесконечного рабочего дня Марина Васильевна предавалась подобным отвлеченным размышлениям. Глаза её блуждали по разоренному дворику детсадика, в котором лицей «Классический» внедрял в незрелые, по мысли Марины Васильевны, головы детей новых белорусов осознание себя свободными людьми, как любил повторять директор.
Ряды кустарника безвременно утратили геометрические формы, беседки вкривь и вкось смотрели во все стороны, если еще не накрылись фантастически замалеванными остатками крыш. Песочницы с первых дней открытия лицея использовавшиеся как гигантские плевательницы, даже припорошенные снегом, вызывали ассоциации с последствиями атомной катастрофы в миниатюре. Может, поэтому жильцы соседних домов начали сторониться лицея и в магазин предпочитали ходить не через дворик, чего безуспешно добивалась в свое время администрация садика, а в обход, мимо обрушенного забора.
Все, что построено, бывает разрушено. Тысячелетиями сохранявшиеся на территории многих государств культовые творения мастеров в наши дни от человеческих рук же и гибнут. Людям обычно кажется, что гибель несвоевременна. Однако таковы непреложные беззакония земного бытия… И этого, Марина Васильевна, двойкой не предотвратить. А что способна сделать пятерка? Мало, мало у вас, Марина Васильевна, средств воздействия на современное юношество. Кнут и пряник, так примитивно безотказные в дорыночном образовании, ныне требуют глубокого пересмотра. Может, директор все-таки в чем-то прав, объявляя прежние методики несостоятельными? Надо искать!
- Не могу найти, где бы покурить спокойно. Соломон лаборантскую запер и сам пропал, как сквозь этот драный линолеум провалился, - вытаскивая из дыры в полу застрявший каблук изящной туфельки, сердилась подошедшая Элеонора Казимировна, англичанка, работавшая только в среднем звене учащихся. «Я что, похожа на сумасшедшую? Со старшими вполне может поработать молодежь, они найдут общий язык, пускай даже и не английский А меня вполне устраивают пятиклассники».
- Чем вы красите волосы, Марина Васильевна?
- Импрессией. Каштан.
Англичанка вежливо удивилась:
- Неужели? Неплохо выглядит. И долго держится?
Её пышные кудри периодически меняли оттенки, подчиняясь капризам склонного к переменам сердца красавицы. Весь ее облик мог бы служить моделью для рекламы «Лореаль – Париж…Ведь я этого достойна…» Только Элеонора ценит себя намного дороже, репетиторством зарабатывая раз в 10 больше, чем получает за урок в лицее. Марина Васильевна искренне восхищалась женщиной, умеющей покорять возрастные и прочие материальные барьеры.
- Кстати, не слышали, Жора Красовский уже приносил в бухгалтерию плату за последний квартал? Говорят, нет налички, чтоб выдать зарплату…
Марина Васильевна не слышала. Не только про плату, но даже и самого вопроса. Она не могла оторвать глаз от завалившейся беседки перед окном, из-под косо лежавшей крыши которой торчал белый сапог со шнуровкой выше колен. Во всем лицее только у Лены из 9-го, отсутствовавшей на литературе, были такие сапожки за 200 долларов. Сапог медленно передвинулся и исчез под крышей. Зато так же медленно начал выдвигаться левый сапог из этой пары. Не найдя объяснения этому мистическому зрелищу, Марина Васильевна обернулась к Элеоноре. Та повела глазами и буднично констатировала:
- Накурились и оттягиваются. Не делайте таких глаз, Мариночка. Оставьте сердце для собственных детей – у этих есть свои родители.
- Вы уверены? – слабо возразила Марина Васильевна.
- Не сомневаюсь. Это зафиксировано в платежной ведомости.
Красивая Элеонора умела степень ответственности измерять в твердом эквиваленте. Сердитой или вышедшей из равновесия ее не видели. Напротив, улыбка часто освещала это профессионально сделанное дорогими визажистами лицо без определенного возраста.
Мимо простучала каблучками миниатюрная Алена Александровна, белoрусичка, или, сокращенно, белка, одинаково авторитетная и у администрации и у лицеистов. Она коротко кивнула, указала на часики, золотым медальоном свисавшие с изящной шейки:
- Звонки подаваться не будут – электрика нет.
Марина Васильевна заспешила в параллельный 9-й, где, питала она надежду, возможно осуществление плана урока по дорогой ее сердцу пушкинской теме свободы.
У входа в класс, загораживая дверь ногой, сидел Михаил, замаскировавшийся челкой. Как обычно.
Марина Васильевна, подойдя, поинтересовалась, что это он делает у дверей чужого класса.
- Сторожу вход, - прохрипело из-под челки.
Костлявые ноги в грязных башмаках опирались о косяк, имитируя шлагбаум, о чем свидетельствовали белые поперечные полосы, нарисованные мелом по внешней стороне брючины. Для своих экспромтов лицеисты мгновенно создавали временные декорации - Марина Васильевна, как постановщик литературных инсценировок, оценила и про себя одобрила находчивость и выдумку. Толпа девятиклассников с радостным изумлением ждала развития событий.
- С вас 10 баксов, - бубнил хриплый голос. Марина Васильевна растерялась. Жоры рядом не было – он на химии, наверное, сражался за следующую пятерку. Её симпатия, жизнелюб Тенгиз, не признанный ею какой-нибудь час назад художник, не спешил к ней на выручку, как бывало раньше. Напротив, он даже отступил на шаг, сливаясь с остальными. По его замыслу, надо было дать понять, наконец, этой литературной мечтательнице, на каких трех китах держится мир. Первое – незыблемый авторитет денег – она уже должна была прочувствовать. Второе – ответственность за каждый собственный шаг – она поняла еще не до конца. Но главное - взаимовыручка и взаимоподдержка – эти понятия были ей абсолютно чужды. Эта последовательница совка умела только ходить на амбразуру и отчаиваться, когда ей это не удавалось… Из одного только чувства гуманности следовало ей открыть глаза.
Тенгиз вслух задал тот вопрос, который интересовал всех:
- Что вы сделаете?
- Пойду …
- К классному? Ха-ха-ха! Степан Ерофеич уехал!!
- Значит, к завучу, - попалась в сети Марина Васильевна.
- Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!! Уехала Елена Ивановна!!!
- Значит, поставлю двойку за неусвоение материала урока без уважительной причины, - Марина Васильевна, поняв, наконец, что опереться не на кого, решилась действовать самочинно и шагнула было в сторону помещения, размерами чуть больше шкафа. Там обычно хранятся журналы и коротает время завуч, обложившись кроссвордами и сканвордами. Эта каморка, похоже, в предшествующую эпоху предназначенная для технички с ее ведрами и швабрами, ныне числилась учительской, что было, как и многое в лицее «Классический», уловкой красноречия, имевшегося с избытком у представителей администрации лицея.
- Кому? – искренне удивились в толпе.
- Всем, - решительно бросила на ходу Марина Васильевна.
Такого за ней прежде не замечалось. Толпа заволновалась.
- Ну ладно, идите, - убрало шлагбаум, то есть опустило ногу психически неуравновешенное дитя, склонное к девиантному поведению. Угроза, как одна из форм насилия, хотя и свидетельствовала о педагогическом поражении, но позволила Марине Васильевне добиться цели и войти в класс. Однако до победы еще было далеко: едва учительница пересекла порог класса, как Михаил установил свой шлагбаум заново. Потасовка за спиной Марины Васильевны закончилась стуком закрывшейся двери.
Несколько минут тихой возни за дверью Марина Васильевна использовала для подготовки доски к уроку: написала тему, цель, вопросы для рассмотрения, а в правом углу – домашнее задание.
Как поступать дальше, чтоб этот урок реализовать? Что она вообще может сделать в этой исключительной школе для особо одаренных материально и так чуждых ей в интересах и привязанностях детей? Из зеркала в полстены, повешенного классным из соображений эстетики (директор указал на особую роль эстетического воспитания во внеурочной работе), на Марину Васильевну смотрел кто-то несчастный, растрепанный и незнакомый. Только подойдя вплотную, Марина Васильевна увидела наклеенный прямо по середине зеркальной поверхности портрет рокера, вырезанный из журнала «COOL», а затем – свое оторопевшее отражение.
«Хороша!» - не успела полюбоваться она, как из-за двери воззвали:
- Марина Васильевна! Откройте!
Дверь не поддавалась. В образовавшуюся щель Марина Васильевна напомнила о дисциплине и подобных неуместных понятиях. Когда за дверью отсмеялись, Тенгиз, насладившийся зрелищем компенсации за нанесенную ему неумышленную обиду, оттер плечом Михаила – в класс потекли ученики.
Отличницы, опустив глаза, сидели над тетрадями. Тенгиз тянул руку и четко отвечал на вопросы. Если не считать плейера, воспроизводившего запись «Скуттора» в неизвестном кармане, (Марина Васильевна все не могла понять, соответствует ли этот ритмичный вопль духу пушкинских «Цыган»), урок был похож на настоящий. Особенно отличницы, бесцветными голосами читавшие текст и старательно пересказывавшие учебник. Марине Васильевне стало скучно. Видно, дрессировка давала свои плоды.
На счастье, стало скучно и Тенгизу. Он выхватил текст из рук опешившей Анечки – Пушкин зазвучал с кавказскими интонациями. Класс оживился. Все захотели читать по ролям. Ничего, что некоторым следовало бы все же выучиться складывать слоги в слова и слова во фразы. Тенгиз продирижировал чтением так, что по ролям читали те, кто умеет, а неумеющие перевертывали страницы. Теперь стало похоже на рабфак периода становления нового общества. Повеяло духом революции.
- Ну, что теперь скажете? – Тенгиз горделиво посматривал на одноклассников и ждал ответа учительницы.
- Очень хорошо. Если бы мы не потеряли время в начале урока, было бы еще лучше, - затянула назидательную волынку учительница.
- Опять вы за свое! Ну будьте же человеком! – то ли взмолился, то ли возмутился богатый на оттенки голос Тенгиза. – Очень хорошо – это пять? Или опять…
- Разумеется, пять. Но на следующем уроке. Когда завершим то, что не успели сегодня.
Отличницы аккуратно записывали домашнее задание. Тенгиз захлопнул дневник, протянул через парту руку, неведомо откуда извлек плейер, усилил звук - Бакстер рявкнул на весь лицей. Тенгиз улыбался, указывая на часы.
Рабочий день подходил к концу. После полдника, во время которого директор мог воочию убедиться, что весь педсостав при исполнении, Марина Васильевна отправилась к десятиклассникам, в их обширные апартаменты – бывший танцевальный зал – с пианино, на черной поверхности которого было процарапано: «Соломон – муд… Подумайте хорошенько!» Соломон имел возможность становиться все мудрее: его подопечные каждый день преподносили сюрпризы. Впрочем, его удивить, как казалось Марине Васильевне, было нельзя. Разве только тем, что на полдник подавали недостаточные порции. Тогда он прямиком шел на кухню – его недоумение быстро находило свое разрешение. Он любил поесть в любое время суток. Каждый, кто приходил к нему, в лаборантскую, размерами превосходившую учительскую комнату раза в три, приносил с собой что-либо питательное. Не совсем правильно тут употребление слова «каждый», ибо к Соломону Захаровичу приглашались избранные. Марина Васильевна до сих пор не входила в их число. Она не имела ни чувства юмора, ни навыка подчинения авторитету, ни нормальных женских форм, наконец! Один пафос воспитания гармонической личности! И смех и слезы! Картинками, вырезанными из «Огонька», хотела разбудить интерес к искусству у его учащихся, которые с детства настоящий Дрезден и Париж знают. Посещали ли галерею? Какую еще галерею! Они, что, бездельники какие-нибудь? Они родителям в работе помогают. Для них весь мир тесен, а она тут о какой-то галерее. Времена меняются, надо быть гибкой, а не просто худышкой.
У десятиклассников звенела гитара: ребята создали рок-группу «Марихуана», которую неофициально называли «Мариша» (любили, что при упоминании их рок-группы вздрагивала и оглядывалась Марина Васильевна, привыкшая к этому имени в своем баснословно далеком детстве, а теперь с трепетом ждавшая, когда же её самое окрестят «Марихуаной» - но пора, видно, еще не настала). Теперь талантливые детишки, оберегаемые Богом и Соломоном, регулярно репетировали, особенно активно, когда на повестку встал вопрос о чтении бессмертного романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Читать не было желания. Репетировать – куда ни шло. Но Марина Васильевна не отчаивалась, веря в притягательную силу настоящей литературы. Начать прививать любовь к литературе следовало с помощью пушкинского волшебства: вечер памяти Пушкина к 10 февраля готовил почти весь лицей, исключая лишь те классы, в которых не работала Марина Васильевна.
Не прошло и часа, как артисты подтянулись в репетиционный угол за пианино. Открывал представление гитарист, исполнявший специально переделанную под этот случай песню Шевчука, и, если не обращать внимания на то, что он путал слова и щедро произносил, то есть пел, «блин», начало производило общее благоприятное впечатление. Затем, по замыслу сценаристки (Марина Васильевна до поры скромно умалчивала об авторстве), несколько торжественных реплик произносили ведущие. После этого десятиклассники, неравнодушные к Лере, исполнявшей роль Земфиры, разыгрывали все тех же дорогих сердцу учительницы «Цыган», благо Александр Сергеевич, обозначив многие места многоточием, оставил возможности для сотворчества.
Лера, обвязавшись по бедрам своим шикарным английским шарфом, начала было диалог со стариком-цыганом, как неожиданно прозвенел отремонтированный звонок – сигнал к отъезду по домам. Марина Васильевна вздохнула, покорная судьбе, сокращающей минуты мимолетной радости, но мысль о предстоящем чае в своей маленькой тепленькой кухоньке одарила ее ощущением полноты жизни. Надо было только заглянуть в помещение собственного, седьмого, класса, чтоб убедиться в целости стекол, парт, дверей и прочего лицейского фантастически движимого имущества.
Простреленный из детского игрушечного пистолета циферблат часов над покосившейся доской показывал без пяти шесть. Педагоги прощались и срочно выпроваживали задержавшихся в помещении лицеистов – внизу сигналили маршрутные такси, специально нанятые развозить учащихся по домам, находящимся в самых разных микрорайонах. Подошел Соломон Захарович, улыбаясь половиной губ, пригласил Марину Васильевну на дружеской чаепитие в свою лаборантскую по случаю пятидесятилетия хозяина. «Ах, да, - вспомнила Марина Васильевна, - на днях собирали деньги на подарок, надо же, а она как следует не оделась, не причесалась». Вслух она воскликнула, наполняя звуки воодушевлением, на какое еще была способна:
- Спасибо, я очень признательна! Желаю юбиляру лучших коллег и лучших учеников! – по лицу Соломона скользнула было тень, но он сдержался от колкости в ответ на двусмысленность пожелания. Марина почувствовала, что, кажется, сморозила глупость. Когда она, наконец, начнет думать, прежде чем открывать рот!
– Если вообще лучшие еще возможны около вас! – продолжила она и ужаснулась тому, как Соломон отреагировал.
- В данную минуту, по-видимому, нет, - со своей спокойной язвительностью произнес он и закончил прения. – Как бы там ни было, приходите, мы еще ждем.
Это коротенькое слово «еще»! Его надо было произнести при первом упоминании коллег: «еще лучших коллег». Как ненамного оно опоздало и как много испортило его отсутствие! А как неуместно оно оказалось в следующей реплике: «если еще возможны»! А как убийственно это «еще ждем»!
Боже, прости ей ее косноязычие, вытекающее из дурацкой прямолинейности, которую в дорыночную эпоху называли прямодушием и причисляли к достоинствам. Как же, оказывается, непросто жить в обществе, освободившемся от морального кодекса строителя коммунизма. Мало, мало внимания она уделяла понятиям этики межличностных отношений. Марина Васильевна, переживая свой позор, поставила перед собой задачу овладения элементами этикета – она встречала на книжных развалах книжки с яркими заголовками, но до сих пор не задумывалась над тем, что они появились не случайно. Ведь ныне спрос определяет предложение. Значит, в обществе назрела потребность в церемонности! И слава богу!
- Ну, слава богу, вы еще не ушли, простите, я вас не успела предупредить заранее. Пойдемте, Соломон всех ждет, - Алена Александровна пристально посмотрела в лицо погрустневшей коллеги. – Что вас сегодня терзает? Все забудьте. И бросьте эту привычку носить чужие чемоданы. Нам предстоит несколько приятных мгновений оттяга – вот и все! Пойдемте. Дайте расческу.
Она разбросала челку Марины надо лбом, остальное все причесала слева направо и подвела послушную Марину Васильевну к зеркалу:
- Ну, как? Девочка в порядке. Нужно освежить губы. Доставайте помаду!
И тут в пустом коридоре появилась запыхавшаяся Катя.
- Марина Васильевна! Маршрутка уехала! Мамин телефон не отвечает! Что мне делать?
Алена Александровна с любопытством посмотрела на Марину Васильевну: так и есть, она уже обнимала Катю за плечи, и успокаивала по-своему:
- Мы доберемся сами. Ты где живешь?
- Около автозавода, только там, кажется, еще автобусом надо проехать от метро.
Алена Александровна безнадежно махнула рукой на прощанье. Один только путь в противоположный конец города занимал не менее часа, а ведь Марине надо было бы еще возвращаться. Значит, не судьба. Ну что ж, сама Алена Александровна чужих чемоданов носить не намерена, если Марина по-другому не соображает, пускай расхлебывается. А ведь можно было посадить ребенка в обычное такси, расплатившись, потребовать в бухгалтерии возмещения, но на это должна была быть ее собственная инициатива – директор не очень-то приветствует подобные траты. Хотя в отдельных случаях допускает. Главное, не проявить со своей стороны слабинки. Люди готовы подчиняться, благодаря своей, пардон, животной природе, главное – правильно определять интонацию для воздействия на ход той или иной ситуации. Алена Александровна в очередной раз подивилась, что человек такой необыкновенной эрудиции, как Марина Васильевна, может быть абсолютно беспомощен в самой простой житейской ситуации.
Марина Васильевна плотно обвязалась шарфом, проверила, все ли пуговицы застегнуты на Катиной легкой курточке, не рассчитанной на длительное путешествие по зимнему городу, – и они двинулись в путь. По дороге Катя рассказала, как она сначала разыскивала один сапожок, чтоб переобуться из сменной обуви. Сапожок оказался в ящике Ольги. Потом не могла найти свой ранец. Его обнаружил Князек в своем шкафчике и потребовал выкуп – она рассчитается завтра шоколадкой. Потом ей понадобилось заскочить на одну минутку в туалет. А когда она выходила из лицея, ее маршрутка разворачивалась на перекрестке, и из заднего окошка смотрело веселое лицо, конечно же, Князька, помахивавшего на прощанье рукой.
Не иначе, Князек, по обыкновению, пошутил с водителем, как это бывало не раз: тот ученик не придет, потому что заболел и его отправили еще днем в больницу, этот уехал с родителями срочно в Прагу, третий – на машине с директором куда-то отправился – ждать не надо… Как можно верить Князьку? Ему не верили. Но именно тогда оказывалось, что его информация была истинной. В следующий раз верили. И - попадали впросак. В общем, Князек был виртуозом цирка, именовавшегося лицеем.
В результате - Марина Васильевна должна была доставить лицеистку до дома. Таковы правила. Еще хорошо, что не в Шабаны, где заканчивался маршрут, по которому ездила Катя, а все-таки на полчаса поближе.
Марина подавила вздох и подвела Катю к остановке городского автобуса, на котором предстояло ехать до метро. Толпа внесла их внутрь и развела по разные стороны прохода. Марина с грустью пробила два талончика, которые за неделю сэкономила, преодолевая свои пятьсот метров пешком, спортивным шагом, с заходом в универсам. Теперь бог послал кару за скупердяйство!
Катя с удивительной выдержкой снесла испытание автобусным братством, только сообщила Марине Васильевне, что уже имела опыт езды в общественном транспорте. Правда, в Германии, где работает папа и куда скоро все они переедут. Правда, там, когда сидений свободных нет, автобус отходит от остановки, чтобы пассажиры вошли в следующий. Что бы сказала Катя, если б в такое время, в час пик, им пришлось ехать в направлении не из спального микрорайона, а в него? Хотя чего там: говорить она бы не смогла – дай бог дышать.
Зато метро для Кати оказалось настоящим потрясением. Она в метро попала впервые. У папы и мамы свои автомобили. Катя с самого рождения смотрит на мир из окна легкового транспорта. Когда ей исполнится 18, папа подарит ей отдельное авто, надо только подумать, какой марки.
Теперь она познавала феномен направляющей мощи стихийного движения масс.
В подземном переходе Марина Васильевна приостановилась возле старушки в потертом пальтеце и что-то ей положила в руку, Катя не успела разглядеть что – ее увлекла толпа. Мимо безногого в камуфляже Марина поспешно прошла, ища глазами Катю: у нее не было таких денег, каких, по ее представлениям, достойны эти люди.
А Кате трудно было принять дискомфорт того естественного для метро закона, по которому индивид лишался права свободного перемещения в пространстве, да еще и в пространстве, замкнутом практически со всех сторон. Марина Васильевна, ухватила тревожно озиравшуюся девочку за руку – и поток людей внес их на эскалатор (жетонов тоже было жалко, да делать нечего). Затем, тесно прижавшись, «будто две сестры», как «струи Арагвы и Куры» у Лермонтова, поэму «Мцыри» которого семиклассники должны прочитать дома до конца, - они дышали друг дружке в воротники. В Катиных огромных глазах застыло изумление. Соотечественники, такие ярко-розовые и золотисто-зеленые, какими их Катя знала по телепрограммам, здесь имели другую, не поддающуюся определению, расцветку. Почти одинаковые, турецко-корейского происхождения одежды, несмотря на лейблы, лжесвидетельствовавшие об эксклюзиве, делали трудноразличимыми окружающих по возрастному или социальному признаку. Впрочем, присмотревшись, Катя убедилась, что есть различие по признаку половому: мужчины в большинстве своем сидят – женщины, соответственно, стоят. Своим открытием Катя поделилась с Мариной Васильевной. «Да, да», - кивала та, опасаясь непредвиденных коррективов со стороны сидящих, умевших, на памяти Марины Васильевны, защитить свои гражданские права…
Катя замолкла. И лишь после метро, проехав по незнакомой улице в полутемном автобусе, который указала одна из старожилов района в ответ на расспросы Марины Васильевны, девочка оживилась при виде белого автомобиля с иностранным номерным знаком. Она вскрикнула так, что весь автобус обернулся на нее:
- Вон же наша машина!
Все дружно повернули головы к окошку. Марина Васильевна повлекла Катю к выходу. К счастью, автобусная остановка оказалась всего в полукилометре за углом. И хотя местность с позиций пешехода не совпадала с той, которую привыкла видеть Катя из окна автомобиля, девочка узнала свой дом, оказавшийся сталинского периода крепкой двухэтажкой. Она опрометью бросилась к подъезду, на ходу крича:
- Спасибо, Марина Васильевна! До свидания, Марина Васильевна!
Неужели рабочий день окончился? Марина может больше не контролировать ситуации? Вот оно, призрачное счастье…
Возможно, под пытками Марина бы и вспомнила обратный путь до дома – но по своей воле она больше напрягаться не желала: верхние этажи сознания отказывали. Не одни только учительницы, погруженные в тьмы проблем, - многие женщины отлично знают по опыту, что такое функционировать на автопилоте и приходить в себя уже у цели, имея полные руки авосек, груженных оптом и в розницу закупленным в неустановленных торговых точках товаром. Марина к реальности вернулась, услышав звон ключей в собственной руке, открывавшей дверь собственной квартиры. Мимоходом привычно отметила, что давно пора стереть пыль, собравшуюся на выпуклостях старой обивки. Однако эта суетная мысль как пришла, так и ушла.
На звук открывшейся двери откликнулась соседка. Она высунулась из проема соседней двери, как кукушка из часов:
- Наконец-то, Мариночка, - приветливо закуковала Тамара. – А я думаю, что телефон трезвонит и никто трубку не берет? Не случилось ли чего? – Тамара работала где-то в мифически выгодном месте – через два дня на третий – и, кроме приличной зарплаты, носила в дом продукты, которыми, случалось, подкармливала и Марину с дочкой. О происходившем в Марининой однокомнатной квартире знала больше Марины, так как больше бывала дома. Ведь стены в их хрущевке – это та иллюзия, которая развенчивает так называемую материальность воплощенного мира. Тамара не была посвящена в учение индусов об истинной и ложной реальности, она иллюзорность стен использовала в соответствии с необходимостью и случайностью: например, в гости Марину она звала простым стуком «раз и два-три». «Раз!» обозначал: «Приглуши телевизор!»
Тамара заспешила доложить результат последних случайных наблюдений:
- Твой приходил. Долго звонил. Ждал-ждал. Ходил туда-сюда. Внизу на лавочке сидел. Я мусор выносила, смотрю: совсем замерз. Ушел вот только что.
Тамара ждала увлекательного продолжения разговора, но Марина вяло отмахнулась:
- Господи, как надоел! Давно пора понять, что я ему больше не учительница… Заходи, если хочешь, чаю попьем.
Тамара крикнула вглубь своей квартиры: «Я у Мариши», – и, прихватив с полки ключи, втиснулась вслед за Мариной в ее узкую прихожую.
Книги встречали входившего у порога: все стены прихожей занимали стеллажи, господствовавшие по всей квартире (в том числе и в туалете, над треснувшим сливным бачком, пострадавшим при обрушении полки, - здесь Марина разместила методическую литературу).
- Если среди зимы отключат отопление, ты не замерзнешь. Костер выйдет знатный, - то ли позавидовала, то ли сыронизировала Тамара.
 - Ага, - привычно согласилась с житейским здравомыслием соседки Марина. Стеллажи, частично самодельные, частично купленные по случаю в ближайшей комиссионке, были прилажены еще Вовой Белогорским, - из первых выпускников, - не стерпевшим вида лежавших стопами и горками солидных трудов. Сам Вова книг не читал. Времени не хватало. На уроках литературы он активно включался в обсуждения любых проблем, уличая одноклассников в отсутствии логики. Его прозвали «доцент» за постоянные победы на физических олимпиадах. Писал он диктанты стабильно на «два», несмотря на дополнительные занятия, на которые Марину, молодого специалиста, воодушевляла строгая администрация вкупе с парторганизацией, еще выполнявшей в те времена роль ума, чести и совести эпохи.
Вова принадлежал к той части первых Марининых учеников, кто был поражен явлением либеральной всезнающей училки, радующейся любому обману со стороны окружающих и чуть не рыдающей над каждой двойкой. В кроссвордах ей были известны не только произведение Гоголя из трех букв, но и крепление безопасности для акробата из пяти букв, равно как и имя римского императора из семи букв… Вова еще в школе встал на защиту безопасности этой безвредной и, как ему представлялось, беспомощной вчерашней студенточки. Когда она выходила замуж за учителя физкультуры, Вова как бы стушевался, исчез с горизонта, и возник только после развода и рождения Наташки. Он имел обыкновение появляться в моменты острой нужды в мужской руке. Помнится, после плановой процедуры латания крыши, у Марины, жившей на последнем этаже, в первые же осенние дожди катастрофически потек потолок – книги отсырели, не то что обои, в доме запахло плесенью. Домоуправление, конечно, было ни при чем. Пришел Вова с ведерком, на костерке за домом расплавил смолу, слазил на крышу – течь прекратилась. Марина диву давалась: на какие чудеса способен человек – это вам не кроссворды разгадывать!
 Раз было, мусор выносила, дверь захлопнулась, ключи в квартире. Маленькая Наташка – годика два – открыть не смогла. Пришлось им с Тамарой ломать. Как раз позвонил Вова, рассказать об одноклассниках, служивших в Афганистане. Через два часа он уже был у Марины Васильевны с новым замком (несмотря на воскресенье!) и уже через час распрощался: ждали дела.
Марина Васильевна сияла, веря в счастливые совпадения. Вова - тоже улыбался.
Надо ли говорить, что когда сломался холодильник, случайно подвернулся Вова? Причем это было уже после того, как Вова женился и забот у него поприбавилось.
Но тот, кого Тамара назвала «твой», был из недавних выпускников, из тех, кто ныне строит свою жизнь на европейской основе рыночных отношений. В лихую годину Марина Васильевна, обрадовавшись влечению к художественному слову в одном из сотен этих мало понятных для неё мудрецов, неосторожно похвалила его стихи, пожелала начинающему поэту не отступать от избранного пути – и на тебе! Этот банный лист прилип прочно. Марина в поисках единомышленников успела две школы поменять – поэт находил ее везде.
Еще в годы его ученичества, когда Марина руководила «Клубом любителей поэзии», девчонки-поэтессы и просто ученицы старших классов неодобрительно косились на своего борзого одноклассника, прогибавшегося перед старухой: всем было известно, что шестерит он задешево. К примеру, цветы на учительский стол срезались прямо под окнами директорского кабинета – там биологиня развела розарий, руками пятиклашек на практических занятиях. А мел, который вечно в середине урока заканчивался, он доставал непосредственно из кармана, куда заблаговременно положил, выходя из кабинета математики: Пифагор (Павел Федорович Горский) держал на столе коробку с цветными мелками. Девчонки досадовали: как не видеть очевидного! Думает, у нее одной короткая стрижка… У англичанки, этажом выше, между прочим, те же цветы и тот же мел, только что нос, пожалуй, потоньше и осанка построже… И рады обе, как же, уважение и преданность, преданность и уважение! Ладно бы англичанка, она сдвинулась на европейской культуре, на разных этикетах и этикетках. А эта-то! Так тонко Молчалина разоблачала – только держись! А тут попалась как подросток! Вот уж поистине «Молчалины блаженствуют на свете». Девчонки ее любили, и жалели, и злились: ведь уже давно за тридцать, а сама слепая, как новорожденный котенок. Лучше бы нормального мужика нашла. Может, дальше цветов и мелков дело бы двинулось. Правда, кому она нужна, со своим Пушкиным-Блоком-Маяковским? Даже муж ее бросил. Теперь дочку повсюду таскает за собой: в походы, театры, на экскурсии. В Ленинграде всем классом стерегли, малявка любопытная: чуть выпустишь ее из глаз – она уже где-нибудь за километр что-нибудь рассматривает, ковыряет, спрашивает, а матушка бледнеет, а ученики рыщут – дочку ищут. Так по следу малявки весь Ленинград пешком, можно сказать, обошли. Честно сказать, есть что вспомнить.
Марине было не до воспоминаний. Она не могла отыскать джинсовой рубашки, служившей на все случаи жизни. Похоже, Наталья взяла – у нее сегодня после занятий бассейн, значит, вернется поздно. Тамара, усевшись у стола, рассматривала новые Наташины фотографии:
- Пора твоей Наташке парня заводить. Такая красивая девочка, а все, как ворона над падалью, над книжками сидит. Ты ее загубишь этой учебой. Книжки, библиотеки. Пусть ходит куда-нибудь.
- Вчера была в филармонии, - слабо возразила Марина.
- Ой, не смеши. Туда люди не ходят. С кем она там познакомится? Отпусти ее на дискотеку!
- Разве я держу? – удивилась Марина, отродясь чуравшаяся всякого насилия. Тем более, над собственным ребенком. - И на дискотеку она уже ходила. Вон тряпки распутные висят – сами специально шили. – Марина показала малиновое шелковое платьице с укороченной юбочкой. – Ей там не понравилось.
Тамара неодобрительно покачала головой:
- Эта медаль ваша… Небось за всю историю университета на белорусской филологии это дай бог если десятая студентка с медалью. Чего было не поступать в Нархоз? Экономика - вот что главное. А так вот и получается, как у Меладзе, «девушкам из высшего общества…»
- Ну тебя, еще накаркаешь, - Марина аккуратно повесила в шкаф костюм, купленный в Доме моделей на закате советской власти для проведения открытых уроков: выглядел он официально и даже теперь, несмотря на лоснящиеся локти, производил правильное впечатление на сослуживцев. Теперь, подумала Марина, ей легче поменять работу, чем костюм. Конечно, лучше бы обновлять и то, и другое и еще кое-что - однако среди способностей, которыми Бог наделяет людей, для Марины у него не хватило в достаточной мере способности к обогащению. «Есть что-то неизлечимо нищее во мне», - взбодрила себя Марина цитатой из любимой поэтессы. Окинув безнадежным взглядом тот хаос, который Наташа именовала удобным расположением вещей, она повела Тамару на кухню.
Раковина, конечно, была полна посуды. Наташа, став студенткой Белгосуниверситета, была занята необычайно: факультативы, общественные объединения, научные общества, культурная работа, творческая мастерская…
Все заботы по дому, прежде делившиеся пополам, доставались тому, кто первый оказывался вечером дома. А если еще в течение дня отключали воду, то забот набиралось по горло и выше. Так что без Тамары, часто делавшей на двоих закупки в магазине, было бы не в пример худо: подготовка к урокам год от года забирала все больше времени - все примитивнее оказывались старые планы уроков, все недосягаемее становился выученный почти наизусть Пушкин, старше которого становилась Марина. «Что за выдумки»,- говорила Марья Дмитриевна, лидер методобъединения с предпоследнего места работы Марины Васильевны. У нее был баснословный педагогический опыт и формы, победившие талию, но она сохранила юношеские пристрастия, как в одежде, так и в оценке литературных произведений. Это торжественно именовалось верностью принципам. Не отходя от доски, она создавала сенсационные версии личной жизни поэтов, проливая слезы вместе с чувствительными слушателями из роно, и не поддерживала педантов, вроде Марины Васильевны, отрицавшей макроцефалию внебрачного сына известного поэта Серебряного века или опровергавшей лесбийство известной поэтессы этого же периода. Хотя Марья Дмитриевна сама собственными глазами читала об этом в книжке – все поэты начала 20 века были с теми или иными отклонениями! Но что было спорить с Мариной Васильевной? Марья Дмитриевна только снисходительно умолкала, когда та тыкала ей в нос бессмысленными строчками так называемых произведений. Как можно целый урок сидеть над одним декадентским текстом? Чудеса! Находятся же сторонники такого подхода к преподаванию! Марья Дмитриевна втайне верила, что старый подход к преподаванию искусства слова как учебника жизни победит, и вместо бессмысленного эстетства (педагогического хулиганства!) на уроках, которых вполне может быть и меньше по количеству, но которые должны быть насыщеннее нравственно, - вернется к жизни мораль и верность традиции. Марина же не понимала, почему ее обвиняют в нарушении морали и традиции, ведь она как раз и настаивала на этом. «Наша задача – развивать учеников!» - заклинала на педсоветах Марья Дмитриевна. Кто же против? Марина именно с этой целью «развивать» и сиживала вечерами в неубранном классе с участниками «Клуба любителей словесности», пока техничка не оповещала о конце ее рабочего дня, «а если хотите, сами уберете потом» Никто не хотел. Любители словесности не любили мытья полов. В этом был какой-то педагогический просчет, но Марина не углублялась: ее все больше занимала мысль о невозможности воспитать поэтов из непоэтов. Хорошо быть Ариной Родионовной для жизнелюбивого шалопая с европейским образованием – и совсем не так просто нянчить подростков, лучше всего владеющих языком цифр.
 - Чай у тебя хорош! – вывела Марину из задумчивости Тамара. – И как ты его готовишь?
- Евреи, не жалейте заварки, - напомнила Марина.
- Да, чудо! А хлеб – зачерствел. Хочешь, свежего принесу?
- Черствый, говорят, полезен. Масла больше намажь. Варенье бери – шиповное, Наташа почти без моей помощи варила. Пробуй! Курить будешь? – Марина со времени беременности бросала курить неоднократно. Так что сигареты в доме не переводились. А иногда Наташины подружки забывали «Кемел». Тамара с удовольствием затянулась.
Марина, сидя над своей любимой «ведерной», по определению Тамары, кружкой чая, прокручивала в памяти сегодняшний день и не находила выхода из замысловатых отношений с девятиклассниками. Хорошо хоть завтра их нет. Зато предстоит 10-й. «У меня отличные дети! – говорит Соломон. - Только надо по-умному с ними. Они знают себе цену». Признают они одного Соломона. Это они переиначили его имя – вообще-то, по паспорту он Захар Соломонович. Но в знак признания его мудрости они назвали его наоборот. Так его зовут все, согласившиеся с этой поправкой. Как не согласиться! Класс самый многочисленный – считай, бухгалтерия на них держится. Условий они не диктуют одному только Соломону. Для Марины Васильевны, на уроках у десятиклассников тщетно ронявшей слезы над некрасовскими крестьянами, не нашедшими ответа на вопрос, кому на Руси жить хорошо, было сюрпризом заявленное любителями современной рок-поэзии решение принять участие в подготовке Пушкинского праздника.
Соломон объяснил: первое - не по программе. Слово программа для них звучало во всех смыслах как бранное, то есть и воинственное (от «бороться на поле брани») и ругательное («брань на вороту не виснет», правду говоря). Как бы ни объясняла себе Марина Васильевна этих учащихся, однако же волей-неволей постигала закон рынка: спрос определяет предложение. Программа отступала перед тем поворотом темы, который указывал потребитель. А потребитель-десятиклассник признал гениальность Гончарова, критика социальных пороков, не тогда, когда рассматривалась набившая оскомину антитеза Обломов – Штольц, а тогда, когда была затронута глубина постижения психологической подоплеки отношений обоих героев с Ольгой Ильинской, а еще более – Обломова с Пшеницыной! А ведь прежде Марина Васильевна не считала интересным этот аспект произведения. Необходимость соответствовать «отличным детям», не любившим «социальной жвачки» открыла многое и самой Марине Васильевне. «Бледненько, конечно, - резюмировала Лера, - конечно, 19 век, но мы остальное сами понимаем…»
То же произошло и с Тургеневым. Учительница на уроках у «отличных детей» неожиданно поняла, что судьба Павла Петровича действительно трагична, что это не сатирический персонаж, а вполне возможно, как считает Лера, это тень самого автора, не состоявшегося в его полумистическом поклонении своей знаменитой возлюбленной. «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух», да еще с острой приправой рыночных вкусов!
Вторая причина интереса к Пушкину А.С., по убеждению Соломона, вытекает из анкетных данных одного из учеников, боровшегося, с переменным успехом, за лидерство в лицее. Это был сын от первого брака того нового администратора Пушкинского заповедника в Святогорье, о котором писала «Литературная газета». Со дня названной публикации Саша при каждом удобном случае подчеркивал свою причастность к наследию гения русской литературы. Одноклассники, не терпящие монополистических поползновений, ринулись к пушкинской сокровищнице и произвели подобающую дележку предстоящего успеха под знаменем самого крутого из русских классических поэтов (его сам Шевчук признает!), то есть с энтузиазмом разобрали предложенные им роли. Воображаемые лавры скоро утратили для многих свой аромат, когда репетировать эта чудаковатая Марина Васильевна стала не на уроках, а после. Тогда Соломон нашел мудрое решение: без ущерба для обеих сторон репетировать на уроках физкультуры, которую, как гласят расчетные ведомости, ведет у десятиклассников Герман Соломонович, он же брат Соломона, которого Марине Васильевне посчастливилось увидеть однажды, когда тот пришел предупредить ее, что уходит по делам, а ее семиклассников она может забрать для каких-либо своих нужд. Потом он уже не приходил – дети сразу, минуя танцзал, предназначенный для проведения уроков физкультуры, перебирались на занятия русским, или, если учительница имела свои занятия согласно расписанию, то в компьютерный класс. Компьютерный класс, в котором должны были заниматься старшеклассники, часто оставался пустым: учащимся компьютеры надоели дома – они охотно убегали на занятия автошколы, с которой договорился опять-таки мудрый Соломон. Администрация лицея, мыслившая трезво, несмотря на регулярные возлияния по поводу очередных именин, никогда не делала проблем их такой чепухи, как расписание. Марине предстояло сделать серьезную переоценку старых представлений.
Замечтавшаяся, Марина перестала слышать, как Тамара жаловалась на сына, из тихого послушного ребенка превратившегося в строптивого, упрямого козла, связавшегося с очень борзой сучкой, имевшей байстрюка от сомнительного брака.
- Нет, хоть бы внешность была! Так, чепела замызганная, - сетовала Тамара. - А он: люблю, и все тут!
Звонок в дверь заставил их обеих вздрогнуть – настойчивый, резкий, нетерпеливый.
- Ну, чепелище! Опять, - Тамара выразительно смотрела на Марину. Марина - испуганно на Тамару.
- Слышал! Да и окна светятся. Ладно, чего его бояться! Пойдем, скажем что следует! – Тамара встала, притушила очередную сигарету. – Ну, чепелище, я его выпровожу. На хрена козе баян?
И Тамара решительно зашагала к двери. Распахнула, готовая к битве – и опешила. Перед дверью одним коленом опираясь о грязный коврик, стоял с букетом гвоздик этот сдвинутый сопляк.
- Чего надо? Марина Васильевна никого не ждет, - хотела выполнить обещание Тамара. Но сопляк резво вскочил и, отодвинув Тамару, переместился в прихожую.
- Марина…Васильевна! Здравствуйте! Я хочу вам вручить свой первый сборник. «Алмазные подвески», - голос дрожал, как у Самозванца в «сцене у фонтана» из «Бориса Годунова». Он был незаменимым на роли хитрецов или простых обманщиков актером в ее школьном театре в свое время. Глаза блестели. Гвоздики были примятые или примороженные. (Возле метро вечно торчат эти несчастные со своим недолговечным товаром. Под конец отдают за бесценок.)
Марина Васильевна приложила руку к дырке на груди в своей любимой ковбойке и выглядела взволнованной. Тамара интерпретировала сценическую ситуацию на здоровый, вполне будничный лад:
- Давай свои цветы. Где сборник? Так. Спасибо большое. А сейчас – нам некогда. Так что разуваться ни к чему.
Сопляк не сдавался:
- Неужели вы не прочитаете? – добавил он к голосу дрожание, имевшее подчеркнуть непонятое собеседницами волнение начинающего таланта. - Я отдал кучу денег на издание. Я посвятил вам эти стихи, - он выхватил из рук Тамары сборник, открыл заложенную открыткой страницу и принял вид вдохновенного поэта.
Марине стало жалко ребенка, она, вздохнув по обыкновению, приготовилась слушать. Но ребенок, увидев, что победа приближается, пошел в атаку:
- Только это касается нас двоих… Я прошу вас уделить мне…
- Что?! Ну и нахал! – Тамара засмеялась, показав крепкие ровные зубы. – Да ты посмотри на себя! – она даже отодвинулась от зеркала, которое закрывала спиной. Зеркало отразило покрасневшее лицо с синим носом.
- Да, Виктор, - поддержала подругу Марина, - ты очень неудачно выбрал время. Извини, тебе придется уйти.
- Хорошо. Я ухожу. Но я еще приду, - сверкнул глазом на Тамару мальчишка.
- До свиданья! До свиданья! – Тамара почти вытолкала его за дверь, забрав сборник. – Они все с ума посходили. Этому за твоей Натальей надо ухаживать, а он – к тебе. Что тут скажешь?
- Нечего говорить. Сначала на филфак поступал. По языку и литературе у него были, из-за моего недомыслия, самые высокие оценки в аттестате, не считая, правда, физкультуры. – Марина, удивляясь своей спокойной интонации, рисовала перед Тамарой источник побуждений мальчишки. – Он хорошо - ему казалось так - все просчитал, зная, что в университете приемную комиссию возглавляет моя бывшая однокурсница. Я обмолвилась невзначай. Но письменный экзамен - на тройку. Тут не помогли ни его слезы, ни звонки отца, якобы к бывшей классной за советом. Только усугубили мои угрызения из-за собственного ротозейства: почему я раньше ничего не видела, не понимала? Ведь эти люди всерьез ждали, что я для них буду в доску разбиваться. А почему? Потому что в течение нескольких лет трепетно принимала убогие знаки внимания, с такой благодарностью, которая меня ставила все ниже и ниже. Чтоб их возвысить - в собственных глазах, конечно. Чтоб в мечтах воспарить: вот как, дескать, Мариночка, тебя ценят! Знаешь, Тамарочка, мне мои нынешние что безжалостно дают понять? Под самый нос подсовывают?
- Тебе? Интересно – интересно...
- Еще как интересно! Что я убогая, что нет во мне уверенности в своей значимости, что женственности мне не хватает! Знаешь, как ко мне секс-символы лицейские относятся? Сама можешь представить! – Марина развела руками и открыла взорам Тамары свой домашний костюм: джинсы, носившие поощрительное наименование потертых, и ковбойку времен первой молодости Мариши, когда она певала у костра с одноклассниками туристские песни.
- Ну, - осторожно начала Тамара, - я тебе давно говорила, что на себя нельзя жалеть денег. Так у тебя вечно то пушкинский вечер, то Наташка из туфелек выросла. Почему с мужа бывшего алименты не взыскиваешь? Благородная дворянка! – Тамара начала сердиться. – Тебе даже не в чем в приличные гости пойти! Ты собственное стихотворение в альманахе Союза писателей раз опубликовала и что? Почему дальше не действуешь? Когда в последний раз была у своих настоящих актеров-режиссеров? В студенческие годы! А что сейчас? Нормальных людей надо вокруг видеть, а не сопляков.
Тамара вспомнила взгляд, которым сопливый придурок с головы до ног окинул ее собственную фигуру, без ложной скромности, для мужиков соблазнительную: все на месте и спереди и сзади. А Марина хоть и доска доской, а живет-таки одиноко, без мужа. Это не может не привлекать приблудных кобелей. Тамара с горечью подумала о сыне с его чепелой… замызганной.
- Ой, Мариша, смотри, - эти подростки…
- Да какой же Виктор подросток? Уже на втором курсе физкультурного института.
- Так что, это ему дорогу к сорокалетней бабе открывает? И чего девчат не отыскал себе подходящих? Не иначе, с дефектом. А к тебе подъехать можно - себя не ценишь. Гони его без разговоров! Твои нежности он понимает по-своему. Нечего миндальничать. Чепела!
Кто чепела, он или Марина, Тамара не уточнила. Это ее любимое ругательство на все случаи жизни Марине нравилось, оно напоминало бабушкино ворчанье, теплую печку; кошку, почтительно обходившую чепелу, то есть ухват, пристроившийся на вечной стоянке у печки; детство и, вообще, Гродно – лучший город земли.
Марина отогнала воспоминание о недавнем, приуроченном к собственному сорокалетию, посещении своих святых мест вместе с Наташей – грустно было видеть, что прежний, местами сказочно-романтический, город изменился вместе со всей страной и что-то, на взгляд Марины, безвозвратно утратил. А может, это она что-то утратила?
А Тамара была коренная минчанка, бойкая и жизнестойкая. Крупные города формируют в населении высокую сопротивляемость неблагоприятной среде. Они с детства приучают к борьбе за место не столько под солнцем, сколько в общественном транспорте: чтобы добраться до поликлиники, до школы, до кинотеатра, до Дома пионеров, надо было иметь не только крепкие ноги, но и руки, а главное, разумеется, локти.
У Марины чувство локтя было недоразвито. Пока жили в Гродно, можно было свободно пересекать пространство пешком – жили-то в центре, в окружении таких же милых деревянных особнячков с резными крылечками и террасками, как у них в доме. Когда отца перевели по службе в Минск, то опять поселились в самом центре, хотя и в высотном здании со всеми вытекающими и втекающим удобствами вместо прежнего уюта, зато всюду рукой подать. В дальние поездки отец возил на служебной «Победе», потом – на «Волге». До самой смерти отца Марина жила, как нормальное тепличное растение, послушно принимая все по потребностям, предусматриваемым родителями.
Нынешние дети предъявляют к жизни другие требования. Они сами хотят распоряжаться в своем жизненном пространстве. Они не хотят довольствоваться отечественной продукцией. Не престижно. И, правду говоря, не слишком привлекательно. Разве что с позиции стоимости. А на днях, Марина вспомнила, лицей сотрясался от хохота, когда опаздывавший одиннадцатиклассник расплачивался с водителем «Запорожца», подвезшего его к лицею. «Ну, ты и лоханулся, Макс! – сочувствовали приятели. – Или начинается мода на антиквариат?»
В стену дважды постучали – это муж звал Тамару домой.
- Ладно, пока. Если что, давай ко мне. Чепелита! – весело подмигнув, Тамара исчезла, звеня связкой ключей.
Надо было браться за подготовку к урокам: искать эротику в «Сказках для детей изрядного возраста» Салтыкова-Щедрина. Конечно, лицей имеет, по сравнению с обычной школой, свои преимущества: во-первых, тетрадей раза в три меньше, во-вторых, начало занятий на час позже. Можно позже встать и, соответственно, позже лечь. А то, что рабочий день ночью заканчивается, по-видимому, видовой признак любого учебного заведения: если не совещания о необходимости обеспечить рост успеваемости школьников к всенародному празднику, то научно-практические конференции с демонстрацией старательно изготовленных учительницами папок, содержащих фантастические доказательства творческой активности всего школьного коллектива.
Подобные и иные «хронофаги» - пожиратели времени, по определению старой учительницы Марины, Олимпиады Антоновны, - призваны были с одной стороны, сократить жизнь тем, кто имел слишком высокий уровень амбиций и намеревался осчастливить человечество умопомрачительными открытиями в педагогике; с другой стороны, - помочь скоротать жизнь тем, кто не сумел наполнить ее достойным содержанием.
У Липочки (так именовала Олимпиаду Антоновну заглазно вся школа, и Марина–школьница вместе со всеми) в классе над доской вместо портрета вождя висело изречение: «Самое дорогое у человека – это жизнь. И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» Сама Липочка отличалась суровостью в оценках и прямотой в высказываниях. У нее не было явных любимчиков.
Потом, в одной из полюбившихся отставной учительнице-пенсионерке откровенных бесед с бывшей ученицей, Липочка проповедовала: «Любимые ученики – ошибочное в корне представление учителей, созданное умениями корыстно-преданных бездарей, цепляющихся за каждую шерстинку старшего лидера стаи, чтобы оказаться в первых рядах. Использовав, эти «близкие» ученики приходят к справедливому убеждению о ненужности старого учителя (его духовные неисчерпаемости для них ничего не значили никогда, ибо они видели в нем то, что видели: материальную конечность оболочки, занимающей определенное место в пространстве; когда им станет не хватать пространства, они справедливо столкнут объект, утративший полезность в сфере материальной, на обочину). Ученики трудные, даже кажущиеся дебильными, это чаще всего те, кто должен был бы занять место любимцев. Но фокус в том, что ЛЮБОВЬ – это самое трудное занятие в мире. А мы упрямо ищем удовольствия. Любовь – понятие духовное, а мы его непременно низводим на уровень материи. Ну так - так нам и надо. Потому же никого не следует обвинять в предательстве либо корыстолюбии: оно типично – и все тут сказано».
       Наоборот, к тем, кого Липочка считала способными понять искусство слова, она бывала пристрастно требовательнее, из-за чего Марина в свои школьные года частенько не соглашалась с ней, но обычно помалкивала - побаивалась ее. А сейчас, оказавшись перед новыми проблемами, выглядевшими неразрешимыми, Марина испытала острый приступ беспомощности и попробовала приложить к Липочке создавшуюся ситуацию, однако - не складывалось. С Олимпиадой Антоновной ни один Мика или Жора не посмел бы разговаривать так свободно и непринужденно, как с Мариной Васильевной.
Хорошо это или плохо? О доверительности отношений или о пренебрежительности к авторитету учителя свидетельствует это положение, в которое поставила себя Марина Васильевна? Имеют ли право ученики претендовать на равенство с учителем, или права Алена Александровна, предлагающая не подпускать «это» близко, а после уроков хорошо отмыться - и забыть все, как дурной сон?
А ведь завтра ей предстоит опять весь день тренировать характер. Как дожить до выходных? Глаза слепо глядели в текст, мозг не воспринимал информацию.
Марина набрала привычный номер – у матери занято: важные переговоры с подругами.
Другой номер ответил сразу:
- Я вас слушаю.
- Олимпиада Антоновна, добрый вечер! - Марина несколько робела перед бывшей своей учительницей. Хотя пользовалась ее поддержкой не раз. Липочка, казалось, никогда не тяготилась давней связью с разными поколениями учеников и помнила всех поименно. Этому трудно было поверить, но это так и было на самом деле. А еще чем удивляла Марину Липочка, так это тем, что помнила учеников не по их многочисленным (чтоб не сказать постоянным или характерным) ошибкам, а по успехам, по достижениям, даже и незначительным.
- Ах, Мариночка! Здравствуй, здравствуй, пропажа. Занята очень? Как дела, рассказывай.
- Много накопилось всего, по правде говоря. Если можно, я к вам в выходные заскочила бы, - Марина Васильевна помялась, придумывая причину. – Посоветоваться.
- Ну, я советчик известный. А что случилось-то?
- Не то чтобы случилось…
- Не случилось, значит и не случится. Хотя кто знает, что лучше. Может, лучше бы случилось?
- Олимпиада Антоновна! Они меня не любят! – Марина всхлипнула. – Что мне делать?
- Во-первых, с чего ты взяла, что не любят? Во-вторых, это наша задача – любить. Помнишь, «любимый – на льдине, в коросте – любимый», ты наизусть учила в десятом классе. А уж нас любят ли, это их дело и их грех. Да и вообще, проблема сложная – любовь. Христа любили (и утверждают, что любят), а оплевали и предали. А почитают того, кого боятся. По крайней мере, на нашем берегу. Так что Кесарю – кесарево, а Богу – богово. Все идет по плану.
- Да, хорошо вам с высоты пенсии смотреть.
- Ладно, валяй в субботу, после обеда. Залижем твои раны. Чаю настоящего попьем. Договорились?
- Спасибо! Значит в субботу. До свидания.
Марина взглянула на часы: господи, одиннадцатый час! Наталье пора быть дома. Пойти приготовить что-нибудь перекусить.
Наташа вошла, как всегда, стремительно:
- Мама? Как дела? Я джинсовку надевала, ничего? Есть хочу ужасно. Можно курицу разогреть? Тут записка в дверях была. Тебе. – Наташа носилась из комнаты в кухню, что-то брала, клала, включила телевизор, убавила звук. В доме как будто сделался сквозняк, Марина проверила входную дверь - заперта. С Наташей в дом ворвалась струя свежего воздуха, и, несмотря на позднее время, Марина расхотела спать. Даже появилось желание готовиться к урокам. Марина залюбовалась своей удивительной Наташей, в которой энергия била через край. Люди находят, что мать и дочь похожи. Мысль об этом обнадежила и придала сил.
Марина развернула записку. «Марина Васильевна! Жаль, что Вы несмогли сего дня выслушать меня. Очень прошу Вас найти для меня время в субботу. Ваш любящий ученик».
Сборник стихов опубликовал, а «не» с глаголами пишет слитно – устойчивый навык, с которым Марина Васильевна безуспешно боролась. А для чего разделил «сего дня»? И главное, называет себя ее учеником!
Вот она, правда.
- Мама, что за кич? «Алмазные подвески» на газетной бумаге. Слушай пёрл, - Наташа старательно произнесла «пьорл»). - «М’Арина, как тебя назвать? Ты мне и бабушка и мать!»
Наталья захохотала так, что в стену громко ударили: «Приглуши телевизор!»
Правда, затмевая красивую фальшь заголовка «Алмазных подвесок» и подписи под запиской «любящего ученика», приобретала черты откровенной насмешки.
       Марина решительно шагнула к книжному шкафу, вытащила том «10 писем и 100 стихотворений» единственного своего верного друга, А.С.Пушкина, за коричневой коленкоровой обложкой которого таилась спасительная фляжка с початым коньяком (спасибо, коллеги из прежней школы в День учителя навестили). Капнула осторожно в бокал себе и оглянулась на Наталью:
- Будешь?
- О кей! Мне можешь побольше. В качестве снотворного. Мне завтра ко второй паре. «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет»? - улыбнулась Наташа. - За что или против чего мы пьем? – Она опять удивляла Марину, не успевавшую замечать, что дочь взрослеет.
- Ясное дело, за искусство!
- Мамочка! Хватит за искусство! Давай за жизнь. Простую. И красивую. Чтоб хватало времени на сон и денег – на косметику. И давай кота возьмем! Он будет у нас добро и любовь символизировать. А то мы друг друга не успеваем любить. А кот – он всегда на месте сидит и любовь его всегда к услугам. Выпьем.
- За кота? – задумалась погрустневшая Марина.
- За нас, мамусенька, моя маленькая мамуля. За нас и нашу любовь и дружбу. Вместе мы сделаем все. И мир еще узнает истину. Только не отчаивайся и не спеши. Будем здоровы!
 Дочка выросла. Она понимала мгновенно все то, над чем Марина безуспешно билась долгими часами. Она знала, что надо делать сегодня. Она отвергала не искусство. Она отвергала приверженность к тем старым оценкам действительности, которые хранило в своих архивах каждое сокровище из прошлой жизни человечества. Да, античность прекрасна, но, следуя ее принципам, можно дойти и до того, чтобы избавляться от слабых, сбрасывая их со скалы. За неимением скалы, можно придумать синтетические заменители. Во всем ведь важен сам принцип действия. Так же высоко значение Средневековья. Однако вспомним святую инквизицию и содрогнемся. Так же можно оценить и Просвещение с его гениальными открытиями в духовной сфере и кровавой действительностью в сфере материальной истории.
 Секрет - в чистоте взгляда. Как у Наташи. Она умеет отделять мух от котлет, как сегодня принято говорить об альтернативе. Только ли?
 Да, Марина Васильевна, учитесь, учитесь у молодежи, не знающей уныния, не опускающей крыльев, умеющей отделять дух от материи и материю от обычного барахла. Правда, добро и красота – это все хорошие слова. Никто не спорит. Но вот Наташа произнесла тост « за любовь и дружбу». И сердце оттаяло. Не бойтесь, Марина Васильевна, любви! Она – сама правда. Ничего, что ошибки случаются, без борьбы со злом не бывает добра. А красота – это то, что возникает в результате. Так что засучивайте рукава вашей ковбойки – и за дело! Ведь завтра вот-вот наступит».

Бася на одном дыхании книгу прочитала. Еще быстрее, чем в первый раз. Да, Ляльке не откажешь в некотором таланте. Трудно только представить, что это та самая Лялька, которая вечно глаза таращит при решении самых простых бытовых проблем. Правда, длинновато. А шрифт мелковат. Но почти что и не замечаешь графоманства, уличив себя в котором, Лялька бросила писать: длинные романы она называла безнравственным грабежом в пространстве чужого времени.
Жаль, счастливого конца нет. Это плохо. Вырванный из жизни кусок. Да и про нее, про Басю, ничего нет. Ведь очень много могла бы написать и про то, как интересно сложилась ее жизнь со Стасиком, про их сына Артура. Правда, про сына сама Бася сейчас мало что знает: как его военкомат после окончания юридического факультета в высшую школу КГБ направил, с тех пор сын, и без того не слишком разговорчивый, вообще не делится никакими мыслями. Молча улыбается: «Не переживай, мамочка, все нормально». Красивый, как и Мариша, стройный, не в отца высокий, в отца приветливый, заботливый. И все. А о чем задумывается, переживает что? И с сестрой не слишком-то делится: Мариша намного старше брата – другое поколение. Да, мы плохо знаем наших детей. Они не ищут у нас поддержки, когда мы готовы ее оказать. А когда мы беспомощны им помочь, именно тогда мы им нужнее всего. Асинхронность.
       Бася оглянулась. Артур стоял в дверях ее комнаты, готовый уходить. Как обычно, пришел попрощаться и поцеловать «мамусю».
       - Отчего мамуся загрустила? – улыбнулся сын.
       Бася указала на книжку, лежащую перед ней.
       - Да, не слишком весело, - согласился сын. – Но людям, которые относятся к окружающим, как к свободным субъектам самостоятельного существования, а не как к части обстоятельств их жизни, всегда труднее. А ведь наша Мариша, как и тетя Ляля, до сих пор всех без исключения считают достойными признания и поклонения. Тетя Ляля за всю жизнь не научилась «нет» говорить: не дай Бог обидеть кого-нибудь. Не грусти, - он поцеловал мать в макушку с превосходством большого над маленьким. – До скорой встречи.
       Бася обняла сына и перекрестила.
«Что он сказал о субъектах существования?» Сама Бася просто относилась к окружающим так, как хотела, чтобы и они относились к ней.
       Бася вздохнула. Да, не все бывает справедливо. Да и Лялька могла бы
       по старой дружбе и для Баси местечко найти: сколько вместе пережито! Как жадно общались они в первые мгновения встречи после многолетней разлуки! Тогда, в Гродно, когда Лялька нагрянула с визитом в погранотрядовское общежитие…
       А отбросило их друг от друга неумение оставаться на одном уровне отношений. Каждой мерещилось, что она имеет больше прав на доминирование. Лялька ведь не кто-нибудь, студентка МГУ была. А Бася – обладательница такого опыта семейных отношений, что хоть пособие для неопытных издавай. О Господи, прости! Бася вспомнила, как не понимали они обе в далеком детстве стремлений Маши конфеты из вазочки сейчас же поровну поделить. Как радостно они уступали одна другой право выбирать… Давно это было. Быльем поросло. Стали две девочки типовыми проектами хрущевско-брежневского морального кодекса. Только у Баси - с католическим налетом. Ой, как много глупостей они обе допустили, боясь утратить так называемую свободу. Ой, как часто обе любительницы споров о свободе оказывались в ситуации полной зависимости. От мнений, симпатий и антипатий, от покровителей и разнообразных доброжелателей. Ой, как не хотелось им обеим признаваться в опыте поражений. Глупыми были и остались: опыт поражений, признанный и проанализированный – уже победа. Это всегда – возможность шагнуть самостоятельно в ту сторону, где тебе есть где развернуться… Или им это кажется? Бася погоревала по поводу Ляли: про других Ляля – почти что пророчица, а про себя – как слепая, не видит. Или не хочет видеть? Недаром в детстве не любила слушать, как Муху-цокотуху в уголок поволок паучок: сама к такому паучку на его медоточивые речи в сети полетела. А комарика с фонариком не нашлось, чтоб Лялю-цокотуху вовремя из плена вызволить. Теперь вот вся паутиной опутана, хорошо хоть дочки, почуяв дурной запах несвободы, из дому, каждая на свой лад, вырвались. А с чего началось? Бася ясно себе представила, как неисправимая идеалистка Ляля, наткнувшись на потребность в помощи с ее стороны, приняла чужую немощь за нежность души – и повелась… А та немощь, демонстрируя невозможность продолжать жить без Лялиной опеки, потихоньку затягивала удавочку вокруг наивной Лялиной головушки. Хотя сетовать зря нечего. Мужчины в большинстве своем порабощают полюбившихся им девушек при помощи обещаний: «Сладкою речью сердце сгубил он…, но не любил меня!». Старинный романс. Источник знаний.
Может есть доля истины в том, что современная девушка не спешит регистрировать брак с молодым человеком? Предпочитает рискованные совместные испытания на прочность чувств, не заклейменных печатью государства. Вот как обе Лялькины дочки. Что при этом чувствует мать, никого не интересует – ей велено не вмешиваться. Тем более что семейный очаг давно закопчен и на глазах разваливается. А отремонтировать – некому. Так что «не умеешь – не мешай поиску».
Бася случайно бросила взгляд на стену. На стене висела фотография. А на фотографии, поверх снимка, изображающего её и Стасика в день свадьбы, размашистым и очень при этом разборчивым почерком было написано: «Счастье, что мы нашли друг друга, да?»
- Да! Да! – закивала Бася. Слеза выкатилась и застыла на щеке.
 Бася, взяла в руки незаконченную работу: у нее на все случаи переживаний главным лекарством было вязание. Сейчас она, как когда-то мама и старшая сестра, Аля, вязала ажурную шаль из черной шерсти – и красиво, и тепло. - Ляля, Ляля, - сокрушалась Бася, - все еще тебе невдомек, что чужие чемоданы можно просто оставить там, где ты понял, что тебе это во вред. Вот ведь и Мариша портит себе жизнь вечным стремлением выгрести весь мусор с планеты собственными руками. А кому от этого польза?
Люди, бойтесь доминирования так же, как и покровительства в любом его качестве. По-хорошему предупреждаю.
Доминировать, главенствовать, покровительствовать убогим соблазнительно: кажется, что мир становится краше, оттого что мы выводим из убожества некую особь. Иллюзия изменения мирозданья овладевает нами и делает слепыми.
А между тем наши протеже набираются сил и при первом удобном случае нас продают, как у кого получается – кто подороже, кто подешевле. Ибо всем претит напоминание об их убогой сущности, а присутствие покровителя – это для убогого не предмет поклонения и благоговения, как бы следовало из исходного положения, а в новых обстоятельствах – это лишь досадный рудимент, достойный ампутации из новообразовавшейся структуры.
       Непонятно излагаю?
Ну чего же проще – особь, которая пользуется тем, что ей не принадлежит по праву, испытывает чувства сродни вору, укравшему чужое, и соответственно, желает избавиться от всего, что является напоминанием о краже, (отнюдь не от того, что было украдено, а лучше от того, у кого было украдено – это называется «убрать свидетеля»). То есть покровительствование плодит преступность, только не учтенную в уголовном кодексе. Может быть, от этого еще более страшную преступность. Преступность духовную. Недаром восточные духовные учения настаивают на соблюдении иерархии. Не нами она – иерархия - придумана ergo не нам ее – иерархию – отменять. Это значит: Богу – богово, убогому – убогово.
Не менее опасно использовать, искать или просто принимать покровительство со стороны других людей по отношению к себе. При всей нашей благодарности покровителю мы не можем быть гарантированы от тиранических проявлений со стороны вышепоставленного убожества. «Чины людьми даются, а люди могут обмануться», доверяя высокие посты убогим, выбившимся в верхние слои земной иерархии (без соблюдения законов иерархии небесной). Эти «покровители» на каждом шагу будут искать возможности попрекнуть или извлечь из вас малейшее подобие подтверждения их значительности. Способны ли вы снести земное унижение перед лицом убожества, лишенного эстетического чувства?
Давайте помнить, что завещал Михаил Булгаков устами Воланда: «Ничего не просите у сильных: сами все дадут…» Осмелюсь добавить: сильные, которые сами все дадут, на дороге не валяются, они встречаются лишь на подъеме в гору, ибо вдохновлены свыше на поступки реальные, земные. Так что главенство, первенство и тому подобные иллюзии – это нормальные ловушки тщеславия. Соответственно, мудрой женщине вовсе не к лицу.
Впрочем, тут Бася почувствовала, что опять берет на себя некое подобие покровительства – ведь оно начинается с совета. Нынешняя Лялька не выносит, когда чужие размышления вслух затрагивают занимающую ее тему. Их ведь не всегда можно отвергнуть. А признать собеседника за человека, достойного умом и сердцем на глубокое почтение, Лялька, после долгого учительствования, то ли разучилась, то ли больше не хочет просто по причине развившегося с возрастом подросткового упрямства. Сама Бася и не упрямилась и не сердилась. Воспитание не позволяло. Дай нам всем Боже этого благодарного и смелого умения видеть в размышлениях наших собеседников не прямые указания к немедленному действию или противодействию, а проявления жизнедеятельности мозга.
Бася заскучала. Подобные философствования, чего греха таить, не казались ей достойным делом для занятого человека.
Это Ляля, она не такая, как другие, она может часами обсасывать с вытаращенными газами давно всем понятные вещи.
Хоть про осу свою, неизвестно зачем выдуманную, слава Богу, не распространяется... А то совала как-то чуть не насильно, статьи из научно-популярных журналов про то, какие осы особенные. Где-то взяла суждение о том, что осы – связующий элемент между разными мирами… Слава Богу, хватило ума помалкивать хоть об этом.
 Понятно, почему говорит, что это больше о ней, о Ляльке, чем о Марише: Маришка все ж таки помоложе… И Наталочка, слава Богу, не студентка филфака. Вот окончит школу, а там, даст Бог, поступит в медицинский. Станет человеком значительным…
 А ведь все равно их судьбы очень похожи. Как это получается?
Бася не разделяла Лялькиных взглядов относительно влияния на судьбу количества излитой на ребенка любви. Она своих детей любила, сколько следует. Никогда ни в чем нужды не знали. Единственное различие вытекало из того, что Мариша для Стасика была неродной. Но никогда он этого не показывал. Неужели ж это предопределило судьбу ее такой умненькой доченьки? А ведь и правда, вынуждена была признать Бася, в жизни Мариши совсем не находилось места для любовной интриги. Вместо любви – одна работа. Как и Лялька, Мариша вечно окружена толпой учеников. Как дерево – плющом. Выглядит красиво. И называется это педагогическим мастерством. А где тут женское? То самое, мягкое, нежное? То, что привлекает к женщине мужчин. Та слабость, которая не растяпу характеризует, а мудрую женщину… Жаль.
Вот не стала бы Бася завидовать Лялькиному успеху. (Если б он был, добавим!). Нет, не стала бы. Дал Бог талант, а научить, что с ним делать, не научил. Эх, наивная, непрактичная Лялька, вот же сама написала, какими тремя китами мир держится: деньги, да ответственность (за деньги, разумеется), да взаимовыручка (деньгами, пожалуйста). А следовать ею самой открытому выводу не умеет. Хочет, отметая деньги, создать мир гармонии и любви, взаимного признания, успеха и процветания всех. А себя намерена положить в основание создаваемого воображением мира. Жить, самозабвенно отдаваясь служению! Ха-ха-ха,- грустно подумала Бася. Забываться тоже надо уметь – не забывая о себе, а наоборот – помня! Себя надо помнить! Реально помнить! То есть ценить. А как, если не в денежном выражении? Для Баси это было такой ясной бухгалтерией, что кроме как пожать плечиком, она и реагировать не стала. Иначе на чем будет тобой созидаемый мир держаться? А вот созидаемая руками Баси шаль становилась все законченнее и совершеннее… «Не насвистеть ли мне на все?» - по-польски подумала Бася и погрузилась в рукоделие.
       Свисти, кто как умеет! Кто не умеет – чихай!
Глава пятнадцатая. Доморощенная философия. (Можно пропустить без ущерба).
А вообще-то успех – это что такое? Зачем ему дан тот же корень, что в слове «поспешность»? Напоминает с детства знакомое: «спешить – людей насмешить». Однако приставка все меняет: у-спех.
Бася привычно думала по-польски: успех – это деяние, достижение, победа, везение. Никакой связи с поспешностью. Тут уже что-то из восточнославянского менталитета Лялька выразила. Может быть, язык и поможет Басе ответить на вопрос: в кого её Мариша пошла? Почему не отстаивает своих прав на грешной этой земле, а вечно витает в облаках, так и норовя попасть под руку кому-то создающему свой успех своими силами? Может, как раз из-за своей русскоязычности? Ведь польским даже дома не пользуется – называется, урожденная полька… Горько…
Подростки (как с виду успешные, так и с виду неуспешные) шестидесятых годов, в период самых розовых надежд Баси и Лидии, были как все подростки, любили футбол, ансамбль Битлов, гитару и доступный алкоголь. Азартные игры помимо футбола – это, конечно, карты. Сегодня Интернет отменил и многие карточные, и шахматные сообщества. Один футбол непобедим. Ну и пиво, хоть «Клинское», хоть свое, местное… Молодежь, ангажированная рекламой, разбирается в сортах много легче, чем ангажированное своей непримиримостью к рекламе старшее поколение.
А ведь Лялька, добросовестно старавшаяся «быть с веком наравне» , и в футбол в детские годы начинала играть. Но в результате многократной потери тапочек во время игры (если не за Машей донашивать приходилось, мать ей все равно на вырост, на долгую перспективу покупала!), футболиста из нее не вышло. Битлов Лялька не любила – она вместе с тетей Зойкой любила Римского-Корсакова и Бородина, а от Мусоргского просто голову теряла. То есть еще в годы нежной юности принадлежала к реликтовой породе гомозавров.
- Ляля, в магазин! Ляля, на почту! Ляля, в домоуправление! Ляля, пол пора мыть! Ляля, картошку надо чистить! Ляля, постирай, подмети, подай, принеси, уйди, решай сама, пиши что хочешь, думай, не горбись, не морщи лоб, пора работать, пора вставать; где шаталась, кошка волочащая….
Из приведенного тут далеко не полного перечня призывов видно, что направлялась Лялькина инициатива по руслу полезности. Но невидимое присутствие маленькой тети Зойки, образца по части верности (все, конечно, помним: «я другому отдана и буду век ему верна») – это помогало Ляльке выстоять и сохранить в недоступных уголках души отблески собственных ценностей и желаний. Часто - полезностью не характеризовавшихся. К чему привело это – отчасти уже эта, отдаваемая на суд читателю, история рассудит.
Бася в то время в Варшаве доучивалась в лицее. Готовилась в зубные техники: в Польше «дентисты» имели высокие заработки. Мама Басина все продумала. Кроме физической силы. Её у Баси не было. Зубные техники без мускулистых рук – нонсенс. Пошла в обычные медсестры. Пригласили на практику в расположение Советских войск. Пошла в расположение. Попал на прием Николай с какой-то рваной раной. Пошла замуж. Направили в Союз. Поехали в Союз. Дочка малюсенькая. Мама, уже ставшая в семействе бабушкой, - больная. А муж на родной стороне старую любовь встретил. Не учел он, что его покорная жена – потомственная шляхтянка, не ждал-не гадал, что соберет она чемоданы – и уедет в Гродно, к старым местам поближе, к могиле отца. Туда, к отцовской могиле и мать подхоронит. И все тихо, безропотно. И работу ей её католический Бог послал, и Стасика. И Эдик, наездами в Минск, по делам предпринимательским, заходит с уймой подарков для неё и всех домочадцев. Овдовел недавно. Сыновей обоих при деле устроил – все серьезно.
Ничего удивительного. Книга судеб, в соответствии с голографической программой, если не вырывать ее страниц на сиюминутные нужды, или не захлопывать, чем замедляется исполнение назначенного (знаем ведь, что отсрочка приговора не гарантирует его отмены!), - книга судеб все представляет в свое время. Это, не задумываясь, признает Бася. А также, после побивания локтей, коленок и даже физиономии, вынуждена бывает признать и Лялька – потому что всем воздается по заслугам.
Так признайся, читатель, ты за кого, за Ляльку или нет? А может, ты за Басю? Вот ведь может человек не возмущать течения реки, не бултыхаться, как вечно экспериментирующая Лялька в Немане, а плыть себе, огибая крутые повороты, до пристани, которая неизбежно возникнет – люди вокруг разные, много среди них строителей, созидателей. Или как?
Бася полюбовалась связанным и обнаружила, что в рассеянности незначительно отклонилась от основного узора в вязании обновки. Это могло бы раздосадовать. Кого-нибудь другого могло раздосадовать. Бася же посчитала петли, поняла, что дело не поправишь без возвращения к месту ошибки, и в спокойном состоянии духа принялась распускать связанное, пока пряжа не привела ее к искомой точке.
Между рамами ползала ни с того ни с сего проснувшаяся оса.



               Глава шестнадцатая. Новые старые знакомые.

- Алё, Лялюсик, это я, Светлана. Не ожидала? Ну и правильно, что не помнишь, сколько времени прошло. Кому это надо знать? Лялюсик, намечается свадьба!
Голос Светки Гантман трепетал.
- Ты что, уже внучку выдаешь? - Лидия подумала без горечи или иных, более приличествующих моменту, эмоций, что она, Лидия, сама вечно опаздывает к раздаче призов и обе ее дочки уродились в мамашу. Спутника жизни не определили. Была у каждой «любовь до гроба», потом оказалось, по присказке, что «дураки оба»…
- Внучку – выдала, уже полгода как выдала, а я, Лялюсик, тут сама умом тронулась! – Светка знакомо залилась смехом и закашлялась. – Ты помнишь, с тобой в классе учился такой Чума? Ты его Егорием Победоносцем, кажется, называла.
Помнила ли Лялька! Она не забывала, вот что было сутью ее отношения к пропавшему неведомо где Чумы. Когда в ее школе, где царил социалистический уклад бытия и соответственно сознания, появился этот бессознательный отличник, который не только сам не вступал в пионеры, но даже и других призывал поснимать с себя пионерские галстуки, все были слегка потрясены. И это несмотря на устойчивость социалистического базиса. Сейчас Лялька потряслась снова, роняя на пол тюбик с кремом против морщин, в руках с которым застиг ее звонок подруги.
- Лялечка, не передать, приходи, расскажу подробно. В общем и целом, бывший ваш гениальный Чума ныне свободный художник, точнее сантехник по объявлению.
- Ты не ошибаешься? Это точно он?
- Ну, Лялюсик, обижаешь! Я – ошибаюсь? Слыхано ли это?
- Надо же в чем-то быть как все, хоть разик…
- Ты что, не хочешь узнать хорошие новости?
Лидия поежилась, ощутив глубоко припрятанные в подсознании, этом бездонном хранилище опыта, прежние опасения: в молодые неопытные годы любые хорошие ожидания, связанные с Чумой, оборачивались дурными последствиями для нее.
- Хорошие новости? – повторила Лидия. – Что за новости?
- Упадешь не встанешь. Приходи, расскажу.
Что такое может рассказать Светка? Или ей в её не самом здоровом состоянии мерещится некое призрачное счастье на пару с другим сопротивляющимся прихотям судьбы, подходящим по весовой категории млекопитающим? Счастье каждый день дразнит: то лучом холодного солнца, то намекающим на финансовые возможности увеличением аванса, то припадком веры в возможность недорого отремонтировать наконец дачные апартаменты (о, эти ночные кошмары и видения отгнивающих дверных и оконных проемов!). Для Ляльки сегодняшнее счастье конкретизировалось в целях, вполне материальных и общечеловеческих. Однако итог обыденно прост: температура воздуха не требует декольтироваться, вместе с авансом растут все цены, а дачные мастера нормально обирают и обиженно удаляются, не сдержав слова и не доделав работы. Диалектика торжествует, несмотря на то, что нынешние поколения продвинутой молодежи ничего ни о какой диалектике не слышали и не станут слушать. И правильно сделают – счастья она не прибавляет!
Но Светка! Голос переполнен решимости удержать выпавшую ей некую удачу! Кто бы подумал!
Лялька, перед тем как поднять телефонную трубку дремавшая перед урчащим телевизором, почти проснулась, чем обеспокоила кота, устроившегося, по своему обыкновению, на плече у хозяйки. Кот неодобрительно склонил мордочку набок и внимательно посмотрел на телефонную трубку: чем она могла грозить? Коты быстрее хозяев соображают, откуда проистекает опасность.
На другой день, поспешно закупив недорогие лакомства в ближайшем супермаркете, Лялька направилась-таки к подруге. Любопытство – важнейший движитель дружественных контактов. Не будь его, как не впасть в отчаяние?
- Верь не верь, - спешила поделиться радостью, переполняющей все ее широкомасштабное тело, подруга. Лялька смотрела на нее с изумлением: во-первых, подруге лучше всех было известно, что Чума для Ляльки (если это действительно Чума, что было сомнительно под углом зрения исторических хроник давно и старательно облыгиваемой юности) не последний человек, хоть между ними в реальности ничего, кроме детских ссор и юношеских столкновений, да еще запоздалого раскаяния никогда не было. Но Светке в подробностях было рассказано в свое время о страницах перечеркиваемой Лялькой из-за безрадостного продолжения книги – и она не могла же забыть, как Лялька всего только около полувека назад рыдала, обещая себе порвать все связи с тем, кому её привязанность могла стать необходимой только на склоне лет. Конечно! Она же не была Сольвейг – положить всю молодость на ожидание неверного любимого. Она лучше сама бросит его! Так и поступила Лялька, похерив обидную участь, предназначенную для нее в этой неприятной книге, которую в конце концов Лялька вообще перестала читать по собственной воле – вечно там задачи запутанные предлагаются – пусть кто хочет ими занимается! Она и книги другие, и мальчишек других может привлечь для развлечения в минуту острой необходимости. Светка все это не может не помнить – все это почти что вчера было…
Во-вторых, сама Светка не раз открещивалась от любых отношений с членистоногими, которые после пятидесяти пяти становятся носителями смеси запахов полудохлых гормонов и полунищенских дезодорантов. И ничего больше! Если не считать за проявление мужского достоинства их неиссякаемый аппетит на любое мясо, хоть в тарелке, хоть в постели. А насчет вбить гвоздь или там прокладку заменить – вызывай специалиста.
Так что происходит? Да мало ли что! Светке хорошо? Хорошо! Так тому и быть.
Вечер сгущался. Света подруги не зажигали. Голоса звучали приглушенно. Точь-в-точь как в детстве, на кухне у Ляльки, когда родители были у очередных ветеранов-партизан по случаю нескончаемых дней рождения, а Маша – на свидании с кем-нибудь из ветреных поклонников. Никого в доме – только мечтательницы строят свои воздушные замки и тем переполняют пространство.
За окошком как будто вдалеке мяукнула кошка. Отозвался тихий лай воспитанной моськи. Подруги посмотрели в самую глубину глаз друг дружке и умиротворенно откинулись на спинки стульев, запрокинув головы, как они делали обычно в детстве, чтобы от души отсмеяться, наполняя радостью окружающий мир. Лялькин нос даже почуял запах забытого компота из мясистых украинских груш, жердёлок и вишен, целые посылки которых непрерывным потоком шли от бабы Моти с полтавщины. Казалось, этой благодати конца не будет никогда. А вот уже ни бабы Моти, ни посылок. Ни-ни. «Незалежне» государство расставило новые декорации – и спектакль идет совсем другой, тот, фатальность которого не хотела знать Лялька, хотя и успела кое-что пропрогнозировать, благодаря своей выброшенной из головы книги. Но эта (дьявольская?) книга не переставала говорить то, чего не нужно было Ляльке! Книга не лгала. И Лялька, по своему произволу избавившись от возможности предварительного знания о событиях, не освободилась от необходимости через эти события передвигаться, чтобы попасть в желаемое место… А чаще – ходить вокруг да около, норовя поточнее попасть на те самые грабли… Так ходят нормальные невежды и семенят младенцы или выжившие из ума старики обоего пола. Лялька ни к первым, ни ко вторым себя не относила. Значит – к третьим. С чем и согласны все давным-давно окружающие её близкие и далекие доброжелатели.
Запах компота усилился. Светка заохала:
- Ой, Лялюсик, я ж кисель проворонила! Глянь-ка, вытек небось! Ну так и есть. Вытри, Лялечка, тебе это проще сделать. Тряпку брось пока в раковину. А что? Там еще прилично осталось! – Светка не унывала. – С какой стати расстраиваться! Мы сейчас попьем сладенького, а потом придет Чума – мы и горькую глотнем.
В этот вечер Чума не пришел. Светлана позвонила ему на мобильник – оказалось, что «спит и видит её, Светлану», но «силы и деньги пропали», незнамо где и он сам – темно и плохо видно. Хорошо, что телефон в заднем кармане – от его вибрации и очнулся, пойдет куда глаза глядят, куда-то да выйдет. Так что «извини, Светланочка, созвонимся…». В конце, как обычно: «будь здорова» - и все дела.
 Лялька так и закоченела на месте: голос, доносившийся из трубки, несомненно, был очень близок к голосу, принадлежавшему когда-то Чуме. Однако, подхрипывающие интонации и шумные придыхания? Откуда бы? Он никогда не курил. Ей с её эпатажем позволял дамскую слабость курения, даже припасал для нее «Трезор» болгарский, заметив, что она предпочитает эти с подчеркнуто дорогим для школьников фильтром, - сам не брал в рот даже для куража. И пить не пил. На её восемнадцатилетие впервые напился, да и то, Лялька подозревает, что он очередной эксперимент ставил: кто из девиц как себя над ним, поверженным силой алкоголя, обнаружит. Лялька, будучи хозяйкой праздника, не стала долго мучиться: лежишь себе, ну и лежи - диван широкий, удобный. Только бы не взбрыкнул и не вызвал бы ненужной вибрации, от которой самовыпадающая дверца из зеркального шкафа могла шандарахнуть по заду или по чему другому (смотря чем на шкаф быть наставленным). А девицы, как по расписанию, одна за другой посещали отключившегося (?) Чуму и гладили его, как кота, как донесла внутренняя разведка, то бишь всевидящая Маша, то убегавшая, то возвращавшаяся с улицы с очередным кавалером, из своих, дворовых, жаждущих причаститься к здоровому веселью в доме. Хотя день рождения праздновался исключительно для одноклассников, чьи 18 лет по эстафете отмечали один за другим. И так все двадцать дней рождений за последний год. Лялька на этих праздниках была не на всех. И к ней пришли не все. Но за счет близлежащих территорий гостей прибывало и прибывало. Теперь Лялька стала думать, что это было знаменательно: с одноклассниками, с большинством из них, она после школы не искала встреч, как и они, впрочем. Она в качестве источника учебной информации стала не нужна: каждый специализировался в своей области. А ей – в интеллектуальном плане не нужен был никто. Вот в плане эмоциональном…
Но Чума – тот самый, единственный! – не обладал ее решительностью в прерывании контактов, был чертовски тщеславен, девицами заласкан – она за это вычеркнула из своей жизни и его. А двор и прилегающие к нему окрестности девать было некуда – Лялька даже подумывать стала, а не покончить ли с этим ограниченным недоразумением раз и навсегда. Выхода не было – надо было выезжать на учебу в Москву. Или в Ленинград. В Москве в тот год не набирали на польский язык. А Ленинград, чарующе театральный и чопорный не по-провинциальному, чуждый привычному, белорусскому, Ленинград не поверил, что она, Лялька, Лидия, и есть тот незаменимый полонист, без которого народ неполный. Еще год пролетел мимо. Все одноклассники ковали свои цепи благополучия, не помышляя ни о какой иллюзорной свободе от мещанских оков. Какое такое не приносящее конкретной пользы творчество? Посеянное добросовестными учителями «разумное, доброе, вечное» в случае с одноклассниками давало зримые плоды – педагогам было чем гордиться: почти стопроцентная поступаемость в вузы, положительные характеристики выпускников школы на предприятиях, где трудятся определившиеся на вечерний курс обучения. Ирина вон и семью, и учебу прекрасно совмещает.
Только Лялька, как всегда, не совпадала с красиво устроенным стереотипом, да еще с Чумой, по слухам, стало твориться нечто непредсказуемое. Оба лучших, по представлениям педагогов, ученика странным образом выпали из обоймы. Оказавшись вне старых связей, каждый мог выбирать самостоятельный путь. Вот так судьба, проведя Ляльку через всевозможные противоречия и сумасбродства школьных лет, заставила вернуться к детским мечтам. «В Москву, В Москву, В Москву!!!»
О Господи! Спаси Москву от всех напастей и убереги ее от мэров, пэров, олигархов, от партийных и непартийных лидеров. Москва – священное место. Осквернить его не просто. Однако подгадить-таки успевают, Господи спаси.
Молитва суетная. Негоже Господа беспокоить по каждому поводу. Но Лялька эту коротенькую молитву время от времени, варьируя, произносила. Потому: нет у русскоязычного человека другой святыни. Тем паче университет, выстроенный в виде шишака на Воробьевых горах! (Причем тут товарищ Сталин? Ломоносовскую славу захотел себе присвоить? А университет-то как раз антисталинскими настроениями и всяческой передовой молодежью силен, несмотря на засилье стукачей и шестерок. Оплот свободы. Знамя независимости. Тот самый славянский кастальский источник…)
Лялька слизала с губ соленые потоки, втихаря просочившиеся из глаз, пока они со Светланой еще пару минут сидели молча в полутемной кухоньке над пригоревшим кисельком.
Светлана тяжело повернулась, пошарила рукой по стене, зажегся свет.
 - Ты чего, родная? Сердечко о Чуме вспомнило? Да ну его в болото. Алкашей нам недоставало для полной картины. – Светка оставалась собой в любой ситуации. – Нам, евреям, кручиниться вера не позволяет. А я, хоть и полукровка, но у отца была любимица. Так что тряхнем стариной! По маленькой, по маленькой нальем, нальем, нальем, - пропела она, ковыляя от шкафчика с непочатой бутылкой. – Коньяк. «Глория», - довольно провозгласила она. – Доча достала. – Cветлана умела превратить в грандиозный успех самое простое событие, которого Лялька, одержимая масштабами вселенскими, не заметила бы вообще. Ну, купила дочь что-то приличное – и слава Богу. А как же иначе. Разве нам нужно неприличное? Отряхнем прах повседневности со своих лотосных стоп! Будем как богоравные индусы. Суета быта их не достигает. Да и коньяка они в рот не берут. Жаль, индусами нам не быть: рожденный в СССР, как известный Максим Горький провозгласил, летать не может…
  «А годы уходят. Все лучшие годы», - написал как-то любимый девятиклассниками М.Ю Лермонтов. Однако мы все время ждем следующего года. Еще лучшего. То бишь уходят не лучшие годы, а годы, которые наполнены нами. Но мы не жадные, нас хватит еще на много других дел, и лет, и предательств, носящих звучное наименование любви или дружбы.
Смешная старуха! Не произноси своих зловещих и чуждых молодым ненужных слов. Ты была смолоду сдержаннее – и в тебе только самые прозорливые различали чужую. А теперь, когда ты и снаружи чужда, седоволоса, морщиниста, костлява, и по духу (и дыху) непривлекательна: все с надоевшими откровениями да пророчествами в глаза лезешь, - теперь тебе только и остается, что уйти. В наших благословенных местах старость противна, ибо угрожает необходимостью безвозмездных временных и валютных затрат. Это обременительно для более молодых и, соответственно, конкурентнозрелых особей, населяющих нашу суверенную часть суши. У нас как-то не принято задумываться над тем, что скрыто за горизонтом. У нас принято считать, что мы умные отродясь. А думать, то бишь выстраивать логическую цепочку хорошо запоминающихся слов и понятий по предлагаемому алгоритму (кем предлагаемому, зачем нам знать: коли предлагается, значит надо принимать; дают – бери, будут бить – побежишь), нам легко и приятно - усилий не требуется. Итак, прощай, спешащий М.Ю.Лермонтов, здравствуй, уравновешенный А.С.Пушкин, ошибочно признаваемый холериком. Вот ведь в Лялькиной книге тень Пушкина тихо проплывает над и по-над…Так и ты, Лялечка, став для большинства морально устойчивых сограждан тенью минувшего, уплывай себе безмолвно в свои сомнительные иные сферы. А тебя все разбирает! Обещала сказочку, а сама, как какой-нибудь скучный классик, философией гниющей в радиусе неограниченно длинных волн никак не разродишься.
- Ах, Лялюсик! Вздрогнули! Сейчас аллохольчиком закусим – и порядок. Что, тебе не надо? Слушай, как ты печень сохранила? Ну, бери тогда свой любимый лимон.
Хотела Лялька объяснить, что, согласно эзотерике, которой она не первый год увлекается, печень – орган обид, горечи. Кто обиды коллекционирует, тот и подвергает печень опасности заболевания. А Лялька убеждена, что она обиды не держит на людей. Ведь «люди – они слабые…», как говорит героиня Аллы Демидовой в гениальном фильме Кирочки Муратовой «Настройщик». Так оно и есть. Разве обижаются на слабых? Однако Демидова и Муратова – это виртуальная Лялькина, а не Светкина тусовка. А Светка опять же еще и обидится при звуках этих незнакомых имен. Лялька предпочла виновато пожать плечами. Кстати тоже зря. Чувство вины подтачивает здоровье почек. Недаром у Ляльки бывают иногда выраженные нехорошие симптомы. Зато печень почти что не тревожит.
- Светлана, скажи, ты чувствуешь за собой какую-нибудь вину, которой простить себе не можешь? Ну, там, к примеру, не сделала чего-то важного для себя, не ответила на какой-то призыв? Человека обидела?
Светлана чуть не подпрыгнула вместе с табуреткой – вес помешал:
- Ты рехнулась? Я – виновата?! Всего в жизни сама добилась, да еще и других вытянула, кто ни цеплялся за воз. С чего ты спрашиваешь? - Светлана подставила тарелку с разогретыми оладьями:
- Ешь, вкусно. Для внучки готовила. А она с молодым мужем в кино отправилась. Непонятно, за каким чертом. Деньги швырять. Все идет прекрасно по телевизору – не успеваешь переключать! Зрение только портится. Я твою книжку с лупой читала – так хреново издали. Да еще за твои же деньги. Жулье, – она с удовольствием откусила кусочек оладьи, щедро смазанный сметаной. – Слушай, а с чего это Чуму Чумой зовете? Я не задумывалась раньше, а ведь сейчас это самое его имечко. Спрогнозировали еще когда! Гениальные соратники, туда бы вас послать…
- Я и сама толком не задумывалась. Мы ведь никаким смыслом не наполняли наших кличек – они сами смыслом наполнились. А дело простое. Наша биологиня притащила на урок ветхую наглядность - картинки, изображающие экзотических животных. Чума, ясное дело, первым должен был прокомментировать. Ну и прочитал подпись под потертой «пумой»: «чума». Ну и стал «чума». А мог бы и «холера, треск, гитара, мандолина…» Но мы тогда Давида Самойлова не знали. Я его в Москве прочитала как следует.
- Опять умничаешь? - Светлана посмотрела искоса. – Все тебя заносит на твои бесконечные цитаты. Как вы с мужем разговариваете? Он тебя всегда понимает? Цитатник Мао?
- Да ладно тебе. Мао. Мао – это если идеология. А мой цитатник это простая эстетика. Приятно прочищает каналы связи.
- Так муж понимает? – Светлана хотела объяснить Ляльке истоки ее недоразумений в семейных контактах.
- С чего бы ему не понимать? Слышит не всегда, это да. А когда слышит – понимает с полуслова, козерог несчастный.
- Разве он – Козерог? Он же, кажется, осенний?
- Он фактически козерог, а астрологически он – Дева. Педагог гениальный, несчастный козерог. Мне всегда его рог бока мнет. А я его клешнями своими рачьими душу – так он чувствует мое божественное присутствие. «Божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь…» Заметь, любовь на самом последнем месте. После жизни. После слез. Тут смерти место, а Пушкин любовь поставил. Неспроста. До любви люди, как до смерти, добираются через боготворение, вдохновение и т.п. – Лялька видела, что Светлане надоела. Подобные рассуждения Светлана считала банальным бредом или словоблудием, выбирай кто как пожелает. Лялька выбрала заткнуть фонтан, такое они в шестидесятые годы повторяли популярное выражение. Ныне, добравшись до конца шестого десятка собственного летоисчисления, приятно было побаловать себя полузабытым лексиконом.
Напоследок Светлана, едва достигавшая до плеча Ляльке, произнесла то самое, из молодых лет:
- Ну, целую тебя в макушку. - А сама метр с кепкой, в прыжке, по ее же собственному определению. Вздохнула, хохотнула, закашлялась и на вдохе, как какая-нибудь редкостная негритянка, выдавила-таки, замахав рукой:
- Будешь в Минске – заходи!
Дверь захлопнулась. Светлана жила в первом этаже, до двери, ведущей во двор оставалось три ступени. Лялька не торопилась, готовая нажать на кнопку Светланиного звонка: она была уверена, что кто-то ожидает за поворотом лестницы, чтоб она двинулась к выходу. Так и есть! У окна шевельнулась тень. Она нажала звонок:
- Светка, я боюсь, постой у открытой двери, пока я на улицу выйду. Пожалуйста.
Светка пристально посмотрела на нее, огляделась по сторонам, прислушалась:
- Ну мать моя, я тебе больше коньяку не дам. Сама выхлещу, - засмеялась, закашлялась, рукой замахала, дверь держала открытой. – Иди, - выдохнула, - я сразу же и из окошка прослежу.
Лялька, успокоенная, вышла. Никто ее не преследовал. Автобусная остановка была полна народу. «Откуда их столько в такую пору?» - Лялька забыла, что в микрорайоне недавно открыли оптовый рыбный магазин. Запах пакетов в руках ожидающих на остановке стал суровым напоминанием. Нет, пятнадцать минут в этой атмосфере – выше Лялькиного сознательно воспитываемого смирения. Она пойдет пешком, через территорию школы-интерната, где Лялька, случайным ветром перемен занесенная, под командованием параноика-директора (бывает, бывает, еще как бывает!), воспитывая не столько детей, сколько собственный характер, продержалась несколько месяцев.
 По прямой это те же пятнадцать минут. Зато без рыбного сопровождения.
Совсем без сопровождения, оказалось, не бывает. Что это за мелодия без сопровождения? Да если еще слух отказывает, а - голос сомнителен…
Так и есть - на территории школы ее обогнала высокая ссутулившаяся фигура с руками в карманах брюк. Нынешние так не ходят… Фигура, приволакивая левую ногу, исчезла в глубине темного внутреннего дворика. Наверное, сторож. Из студентов? Скорее всего. Лялька заставила себя облегченно расслабиться. А фигура опять возникла - уже рядом. Охриплый голос с похожей на знакомую с детства интонацию заставил ее замереть на месте:
- Ляля? – что-то в голосе было такое, что толкнуло ее бежать прочь. Она судорожно выдернула из сумочки мобильник – швырнула сумочку за спину. Рука поспешно отыскивала в меню телефона номер “мой“, ноги подгибались, по спине пробегал холод, а позади - хоть бы единый звук… Она споткнулась, оглянулась, охваченная жуткими предчувствиями – и буквально носом ткнулась в широкую костистую грудь преследователя. Она даже дыхания его не слышала – однако вот он, так близко, как ее собственный жакет, окутывающий озябшую спину. Господи, что за жуть! Она успела прокричать в мобильник:
- Прощайте!.. – и тотчас почувствовала на себе эти ужасающе крепкие руки. В следующее мгновение руки дрогнули и – опали.
- Ляля, это я, обожди, не убегай… Ты всегда убегала. Куда?
Лялька таращилась в темноте, но кроме белков, проткнутых черными зрачками, и темных на темном пятен родинок – не различала ничего.
 В школе зажегся свет. Открылась дверь – выглянул настоящий сторож:
- Кто кричал? Лидия Георгиевна, не слышали, кто-то кричал?
В ответ Лялька пожала плечами. Глупо все получается… Уже и орать среди улицы начала. А повод? Где повод? Вместе со сторожем они оглядели двор, подняли сумочку.
- Лидия Георгиевна, не вы потеряли? - сторож пристальней присмотрелся к Ляльке, нюхнул воздух. Коньяк, конечно, за секунду не выветривается. – Проводить?
Они вдвоем дошли до проема в ограждении школьного двора: сторож, бывший коллега, преподаватель физкультуры, не переступал границ собственной компетенции. И характеризовался исполнительностью и ответственностью.
Вне школьного двора шла уже ярко освещенная территория дома, в котором размещаются многоэтажные квартиры новых белорусов; в таких домах внизу обязательно находится гараж и магазин– движение поэтому активное.
 Лялька повесила сумочку на плечо и двинулась в сторону магазина: дома, кажется, нет кефира. В деловитой толчее перед водочным прилавком ей опять привиделись знакомые родинки, разбросанные по щеке (полупрофиль не позволял ей делать окончательные выводы), но не идти же ей на сближение с этой далеко не коньяком разящей половиной тяжело не работающего человечества… Она напряглась, прислушиваясь. Голоса были все чужие. Ясное дело, коньяк пить - правое полушарие раскрывать, то бишь будоражить творческое воображение, - ей не следует, тут Светка, как обычно, права.
Для маргиналов, всех разновидностей – как интеллигентского пошиба, так и иной энтомологии, свобода заключена в достижимых границах. Но если свобода не заключена, - тогда держись! Лялька преодолела страх и вышла за грань дозволенного, как только, оказавшись за дверью магазина с пакетом биофилина сладкого в руках, ясно увидела угрюмое ожидание на забрызганном знакомыми родинками лице.
- Игорий, - позвала она шепотом, - идем дальше рядом. Я дергаюсь от твоих перемещений в пространстве. А я тебе еще пригожусь в состоянии, приближенном к нормальному, - она услышала свой голос и поняла, что и он ее услышал. Он встал рядом. Пахнуло странным. Чем? Ах, какая разница! «Приключением!» - Лялька так и воспарила в ожидании. Над головами закружила оса. Игорий не среагировал никак – Лялька отмахнулась. Оса поотстала.
- Куда ж нам плыть? – этой кодовой фразой начинались их встречи “после восемнадцати и позже”.

       Глава 18. Чума на оба ваших дома…
       …Так куда ж им плыть? Лялька попыталась припомнить отзыв к этому паролю – вместо этого безжалостная память нарисовала перед ее глазами один за другим фрагменты их последних общих встреч перед окончательной потерей друг друга из виду.
Тогда, после окончания школы самые трезвомыслящие дети самых благонамеренных родителей настойчиво трудились ради поступления в институт – их же класс, зараженный опасным самомнением, больше верил в удачу, в счастливую звезду, гарантировавшую успех для носителей родительских авторитетных фамилий… А лето выдалось чудесное: май веселый со своими лунными ночами; ликующе жаркий июнь с короткой ночью выпускного бала; томительно ароматный июль, переполненный запахом липы! Какие еще экзамены! Судьба благоволит – удача вынесет. И август не изменил ожиданиям – воздух был напоен любовью. Любовью к каждому из однокашников, даже тех, кого навсегда маркировали как зубрилок. Совместные походы в лес, ночные бдения у костра в Ждановичах, купание в Свислочи, споры, песни, анекдоты… Экзамены предстояли во второй половине августа и были вне реальности.
- Лялька, будешь пить? – голос Игория в лесной тишине приобретал таинственность и порождал потребность подчиниться. С другой стороны костра в отблесках пламени холодно смотрели светлые глаза Геши:
- И так заснет. Все полегли. Зачем вскрывать новую бутылку? Да и штопор я упаковал в рюкзак, а его кто-то уволок в палатку, под голову положить. Не помню, кто.
Из палатки выползла Нелка. Маленькая по всем параметрам, она легко помещалась в любом пространстве – и нигде не была лишняя.
- Я думала, уже утро. Чего не спите? А-а, без меня пить собираетесь? Я щас, - она исчезла лесных зарослях, которые вне освещенного костром призрачного круга, казались сплошной черной стеной. Вернулась, отряхивая с брюк ночную сырость:
- Уже роса выпала – завтра опять без дождя. – Она помолчала за компанию, но соскучилась:
- Чума, давай сюда бутылку. Что пьем? Опять портвейн розовый. Джентельменты, вы что? Экономите на здоровье дам? Где водка?
Лялька поражалась, как переменилась Нелка, с тех пор как перестала висеть над ней угроза быть вызванной к доске. Росту не прибавилось, но весу – точно!
От водки Ляльку слегка потошнило. Затем она уснула. Там же, у костра. Только почувствовала, как Гешины руки бережно, как он все делал, передвигают ее на неопасное от огня расстояние. И канула в сон.
Наутро весь палаточный народ смотрел на Ляльку, очнувшуюся в обнимку с приятелем Чумы – посторонним для большинства из одноклассников, особенно для тех, кто не болел за “Динамо- Минск”, - с отчуждением непонимания и осуждения. С чего бы? Что они себе навоображали? Лялька искала ответа - все отводили глаза.
- Нелка, что случилось? – Лялька верила, что лучшая подруга не подведет. Но и она отвела глаза в сторону:
- Вообще-то ничего особенного. Только, видишь ли, когда Вовка из палатки за своей нуждой выходил, он за тебя зацепился, упал, а ты его за шею обняла да на груди у него устроилась. Потом мы все в палатку ушли. Один Чума сидеть оставался. У него и спроси.
- Нелла! Ты могла спокойно уйти спать, когда я была не в себе?! – язык Ляльке не хотел подчиняться, - как ты могла? Я же ничего не помню!
- Так ничего же особенного! Ты же не идиотка, - в голосе Нелки послышалось злорадство. – Да сама у Чумы спроси.
Чума не сказал ей ни слова. Он ее не замечал. Была она, или она не была, такая, спавшая на чужой груди и не проснувшаяся до самого утра, когда он глаз не сомкнул, она для него уже не могла быть той, кем была раньше. Он еще простил ей – и то с трудом, после долгих лет отчуждения, - ее детские прогулки под зонтиком другого Вовки, второгодника и бездельника, специалиста по вопросам франко-американского кино.
Но то было давно, еще при старом составе класса. Когда в класс, после реформы конца шестидесятых годов ставшего испытательной лабораторией научно-исследовательского института педагогики, влились новые учащиеся из окрестных школ, расклад сил изменился. Лялька перестала быть единственной звездой на девичьем поле. А вскоре, равнодушная ко всякому соперничеству, вообще скатилась с небосклона. Чума же, наоборот, набирал очки: новенькие, все, как один, и, что еще важнее в данном конкретном случае, как одна, - признали его своим кумиром и лидером во всех начинаниях. Странно, но Лялька ничего особенного не предпринимала. По слухам, от лучших ее подруг, он узнавал, что она общается все больше со своей дворовой компанией. Вместе печатают фотографии на ее тесной кухоньке по ночам. Вместе ходят в какие-то неведомые походы на лыжах, выставки посещают. Тут уж он старался брать реванш! Её подружки по классу все поперебывали у него в гостях. Задачки решали, телевизор смотрели, аж до сведения скул. С удовольствием пересказывали ей его меткие высказывания и те, мягко говоря, недоброжелатеьные определения, которыми он наделял всех непричастных к его кругу, в том числе и её. Она хоть бы что! Как будто ее ничего не касалось. Вот характерец!
Учителя, анализируя шкалу успеваемости, обратили внимание на Лялькино странное поведение. Она ли это? Ничего не делает, на уроках рассеянна, только со своей неразлучной Нелкой общается: пишут что-то друг дружке на уроках, смехом давятся. Однажды, доведенная до бешенства, учительница физики задала специально вопрос, еще не рассмотренный на уроке: надо привести в чувство девиц. Нелка постояла молча и села молча. Лялька, уже вставая, начала ответ. Вот ведь! Простым путем логики дошла! Учительница восхитилась сначала, потом разозлилась по-настоящему:
- Не смейте больше вместе садиться на моих уроках. Сама учиться перестала, да еще и Неллу с пути сбиваешь.
Этот упрек был несправедлив. Лялька любила сидеть одна. Но к ней всегда кто-нибудь подсаживался. В зависимости от того, какой предмет кому надо было скатывать. Вот только на математике не находилось желающих: все отлично усвоили, что у Ляльки идеосинкразия на цифры. Там, где была нужда в формулах, ее еще можно было использовать, но уж цифры подставлять, извините. Она как подсчитает, так у математицы только что сердечные приступы не начинаются. А что слюной она забрызгать вполне может – в этом усмиряемые криками учащиеся убеждались многократно. Брезгливые одноклассники старались лучше не рисковать - на математике рядом с Лялькой обычно находилась Нелка: у нее с подстановкой к готовым формулам цифр всегда был полный порядок. Худо приходилось, если болезненно реагирующая на резкие повороты школьной реформы Нелка не являлась на уроки вообще. Правду сказать, Лялька довольно равнодушно получала свои двойки, тогда как одноклассники, по ею выведенным формулам получавшие правильные ответы, шли домой с четверками и пятерками.
На несправедливый упрек, не первый, и, предположительно, не последний, Лялька не ответила, только искоса взглянула на маленькую подружку, преданно вперившуся в лицо учительницы.
- Ляля вообще-то никого не отвлекает! Это ее отвлекают все, - произнес в промежутке между тяжелыми вздохами физицы голос Чумы.
Лялька не поверила своим ушам. Она даже обернулась, чтобы убедиться, что это именно он. Это говорил он. Очень серьезно и так убедительно, что физица отстала. Лялька, впервые за последнее время встретившая солидную поддержку, да еще от Чумы, который сам едва ли не первый был ее преследователем, чуть не пролила слезу от неожиданности: значит, есть люди, которые умеют быть справедливыми. И, главное, значит, её Игорий не выдуман ею: она всегда его таким и представляла себе: вдумчивым, серьезным, справедливым и значительным. Несмотря на всех девиц и футбольные страсти. Однако слезы – это лишнее. Она быстрехонько отвернулась, опустила глаза – и за весь урок больше не проронила ни звука. Учительница ликовала от ощущения своей педагогической победы: Ляльку укротила!
С этого момента между Лялькой и Чумой лед начал таять. Чума убедился в своем незыблемом авторитете в глазах всех окружающих и готов был простить Ляльке саму ее строптивость. А Лялька испытала слабую надежду на возможность контактов с человеком, которого она, упорно отметая все существующие между ними явные противоречия, считала втайне близким себе по духу.
- Зайдем ко мне? – обращался Чума ко всем, кто шел из школы по одной дороге. Лялька с Нелкой обычно сворачивали перед его домом. Сегодня он этот вопрос задал перед тем, как они достигли поворота. Лялька с Нелкой переглянулись. Нелка прыснула:
- Ты что, испугалась? Чего глаза вытаращила?
Лялька в ответ счастливо рассмеялась, и ничего не сказала.
Чума повторил:
- Если хотите, зайдем, записи новые есть.
- Я Битлсов не слушаю, - разочарованно протянула Лялька. Она ждала, наверное, чего-то другого.
- Как угодно, - голос Игория стал сухим и официальным. Вмешался Геша:
- Так Битлы нам самим приелись. А Галича небось никто из вас еще не слышал!
Лялька слышала. Во дворе уже давно они всей компанией: Светка Гантман и ее соученики, по ее школе, из разных классов, - с гитарой, в беседке нестройным хором пели: “От злой тоски тоски не матерись. Сегодня ты без спирта пьян…” – и называли это песней Галича. Хотя потом, много позже, уже в годы перестройки, когда Галича запоют начинающие и продолжающие звезды, выяснится, что Галичу приписывалось все, что только шло вразрез с официальщиной, с партийной, “задорной и веселой”, песней. Но это детали. Суть в том, что, оказывается, Чума был сторонником и иного искусства. Не того, которому поклоняются толпы. Это было для Лялькиного сердца еще одним дорогим откровением.
И Геша сказал:
- Зайдем.
И они зашли. И стали заходить часто. А Лялька, оробев от открывшихся перспектив, начала избегать заходить часто. Разве что от дождя спастись: в подъезде старинного дома даже в солнечные дни не сохранялось тепла. Тем более в дождь. Ясное дело, приходилось на пятый этаж подниматься. Ну, книжку взять почитать. А так, без причины, зачем и заходить?
Разве что покурить. Игорий держал в ящике своего индивидуального письменного стола пару пачек разного рода сигарет. На любителя. Среди них любимый Лялькой болгарский «Трезор». Другая бы давно правильные выводы сделала. И зашла бы и осталась. А Лялька, она не другая – она первая и последняя. Первая встречная. Последняя дура.
Вот потому редко заходила. Чтоб не сглазить того, что и так едва мерещилось на страницах магически сохрангяющей свое влияние на Ляльку и полуистершейся книги, не заходила. А Чума возьми да по-своему это и объясни! Других девиц стал еще охотнее запускать в свой мир, который важен был для Ляльки в качестве их отъединенного от всех мира. Ах, так! Она и перестань к нему заходить – вот ещё! Целый крюк по дороге домой.
 А дома все равно ее дела никто не переделает: и прибрать, и в магазин сбегать, и папашу пьяного укараулить, чтоб в подъезде не свалился в своем габардиновом костюме с министерским портфелем: кто знает, что там за бумаги могут быть. Отец, в годы войны создавший и возглавивший партизанское движение в районе Копыля, Узды, в общем на минщине, (как это представлялось Ляльке, во время экскурсии в музей Великой Отечественной Войны увидевшей портрет отца работы Михаила Савицкого), не сумел преодолеть чувства обиды. А этого он себе простить не мог. Хотя по справедливости, на поле стратегически и тактически им освоенном – в рядах доблестных офицеров Советской Армии - он ждал признания. А ему после Военной академии предвещали, да так и не присвоили звания выше капитанского… Несколько дней плена! Расплата – жизнь.
Лялька намерена успеть, прежде чем умрет, потрясти сознание общества рассекречиванием также и этой стороны жизни: воздавать следует мужчинам по их мужеству, не по госстандарту. Они этого достойны. Унижение мужчины разрушает сначала его, потом его окружение, потом общество в целом. А государство, хотя и воображает, что укрепляется, однако заболевает импотенцией. Падает рождаемость, детей приходится вынашивать искусственных и все такое прочее…
Отец был мужествен. Необычайно. Тем большей трагедией обернулось его унижение в той сфере деятельности, где ему было предназначено наилучшим образом обществу послужить.
 А на новом для него, цивильном поприще, не прижился. Директор завода, потом замминистра. Депутат Верховного Совета.
Работай! Следуй самим тобой заявленным целям: быть полезным Родине в данное время и данном месте.
 Нет же. Надо попранную справедливость восстановить. В одиночку. Конечно, не он один был лишен звания Героя из-за пребывания на оккупированной территории в первые дни войны. Многих репрессии вовсе не пощадили. Но что ему те многие, когда ему не дали хода. Что ему Гекуба? Ему!!! Он страдал. А чтоб никто не догадался о его страдании, крепко запил. А когда становился пьян, его творческая душа жаждала выражения – и он пел. Мать говорила: “Иди, Ляля, проверь, что там за шум”. Чаще всего отца слышал весь дом: голос он имел шаляпинский – так что кто понимает в музыке и пении, тому не надо объяснять, что укрыть шила в мешке было невозможно.
И чем слышнее заявлял отец о гибели очередного таланта, тем меньше желающих принять участие в его спасении оставалось.
Чем старше становились Лялька и Маша, тем громче, им казалось, звучит голос папаши. Стекла, по крайне мере, дрожали. Соседи давно прекратили свои претензии – только жалели семью. Это вместо того, чтобы завидовать. Ведь талант, да еще певческий, – редкое явление. Но люди во все времена предпочитают покой и денежное превосходство. Вот если бы из этого таланта делалось материальное благополучие, тогда другое дело. Так что Лялька со временем постаралась избегать контактов со сверстниками: все на ее территорию привыкли с детства бегать, а ее территория переставала ей принадлежать. Какую цену обретет она в их глазах? Подобно любому тинэйджеру, Лялька не хотела падать ниже. Только Нелка, как самая близкая из одноклассников, допускалась до дому.
- Ну и что? Все партизаны пьют, - успокаивала она подругу.
- Мой отец – не все. Он командир. Он герой, - Лялька возражала, чувствуя, что в словах Нелки нет правды. Но где правда?
Все чаще приходил домой отец с книжкой в одном кармане, в другом – с бутылкой. Как ругала и гнала его мать! Он стал приходить почти под самую ночь, а пить не перестал. И петь! Как стыдилась его пьянства Лялька! Его песен! Хотя репертуар был такой, что консерваторские студенты могли бы и поучиться. Все шаляпинские партии. Это потом, далеко потом, Лялька признается себе, что это была ее главная школа музыкального вкуса. Она все с позволения сказать музыкальные пристрастия окружающих соизмеряла с тем, что было привито ей с детства. Колыбельная в отцовских устах гремела набатом: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплывают расписные Стеньки Разина челны…». Тут уж ничего не скажешь: дивен Господь в творениях своих… С одной стороны, утрата самоконтроля, – с другой стороны, беспримерная музыкальная культура. И что тут скажешь, обе характеристики рисуют обаятельный образ человека, безраздельно связанного с историей своего народа! Всей своей природой связанного, а не одним только образованием или партизанским победоносным прошлым связанного! Так Ляльке хотелось думать. Не получалось.
Осы, кружившиеся над вареньями, которые начиная с конца мая и по конец сентября варила на всю зиму мать, никогда не садились даже на одежду отца и ничем ему не собирались вредить. Хотя мать, в сердцах, и призывала их на “его дурную голову, на несытое горло, на пьяницу проклятого”…
Маша, сама певица и музыкантша (не то что отец, гармонист-самоучка; она в музыкальной школе на виолончели играла) была нетерпима к отцовским домашним концертам и все, что думала-не думала, ему, а значит всему дому, выкрикивала. Начались ночные скандалы. Лялька готова была терпеть молча. Но логика развивающихся событий и ее вовлекала помимо ее воли в семейные распри.
Сестры становились совсем не похожими, и все больше расходились их привычки и увлечения. Лялька находила удовлетворение теперь только в одиночестве.
 Может, один лишь Чума и мог бы изменить что-либо в ее мире. Но в том-то и дело, что он понимал все по-своему. Он был сын самых что ни на есть благонадежных начальников - его отец капли в рот не брал. Семья чтила партийный устав и общечеловеческие моральные заповеди и ритуалы. Помнится, даже на восемнадцатом дне рождения сына, когда при необычайном изобилии напитков из-за чего якобы Лялька, по преданию, споила одного из весьма интеллигентных одноклассников, глава семьи не позволил себе никаких излишеств. Лялька, правду сказать, не одобряла этой чопорной бесчувственности. А насчет того, что Лялька кого-то споила, это обыкновенное творчество масс. Она никого не спаивала, а только соседям переливала то, что ей подливал Чума. Кто выстоял, тот выстоял. Про нестойкого сказали: Лялька его споила.
- Ляля, - доверительным тоном сообщала мама Геши, лучшего друга и образца порядочности,- Ляля, Игорь назвал вас самой умной девочкой в классе. Почему вы ведете себя таким образом, как будто ваша задача это опровергнуть?
Почему? «Потому что это неопровержимо»,- хотела сказать Лялька. А главное для нее Ляльки, не самой умной быть, а самой привлекательной. А как привлечь к себе внимание?
Герострат учит нас, что наиболее краткий путь к славе, к вниманию со стороны масс, ведет через нарушение общепризнанных правил и канонов.
Ведь вот и отец всеми признан в качестве умного и талантливого, а того, чего ждал - заслужил! – награды за военные подвиги – удостоен не был! Обидели его те же самые люди, которые превосходство его видели. А такой малости, как выразить формальное признание заслуг, увы, не стали осуществлять. То ли его опасались? То ли себе ущерб нанести боялись? Как же этих неповоротливых людей отвлечь от частностей и обратить к существу проблемы?
Ответ: существует еще какое-то неизвестное составляющее, при отсутствии которого формула гармонического сосуществования неосуществима. Взаимопонимание нуждается не в опровержениях обыденного или утверждении оного. Воду в ступе толочь есть тьма искусников, это Грибоедов раз навсегда утвердил. А вот каким лакмусом истину обнаруживать?
Да и где она, эта правда, которую так упорно ищет Лялька по сей день?
Людям всегда и везде (кроме МГУ – филфак) не правда нужна, им нужны красивые магазинные куклы, созданные по мировым стандартам. Что люди называют правдой, было оскорбительно понимать, после того, что открыто классиками и современниками, как Пушкин и Гоголь, Пастернак или хоть Солженицын, не говоря о тех, кто остался незаслуженно задвинут в дальние углы библиотечных полок. Люди нуждаются в замкнутом пространстве. Ну, чтоб организму тепло было, сами понимаете.
Конечно, неизбежен был побег из дому. “Давно, усталый раб, замыслил я побег…” Это самое откровенное из сокровенных переживаний. Личность ищет своего открытого пространства, где нет диктата. А юная личность усматривает диктат как в неблагополучии, так и в благополучии –
неизвестно, в чем сильнее…
Чума от своих правильных до изнеможения родных бежал на простор улицы – там не требовалось соблюдения надоевшей морали. Улица как ждала его прихода – таким самостоятельным, решительным, сильным он казался. О щедрости его ходили легенды. Лялька злилась: совсем не то он делает, не туда движется! Гешу вон даже на второй план отодвинул! Балда! Опыта набирается? Ну что ж, тогда - без Ляльки. Ей его уличных друзей перебарывать? Да у неё своих хватает… Вот еще! Мало того, что этот мальчишка не дорос до выработки собственных нравственных понятий, так он еще и воспринятое от своих правильных родителей извращает до неузнаваемости. Какого дьявола ей надо нянчиться с детинушкой в два раза ее повыше и побольше? А он досадовал! И клички обидные Ляльке приклеивал, и самых близких подруг ее обхаживал на ее глазах. Чего добился? Лялька повернулась к нему спиной, да и пошла себе своей дорогой. «Сняла решительно пиджак наброшенный, казаться гордою хватило сил. Ему сказала я «всего хорошего!», - а он прощения не попросил», - такая установка содержалась во многочисленных хитах совкового культурного пространства. Модель поведения срабатывала. Лялька, хоть ее и признали особенной по некоторым параметрам, не была исключением. Это Светка Гантман, не морочившая себе голову содержанием песен или книжек, могла регулировать события своей жизни самостоятельно, а Лялька вечно находилась в зависимости от любого художественного слова. Или признаваемого таковым. «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой…»? То, что сон – это лишь часть жизни, а не вся жизнь, становится ясно лишь после пробуждения…
Уже много позже, в период пика половой зрелости, когда слепо влюбившаяся в своего ни на кого не похожего мужа Лялька, в один из приездов из Москвы во время студенческих каникул, носом к носу столкнулась с Игорием, ее сердечко екнуло виновато – так горько и печально смотрели глаза с забрызганного родинками лица. И оба они, опустив глаза, прошли мимо друг друга, даже не поздоровавшись.
Лялька, со свойственной ей прямотой, задала себе вопрос: «Почему ты глаза опустила? Кого ты любишь: мужа или этого обидчика своего? Признавайся прямо сейчас!». Ну и призналась: обидчика, дескать, люблю, но простить не могу. А мужа люблю за прямые его достоинства: он не жалеет ласковых слов, первое. А второе: на шаг не покидает. Когда вынуждены были они расстаться из-за ее поездки на практику в Польшу – он по всему их маршруту по всем польским городам на главпочту до востребования по десять писем в день отправлял. Однокурсники смеялись: «Саня там взбесился или другим чем болен?» Конечно, такая преданность льстила Лялькиному самолюбию. Подкупила Ляльку эта преданность. Это чувство своей необходимости кому-то, как когда-то в детстве необходимость лысой кукле, которую больше никто не считал красавицей, это-то чувство и принимала Лялька за любовь. Может, и правда, так и есть? По крайней мере, для Ляльки…
Сегодня муж о чувствах не вспоминает. Так только, книжку сенсационную первый добудет, принесет, молча положит перед ней. Диск с Кирой Муратовой, русское новое кино, что-то еще. Перстень новый привезет, ожерелье. Все молча. Понимай сама, если поймешь.

       Глава 19. Цена неуспеха.
  - Ты, Ляля, извини, но я тебе прямо скажу, - выговаривала подруге Светлана Гантман. – Это я называю продажностью. Ты свою любовь продала за пустячок: за одно только ласковое слово, вовремя произнесенное. Ты же в Москве совсем никому не нужной себя чувствовала?
Лялька подавленно молчала в ответ.
Светка воодушевленно ораторствовала:
- Все в жизни имеет цену. И есть ходовой товар и неходовой. Неходовой товар или слишком дорог, или слишком дешев. Настоящая любовь обошлась бы тебе дорого, пришлось бы и гордостью поступиться, и тем реальным, что собой представляла, и тем, в большей степени, что ты про себя выдумала. Так ведь?
Лялька соглашалась, хотя в словах мудрой подруги не было чего-то главного, она не знала, как это выразить…
- Ну и соответственно, ты стала легкой, дешевой добычей для первой встречной ласковой улыбки. Продалась ни за грош.
Разговор приобретал характер обвинения Ляльки в ее прегрешении перед истиной.
Собственно даже шло тут о покупательской стоимости, которой у Ляльки не было: людям подобный товар (Лялька то бишь) был или в диковинку, или просто не нужен. И о продажной цене, которую назначают малосведущие, но самонадеянные люди, которых Светка учитывала, хотя и презирала. Что делать – живем среди этих людей.
- Не плачь, девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только жди, - пропела Светка в заключение и закашлялась, по обыкновению.
  Да, подумала Лялька, Светка не бывает не права. Недаром отличным бухгалтером считалась. Все продается, только не все покупается. Из-за разной цены. И неодинакового в разные эпохи набора потребительской корзины.
- Знаешь, Лялюсик, учись-ка ты гибкости во взаимоотношениях. Цена прямоты – собственная изломанная судьба …
 «Чем и интересна», – украдкой подумала Лялька.
       - Наши изломанные судьбы – это результат той самой непрогибаемой прямоты, будь она проклята… - Светлана опять поперхнулась кашлем. – Вот ведь вы с Чумой – оба по отдельности так и прожили жизни без удовольствия? Или я не права?
«Неужели рая не может быть в этом пространстве? - молча сокрушалась Лялька. - Откуда же наши догадки о его существовании? Откуда воображение? Все, что мы воображаем, обязательно имеет под собой реальную почву или это не так?» Вслух она произнесла:
- Да, не права. Наконец-то ты неправа. А неправа в том, что к сожалению, мы еще жизнь не прожили – кое-сколько годков еще протянем! Каждый со своей глупостью.
Вопрос с Чумой для Светки был решен по-соломоновски:
- И ты права, и он не виноват. А теперь ты уже почти сорок лет как мужняя жена – решай прежде всего вопросы семьи, за которую реально отвечаешь.
Это – самое жуткое, чего избегала в разговорах с подругой Лялька, -
вопросы семьи. Лялька избегала и себе признаваться в этой жути: семьи у нее, по-настоящему, не было. Было домашнее хозяйство. Был законный супруг. Были рожденные, вскормленные и взращенные две дочери, одна из которых при замене паспорта Ляльке не была уже вписана в графу «особых записей», как давно достигшая совершеннолетия. Эта дочь – воплощение лучших надежд, уехала из холодного дома, обжигаемого временами жаркими вспышками безобразных ссор между двумя родителями. Умница, красавица, талантливая во всех сферах жизни, труженица, она бежала на поиски места, где будет по-настоящему необходима. Лялька горевала о потере для себя, но утешалась мыслью, что там где «нас с мужем нет» - там, скорее всего, и теплей, и лучше. Смущало только, что на картинах дочери-художницы были изображены грустные сюжеты. То это было пустое гнездо, на краю которого сидела маленькая птичка; то пустынная улица чужого красивого города; то далекая сказочная крепость на высокой горе; то богоматерь, уходящая в глубь пространства картины, почти спиной обернувшись к зрителю, - все это было для Ляльки свидетельством негативного мироощущения, унаследованного дочерью от её матери, не имевшей большого опыта любви и не умеющей подняться над собственным негативным мироощущением, то есть, от нее, от Ляльки. Так что права, тысячу раз права Светка, мы – уроды! И любовь была нами продана за ласковое слово. Дешево. И сделалось сердито. Сколько раз Лялька мысленно просила прощения у своей доченьки, безвинно понесшей наказание за высокоумие и неумение подсчитывать приход/расход в реальной жизни! Сколько бы ни было, ничего не менялось. Не надо было книжку свою тайную захлопывать – там ясно было сказано: «не женитесь, не женитесь, не женитесь, не женитесь, поэты…» Маша со своим Антошкой, несмотря на скандальный развод с Антошкиным отцом, по крайней мере, друг без друга не могут спокойно дня прожить, хоть там своего хватает безобразия. Но они – вместе. В их жизни полно ошибок – зато мало лжи. Лялька вздыхала и замирала, боясь очередных откровений со стороны Светки или – собственного воображения. Да со стороны какого такого воображения, - со стороны младшей, запутавшейся в личных проблемах дочки, вот с какой стороны надо Ляльке опасаться беды! А что сделаешь?
Тут и Светка помалкивала. По живому резать не могла себе позволить. Хотя Лялькины оплошности все налицо. Младшая дочка Ляльки – почти ровесница Светкиной внучки. Это поколение новой эпохе принадлежит, что значит, в переводе на человеческий язык: это поколение твердо знает, что весь мир открыли только они, что до них одни были запыленные и, соответственно, подлежащие ликвидации, древности. А молодежь, наконец, постигла все тайны. Дурацкие заблуждения предшественников, в меру своей воспитанности/невоспитанности, новое поколение попирает красиво обутыми ножками. Тут проблема не одной Ляльки – целого общества. Лишили детей семейного тепла, окунулись в политические обманы девяностых годов – получайте результат, активные граждане.
- Не утешай, Светка, моя дочка не общественное явление, а моя не самая грациозная плоть и моя же не самая здоровая кровь. Это биологически предопределенный закон матрицы. Или зеркального отражения. Там, где у нас было «отлично», там у этих «неудовлетворительно».
- А что я говорю: лучше всего троечникам – у них все идет по накатанной дорожке! Серединка всегда в серединке! Так что слушай меня и радио…
Лялька не стала рассказывать мудрой подруге о теории пассионарности/субпассионарности – одно только упоминание незнакомого для Светки имени Льва Гумилева станет лишним доказательством Лялькиного высокоумия, следовательно, очередного порока. А Ляльке терять последнего терпеливого собеседника в лице Светки совсем не было резону…
Ведь, к примеру, уравновешенная Бася может делить с тобой только твою радость – она живет комфортно и не обременяет себя мыслями о том, что где-то рядом находится какое-то неудобство. Неудобство для нее – лишь повод проявить великодушную благотворительность. Лялькиной бедой она считала привычку служить делу, не приносящему блага семье. Поправить что-либо сейчас значило, по-Басиному, – во-первых, сходить на исповедь, во-вторых, оставить всякую работу, хоть бы и так называемую творческую, и заняться вплотную здоровым бытом в родном очаге. Лялька умом это понимала. Даже и исповедь – как метафору самоанализа допускала. По крайней мере, не имела аргументов против. Но сердцем (холодным!) не чувствовала призыва отдаться очагу.
       Нелка, как подруга, посвященная во многие подробности частных переживаний Ляльки (истинных и иллюзорных), могла бы оставаться хорошей собеседницей, если бы не её нежелание углубляться. Её-то обаятельная лень и делала её приятной для любого общества – все получали право без сопротивления со стороны окружающей среды (то бишь, со стороны Нелки, ленящейся возражать) считать себя правыми. Получить от Нелки какой-либо совет можно было лишь целенаправленно подводя ее к выводу, то есть совет получался от самой себя! А для Ляльки этого стало недостаточно. Кроме того, Нелка построила свою жизнь по образцам процветания и благополучия высшего материального порядка – она даже, как нормальные новые белорусы картиной неизвестного художника стену в гостиной маркировала, чтоб комар носу ни-ни… О каких таких нематериальных иллюзиях речь? Ляля, тебе уже давно не восемнадцать…
- Ты, Ляля, знаешь, есть такие люди, которые… - Нелка замялась на мгновение, подыскивая определение поделикатнее. – Есть люди, поспешившие родиться. Все живут сегодня, а эти еще сегодня не попробовали, а уже хотят жить по-завтрашнему. Они для сегодня не подходят. Им следовало родиться в крайнем случае завтра или послезавтра. – Нелка, по своему обыкновению, размышляла полулежа перед телевизором, не слишком вдаваясь в содержание сказанного.
Порой Ляльку раздражала банальность этих высказываний. В любом случае Нелкины слова превращались для нее в открытия: «Правда-правда, наши ровесники тупы, ты права, Нела!» Нелка ничего такого не имела в виду. Но спорить не бралась. А Лялька развивала мысль:
- Да-да, этим многое объясняется: если ты живешь не сегодня, то сегодня ты абсолютно одинок. У тебя, как у твоих современников, внешнее оформление общее. А копни поглубже и обнаружишь одно отличие, по принадлежности к виду: совершенному относительно несовершенного - явная маркированность… Это, пойми ты, - втолковывала Лялька заскучавшей Нелке, - как глагольные категории совершенного и несовершенного вида. Грамматические все категории как будто одинаковы… Сравни: «идешь» и «пойдешь». Или «восходишь» и «взойдешь». Чувствуешь?
Нелка послушно кивала, не отрываясь от телевизора. Шла 134 серия увлекательного продукта мексиканской культуры: «Красиво живут!» Какая разница, такое ли же окончание глагола совершенного вида, как у глаголов несовершенного, или не такое же! Если Ляля так из-за этого переживает, пусть порадуется солидарности со стороны подруги:
- Да-да.
- А различает их не грамматическая модель, а внутренний смысл. А он другой, потому что основа слова обрела другой смысл, в данном случае из-за приставки! Ты понимаешь! Корень слова перестает быть главной движущей силой смысла.
- Курить будешь? – Нелка раскрыла новую пачку тонких длинных сигарет. Щелкнула зажигалкой. Лялька принюхалась: не так уж противно.
- Ты понимаешь, - продолжала Лялька убеждать подругу, - будущего времени нет! Будущее – это среда существования глаголов совершенного вида! А несовершенный вид использует для перехода в будущее время буферный глагол, опять-таки из арсенала глаголов, принадлежащих по внутреннему содержанию, по смыслу, к совершенному виду…
- То есть? – Нелка не отрывалась от экрана.
- А то, что будущее - это просто-таки настоящее, данное в пользование совершенному виду. Так , как это в человеческом обществе, так это в славянских языках… А может и в других. Вот смотри, у немцев как: слабые глаголы подчиняются правилам, а сильные составляют исключение…
- Ну, ладно, - покорилась подруга. – Ты исключение. А в чем твоя сила? Вы с Чумой из-за своего козлячества бодались в одно и то же дерево с разных сторон и гордились своей исключительной силой. Рога проверяли на прочность. Ну, рога крепкие. И что из того? Это ты называешь совершенством? – Нелка не любила злиться. У нее из-за злости появлялась морщинка у уголков губ. Почти незаметная. Но сохранялась надолго. А если злости прирастало, то морщинка углублялась и становилась все заметнее. А из этого следовала необходимость идти в косметический кабинет. А это значило: одеваться, причесываться, подкрашиваться не так, как на каждый день, а более тщательно. Это требовало преодоления прекрасного состояния заслуженной лени. Потому надо было поменять настроение, то есть тему разговора. – Твой, кстати, козерог несчастный, опять всем нужен! При синагоге новый лицей открывают. Ищут лучшего преподавателя – обещают высшую ставку. А ваш телефон не отвечает. Почему он мобильником не пользуется?
- Потому что козерог.
- Ты любила его без памяти. Потому что память принадлежала Чуме?
- Не знаю, - опешила Лялька от такого поворота беседы, - разве я могу их ставить рядом? Чума весь рваная рана духа. А мой козерог – дух раненой рвани. Мой козерог идеалист и нищий философ. Ему невдомек, что дочерям надо было быть вовремя красиво одетыми и обутыми. Он вечно таскал в дом книги, слайды, кинескопы, всякую не нужную людям продукцию таких же раненных на голову маргиналов. А я тайком от всего мира скапливала копейки, чтоб под видом подарка от бабушки принести в клюве нарядную тряпку. Я уверена, что Чуме тоже было бы начхать на семью, - загоревала Лялька. – А эти его черные метки по всему телу – как раз были предупреждением об опасности, - заговаривала себе зубы Лялька примитивным способом, как полагается современной просвещенной телепрограммами женщине.
- Откуда сведения обо всем теле? – встрепенулась Нелка. – Или я чего-то не знаю?
- Ну тебя. Отлично знаешь. Про мальчишку на Немане. Хоть может, это и не он был. Но в Гродно он бывал. С отцом несколько раз. Когда, я не уточняла.
- Да-да. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман»… Ты слышишь? Я уже наизусть тебя выучила.
- Не меня – Пушкина.
- Короче, любить было кого, а семью создавать было не с кем, - Нелка перестала злиться, почувствовав, что почва под ногами перестала колебаться. По крайней мере, Ляльке незачем умничать – итог подведен.
В притихшую гостиную робко заглянул хозяин дома, Нелкин супруг. Лялька отметила про себя, что люди большого масштаба с возрастом не меняются: тот же рост и объем, та же курчавая поросль надо лбом и вокруг яркого рта. Та же привлекательная ямочка на правой щеке. На левой – чуть видна.
Он вежливо раскланялся. Нелка, приняв озабоченное выражение, но не теряя из виду телеэкрана, произнесла:
- Там все в холодильнике.
Супруг понимающе кивнул, еще раз улыбнулся Ляльке и исчез за дверью.
В форточку влетела оса и закружила по комнате. Нелка отмахнулась рукой, свободной от сигареты. Для Нелки оса не была неожиданной гостьей. Сколько и где бы они с Лялькой ни уединялись, везде это, как утверждала Лялька, красивое домашнее насекомое составляло привычную компанию. Временами назойливо, как сейчас, к примеру, кружила перед экраном телевизора, мешая смотреть. А так нормально. Даже приятно напоминала о лете, о детстве, о том, как можно было лениться, не тратя времени на прическу или краску. Из динамиков телевизора звучала страстная мексиканская мелодия. Двое на экране долгим взглядом смотрели в глаза друг другу…
Лялька подставила ладонь. Оса присела ненадолго, через мгновение ускользнула вверх: ей не нравились два Нелкиных пуделя, одновременно поднимавших и опускавших носы, как будто нельзя следить за полетом одними глазами. Не то что Лялькин кот, который только тогда поворачивал голову, когда его единственный глаз терял возможность обзора интересующих его явлений. А эти же не слепые! Нет, порода не королевская – и весь тут сказ.
- Ладно! Мы пойдем. – Нелка не удивилась местоимению «мы»: Лялька имела в виду себя и осу. – Спасибо за чай, за внимание и все такое прочее… Уходить не хочется, а надо. Тебя в гости не дождешься, так что до радостной неизвестнокогдавстречи.
Подруги расставались легко. Легко встречались. Но при условии, что Нелка не прилагала специальных усилий. А так, «по ходу пьесы». Она вообще была легкий человек. Ей временами становилась тяжела Лялька. Тогда Нелка отключала восприятие. Как мобильник или звук телевизора.
Лялька побрела к дому. Какие-то лица в метро, чьи-то угрюмые глаза, голоса приветствий: дела шли нормально, люди здравствовали, молодежь не спешила уступать места старикам. Только строго одетые девочки – явно дочки учительниц – не занимали сидячих мест вообще, даже если таковые имелись.
Трудно оставаться одному. Скучно. Особенно в конце дороги. Шло же много рядом - куда все попропадали? Будто бы у них дела? Так уже все дела поделены. И чаще всего переделаны. Или не все? Неужели могут быть дела у тех, кто не пишет ни стихов, ни пьес? Не снимает кино, не строит городов или ракет? Не в музеи же они все побежали – без Ляльки там ни одна нога знакомого человека не стояла. Неужели всерьез можно сидеть в очереди к врачу? Не лучше ли сразу гроб заказывать? Как в детстве договаривались: умрем в один день - и никаких проблем. А тут все разбежались – поди найди хоть одного. Лялька скользнула глазом по скамьям метро. У девочки в вязаной шапочке был в руках огромный разноцветный мяч. Таких не бывало в Лялькином детстве. «Штандар Маша!» - кричали, подбрасывая тяжелый универсальный мяч с потертыми то тут, то там проплешинами.
«Много красивого вокруг, - подумала Лялька, - а красоты нет». Потому что красота – эстетическая категория, произрастающая из ухоженной почвы. Много усилий требует. А красивое – явление коммерческое, произведенное в Китае или в Турции, а может и в Польше. Требует не слишком много денег. Так немного, что вполне остается необходимая сумма на коньяк. А чокнуться не с кем. Жизнь, подведя к завершению цикла, обнажила старые декорации: любуйтесь, кто хочет: вот она, ваша жизнь. Жили пропагандой жизни? Служили примером? Растили поколение за поколением? Так кайтесь, пока не поздно. Откажитесь от полужизни-полусмерти и примите судьбу. Соедините две половинки в одну! Это так просто. Две жизни не предусматривают двух смертей. Смерть всегда взаправдашняя, потому одна. Для тебя только одна. Готова ли ты, пионерка Ляля?
Лялька не любила этих периодически настигающих ее мыслей, потому что и судьбу приняла и раскаялась, похоже, давно. А полужизнь-полусмерть продолжалась. Второй половинки, которая готова была бы соединиться, почему-то не было. Хотя муж был. Подруги были. Кого надо? Алё, плохо слышно!
Что делать? О да, служить общему прекрасному делу поклонения умершим и искать путей их воскрешения. Это увеличит шансы на божественное продление существования человечества в космическом пространстве, - Давид Саркисян, убежденный адепт музейного дела и философии Николая Федорова, счастлив: у него есть дело, и достойное дело. А Лялька, увы, всем философам предпочитает Пушкина. А этот русскоязычный гений – самый реальный из реалистов – отменяет любые вероучения, даже самые красивые. «Куда ж нам плыть?» - так и повис его незамысловатый вопросик в Лялькином сознании навечно.
А решить вопросик не получалось.
Маша, самый близкий с детства человек, каждый раз заканчивала переговоры надоевшим заявлением: «Ты мне не сестра»,- что уже не пугало
Потому, независимая ни от каких обстоятельств, кроме собственной ограниченности, как все нормальные люди, одна только Светка была незаменимой собеседницей! Она выслушивала любые подробности (особенно охотно, если телефонный разговор был инициирован не ею, а противоположной стороной, и, следовательно, оплачивался собеседником: среди Светкиных достоинств умение считать было едва ли не главным по отцовской линии. Многие Гантманы служили бухгалтерами).
Вот вам еще одно доказательство верности марксизма: истина в народе. В том, кто не претендует на звание нового белоруса или другого нового, а следует устоявшимся традициям, не сокрушаемым никакими сменами вех. Не отрывайтесь, господа, такие вы рассякие, от своего народа, живущего мудро и просто. Ну вот чего нужно было Ляльке в Московском университете? Время только уходило на мытарства. Люди уже по двое детей имели, пока она в Москве училась. Хорошо, хоть замуж там неведомо как выскочила, а то ведь с ее привычкой по-дурацки усложнять самые очевидные вещи могла бы век над исследованием выеденного яйца, по ложно интеллигентской традиции, провести безрезультатно.
Другой раз подумаешь: чего бабе нужно? Ведь давно сказала Илона:
«Люби! И не считайся с расходами!»
«И простится многое той, что возлюбила много…» - вроде еще до Илоны кто-то сказал. Кто бы это мог быть?


       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: МОСКВА – МИНСК


       Москва! Какой огромный странноприимный дом!
       Марина Цветаева. Гениально.

       Глава 20. Где хорошо.

Москва – это то место на земле, где хорошо! Хорошо и когда нас там нет, и еще лучше, когда мы все ж таки оказываемся там.
Чудо шестидесятых-семидесятых – это улицы Москва. Вот ты идешь, проталкиваясь среди сплошного потока спешащих каждый на свой пожар людей. А вот тебе надо уточнить, как пройти туда-то. И вокруг тебя мгновенно образуется маленький гудящий Вавилон – и возникает несколько непохожих версий дальнейшего передвижения, и, наконец, кто-то, самый спешащий, хватает тебя за руку и выводит из толпы, нормально указывая пальцем нужный курс, а «за тем поворотом спросите»… И ты идешь и приходишь в нужное место намного раньше, чем предполагал. И глазеешь вокруг. А вокруг сплошная история – «каждый камень Ленина знает», и Горького, и других менее затасканных по цитатам имен и отчеств. И тебе хорошо. Тебя обтекают спешащие потоки. Ты купаешься в московской уличной не имеющей определения атмосфере. Время идет. И вот уже в течение десяти минут нет Матильды, которая тебе назначила здесь встречу. И вот через минут двадцать с противоположного тротуара перебегает улицу вместе со всей толпой на красный сигнал светофора разъяренная Матильда и маленький ее ротик перекашивает возмущенный крик, который тонкое ухо различает даже на самых шумных перекрестках, а обычное ухо и не станет прислушиваться, зато прочитает по методу глухих, по губам: «Какого черта ты тут делаешь, если тебе надо было стоять у входа на «площадь Революции»? А тут метро «проспект Маркса»! Полчаса потеряли!» А тебе нравится и этот крик Матильды, и эта толпа, живущая по своим законам и уже отволокшая вас обеих поближе к университетскому филфаку. И вот вы взлетаете по старинным ступеням лестницы, ведущей вверх и только вверх (никто не спускается), обходя на пролетах лестницы курящих абитуриенток и абитуриентов, составляющих им компанию. И в круглом зале библиотеки усаживаетесь каждая у своей зеленой лампы и замираете каждая над своей книгой. Матилька, кажется погрузилась в чтение всерьез. А Лялька, наизусть разучившая еще дома курс истории, едва скользит по строчкам. И ноги, соскучившись смирно стоять под креслами, насиженными достойнейшими задами (может, Белинского, может, Грибоедова, Лермонтова, или Герцена и Огарева, которые, конечно же, многие часы провели в круглом зале университетской библиотеки) - ноги ее выносят в курилку.
- О Марина!... Вы знаете, что вы копия Марины?
- ?
Лялька не понимает, о чем речь. Маленький, с прозрачным взглядом непонятных глаз, тщедушный человек протягивает руку к ее пачке сигарет и замерев над пачкой, делает вопросительное выражение лица.
Лялька молча кивает.
- Вы копия Марины Цветаевой. А я – Веничка.
Веничка закуривает и уходит по-русски, без церемоний, откликаясь на призыв из другого угла курилки.
Кто такая Марина Цветаева, Лялька знала по неодобрительным репликам заменявшей в свое время Любочку, пребывавшую в декрете, крикливой русички. Любочка была в декрете полгода, что по тем временам считалось достаточным сроком для воспитания младенца. Эти полгода были потеряны в Лялькиных сложных отношениях с литературой двадцатого века. Новая крикливая русичка считала себя единственной специалисткой в своей области – потому все, что она выкрикивала, в глазах Ляльки (имевшей право с позволения Любочки без ограничений выражать свое особое мнение) было заведомо неинтересно. Эта русичка однажды целый урок выкрикивала имена Цветаевой, Есенина и Ахматовой. Этого урока хватило, чтоб Лялька не имела причин познакомиться близко с их творчеством. Много позже, уже подружившись с Таней Комлевой, такой нормально начитанной московской филологиней, Лялька станет восполнять провинциально обусловленный дефицит образования. И окажется, что российские студенты, даже из дальних мест слетевшиеся под демократическую крышу МГУ, все-все знают сто-о-олько! Лялька, захлебываясь в литературном море, испытывала восторг и трепет познания. Кто помнит, как он, научившись плавать, совершал свои первые заплывы? Вот-вот, именно такое ощущение собственной сопричастности со стихией – только что не стихией водной, а стихией словесной – переполняло душу. Лялька обретала в этой среде, наконец-то (неужели?) близкородственной по духу, смысл деятельности и радость бытия. Да, именно так высокопарно следует определить, хотя сегодня чаще говорят об эйфории, не имеющей основания...
Лялька, подобно многим ее ровесникам, искала единомышленников в свое время в каких только компаниях не. Кончилось ничем, как у многих. Потому что среди мыслящих (а это преимущественно мальчишки) самый умный оказывался опять-таки Чума. А он после взаимного утверждения, что они, Ляля и Чума, созданы друг для друга, вполне последовательно повел себя, начав шарить по ее коленкам и выше. Лялька такого не обращения не полюбила - из единомышленников Чума был исключен, оставшись постоянно ноющей раной в сердце. Что делать! Не совпало по времени то, что называют половым созреванием. Лялька не любит вспоминать этот реалистичный эпизод в той романтической картине, которую создало ее воображение вопреки всему написанному в ее таинственной книге, с некоторых пор досаждавшей Ляльке своим настойчивым материализмом. Конечно, конечно, воспеваемый всеми средствами культурной пропаганды оргазм вне конкуренции! Но автор, хотя, надо сказать прямо, не имеет ничего против половых гормонов – автор все же робко напоминает, что человек, по божественному замыслу, существо духовное. Жаль, не всем доступно понимание: что это значит реально? Конкретно? Что-нибудь это значит для конкретных пацанов? Сегодня?
Для московского филфаковца это было конкретными ночными бдениями в общежитском холле, когда в густом табачном дыму пропадали различия между половыми, и социальными, и всякого рода материальными характеристиками обменивающихся репликами счастливых людей. Счастливых тем, что вчера они все вместе смотрели фильм Андрея Тарковского, что после просмотра вместе возмущались наглой выходкой гориллоподобного мехматянина, задавшего Тарковскому вопрос: «Зачем вы вообще снимаете кино?» Счастливых тем, что Андрей не показал малейшего смущения перед агрессией зрителя. Хотя был грустен. Еще они были счастливы тем, что читали вместе Солженицына. И еще тем, что цитаты из поэтов в этом кругу не требовали сносок. И тем, что можно было в любое время дня и ночи испросить у соседа по коридору пару ложек черного молотого кофе и заварить на троих-четверых. Что круглосуточно можно было стрельнуть сигарет или денег.
Ах, не совсем таки дураки были эти утописты: человек наслаждается сообща! Но единственно при условии высоко (или широко?) развитой творческой потребности. Для потребителя чистой воды (нетворческого) коммунизм есть гибель. Тут прав Владимир Ленин, он же Ильич, что мелкобуржуазная стихия представляет собой определенную проблему. Однако прочь политику. Олигархи сегодня - это новая ступень мелкой буржуазности. Или не ступень. А масштаб. Ступень та же. Подняться в Царство Божие богач и сегодня не может, как и в библейские времена. Значит, того богачу и не надо. Лялькина книга, после того как Лялька решилась ее сжечь в дачной печи, а ветер разносил ее останки в окружающем пространстве, стала эта книга время от времени открывать случайным встречным свои пророческие страницы. Всем, конечно же, известно, после Булгакова, что рукописи не горят. Да еще как не горят. После попытки по-тихому избавиться от назойливой истины, заключенной между строк Лялькиной книги, истины, мешающей слиться с массами, печка на даче стала требовать ремонта. Так что не следует нарушать замыслов Господа нашего, милостивые государи и государыни. Так-то вот. Смирение, глубокоуважаемые соплеменники, смирение.
В случае невозможности взять себя в руки самостоятельно, посетите Белгосфилармонию. Новое, реконструированное здание еще более успешно, чем прежде, может предоставить вам радость общения с музыкой: мест стало больше, а зрителей – как всегда.
Музыка, свободная от сферы обслуживания постельных или гастрономических устремлений публики, - музыка всегда обратит вас к самому себе.
Как вам рекламка?


       Глава 21. Смирение перед Судьбой – это что: отсутствие воображения и воли или наличие терпения и силы?


       О каком смирении речь, если всегда выходит наружу простое неумение строить свой замысел? Перед чем мы смиряемся? Признаемся: мы смиряемся перед стереотипами, ибо благословенные стереотипы позволяют нам плыть по течению случайно (ли?) подвернувшейся под ноги реки. Судьба ли ограничивает наше жизненное пространство? Ведь вокруг реки наблюдаются разновеликие берега, огромные жизненные пространства! Что нас приводит в объятия речушки с теплой на мелководье водичкой? Жажда комфорта движет нами, признаемся не лукавя. Имеем право на комфорт, на достойное существование, никто не против. Декларацию прав человека мы все любим. И трактуем.
Москва не была похожа на тихую речушку. А МГУ к тому же и название громкое по сей день – и во веки веков – имеет. Будь только, Ляля, достойна традиций отцов, к слову, в Москве обучавшихся, и теток (тетя Зойка те же выносливые эмгэушенские паркеты подошвами мерила). Жизнь в МГУ – этом заповеднике гениальных психов – достойна не только кисти Айвазовского/Рущица/Тsaptsynoj DARYI, она непостижима. Необходимо изобретение нового литературного жанра для описания тех философских высот, с которых весело принимается в годовщину свадьбы в подарок острый топорик средних размеров… По-деловому, естественно и абсолютно обыденно воспринимается ночная поездка на почтамт в автомобиле однокурсницы-москвички, Ольги Рязановой, случайно заглянувшей на этаж, где с остановившимся взглядом стояла Лялька: она забыла список библиографии, сопровождающей ее дипломную работу, в Минске, у мужа, от которого вернулась вчера. А обсуждение работы – завтра утром. Романтическая ночная поездка через пол-Москвы на центральный телеграф, разбуженный в столице республики Белоруссия телефонным звонком среди конституционно гарантированного сна муж, разборчиво диктующий катастрофической (Лялькиной рукой начертанной) латиницей записанные фамилии иностранных авторов, удовлетворенная преподавательница, ценящая дисциплинированность (без этого не бывает творчества! читайте классиков!) превыше всего… Весь этот ворох событий и чувств, он как-нибудь связан с Судьбой, смирением, воображением, силой, терпением? Одна поддерживаемая всеми истерия – ничего больше. А если бы не было хаоса? Стоп! Это уже не про общагу МГУ, не про филфак.
- Лялька, ты зачем замуж бежишь тринадцатого числа? Надо бы тридевятого, то бишь двадцать седьмого. Всего две недели подождать, а жизнь будет другая.
- Оставим «Другую жизнь» Трифонову. Я хочу эту. Дайте мне то, что я хочу.
- Сама дура. Ладно, ставок больше нет. Кольца где? Зачем в пепельницу положила? Кто хочешь затырит!
- Да ну тебя. Кольца – это тебе не Синявский и не Даниеэль. Кому они здесь нужны?
- Тоже правда. Однако золото не любит солнечных лучей и прокуренной атмосферы. Спрячь. – Матильда не теряла головы ни в каком хаосе, она проходила сквозь хаос без потерь, а наоборот, в нем обретала драгоценные представления о необходимости и случайности, а также – отшлифовывала навыки гибкости. Она никогда не ссорилась с окружающими и ни на кого не оказывала давления. Просто все складывалось так, как она это себе представляла, опираясь на свой прочно усвоенный жизненный опыт. К Ляльке, как к любому экземпляру баловней судьбы, Матильда относилась с приличествующей явлению долей иронии. И опекала, как однокорытницу: столько времени плечом к плечу! С самого абитуриентства!
Матильда поступала в МГУ многократно и умерла бы на его ступенях с экзаменационным листом в руке, если бы ее не приняли. Лялька приехала, как на гастроли, в очередной вуз, попытать счастья. Счастье ей улыбнулось. Без всякой причины. Так же, как без оправданий отворачивалось несколько раз от настойчивой Матильды. Конечно, Лялька была легкомысленна – Матильда глубокомысленна. Лялька вела себя вызывающе – Матильда скромно. Лялька с первых дней водила за собой толпу пажей – Матильда предпочитала девичью компанию. Лялька курила и вообще швыряла свои копейки направо и налево – Матильда не предавалась никаким разорительным порокам и знала счет деньгам. Ну, вы поняли. Друг без друга они не могли существовать. Точно так же, как не могли бы жить под одной крышей. Потому и селились в разных комнатах общаги. Зато было куда ходить в гости. Традиция взаимопосещения сохранилась и на после замужества. Только перестал звучать традиционный до замужества вопрос : «Ты что, серьезно? Вот с этим, с девичьей косой за плечами?» Надо сказать, что Лялькин отец, без этих милых церемоний или дипломатических ходов, обычно каждого «волосатика» из её жизни изгонял, просто пинком под зад с их пятого этажа, если тот сам не сбегал под грозным отцовским взглядом. Лялька решилась будущего супруга привезти на очное свидание с судьбой в первые же совместные каникулы.
- И что родители? – поинтересовалась Матильда, готовясь утешить Ляльку при помощи пива, купленного по дороге, на Мичуринском проспекте, и привезенной из родной Астрахани воблой.
- Отец, едва дверь приоткрыл, как сразу бросился обнимать. И завелся: Белинский, точно Белинский…Так что я и сама поверила, «сердцу вопреки…» - пропела Лялька проникновенным голоском под Тамару Миансарову. Получилось не очень-то.
- Сходила в родную парикмахерскую. Видишь? - Лялька сорвала с головы берет – Матильда нарисовала своим маленьким ротиком маленькую букву «о» – звук отсутствовал. Она на мгновение лишилась-таки дара речи: Лялька мало того, что практически освободила себя от необходимости причесываться – что там причесывать, когда пара миллиметров всего торчит, - она еще и краску какую-то фантастическую применила: цвет определить смогли бы разве только японцы, о любви к цветоведению которых «Наука и жизнь» сообщает разные небылицы.
- Надо же, чтоб нас внешне различали! И так оба в джинсах, оба с сигаретой, оба в прическах до плеч.
- Ну и почему ты должна брать на себя поиск выхода из ситуации? Почему не он? – обрела дар полемической речи Матильда. – Это очень напоминает салтыковского «конягу» или «марионетку» твоей Агнешки Осецкой. – Сама Матильда зорко следила за тем, чтоб сохранялись ненарушанемыми границы ее личностной автономии и независимого мироустройства. Лялька жизнерадостно (по-матильдиному, легкомысленно) позволяла всем желающим вторгаться в ее внутренний мир. Причем заранее знала, что ни один доброхот не только не поймет ничего в ее мировосприятии, но еще и оболжет, как обычно. Но вечно на чудо надеялась! Матильде, конечно, импонировало Лялькино великодущие. За это она Ляльку, наверное, и полюбила. Но где же разум? Где-то же он должен быть? Вот ведь кафедра русского языка, гроза всего филфака, считает Ляльку необыкновенно умной. Где этот ум в нормальных отношениях с людьми? С людьми, умело манипулирующими своими доброжелателями.
Что ни говори, а предметом манипуляций нас делает так называемое уважение (любовь – на выбор потребителя) к людям. Менее манипулируемыми могут оставаться только те, кто вызывает страх и потому не подпускает к себе на расстояние допустимых манипуляций. Манипулировать же ближними, чтоб не быть манипулируемым с их стороны, это, конечно, и для Матильды, и для Ляльки, представлялось занятием недостойным: «уй, я брэзгую!».
 Ни о Нэлке, ни о Басе, ни об Илоне в те поры Лялька не вспоминала. А ведь ни одна из них не боялась тех пугал, которых навыдумывала Лялька. И зачем ей и откуда та книга нетленная представилась? Книга, породившая неистребимую потребность читать и искать за словами образы, вместо того, чтобы поесть сытно и вкусно, поспать сладко и подольше. Нет, подай ей настоящий образ. Не в книге, так на экране или на сцене. А что есть образ, как не вольная интерпретация? Нахальное соучастие в творчестве вместе с тем же Л.Н.Толстым. Сама против манипуляций, а сама как с гениями поступает? Тоже еще, Лариса Шепитько выискалась. Или Кира Муратова. Правда, Киру пока еще не соглашаются гениальной признать.

       Глава 22 и еще более коротенькая. О взаимоотношениях вообще…

С приближением к концу дороги путник лучше видит цель. Она может даже быть проверена на ощупь. Так и Лялька, несмотря на все большее количество очков и даже увеличительных стекол, распределенных в пределах наибольшей досягаемости по всему дому и отдельно - на столе на службе, Лялька стала кое-что распознавать яснее.
И не столько на яву, сколько во сне.
А вещие сны надо учитывать – их посылают более осведомленные сущности.
Ляльке сны снились, как Вере Павловне, воспетой великим Николаем Чернышевским. Если принять за весть о грядущем тот странный способ изображения событий в снах, сбывающихся на пятьдесят процентов, можно их считать вещими. Только требовалось умение правильно высчитывать именно те истинные пятьдесят процентов, которых следовало держаться. Часто снилось лучезарное небо. Свободное пространство многоцветной земли, легко переходящей в море, в котором вместе с одинокой огромной рыбой неизвестной породы наслаждалась плаванием в любых глубинах Лялька.
Временами сны были кошмарами. Про нескончаемые лестницы, ведущие в тупики верхних этажей пустых домов, откуда выхода не было. Разве только броситься в полет или в пролет. Как когда.
Настойчиво повторялся сон про ушедший поезд, на который Лялька не успевала.
Про дочку, потерявшуюся в толпе. Сначала про одну, потом про вторую.
Про урок истории, на котором Маечка задает свои сверхдоступные ученикам вопросы, вызывающие ступор в Лялькином сознании: за кого учительница принимает своих учеников? Почему ученики не возражают против такой низкой трактовки их умственного состояния?
В общем и целом, шизоидные состояния перерабатывались мозгом втайне от дневного света.
Накануне ей приснился сон светлый. Ни о чем. Не затрагивая чувств, пролетали перед глазами красивые не имеющие названия явления, отличающиеся цветами и их оттенками. Музыка звучала скорее древняя, чем современная. Напоминающая пение бурятское, поразившее своей особой гармонией мало слушающую в последнее время Ляльку. Она себя оправдывала тем, что Александр Александрович Блок в последние свои дни вообще перестал слышать музыку.
Среди полифонии незнакомых звуков Лялькин усталый слух разобрал слова, произнесенные мелодичным женским голосом:
- Просьба приготовиться к посадке. Проверьте ваш багаж.
Лялька сквозь сон хотела уточнить направление движения, но язык не слушался ее.
Лялька подумала, что одновременно с утратой слуха, в чем Блок с горечью признавался, он утратил и дар устной речи. Онемение – этот незафиксированный словарями синонимов аналог глухоты - может быть есть наиболее жестокое испытание для поэта.
Что происходит с нами?
Где причина напряженности сознания? Лялька боялась признаться себе в том, что так ясно выговаривала русским языком ее Светлана, принципиально ленящаяся вступать в соперничество с умной подругой-писательницей: причина в неискреннем принятии унижений за норму жизни. Или смирись до самоуничижения и заткнись навек в духовном монастыре или признайся, что ты, нравственный калека, поуродливее, да и понесчастливее твоего одноглазого и беспородного кота. Ведь его хотя бы одна ты, но все же щедро любишь…
Нелегко искренне признаваться в своем уродстве. Хочется, как это бывает перед лицом в зеркале, смотреть героиней новейшего сериала о тяжелой судьбе всеми любимой и для каждого желанной мексиканки или другой зкзотической особи. Или нет?
Когда нас грабит чужой, мы стучим в соответствующее одно окно.
Когда нас грабят свои, мы и не пикнем.
Когда-нибудь наши люди это назовут аномалией. Хочется верить.

На Западе насильник-сосед ли, первый ли встречный, или отец так же виновен, как и насильник-маньяк, как и насильник-муж.
Но нигде еще не осуждено ни в одном уголовном кодексе саморазрушение как вид насилия над самим собой.
Признаться, к такому образу мыслей нашим людям надо привыкнуть. «Насильник-муж» у наших людей не допускается, а вернее не только допускается, а всячески поддерживается, как традиционно строгий глава семьи. «Насильник- отец» не наблюдается. Или по-просту скрывается: nomina sunt odioza - даже если все общеизвестно в близком (оно же далекое)окружении. А насильник-маньяк у наших людей заслуживает столько же осуждения, сколько и его жертва.
О том, что насилие может источником иметь женскую природу, как-то не принято думать. А ведь слабость – главный провокатор насилия. Народ подсказывает: «То бывает украдено, что плохо лежит».
  Слабость, несмотря на панегирики слабости, исполненные Андреем Тарковским в его «Сталкере», слабость у наших людей ассоциируется с болезнью и вызывает чувство брезгливости. Как, впрочем, любая другая болезнь, любой надлом.
Наш национальный идеал бегает на лыжах, играет в хоккей, любит Родину, ненавидит ее врагов, глубоко и убежденно почитает народ, происходящий из восточных деревень, проводит многовекторную внешнюю политику и не обнаруживает никаких болезненных симптомов.
Здоровье – это сила. Чем его больше, тем оно скорее, по закону Гегеля о переходе количества в качество, превратится в свою противоположность (по закону о борьбе и единстве или же отрицании отрицания…).
Здоровье как болезнь излишка здоровья?
- Здоровья, счастья, и всех тебе благ, - слышит Лялька регулярно в день рождения.
А что за блага, помимо здоровья и счастья, есть на свете?
Протокольные междометия, простой набор мурлычащих звуков – вот тебе и весь смысл поздравлений и пожеланий. А зануда Лялька вечно ищет смысла, даже в шуршании ветра в зарослях неизвестных сорняков на клумбе перед их десятиэтажкой. А смысл тут же, рядом с клумбой, нормальный человек укажет: вот в этих иномарках, дружной семьей расположившихся до конца проезда…
Простота в обращении, «нарушение протокола», которые Ляльке казались по молодости вполне милыми проявлениями естественности, сегодня ей претят, хоть сама она, впрочем, не владеет навыками светского обхождения. Вот такая вшивая спесь. Мало, мало ей того, чего достаточно этим непростым «простым» людям. Нет, не нужен ей берег турецкий – чужая земля не нужна… А чего надобно? Вон Илона, забежавшая-таки случайно в дом к Ляльке, её «интеллигентский сарай» хоромами поименовала. У самой Илоны – с милым рай в шалаше чуть меньших размеров, чем то, что она хоромами обозвала.
Лялькина более чем достойная соседка по лестничной клетке легко и непринужденно перечислит все удовлетворяющие жизненную необходимость блага. Работа – чтоб недалеко от дома и не обременительно: лучше всего в супермаркете напротив, и не обязательно гардеробщицей. Если уборщицей, то время сама распределяешь. И «портфелю не потеряешь». И сало с картошкой займут подобающее место в её иерархии ценностей.
И правильно. Сказал С.Михалков, автор гимна России, в известной своей басне о недостойных людях: «а сало русское едят». Признавайтесь же все: вы ведь приверженцы этого исключительно полезного продукта питания? Так что же вы все бухтите? Чем опять недовольны? Корыта вам разбитого надобно?
  А Лялька знай себе волнуется: почему мы все время жуем? Разве для нас будет приготовлено такого подходящего размера игольное ушко?
Когда мы питаемся, мы создаем для себя лишь счастливую иллюзию занятости. «Как будто делом занялись». (А.С.ПУШКИН в забытом романе «Евгений Онегин»). Занятость населения.
После смерти кота Лялька осиротела. Заново учиться полному одиночеству, как в далекие времена детства, было в шестьдесят лет непросто.
Кота заводить поздно – он может вполне пережить её, и тогда его выбросят живым на помойку. Допустить издевательства над любимым животным невозможно. Значит, одиночество переходит на новую ступень. Вверх или вниз?
А смысл ли ей в этом?
Но двигаться куда-то надо? Не только в сторону холодильника. Еще можно к компьютеру. Хотя спецслужбы так далеко простирают руки свои в дела человеческие, как и не снилось Дмитрию Ивановичу Менделееву, предполагающему великую роль химии в развитии общества. Компьютеры время от времени контролируются и адаптируются под нужды названных служб. Профессионалов!
- Почему все время следует допускать, что профессионалы – это вполне развитые люди? – тщетно добивается ответа от самой себя Лялька.
- Потому что «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». - Ну и куда без А.С.Пушкина?
Стыдно было бы нормально мыслящей даме в годах, близких к юбилейным, признаваться, чем набита ее голова. Но только не Ляльке. Этой не стыдно Она хочет наконец научиться жить, чтоб не было мучительно стыдно: тренирует бесстыдство мыслесловия.
Свое одиночество она с детства заполняет подобным переливанием из пустого в порожнее уже по давно устоявшейся привычке. И даже записывает в виде печатного слова.
Муж не интересуется. Что достойного может создать женщина, кроме рождественского пирога?
Может, он и прав. Лялька в состоянии физического изнеможения бывает вынуждена идти на соглашение с неприятелем. Всякая игра в иную реальность отнимает силы. Недаром артисты не слишком часто бывают долгожителями. Силы, отмеренные на каждого, не бесконечны.
Это хорошо, что в её книге осталось не так уж много непрочитанных глав.
Мгновенно перелистав возникшие в сознании страницы, Лялька, она же Лидия Георгиевна, вернулась к живой реальности, едва не уткнувшись носом в отремонтированную дверь подъезда. Она уже знала, что сегодня она возвращается домой, чтоб произнести наконец то, пока что не высказанное слово, которое вот-вот родится и согреет их жизнь.
       Отремонтированная дверь радовала и подтверждала любимую Лялькину мысль о том, что качество жизни, согласно Гегелю, происходит в результате накопления некоторого количества того, что на первый взгляд кажется мелочами. В запертую дверь подъезда не могут проникнуть чуждые элементы, гадящие по углам и пугающие пенсионерок.
Однако надо было доставать ключ-таблетку. Лампочка над дверью опять не светила. Или была неблагородно выкручена, или благородно перегорела. Но искать ключ следовало, выйдя из-под козырька подъезда под немилосердный мелкий дождь.
Прячущаяся под брюхом фольксвагена кошка заволновалась: не ради неё ли эта, на высоких каблуках, в поношенной коже, старая дама вернулась на пешеходную дорожку вместо того, чтоб укрыться в тепле? Ведь вон там, на третьем этаже, давно знала кошка, те окна, оттуда еще недавно подслеповато смотрел рыжеухий несуетливый котяра. А временами из-за хвоста, укутывавшего кота по всему его объему, выглядывало девичье личико, отдаленно напоминавшее даму на каблуках, протягивалась ручка – и на клумбы, поросшие сорняком, летели куриные косточки.
Кошка сладко прижмурила глаза, вспоминая вкус сытного обеда, падающего с небес. Но нет, порывшись в сумочке, не издававшей никакого интересного запаха, дама вошла-таки в дом.
Через мгновение кошка услышала крик, грохот, опять крик… Кошка намеревалась удрать - её останавливал только дождь. Но все затихло. Через минуту из двери подъезда появилась дразняще пахнущая помойкой, высокая, сгорбленная, исхудалая (как давно не видавший или разучившийся ловить мышей кот) фигура в куртке почти до колен. А может, это было короткое пальто, кошка не разбирала в темноте. «Командировки-то срок истек давно», - непонятно звучал хриплый голос. Бормочущая фигура, припадая на левую ногу, двинулась вон со двора. Кошка осталась под машиной. Дождь перестал - кошка вышла из своего укрытия и направилась на поиски пропитания и общения. О металлическую дверь подъезда ударилась и опала вниз безмолвная оса.


ЭПИЛОГ

Пошли мне, Господь, второго…
А.Вознесенский

- Без положительного идеала фигура главной героини не будет читаться нормальным читателем. Даже если такового читателя и нет. А идеал вынь да положь. Такова традиция. И хоть ты cдохни, - редактор еще не определилась окончательно, выкинуть рукопись или пока погодить.
- Тем более, без четко прописанной идеи, - поддержал «самый организованный в мире», по общему признанию, корректор.
  - Таковой идеал можно извлечь из Светки Смольской. Помните, в начале там такая спокойная, щедрая, такая благовоспитанная…
- Пускай бы. Только она, как гоголевский Кифа Мокиевич, выглянула с одной страницы, да и исчезла. А сюжет? В какие ворота лезет сюжет?
- Да-с, так сказать, больно нехитер сюжетец. Разве что почва… Неместный автор. Происходит оттуда, где всякая живая мысль именуется депрессией, ибо ведет не к наполненному корыту, а от него. Не слишком ли это скучно, господа?
Удивительный оптимизм сопровождает существование этой почвы, этого пространства: все открыто, все известно, всему даны наименования. А то, что неизвестно, будет открыто, как всякая преступность – ведь преступно все, что не является достоянием данного открытого жизненного пространства. Парадоксально то, что это, перепуганное самими собственными успехами, пространство держит всех в постоянном страхе, привычном, как утепляющая прокладка для пальто. Но это называется дисциплиной и порядком.
- Только не говори красиво… Это получается долго…
- Терпение, друзья мои, терпение! Кроме того, славянин любого пространства, хоть широкого, хоть узкого, генетически предрасположен к высокому чувству обожания вышестоящих. Тот, кто выше взобрался и над болотом встал на твердую кочку, всесилен – ему решать, кого из болота поднимать, кого оставить вечно в болоте плюхаться. Как обмолвился русский академик Д.С.Лихачев, ландшафт определяет.
Говорил же Борис Дубин в гостях у Тани с Дуней: трудно понять и рассказать, как мы живем. Ведь подавляющее большинство не только не нуждается в том, чтобы понять и услышать понятое другими людьми и тем паче поделиться тем, что, возможно, понимают сами (бывает и такое!). Большинство нуждается в ощущении «НЕ». Его мысль, похоже, такова, что мы живем на руинах сталинского общества, что наши отношения строятся на отрицательных связях: на не-приязни, не-приятии, не-согласии, не-совпадении, не-желании, не-подчинении, не-примиримости, не-лицеприятии и т.д. Все это вместе вытекает из прямолинейно и поверхностно прочитанной русской литературы, с ее критикой существующей действительности. Особенно опасен для прямоходящего читателя последователь традиций с его витиеватым слогом и срыванием всех и всяческих масок.
- Отсюда отрицание китайских церемоний и других милых малых радостей инобытия, - ворвался в паузу уставший от премудростей опытный корректор.
- Kaкая связь между исходом и входом или выходом? А может восходом или приходом? Или заходом? – продолжала, увлекшись сходом собственных мыслей, редактор. - Сон - это какая часть инобытия?
То, что жизнь не имеет конца (смерть тут абсолютно не играет никакой роли – всего лишь смена декораций), было всегда естественной, то есть объективно существующей независимо от нашего желания реальностью для героини. Тяготила только, как и ее предшественника на сей земной сцене Пилата, мысль о бесконечности. Чем-то же ее надо заполнять!
Вот и заполняют эту тягостную бесконечность борьбой. И идет эта временами смешная, чаще скучная, борьба против нищеты: духа ли, тела ли, философии ли…
- И как же против нищеты борется героиня? Какой такой благодати достигает? – корректор спешил к завершению прений.
- Какая такая благодать низойдет на становящегося нищим, отдающего неимущему свое благополучие? – сама редактор на мгновение опешила. - Этот вопрос безответен, безответсвен, до тех пор пока не поймет каждый /всякий, иной, любой, другой/ человек, что благо не в извлеченных из чужих карманов или тайных собственных укладок - не заработанных им самим - запасов, а в щедром сознании свободы, прежде всего, свободы от нищеты в любом ее проявлении.
Жаль, живем мы все в разных контекстах/дискурсах, настолько разных, что даже столь любезные сердцу выпускники Московского филфака, иногда (часто) вызывают тошноту, да бывает еще потошнее, чем у сорока тысяч беременных на третьем месяце. Слова, товарищ Гамлет, слова! Надо их таки находить. Или лучше терять, а находят пусть ищущие. И пусть обрящут и пусть возопят.
- А мы лучше недоверчиво поусмехаемся. А не то посмешищем опять-таки станем. Ведь слова-то, на дорогах повалявшись, совсем по-другому воспринимаются, чем когда были обронены. Короче, выхода нет, как только к Богу, - опять встрял нетерпеливый корректор.
- Или входа, что то же самое, что и выхода, - подхватила редактор. – Парадокс в том, что Бог – всегда в нас. Это мы вне. Так что недаром мадонна на картине Дарьи, старшей дочери Ляльки и ее гениального несчастного козерога, недаром, повторимся, эта новая мадонна, не получившая на конкурсе в Риме из-за отступления от канонов первого места, недаром смотрит с картины вполоборота. Картина гениальна и легко читаема: от зрителя к Мадонне, занятой чтением молитвенника, приближается ангел с благой вестью. Она оборачивается на звук его голоса, и зритель может видеть краешек ее профиля. А ангел, опускаясь на колени, склоняет перед Святой Девой голову. Лиц обоих не видно. Не в лицах дело! Не отвлекайтесь на изучение правильностей/неправильностей лица. Святость лица не имеет. Только из глубины картины на зрителя истекает ясный свет… Вот и все.
- И можно эту картину поместить на обложке, - завершил прения дизайнер.
- А автора? Куда поместить автора?
Присутствующие переглянулись. Воцарилось безмолвие.