Манит заразой художественной перспективы тугая дорожка, выстроенная симметрией резкого фонарного света. Есть желание идти, будучи влекомым. Имеется иллюзия путешествия вдоль линий перспективы в некую т.н. «неизведанную даль». Был мальчиком – бабушка вела меня за руку, днём, направляя наш маршрут сквозь аллею, но теперь мне это кажется неважным, малозначимым, потому что сама аллея иная, и бабушки уже нет.
И вижу теперь я места мальчишеских бабушко-за-руко-ведомых перемещений с балкона третьего этажа. Вечером и ночью. А днём контур посадочно-тротуарного хронотопа пугает, настораживает, отталкивает возможностью навязчивого присутствия людей. Они – люди - были и в детстве, это наверняка; только людей я не помню, я их как бы не видел, их как бы не было.
Вот и Комаринский, главный менеджер завпромхозснаба и друг, придя вчера в гости (толкнув на пороге квартиры Святченко), воскликнул: «Это же чудовищные
Очертания грусти нашей
В аллее воплощенных мечт
Я не ведаю мест, что были б краше
Видимых мною этих мест»
Ничего чудовищного нет. И красивого тем более. Дело даже не в памяти. Несмотря на начало текста – начало текста как речевой фигуры, риторики всего текста – (ибо не помню я о прогулках с бабушкой), вид прекрасен ночью, и мне кажется, что память настигает сама себя – пройдет два года, я уеду из города и буду вспоминать сегодняшнее стояние на балконе и рассматривание контуров освещенных частей аллеи с долей скепсиса, пытаясь разрешить вопрос о реальности момента. Но Комаринский не может угомониться:
«Сегодня ты стоишь, стоишь
Предвидя памяти крушенье
Кошмарный кризис видишь ты
В воспоминании крушенье»
Я не могу выдержать изнурительного контакта с главменеджером, называю его беспардонным, он проваливается в искусственную пластиковую яму, которая на самом деле является газовой конфоркой.
Комаринский не смог сгореть, ибо факт его проваливания в конфорку является авторским вымыслом.
Ликующие клерки главмедчермета, главменеджером коего являлся Комаринский (циничный грешный карьерист и друг), соорудили костер, подбросив в него струпья и жиль, и спели гимн Ра.
Я, верно, не смогу боле узреть абрисов – приятель и подонок арестовал мою авторски измышленную грезу (это речевая фигура) во имя жертвоприношения вымыслам утомленных клерков.
Споём же грустный гимн утомленным клеркам.