КАТЯ.
Катя сидела с лева по ходу движения и смотрела в окно, на паровоз, который сейчас резко забирал влево. Катя смотрела на это и ей казалось, что это сон. Как-то не укладывалось в голове то, что она сейчас видит.
Паровоз забирал влево, и кренясь, начинал лететь под откос, увлекая за собой вагоны длинного состава, в последнем из которых (с лева по ходу движения) сидела Катя. Странно. Именно это она видела в тревожных кошмарных снах, от которых она ни раз просыпалась, начиная с самого детства и потом никак не могла вспомнить решительно ничего (просыпаясь, ей не оставалось в памяти ничего, кроме ужаса и страха). А вот сейчас она вдруг вспомнила всё неоднократно виденное, и потому, заученное до незначительных мелочей. (Но страха в ней нет). Всё идет точно, по писанному, как по нотам.
Вот, мальчик над ее головой, тоже смотрел в окно и наблюдал за паровозом и он первым из пассажиров заметил неладное и протянул: «ух ты-ы-ы!».
Катя знает, что за этим последует. А за этим последует: «Мам!»
– Маам!!! Смотри!!! – восклицание мальчика, быстро перерастающее в крик, – смотри! Паровоз!
Все по очереди, (по мере того, как до кого дойдет смысл (происходящего)), стали тоже бросаться к окну. Начался галдеж – предтеча и возбудитель всеобщей паники. Кто-то уже успел сообразить, что к чему; послышались плачь, смятение, обращения к Господу и к черту; вместе с этим уже донесся грохот упавшего несколько затянувшихся мгновений назад паровоза и приближающийся, все усиливающийся скрежет ломающихся вагонов. Из предпоследнего вагона (из каждого окна которого тоже торчали головы) кто-то выпрыгнул из окна. Но Катя уже точно знала, что ни в коем случае не следовало этого делать, потому что… так и есть. Уже хорошо знакомая (из прежних снов) молодая женщина в синем платочке кубарем покатилась под откос по щебню, (обдирая кожу), и, кажется, переломала себе всё, что только можно было переломать. Еще мгновение – и она неуклюже плюхается в канаву придорожного рва и остается лежать там в неестественной позе. «Господи!», – думает Катя. «Господи!», – раздается у нее над самым ухом. Это пожилой мужчина (тот самый?), который ей тоже стал ужасно знакомым, (что почти родным) – сразу, как только все это началось. Сейчас, как только наш вагон накренится, этот мужчина должен вывалиться из открытого окна (не удержавшись), вместе со стаканами и всем, что есть на столе. Катя знает, что это всё не закончится для нее ничем (хорошим). (Но страха нет). она это много раз репетировала, как открывается ей теперь.
Катя каждую секунду знает, что сейчас произойдет – и это действительно происходит. Катя бросает взгляд на третью полку боковой плацкарта: ага(!), значит, это и есть тот самый – огромный клетчатый чемодан, который и оглушит ее ударом по голове, который всегда заставлял ее проснуться в ужасе (с больною головой?), (всегда до конца падения) и ничего не помнить…
Катя на своей шкуре прочувствовала, каково, наверное, быть ясновидящим, но ничего не уметь остановить, а быть способным только наблюдать. Всё знать и всё предвидеть, но слишком поздно – за мгновение до непоправимого. Как будто фильм не в первый раз смотришь, но всё равно переживаешь, как будто это всё с тобой происходит, и как будто на самом деле. Тем более, сон уже не в первый раз удивляет, и понятно, что это сон. А иначе откуда я всё это знаю? Из сна. А раз из сна знаю, то это и может быть сон.
Знать и предвидеть события, которые уже произошли. Как молния, сверкнувшая вдалеке, которая сообщает, что сейчас грянет гром.
В экстремальных ситуациях мозг начинает шурупить как-то попроворнее, (все-таки вопрос жизни и смерти!). Все, увидевшие печальный опыт девушки в синем платочке, сперва было бросили мыслить в том ключе, что и она; все-таки скорость высокая, высота большая, а внизу – старые пни-коряги и ров (встреча с которыми не обещает быть приятной). Соображалка давай тут перечислять разные возможности спасения. А тут детей – куча; у родителей обнаженная трагедия(?), которую никак не скрыть; да и как не скрывай, дети – чуткие люди, родительские настроения от них не скрыть; короче, ужоснах. Если вот лечь ногами на полку ногами к левому окну, то , если повезет, то когда перевернет, то, возможно и не насмерть еще растрясет и тогда, хоть маленький, но есть шанс. Можно, конечно, и между пнями-корягами постараться, долететь до рва – тоже шанс (надо только от подоконника посильнее оттолкнуться. Кто-то принялся «спасать» чемоданы – свои и чужие, кто-то бросился их «защищать». (Короче, нормальное занятие перед смертью, чтобы не думать о самом главном. А там, впереди, вагоны один за другим уже в веревку почти свиваются, – как их выгибает – и пыль, и дым, и скрежет, и плачь. Вот уже волна приближается к предыдущему. Оп! Наша остановка. Все быстро происходит, но по инерции за счет того, что и мозг тоже разогнался из-за впрыска адреналина – как на замедленной прокрутке всё примечает, разделяет, классифицирует и разносит по ячейкам. Вот. Удар. Поезд сошел с рельсов и пошел быстро крениться влево; плачь сделался еще более невыносимый. От удара дедуля наш покачнулся, и легко так – выпал в открытое оконце. Катю тоже швыряло к окну, но она растопырила руки и застряла в окне. Еще кого-то кинуло тоже к окну, прям на Катю, но она удержалась, не выпала, только спиночка хрустнула. И Катя видела, как канава придорожная быстро наворачивается прямо на поезд, приближаясь прямо к Катиному лицу. Она уже прямо предвкушала, что через секунду коснется лицом прохладной жижи прежде, чем её разотрет… как вдруг – бах! Сознание отключилось (от удара сзади) и все голоса, как будто выключили шумный и давно надоевший телевизор. Сделалось хорошо (уфф!) теперь то всё позади. Теперь только покой и сон. Небытие.
Не тут то было!
СЕМЁН.
Семен в ужасе проснулся, хватая полнехонькие легкие воздуха. Голова трещала по швам, спина болела.
Нет, это ж надо – такому приснится, в ночь перед самым расстрелом… он взял пачку сигарет, открыл ее, достал сигарету, вставил в рот, закрыл пачку, положил на стол, взял зажигалку, высек огонь, закурил. Тяжело вздохнул, взглянул на часы. Задремал то только на полчаса, а уже столько впечатлений пережил! Это ж надо! Пока еще Семен не отошел ото сна, он мог бы рассказать многие приключения девочки Кати (вместе со всеми интимными подробностями), со всеми ее переживаниями. И мог бы, пожалуй, припомнить и всех ее родных и знакомых, и где они живут, и у кого, когда день рождения. И кого она любила, и как праздновала праздники, как жила и какие секреты у нее были от всех, кроме… И последние впечатления перед смертью… Перед смертью Кати и пробуждением Семена – ярким пятном.
Удар по голове огромным клетчатым чемоданом – вот последнее впечатление Кати. Семен знает последнее впечатление из жизни девушки, но что он будет делать с этим знанием? Да ничего! Что мы обычно делаем со снами? Забываем. Ну, некоторые вспоминаем иногда. Иногда.
Жизнь и смерть Кати уже начала улетучиваться, все более превращаясь, в сон Семена.
Катя начала улетучиваться. Но её боль и тяжесть духа остались, и они передались Семену, хотя и имели совсем иную природу. Голова болела от сотрясения мозга, а спина ныла – от переломанных ребер. К Семену (на смену Катиных «радостей») вернулась память того, что всю последнюю неделю (а по ощущениям – все последние тысячу лет) его подвергали всяческим садистским пыткам. Он – враг народа (нужно дополнить)…
Сеня сейчас запросто показал бы тот пейзаж, или даже ту ветку на карте, где это было с Катей, да вот и показывать некому – кругом одни враги, да и карты на стене нет А все знания из башки, кажись, выбили, что вроде и сам не помнит – в чьей стране он теперь и кто он – Катя, или Семен. И когда он?
Нет, ну приснится же такое в ночь перед самым расстрелом. Семён посмотрел на часы, вздохнул, открыл пачку и закурил. Спал он никак не более получаса, а уже столько впечатлений вынес из сновидения, что хватило вы на толстую книжку. Вот только жаль времени всего осталось только до рассвета. А там расстреляют.
Умерла Катя. Сегодня я её наверное увижу, и познакомлюсь с ней, скажу, что видел её во сне, что я знаю её и помню. Если конечно до того ещё буду помнить, если память не отстрелят мне вместе с затылком. Надо будет попросить стрелять в грудь, тогда хоть можно будет прочувствовать этот момент. А то если в голову шмальнут, страшно даже подумать, как это будет: ничего ведь и понять не успеешь. А так хоть несколько секунд с пробитой грудью ещё побуду.
Если бы Семён взялся вспоминать сейчас всё сновидение, то и всей оставшейся жизни ему не хватило бы для того, чтобы вспомнить все детали. А детали были живописные. А жизни оставалось всего ничего.
Расстреляют, хотя я им ничего не сделал, и тот, кто будет расстреливать, ничего против меня не имеет, просто выполнит свою работу. Конвоир тоже ко мне хорошо относится, сигареты вот дал и журнальчик. Перед смертью не накуришься, и не начитаешься, но главное всё же это внимание и отношение.
И те, что рёбра ломали и зубы крошили, тоже хорошие люди, и у них тоже работа такая, они что-то хотели знать, а я чем мог им помочь? Ничем, я же ничего не знаю. И они это поняли уже, но всё равно расстреляют. У них работа такая.
Этот мне зубы выкрошил а потом сигареты дал, замолил своё поведение и получил моё прощение, если оно ему надо. Я не сержусь на него, и не буду выкрикивать проклятия когда он меня расстреливать поведёт. Я то уж знаю, что это не он меня казнит а, это я сам себя казню, за что? Не помню, знаю только в общих чертах. Перед ним то я уж точно во всяком случае ни в чём. Может быть, за что-то такое я себя, а может, это мне нравится. Может это у меня такая фантазия. Принять мученическую смерть. А что?! Это же здорово: сейчас меня расстреляют, и я проснусь в другой тюрьме, или в летящем под откос поезде. Так что это будет не казнь это, а приключение.
(Вот зачем я пошёл в добровольцы? Не мог уйти в лес, спрятаться?).
Они делают своё дело, а чем это дело хуже любого другого? Например пекаря. Пекарь хлеб испекает, а эти зубы вышибают и мордой об стол выбивают. Но они же тут не причём: не они себе это выбирают. Могли бы они сейчас коров пасти? Нет. А то кто бы сейчас на их месте был. Так и пекарь не мог быть плотником. Ни от кого ничего не зависит, все тут случайно нечаянно и по инерции.
Хуже будет, если меня не расстреляют и не казнят, тогда мне придётся ждать пока рёбра заживут, потом идти зубы вставлять, а потом самому себя казнить, или придумывать, искать варианты, чтобы кто-нибудь другой помог мне пасть невинной жертвой. При этом нарываться нельзя, а то ведь это уже будет «за дело», а это уже не то.
Меня же, если честно, то и не было вчера. Хоть я и помню, как меня мутузили, как мне рёбра ломали, а ведь где доказательства? Это разве доказательства?! Да и воспоминания какие-то нелепые и размытые обо всём об этом. Катькины воспоминания во мне сейчас живее моих собственных.
Интересно, кто же продолжит эту эстафету? Он то хоть обо мне вспомнит? Вот я сейчас помню Катю, а себя не помню почти.
Жизнь фантасмагорически…
КИРИЛЛ.
– Пацаны!
Кирилл задыхался и бился в агонии. И в экстазе.
– Пацаны! А! Бля буду, вас нет! И меня нет! А!
Кирилл сделал себе укол, сразу десять кубов … (какой-то дряни?) и теперь его трясло и лихорадило, он терял сознание, приходил в себя, нёс какую-то бессвязную ахинею про какую-то Катю, говорил, что его не расстреляют, что это он сам себя казнит. Бредил про какой-то паровоз и про всю жизнь, которая под откос. Он щупал своё лицо, говорил, что ни на кого не сердится, советовал друзьям уходить в лес, чтобы никому не причинить вреда.
Это был обычный бред наркомана и пацаны, которые тоже наркоманы не думали бояться за рассудок друга, но они не на шутку испугались за его жизнь. Бред, который был чересчур интенсивным, сопровождался агонией и лихорадкой. Пацаны быстро сообразили, что это передозировка.
Изо рта Кирилла шла белая пена, он весь напрягся и представлял собой клубок нервов. Ему казалось, что у него выбиты все передние зубы, он плевался пеной и думал что это кровь.