Он сшил себе новую рубашку, когда в первый раз пришел из тюрьмы. Нарядную рубашку, в черно-белых узорах. Не сразу сшил, не в день возвращения. Он вернулся весенним днем, когда мы после обеда играли в лапту на солнечной прогалинке. Витюш нас не отвлек, на него мы глазеть не стали. Пришел, так пришел. Он хотя был постарше нас, подростков, но свой. С соседнего дома, который на углу. Мы и разглядеть толком не успели, как он из-за поворота вышел и сразу в дом. Там у него мать жила, дожидалась.
А рубашку он уже потом сшил, попозже. На заказ. Я тоже такую же хотел. Праздничную. Обычно парадно-выходной у нас считалась рубашка белая. А он сшил узорчатую, в пестрый рисунок, с какими-то сцепившимися черными и белыми зверями.
Мы тогда доиграли в лапту и разошлись. Уже потом с ним поздоровались. Мы же вместе выросли, в школу еще он с нами ходил. У меня еще такая фотография сохранилась, где я в нарядной белой рубашке, с красным галстуком на ветру, как сполохи пламени. Витюш тогда своего одноклассника уговорил меня заснять. В руках у меня грамота за хорошую учебу. Ему тоже было приятно по-соседски порадоваться за меня. Это была заключительная школьная линейка, пионерский костер.
…Витюш сам нашел меня на полянке. Сразу, как мне вручили награду. Вытащил в сторонку и сказал другу, чтобы сфотографировал. На память. А сам даже не встал рядом. Теперь у меня есть та моя фотография, а его фотки – так и нет. Как-то неправильно получилось. Он сделал доброе дело, а я… Маленький был, в четвертом классе.
И еще там было неправильно: вокруг костра хотелось посидеть тесным кружочком, а нас поклассно выстроили, кирпичом. Это как-то не укладывалось в голове. Хотелось подобраться к костру поближе, заглянуть к нему в самое нутро. Туда, где внутри уже все выгорело, остались мрачные угли, попыхивающие синим пламенем. А в огне полуобгоревший валежник выстраивал странные фигуры. То ли рогатые дикие звери гонялись один за другим, то ли древние люди охотились на них.
Еще одно удивляло: когда костер догорел, все пошли в разные стороны. Своим путем. Это было непривычно. Из школы мы всегда возвращались все по одной дороге, а тут - кому в какую сторону. И уходили не по классам, а с друзьями – со своей улицы, из своей деревни. Уходили хотя и не навсегда, но на все лето. А в детстве оно долгое.
У меня тоже там были друзья. И не только Витюш. Но почему-то я поспешил домой один. То ли грамоту хотел поскорее показать родителям, не знаю. Дом был рядом, я там все тропинки наизусть помнил. И я поспешил домой, хотя впереди было целое лето. Бежал вниз по деревенской улице, протянувшейся к нашему дому, чуть не летел. Мне было так хорошо, что если бы никого не оказалось дома, это могло показаться катастрофой. И я вприпрыжку скакал по безлюдной улице, невесомый от счастья. Опасное чувство!
…Я еще в полете почуял беду. И мне захотелось не приземляться. Где-то в летней деревне проступил ужас. Потому что висел женский крик, тонкий и отчаянный. В деревне не ходят в чужой дом. Но женщина так кричала! И я туда заглянул. Вот если бы я не зашел, что бы случилось? Возможно, их дом бы совсем сгорел, потому что у них до потолка полыхал опрокинутый примус. Но женщина не от огня кричала. Муж с ножом повалил ее, она подставила ладонь, и нож разрезал ей руку. Наверное, нож оказался острый, недавно наточили.
Я ничего не сделал. Не успел. И не знал, как погасить их чертову керосинку. Не водой же поливать из ведра! Они же вдруг сами расцепились. И женщина перестала кричать, хотя рука была порезана. Я сам там лужу крови видел. А так – все было похоже на спектакль. Как по телевизору. У нас тогда уже был телевизор. Только дома никого не оказалось.
… Витька недолго проносил ту черно-белую рубашку на выпуск. Через год его опять посадили. Сказали, он кого-то там ударил ножом. Больше он домой не пришел.
Мне такую рубашку так не сшили. У нее долго не заживала рука. И я носил отцову – черную. Отчего же ткань называют черно-белой? А бело-черная – не говорят. Вроде бы, какая разница…