С востока находила тьма. Ночные всадники-ветра несли ее на плечах будто невесомый развевающийся плащ. Холодны и прекрасны конники, холодно и прекрасно их знамя – тьма. Опадала на высокий дюжий лес беспросветная мягкая вуаль…
* * *
«Что ж так не везет-то… Бедняга ведь накормить меня хотел, а я отказался… Досадно…». Но поделать с произошедшим ничего, судя по всему, было нельзя. Тарасий решил до того, как голодный сон сморит его, добраться до дома старухи Бакуларии, вымолить себе голос обратно. И двинулся вперед, сквозь толщу мглы.
Ватервалд был единственным домом сатира, другого он не знал и не мог даже выдумать. Постель ждала его под ближайшим деревом, в любой яме, на куче хвои или листвы, стоит приподнять ветку куста найдется и немудреная снедь – ягода, корешок, орех. Но радушный Ватервалд солнечным днем и Ватервалд ночной непроглядный загадочный – не одно и то же даже для сатира.
Вскоре в темноте появились бродячие огоньки. Будто хитрые и шальные глаза бесов, блуждая вдалеке, наблюдали за путешествующим в ночи. Огоньки витали где-то за черными стволами деревьев, то сбиваясь кучкой, то стремительно рассыпаясь словно искры. Вот они впереди, через миг – справа, а вот они обежали тебя и оказались по левую руку, мгновение и ты видишь их, оглядываясь за спину. И горе тебе, коли удумал ты, будто то народ с факелами и намерился их нагнать. Трясина или безумство – вот тогда твой верный удел.
«А гилли ду бродячие огоньки ни по чем…» – вздыхал Тарасий. Хоть и старался он не обращать внимания на таинственные кружения огоньков, понял уже, что заплутал. Доложу тебе, читатель, по секрету, что сильно сбился сатир в правую сторону от намеченного пути. Сам-то он никак места узнать не мог, и стало ему второй раз за недавнее время крайне досадно. Ворчал себе что-то досадливое под нос и шел, под копыта в темноте попадались поганки, он давил их с досады в кашицу и зло отшвыривал.
А пенек, стало быть, не заметил.
Копытце размашисто пнуло мрак, но мрак остался непоколебим. Только треснул громко, будто чихнул по-стариковски, и вернул удар обратно. Тарасий выпучил глаза от неожиданности и боли (главным образом, конечно, от первого, нежели от второго), нагнулся поглядеть, во что угодила его козлиная нога. Сквозь мглу проступили очертания невысокого, но кряжистого пня, поросшего бархатным мхом и мухоморами, скрытого травой. Один из мухоморов, вытащив корешки, ползал в зарослях в поисках слетевшей шляпы, которой все представители его рода весьма гордятся.
«Всего лишь вредный трухлявый пенек!» – подумал оголец-сатир и с негодованием пнул пень вторично. Снова треснуло, заскрипело и… провалилось. Тарасий и опомниться не успел, как что-то с силой втащило его за ногу внутрь пня.
Точно скрипучие дверцы захлопнулись над рогатой головой, и все стихло. Было тесно и еще темнее, чем на поверхности. Просто непроглядно темно.
– Ладно, поганку под ногами ночью не разглядеть – это понятно. Хотя, надо сказать, ты их того… с особой жестокостью… Ну, это ладно, пусть. А чем тебе мой пень любимый насолил?
Не знаю, как прочее, а вот сердитый старческий голос, выползающий из мги, сатира напугал, будь здоров.
– Эй, ты чего, оглох, парень?
Тарасий даже дышать забыл.
Чиркнуло пару раз огниво, искра запалила промасленный фитиль в фонаре. Лампа приблизилась к самому носу Тарасия, а вместе с ней и чье-то чужое лицо… Настороженный вперившийся взор двух изумрудно зеленых глаз без ресниц и бровей, длинный с горбинкой нос, сварливые морщинки в уголках губ, мертвенно голубая кожа, белоснежно седые волосы, зачесанные на левую сторону. И правого уха нет.
– Сатир? – удивленно и как будто неуверенно вывел леший (а это, конечно же, был именно он). Тарасий кивнул, стараясь унять дрожь.
– Немой?
Тарасий несколько раз отрицательно помотал головой, потом осекся и ответил согласным кивком. Старичок лешак состроил недоуменную физиономию.
– Непонятно, – изрек он. – Ну да ладно, сатиры мне по душе. Наш народ, лесной. С юмором и выпить любят. Песни, опять же, под этим делом поют славно.
Леший улыбался, но вдруг нахмурился, подозрительно оглядываясь в темноте по сторонам:
– А то всякие бывают… Разгуливает по моему бору один и заблудших выводит, конкурент… Ты случаем не встречал такого?
Сатир, испугавшись, мотнул рожками. Старик поглядел на него сквозь хитрый прищур. Потом потянул носом воздух, настороженно и внимательно принюхиваясь. Пальцем поскреб мальчишке лоб, задумчиво пососал ноготь. И молвил, наконец:
– Чары на тебе. Дюже хитросплетенные. Не по мне. Не знаю, кто наложил и за что, но… – лисун выдержал паузу, лицо сатирчика в свете масленого фонаря отразило всколыхнувшееся чувство надежды. – Но знаю, кто может все это разузнать, а то и помочь тебе.
«Неужто?.. Неужто все-таки повезло?.. В первый раз за день!.. И то ночью…».
Меж тем старикашка призадумался, проговаривая мысли вслух:
– К друиду сводил бы, да его среди ночи и не найти – дома-то у него нет. Водяной нынче почивает, дело известное, и хором троллей не разбудишь. Старая скряга Бакулария… – при этих словах острые ушки Тарасия прижались от страха к голове: хоть и искал он недавно встречи с ведьмой, но без пущей причины представать перед ее бесовским взором не хотелось – ради сохранности рожек, копыт и хвостика; леший же, кое-чего смекнув при взгляде на него, усмехнулся лукаво и продолжал, – так та на шабаш улетела, ищи-свищи. Кто ж остался-то… А! Известный пустобрех и спивающийся черный маг, многоуважаемый друг мой – сэр Майкл Скотт! Скорее к нему!
Вверху сухо затрещало, посыпалась труха, и лешак пинком выбросил мальца-сатира на поверхность, а затем сам выскочил с фонарем. В этом неярком освещении Тарасий разглядел пышную бурую шубу на плечах старичка, из которой торчали только голова, жилистые сухощавые руки да худые как у цыпленка голые ноги. Перехватив его взгляд леший растолковал:
– Медведь дал до зимы. В счет карточного долга, значит, – и подтолкнул сатирчика вперед, уже за их спинами расколовшийся пень-обманка захлопнулся вновь. – И еще, между прочим, меня Пантелеем звать. Ну да тебе это покамест без надобности. А нам поспешать надо бы, чтоб сэра Скотта трезвым, стало быть, застать….
И они пошли: две торопящиеся невысокие сказочные фигуры и пульсирующий шарик янтарного света от масленого фонаря между ними. А вокруг тьма – огромный наседающий иссиня-черный лес.
* * *
Во мраке шуршали шаги. Завидев лешего бродячие огоньки давно ретировались, но спустя некоторое время к тусклому сиянию лампы все же добавился золотистый отсвет впереди. Вскоре до пеших мгла донесла звуки мужских голосов: кто-то басовито хохотал, кто-то тонко хихикал, кто-то пытался напевать заплетающимся языком, кто-то громко икал, кто-то протяжно рыгал, кто-то вообще нагло и громозвучно храпел.
– Опоздали… – обреченно пробормотал Пантелей, но следом оптимистично добавил. – Так хоть напьемся с горя.
Наконец двое вышли на неширокую поляну, к большому костру. Небеса вздыбились вдруг над путниками недостижимым иссиня-черным сводом с частыми вкраплениями предвечного звездного блеска. Костер с сухим треском подбрасывал искры горстями, и те змеясь мчали ввысь к всепоглощающему космическому хладу. Рядом же под распростертыми ветвями ясеня располагался приземистый деревянный стол с гнутыми ножками, и некая голосистая братия в сильном подпитии, в свой черед, располагалась вокруг него. Люд здесь подобрался, надо сказать, разношерстый.
Слева от стола, ближе к огню начиналась туша огра в грубой не подпоясанной рубахе, лежа прямо на траве он холмом возвышался над всеми, от его храпа беспокойно танцевал пламень костра.
Опершись спиной о мягкое брюхо великана сидел у стола человек, одетый небогато, но ладно: в короткие рыбацкие штаны, потертую куртку и старую алую треуголку. Черноволосый и голубоглазый как и все ирландцы, он был хорош той мужественной красой, которая так нравится девушкам. Впрочем, ирландец был уже не молод, и что-то в его лице, овеянном суровыми океаническими ветрами, изборожденном морщинами, укрытом клочковатой щетиной, выдавало человека женатого, счастливого в браке. Он заливался смехом, не забывая разливать по стаканам и кружкам друзей отменный коньяк из здоровой бутыли. А еще он был пьян в стельку и весьма доволен этим обстоятельством. И звали его Джек Догерти. Может статься, вы слышали о нем.
Далее слева направо у самого ствола ясеня в густой тени столика, скрючившись, прятался карлик, настороженно замолчавший при появлении ночных путников. Его суженные подслеповатые глазки недобро блистали в потемках, отражая сияние огнища.
Рядом примостилась птица феникс, большая, едва умещающаяся под деревом. Она склонилась над трапезой и питием, с сонно-блаженным видом раскачивая клювастой петушиной головой. Шея у нее была подобна ласточкиной, оперение отливало пятью цветами, а за спиной хлопали, нагоняя прохладу, невидимые крылья из ветра.
Тут же на хрупком раскладном стульчике восседал мужчина в черной атласной мантии. Голову его покрывал капюшон с лиловой окантовкой, вытянутое с крупными чертами лицо обрамлялось холеной рыжей бородой и усами, на лоб выбилась черно-русая прядь. В иззелена-карих глазах играл хмельной глянец. Это и был сэр Майкл Скотт из Балвери, что в королевстве Альба , собственной персоной, и он о чем-то самозабвенно повествовал:
«…По старинному обычаю, принятому среди просвещенных и благочестивых людей Шотландии, каждый год в Рим к папе римскому отправляли посланника, чтобы тот узнал у его святейшества, на какое точно число падает первый день масленицы.
Людям было очень важно знать точный день, потому что от этого зависело, когда справлять все остальные праздники в году. Сразу после масленицы шел великий пост, а через семь недель наступала пасха. И так далее, один праздник за другим в течение всех двенадцати месяцев.
Случилось однажды, что эта честь идти в Рим выпала на долю вашего покорного слуги. А так как я в то время был слишком занят, то совершенно запамятовал, какое святое дело мне поручили, и протянул со своим путешествием до последнего праздника перед масленой.
Нельзя было терять ни секунды. Если бы кому-нибудь из простых смертных предложили путешествие в Рим и обратно за такой ничтожный срок, он бы ответил, что только безумный на это согласится, а он еще в здравом уме. Но для вашего покорного слуги это было сущим пустяком.
Я встал пораньше и отправился на зеленый лужок, где паслись волшебные скакуны, – во лбу у каждого горела белая звезда, а большущие глаза их блестели почище золота.
– С какой скоростью ты можешь мчаться? – спросил я у первого скакуна на зеленой лужайке.
– Со скоростью ветра!
– Не подойдет, – сказал я и задал тот же вопрос второму скакуну.
– Быстрее ветра! – ответил тот.
– Для меня это медленно! – сказал я.
– А я лечу как мартовский вихрь! – сказал третий скакун.
– Слишком медленно! – сказал я и подошел к последнему скакуну. – Ну, а ты быстро бегаешь? – спросил я его.
– Быстрее, чем хорошенькая девушка меняет возлюбленных! – ответил скакун.
– Вот это мне подходит! – обрадовался ваш покорный слуга и без лишних слов вскочил на коня, и мы отправились в Рим.
Мы летели как на крыльях через сушу и моря. Цок-цок, цок-цок, только искры летели из-под копыт – по белым гребням волн, по снежным вершинам гор, по зеленым холмам. Цок-цок, цок-цок! Быстрее времени! И вот уже серые скалы и бурные моря остались позади, и я на золотых крыльях раннего утра опустился на площадь перед дворцом папы в Риме.
Не мешкая я передал папе весточку, что некий шотландец ожидает его у дверей, и папа римский тут же принял меня в своем приемном зале.
– Я посланец верных тебе шотландцев, которые просили узнать, пока еще не минуло сретенье, когда в этот год начнется масленица, – сказал ему ваш покорный слуга.
– Ты поздновато пришел, – сказал папа. – Теперь тебе никак не успеть вернуться в Шотландию до того, как пройдет сретенье.
– О, у меня еще уйма времени, – возразил я. – Всего несколько минут назад я был в родной Шотландии. И вот я здесь. Стало быть, и назад вернусь так же быстро.
– «Всего несколько минут назад»! – воскликнул папа римский. – Никогда не поверю! Чем ты это докажешь?
Тут я и протяни папе свой берет, который снял из почтения к его святейшеству.
– Видите снег на нем? – говорю я. – Это снег с шотландских гор, где еще стоит зима.
– Тогда это просто чудо! – воскликнул папа. – И хотя я не верю в чудеса, я все-таки дам тебе ответ на вопрос, за которым ты сюда пришел. Масленица всегда начинается в первый понедельник первого лунного месяца по весне.
Ваш покорный слуга был в восторге от такого ответа. Раньше посланцы приносили из Рима только один ответ: масленица в этот год начнется точно в такой-то день. А мне удалось узнать секрет, как папа определяет этот день, – вот удача!
– Благодарю вас, ваше святейшество, – сказал я и тут же отправился восвояси.
Вскочив на волшебного скакуна, я добрался до Шотландии так же быстро, как из Шотландии в Рим, и…» .
– Ну, заливает! Всякий стыд и совесть растерял! А то и распродал подешевле! И к папе римскому ходил, и на волшебном жеребце, значит… – это тонким голоском завопил вскочивший на столике совсем крошечный человечек ростом с мужской палец, до этого он слушал, сидя на игральных костях как на табурете, прислонившись спиной к ополовиненной рюмке коньяка. – Я, может, тоже много чего рассказать могу… Я ж как-никак рыцарь Круглого Стола, тоже, стало быть, сэр, как некоторые… да меня сам король Артур величал не иначе как сэром Томасом…
Голова крохи закружилась по спирали, и не удержавшись на ногах обессиленный он снова пал задом на свое сиденье.
В этот миг, когда большинство взоров было устремлено на малютку, а уста онемели от удивления, за секунду до неминуемого взрыва хохота, лисун Пантелей задул пламя масленой лампы, а потом скромно откашлялся, чем наконец и привлек общее внимание.
* * *
Сэр Майкл Скотт внимательно вглядывался в лицо сатира, насупив густые брови, сжав плотно губы. Пьяный взгляд же никак не хотел закрепиться на предмете.
– Да не пляши ты джигу! – маг грозно прикрикнул на и без того остолбеневшего мальчугана.
Между тем костер пылал, потрескивая и сыпля ворохами искр, огр продолжал спать. Джек подняв стакан и очи ввысь выдумывал тост, карлик злобно сверкал голодными глазищами из мглы. Феникс опустила клюв в свое блюдо со спиртным и бесплодно им булькала, седовласый лешак пододвинулся ближе к снеди, молча наливая в первую попавшуюся чашку. Воспрянув мальчик-с-пальчик Томми черпал крошечной – себе под стать – кружечкой коньяк из рюмки и с улыбкой чокался со стариком-лесовиком.
– Ясно! – изрек выходец из Балвери. – Сатир не может говорить!
Леший на мгновение оторвался от своего занятия:
– Это я же тебе сам сказал.
– Так! – не унывал сэр Скотт. – Немота сия чародейного происхождения!
Пантелей только вздохнул.
– Заклятье, надо сказать, не из простейших, но мне по плечу, – пробормотал маг, подумав. – И чьих же это рук дело?.. Что-то известное… Как будто знакомый почерк… Ага! Бакулария! Как пить дать, она! Неплохо, между прочим, для ее юного возраста.
Лисун поперхнулся и закашлялся. Спеша на помощь новому другу Том запрыгнул ему на плечо, ловко спустился по медвежье шкуре на спину и принялся что есть силы хлопать, лягать куда-то меж лопаток. Пантелей же ничего не замечая закружился на месте в пароксизме кашля, от которого слезы выступили на его глазах. Наконец он упал мягким местом на траву, вытер ладонями лицо и хрипло проговорил:
– Ну, это ты загнул, сэр Майкл… с юным возрастом-то…
– В местах, откуда я родом, прекрасные девы, кои еще не вступили во старший возраст, именуются юными, сэр, – задрав нос произнес шотландец.
– Прекрасные девы?.. – усмехнулся леший, приглаживая седые волосы как положено на левую сторону. – Значит, это ведьма Бакулария – девка прекрасная?
– Отменная ведьма и прекрасная дева.
– Эта колдунья ядовитые отвары готовила еще, когда меня мама-лешуха на свет не произвела, а было это, знамо дело, давно, лет эдак сто пятьдесят назад. И выглядит она прям под возраст – как запеченное яблочко! А на тебя, ведун, получается, морок навела, чтоб охмурить красна молодца!
Майкл Скотт побледнел, выпучил глаза. Он наконец понял. Дрожащие пальцы сами собой поползли к губам и отдернулись. Казалось, сейчас его стошнит.
– Я-то думал, мол, у каждого свои вкусы… – признался Джек Догерти, в его голубых глазах светилось искреннее сочувствие. – Не переживай, все мужчины проходят через… что-то подобное. Женщины крутят нами как им вздумается.
«Кто-нибудь будет заниматься моей бедой?! – подумал Тарасий. – И куда подевался этот смешной человечек, мальчик-с-пальчик Том».
И сатирчик застенчиво потянул сэра Скотта за широкий свисающий рукав мантии, а потом указал ему на пустующее место у рюмки. Тот проследил за его жестом, перевел взгляд на сидящего на траве лешака и, насторожившись, приказал:
– А ну оборотись.
Старичок без слов вскочил и повернулся. Все поглядели на его спину, но там сэра Томаса не было. Сэр Томас был чуть ниже.
* * *
С оказанием первой медицинской помощи успели вовремя.
– Как же это тебя угораздило, малец? – ласково распекал Пантелей, кончиками двух пальцев ритмично надавливая на грудь Томми. После сеанса сердечно-легочной реанимации из внезапно распахнувшихся уст последнего выскользнул шелестящий вздох, он открыл испуганные глазки и сел. Побледневшее было личико его принялось заново розоветь.
– Так-то лучше, – удовлетворенно заметил Догерти, осторожно капая из рюмки в малюсенькую кружечку мальчика-с-пальчик, которого поднесли на ладони к столу и усадили на игральные кости.
Сэр Скотт приоткрыл атласную мантию и снял с пояса пузатую кружку граненого стекла. Перед тем, как блестяще-черные полы мантии вновь захлопнулись, Тарасий разглядел под ними перевязь ремней, поддерживающую громоздкий фолиант в засаленной малахитового цвета обложке. «Наверное, какой-нибудь древний труд по чернокнижию», – подумалось любопытному сатиру. Шотландский чародей нашел на столике кувшинчик эля. А наполнив и разом опустошив свой сосуд, громоподобно хрипуче выдохнул, стукнул кружкой по столу и почувствовал себя много лучше.
– Теперь уж примемся за тебя. Никуда не денешься, – заявил он сатирчику, приглаживая свои влажные рыжие усы. Прозвучало сие словно угроза.
* * *
Левая ладонь выходца из Балвери танцевала в воздухе, совершая плавные магические пассы. Правая держала вновь полную кружку у бородатого лица, то и дело прикладывая ее к губам. Темные зеленоватые глаза поблескивали хмелем, взор их то опускался и тонул в содержимом стеклянного сосуда, то снова всплывал на покачивающуюся поверхность, вспоминая о мальчугане-сатире и его деле. Уста сыпали тихими таинственными словами, заклинание сплеталось мистической вязью, разбегалось плетеными косичками, заплеталось словно нетвердые ноги:
– Матрица… Матрица повсюду… Надо бы ее того, упростить… внести блочно-диагональный вид… Мда… Вероятность перехода атома из одного квантово-механического состояния в другое пропорциональна квадрату матричного элемента матрицы спинового гамильтониана… А где же член?.. Где этот член?!.. Ага, он же в матрице! Мда… Не повезло ему: в матрице нынче несладко…
Красавица феникс рухнула под ясенем спать. Пантелей выпил очередную чарку, с сожалением объявив, что она была для него последней сегодня:
– Я ж семейный лешак: меня жена-лешуха да детки-лешени ждут. Приду поздно – лешачиха заругает, дитятки проснутся. Посему поспешать мне надобно и не отговаривайте…
Том и Джек покивали, соболезнуя.
Пальцы сэра Майкла звучно щелкнули, оттолкнув тишину. Все, кто мог, обернулись к нему.
– Гм… – сказал он громко с подозрением и неудовольствием в голосе.
– Что такое? – спросили трое: лисун, мальчик-с-пальчик и ирландский рыбак.
– Да я вроде как всё, – сообщил чаровник, лицо его выражало сомнение. Пантелей выжидательно сложил руки на груди, Томми удивленно икнул, Джек Догерти обратился к мальчугану-сатиру, едва держащемуся на своих козлиных ножках от усталости:
– Ну, скажи чего-нибудь.
Тарасия неуверенно разомкнул губы, вздохнул и… и… и…
Заговорил.
* * *
Мощные узловатые ветви, сложенные шалашом, прогорели насквозь, треснули в основании и рухнули. Костер рдел в ночи дышащей россыпью углей. Лица друзей окутались загадочной мглой. А сатир все говорил без передыху.
Смахнув растроганную стариковскую слезу леший пожал ручку мальчику-с-пальчик, хотел еще что-то сказать на прощание… но промолчал. Сполз со стола, на который тяжко облокачивался руками и головой, выудил из пепелища уголек, чтоб засветить фонарь, и раскланявшись со всеми побрел, углубляясь во мрак, словно в бархатную нору. Тихо скрипели лапти, одетые, как подобает, левый на правую ногу, правый на левую. А сатир все еще говорил.
Томми перегнулся через край рюмки и нырнул в нее головой, рюмка опрокинулась, благо на тот момент уже была пуста. Рыцарь же Круглого стола, запросто помещавшийся в ухе у кобылы, из-под павшего сосуда выбираться не стал. Наоборот – забился глубже, уютно свернувшись калачиком. Последними его словами были: «Все же я перепил огра», после чего он последовал упоительно-заразному примеру птицы феникс и великана-людоеда, то есть попросту заснул.
Ну а сатир все говорил и говорил.
Тарасий спешно, вкратце, урывками, огрызками, перебивая себя, поведал о том, что приключилось с ним прошедшим днем: о том, как проснулся под кустом волчьей ягоды, как увидал чудного путника на дороге, как встретился у стародавнего дуба с братьями и отцом, как забрел в яблоневый сад и нечаянно подслушал интимную беседу яблони и птичек-невеличек, о визите к варящей пиво Бакуларии, о Болоте Дженни Зеленые Зубы и второй встрече со зловещим незнакомцем, о том, как тот летел над землей за сатирчиком и о тех словах, что были вышиты золотыми нитками на его поясе…
Именно тогда на миг очнулся от забытья славный рыцарь Круглого Стола, заинтересованно, но сонно подняв махонькую свою голову:
– Сей Корнуоллский тра-ля-ля?..
– Что?!.. – недоумение Тарасия, Майкла Скотта и рыболова Догерти излилось в слитном вопросе. Мальчик-с-пальчик встряхнул шевелюрой и с чувством, но заплетающимся неверным языком продекламировал:
– Сей Корнуоллский отрок смел – он Корморена одолел!.. Так там было вышито, а? Этот человек известен мне!.. Безусловно! Этот человек – мой друг!.. Его имя – Джек.
Взгляды обалделыми кузнечиками перепрыгнули на ирландца. Тот, опешивший, и сам бы с интересом поглядел на себя в тот момент, но не мог.
– Томми, я твой друг, разумеется… Здесь ты прав. Но я не летаю в черном плаще за малыми сатирами, у меня и без того есть дела… С утра я рыбачил на своей лодочке, и вылавливал то, что океан отдает после очередного шторма. Немало богатых судов разбивается о скалы близ небольшой удобной бухты, где стоит мой домик. И тогда на берег выбрасывает целые кипы прекрасного хлопка, или табака, или тому подобного, большие бочки с вином или ромом, бочонки с коньяком и с голландским джином. Это не означает, что я не оказываю христианской доброты потерпевшим морякам. Сколько раз пускался я на своей утлой лодочке – правда, та не может сравниться со спасательным парусником Эндрю Хенеси, хотя морские волны она разрезает не хуже какого-нибудь глупыша , – чтобы протянуть руку помощи потерпевшей кораблекрушение команде. Если же судно разбивается вдребезги и команда погибает, стоит ли бранить меня, Джека Догерти, что я подбираю все, что мне попадается? Разве кто-нибудь страдает от этого? Король? Да храни его Бог. Но ведь все знают, что он достаточно богат и как-нибудь обойдется без того, что выбрасывает море, – Джек сделал паузу, сообразив, что заговаривается, и поспешил с развязкой. – К тому же Корнуолл это где-то в Англии, а я, как известно, уроженец графства Клэр и никогда не покидал королевства Эйре. Ну, за исключением вылазок сюда, в этот дивный лесок, о чем, естественно, не должна знать моя благоверная жена, Бидди.
Рыбарь из Клэр замолк, приложившись к стакану. Том, как оказалось, вновь уснул, даже не дослушав, может статься, оправданий своего товарища.
– И никакого Корморена я не знаю и, тем более, его никогда не одолевал, вот, – за сим Догерти вылил себе остатки коньяка, весело плескавшиеся на дне бутыли. Слово вновь взял уставший от молчания сатир.
* * *
Дед-леший брел впотьмах через сосняк в свой еловый бор, за который, как известно, был в ответе перед лесным царем – набольшим среди лешаков. Пантелея сильно кренило то влево, то вправо, да и ленивые ноги то и дело находили какую-нибудь корягу, чтобы запнуться. К неяркому бронзовому сиянию масленой лампы прибавились вернувшиеся бродячие огоньки, те что прозываются еще Уилл-Струйка Дыма, Хобби-Фонарик, Джил-Паленый хвост, Дженни с фонариком, Кийт со свечкой и прочее… Иные считают, будто блуждающие огоньки указывают рубеж Волшебной Страны. А носят их фейри, которых за что-то не пускают домой. Эти фейри в такой степени озабочены своим будущим, что докучают расспросами о нем всякому прохожему и, увлекаясь, нечаянно сбивают того с дороги. Другие, впрочем, думают, что на болотах огоньки зажигают водяные, чтобы заманивать и топить неосторожных путников; на кладбищах огонь горит над могилами праведных людей; на местах кладов зажигают огонь для обмана легковерных охранителей зарытых сокровищ – духи-кладовики . Ночью на полях можно видеть иногда мелькающие над травой огоньки – это бегаю друг за другом полевики . Еще говорят, что блуждающий огонек – неприкаянная душа. Пантелей, межу прочим, тоже кое-чего мог бы порассказать о происхождении этих загадочных фонариков, но обычно лишь плутовато щурился в ответ на такие вот вопросы.
На пути ему наконец попалась молоденькая ель (ростом едва выше самого лисуна), согласившаяся послужить хозяину. Деревце вынуло из почвы корни и сплело тугой косичкой, втянуло ветви и иголки. Дальше Пантелей шел, опираясь на новенький зеленый посох.
* * *
Низвержение в спасительный овраг, путь к Злой Горе, тени пролетающих над головой братцев-великанов Змеевичей… Чародейственный Пруд, русалки отчего-то поголовно выбравшиеся на берег и вдвойне неясно за какие прегрешения набросившиеся на прохожего сатира, атака пичужек из высшего света, бегство… Таинственная дверца в каменном теле горы и ступени, ускользающие в беспросветную глубь… Безумные дантеры в живописных руинах Перекрестка… Третье явление птичек – грозное… Примирение на хлипком фундаменте жалости и мокрых носовых платочков, провожание… Несчастный гилли ду, мечтающий лишь оказать кому-нибудь немного помощи… Блуждающие огоньки во мраке и засада лешака Пантелея…
Тарасий бухнулся прямо на хвост, переводя дух. Первый наплыв словесного голода, воплотившись, откатился.
– Костер совсем догорел, – заметил из темноты старина Догерти. Опомнившись от усыпившего его раздумья, верноподданный королевства Альба щелкнул пальцами. Всех обдало вдруг стылым ветром, дохнуло серой… У ясеня сложив за могучей спиной широкие нетопырьи крылья появился некто – черная нагая фигура. Здоровенные поленья с громким перестуком выпали из сильных когтистых лап прямо на догорающие угольки бывшего огнища. Незнакомец звучно плюнул на дрова, и пламя, взвившееся к своду ночной мраморной тьмы, ярко высветило его злобное восточное лицо.
– Дух из Преисподней. Его сэр Майкл у Сатаны как-то выменял. На свою тень. С тех пор демон ему и служит, – шепотом пояснил ирландский удильщик, склонившись над столом к оттопыренному ушку Тарасия.
С шумом всплеснули машистые крылья, оттолкнув воздух вихрем, и призрак пропал с глаз. Чудодей из Шотландии, нахмурив кустистые брови, задумчиво гладил рыжие усы и бороду.
– Что с вами, уважаемый? – с участием поинтересовался сатирчик. Майкл Скотт навел на него свой взор:
– Пустое, малыш. Не бери в голову…
– Ну, так уж пустое! – вмешался и Джек с иронией в голосе. – Выкладывай, старый побродяга.
– Да все это заклятье, что Бакулария на сатира наложила, мне покоя не дает, – открылся шотландец после паузы. – Я ж его снял, но ведь не развеял. Не успел то есть. А оно будто улепетнуло куда, – он с подозрением всмотрелся в умиротворенные хмельным сном лица мальчика-с-пальчик, огра, птицы феникс; прошив мглу ледяным злобным огоньком сверкнули глаза недремлющего карлика. – Ну да полноте, утром поймем, кто тут внезапно онемел. А сейчас предлагаю отправляться на боковую. Тем более, что коньяк и вино окончились.
– Это как же! – хмыкнул Догерти, выуживая из-под храпящего великана заначку. – Могу поспорить, что ты никогда за всю свою долгую жизнь не пробовал нашего потина ! Настоящая горная роса! Однажды я споил им водяного Куу, старинного друга нашей семьи, а он в деле пития посильней нас с вами был. От него мне и досталась эта вот красная треуголка, только во всяких сказаниях вы об этом не услышите! Так то вот!
* * *
Из мги, в трех шагах сгущающейся до плотности черной медвежьей шкуры, на лисуна настороженно и хищно поглядывали соседи – незримые, с блестящими серебром голодными глазками, с кривыми коготками, трескуче раздирающими древесную кору, с пушистыми навостренными ушами, с крыльями и ощеренными клыкастыми пастями… Со всеми раскланиваясь Пантелей вскоре добрался до памятного пня. Погладил дремлющих старичков-мухоморов по шапкам, задул лампу, воткнул клюку рядышком в землю (где она тотчас и проросла), постучавшись со вздохом полез в раскрывшийся в пне лаз.
Вам когда-нибудь приходилось наблюдать жен леших – лешух? Многие, однажды понаблюдав, боятся вслух описывать это зрелище, а то и просто вспоминать. У лисунок так же как и у мужей мертвецки голубая кожа (ибо кровь в жилах этих существ голубого цвета), большие темные глазищи и длинные суставчатые пальцы на худых руках. Но главной отличительной особенностью, повергающей в болезненное изумление неподготовленного очевидца, в их облике являются – пардон, груди. Огромные обвисающие до самых колен, они приводят многих в ужас, да и самим лешачихам очень мешаются. Эта пыталась прятать свой бюст под застиранным покровом сарафана – почти что тщетно.
Пантелей на ощупь спустился в свою просторную нору, поставил фонарь у порога, стянул лапти и на цыпочках направился к дверце в горенку… Но дверца со скрипом отворилась перед ним сама собою, и тусклый чадящий свет лучины выдернул из мрака его обмершую фигуру и вытянувшееся от ужаса лицо.
А видели ли вы когда-нибудь лешух в гневе?
– Ну… и где ты разгуливаешь посередь ночи?!
Эдакую картину и я едва ли смогу описать без боязни…
Нечесаные комковато-черные волосы лисунки спадали ей на опухшее синюшное лицо, узкий рот с бледными губами то и дело открывался, пугая темноватыми кривыми, но острыми зубами, в распахнутых круглых буркалах словно в норах клубилась вся ночная жуть. Словом, на утопленницу она походила много больше, чем собственно русалки. Костлявые руки сплелись, поддерживая тяжкие перси.
«Того гляди, за скалку возьмется, ненаглядная…» – подумалось Пантелею.
– Ух! Как от тебя хмельным-то тянет! Надрался с кем-то! – лешуха угрожающе надвинулась на втянувшего голову в плечи мужа и шумно принюхивалась.
«Так я ж не просто так, а по надобности… и по случаю», – мысленно оправдывался лешак, припертый к стенке и медленно сползающий по ней.
– А чего молчишь? Так залил за воротник, что и слова сказать не можешь!
«А чего я действительно-то молчу?» – удивился старичок.
Вот такие дела.
* * *
Сатирчик самозабвенно набивал рот пищей со стола, не обращая внимания на злющие взгляды карлика, кутающегося во мрак. Виноград, яблочки, козий сыр, копченое мясцо, вяленая рыбка… Тарасий едва успевал прожевывать.
Двое пьяниц продолжали веселиться.
О чем-то упоенно врал сэр Скотт:
– Да, бывал, бывал… И в Византии бывал… Конечно, помню как-то Константинополь брал… в одиночку. Вот там дело было! Батюшки с арбалетами на крепостных стенах опять же…
Рыбак Догерти ухмылялся, поправлял съехавшую треуголку и не верил ни на грош.
– Или вот орком-шаманом пришлось однажды быть… Так я, значит, засаду решил на эльфов устроить! – не останавливался верноподданный королевства Альба, но тут его прервал скрипучий голосок из темноты, длинный клювастый нос карлика приблизился к свету костра:
– Ну, началось! Опять вы про орков, про эльфов… Терпеть не могу!
– А ты помалкивай, поури . На небо гляди – может, пролетит чего. Ты воздушную тревогу и поднимешь, – добродушно осадил его Джек, а потом повернулся к неустанно уминающему за обе щеки мальцу-сатиру. – Помниться, ты про русалок сказывал… Мол, на берег Чародейственного пруда все как одна повылазили. А я, признаться, знаю повод такого их поведения… – уроженец графства Клэр понизил голос. – Пруд им попортили. Нужду туда кто-то справил. Сходил в него по-маленькому, понимаешь?
Тарасий понимал.
– А кто в точности и неизвестно. Одна русалка, которая видела все, до сих пор от ужаса такого святотатства отойти не может, бедняжка. Ну и прочие-то тебя как увидали, решили сдуру, что твоих рук дело. В смысле, не рук, конечно… Словом, неважно… Мне все это здешний водяной поведал, я с этой братией на короткой ноге. Даже ума не приложу, как тебе водяниц уверить, что это не ты. А главное, кто вообще мог такое сотворить! Да еще так обильно, как говорят!
И покатился со смеху. Тарасий же – какой там смеяться! – даже жевать перестал.
* * *
Потом уже Джек Догерти извлек лютню и заиграл веселую мелодию. Через пару аккордов сатирчик не удержался и запрыгал, заплясал вокруг пылающего костра. Копытца радостно отбивали неистовый ритм. Сэр Майкл хлопал в ладоши. И странная песенка, выливаясь из уст рыбака, кружилась над поляной, будто играя в салки. Вот ее припев, если вам любопытно:
Рам фам будл буу,
Рипл дипл нити доб;
Дамду дудл Куу,
Рафл тафл читибу!
Надо сказать, что никто из известных мне людей, услышавших эти слова даже не раз, так и не сумел уловить в них хоть какой-нибудь смысл. Что ж, такая история и с большинством современных наших песен.
Но наконец (а может, и наконец-то?) то ли в силу нарастающее недоумения, то ли ирландец просто устал и охрип; словом, лютня перекочевала в руки мага из Балвери. Он помолчал, не двигаясь, давая струнам замолкнуть и задремать. Глаза его, карие с малахитовым бликом, в опушке тонких витых ресниц, всматривались во что-то, прячущееся в бездонной безоблачной глубине ночного неба. Усевшись в траве спиной к костру, Тарасий тоже задрал голову кверху. И увидал игры звезд: самоцветные холодные крупинки, нанизанные темной шелковой нитью, вышивающие на эфирном платье небосвода один прихотливый узор за другим… Вращающийся сказочный калейдоскоп созвездий.
Пальцы осторожно прошлись по проснувшимся затрепетавшим струнам.
Не стоит, наверное, и стараться рассказать о музыке, выплывшей из-под этих пальцев тогда. Если хорошенько вообразить себя в ту колдовскую ночь у тревожного танцующего пламени костра, под разлапистым покровом ясеня и неба, то можно услышать голос лютни самому. А с ним и неспешную напоенную сияюще-лунной красотой песню сэра Майкла:
Сквозь небо тьмы, сквозь стены туч
В твой край лесной под дивный клен,
Где брег рекою окаймлен,
Где фавн, склонившись над водой,
Шлет поцелуи водяной,
Где феи две в полночный час
В густой траве выводят пляс,
Где след копытный в лунный срок
Отдал земле единорог,
Где ты одна, всегда одна
С тоской навек обручена,
Где ты поешь под сенью древ,
И птицы внемлют замерев.
Пусть свет звезды пошлет свой луч
Сквозь небо тьмы, сквозь стены туч
В чертог земной под корни гор,
Что глубже черных орчьих нор,
В тот край теней, где ныне я,
Где песнь твоя мне не слышна... *
И если вам вдруг показалось… вы вдруг ощутили, что слова эти знакомы вам, будто бы действительно услыхали внезапно тихий налитый прекрасной грустью напев, увидали, как плачет, забывшись, мальчишка-сатир, не спешите отталкивать привычным размахом ладони этот морок, эту напридуманную память. Может быть, вы правда были там в ту колдовскую ночь у тревожного танцующего пламени костра, под разлапистым покровом ясеня и неба…
* * *
И вот звуки лютни завиваясь умчались в стороны, угасли словно угли голоса. Никто не тушил костра, ему дали вольно и рьяно прогореть до конца, а после покойно затихнуть в курганах горячего пепла. Тьма загустела, будто черная кошка, вздыбившая шерсть. Она уже чуяла рассвет…
Вся бражка для сна вповалку устроилась друг на друге. Большинство использовало необъятное пузо огра на вроде подушки под голову. Тихо засопели, мелодично запели носом, глухо рокочуще захрапели…
Тарасий приютился между Джеком и птицей феникс, которая, не просыпаясь положила свой клюв ему на колени. Было довольно тепло и даже уютно. И сатирчик уже полагал уснуть, веки сами собой смыкались и совсем не хотелось их подымать… Но настороженная дрожь ледяными брызгами пробежалась по плечам – словно блеснуло лезвие ятагана, прошелся по мальчугану чей-то недобрый взгляд. Впрочем, понятно, чей. «Как бы меня этот зловредный поури не съел!» – подумал сатир и с досадой понял, что тут ему нынче точно не доведется почивать безмятежно. Без лишнего шума он выскользнул из щели между тел, поднялся и пошел один куда-то наугад.
Перед самыми деревьями Тарасий стал и оглянулся в последний раз. Пьяных побратимов видно уже не было, только шумно дышала и сопела темная неразборчивая куча тел, да виднелись порой стальные лунные блики – недремлющий взор поури. Сатирчик вздрогнул, сжав кулачки, и поспешно нырнул промеж деревьев.
А вскоре на поляну чуть правее вывалился еще кое-кто. Разглядеть подробно его облик было невозможно, но ростом он был невысок, это точно. Будто карлик. Почти как поури, но в плече шире того в два раза, да и вообще – упитаннее. Он громко выдувал через нос вдыхаемый воздух, оглушительно рыгал и часто сплевывал в траву. Брел он словно под гнетом разъяренных изменчивых ветров или по палубе ввергнутого в дьявольский шторм корабля: коротышку сильно раскачивало, опасно накреняя то на один, то на другой бок, и шаги его как бы совершались каждый сам по себе без соглашения с прочими, отчего курс движения все время менялся едва ли не радикально. Таким манером он пересек поляну и скрылся в той же стороне, что и сатир. Итак, эти двое отправились одним и тем же путем через темноту Ватервалда, разминувшись лишь на мгновения. Любопытно, что хоть они и встречались уже в самом недавнем прошлом, ни Тарасий, ни сам этот коренастый лилипут не знали друг друга в лицо ли, по имени ли и, надо сказать, даже не помышляли о существовании один другого.
Поури долго глядел в обширную спину незнакомца своими сощуренными мелкими глазками, злюще ухмылялся, распахивая широкий рот, усыпанный маленькими острыми как отточенный стилет треугольниками зубов. Но следом идти заробел.
* * *
Когда в темном, до жути пустом лесу бредешь в одиночку, кажется, что тишь этого колоссального немотствующего массива деревьев расстраивается лишь звуком твоих шагов. Даже будто бы прислушивается грозный и страшный лес к этому приглушенному шелестящему шуму, мешающему торжествовать полноте его творения – тишине.
Но остановись, присядь на холодную почву, укрытую росистыми травами, открой двери и окна слуха… И вот летят отовсюду к твоим ушам недоступные ранее звуки: выгибаются обратно примятые травины, могутные стволы дерев утробно скрипят под натиском незримой эфирной реки, в вышине ветви касаются друг друга, трепещет мириадами тел листва. Ты понял уже, что тишины нет. И лес не пуст.
* * *
Сначала над украшенной козлиными рожками головой сатира мелькнуло смазанное стремительным полетом белоснежное пятно – охотящаяся сова. Подавив невольную дрожь он сменил направление. Потом что-то неузнаваемое, но похоже, что большое завозилось в кустах, отчего длинные усеянные листочками ветки с шелестением заметались в воздухе, будто бессловесно, жестами умоляя о помощи. Мальчонка, не раздумывая, ретировался с широко распахнутыми страхом глазами. Следом ночь взвыла далеким пронимающим криком бэньши, исполненным мерзлой боли и скорби по усопшему …
Наконец после изматывающего плутания Тарасий заметил вдруг, что лес редеет… а потом и вовсе вылетел на открытое пространство. Высокая мурава с многоголосым шепотом стелилась по ветру, сверкающие взоры луны и звезд заливали поле тонким слоем серебряной пыли… Шагах в полсотни впереди виднелась уединенная роща – лучшее место для пары часов блаженного сна. Сатирчик, внезапно найдя в себе силы, лихо припустил в ту сторону.
Роща впустила его. Сразу стало спокойно. Чувствовалась витающая тут миролюбивая природная магия. «Если здесь кто и живет, он не сделает мне худо», – отчего-то уверился малец. Снова скрылось небо и его холодный свет: деревья, молодые и стройные клены, росли довольно плотно, хотя идти меж ними не составляло труда. Забравшись вглубь сатир нашел древо с выползшими из земли толстыми корнями и вполз под них к самому стволу. Места оказалось чуть, но зато он ощущал себя в безопасности. К тому же полом здесь служил сухой песок, а постелью жухлая прошлогодняя листва – лучше не придумать. Тарасий свернулся калачом, скрестив руки на груди, а хвост просунув между ног, и расслабился.
Что-то невидимое пронеслось мимо подле клена, будто едва ощутимый порыв ветра. Быть может, то был вонгви , забывший жизнь, но не ведающий покоя. Мальчонка-сатир вздрогнул, однако не открыл глаза. Позже за рядами кленов замелькали невысокие фигуры – точнее, головы, которые только и торчали из травы. Такой вот низкорослой толпой эти существа, беспрерывно лопоча что-то на непонятном языке, подкатились к роще, учинили в ней треск и споро отбежали. Нужны им были всего лишь опавшие ветки, которые они и держали теперь в своих тонких руках с короткими пальцами, но длинными-длинными когтями. Вскоре засветился огонек, за ним другой и третий – дивные создания зажигали концы набранных палок. И среди них началось веселье: человечки подбрасывали горящие ветви ввысь одну за другой, ловко ловили и вновь бросали к небесам… При этом на их маленьких лицах плясали счастливые детские улыбки, а из уст сыпалась восторженная белиберда на все том же неизвестном наречии. Во взмывающем золотистом свете огней оказалось, что тела у коротышек разноцветные, переливчатые, и волосы блестяще черные, покладистые, достают до самых колен. Если бы Тарасий подполз ближе и разглядел хорошенько пришельцев, то вспомнил бы, что это какаморы , что их язык особый, ни для кого кроме них непонятный, что обладают они недюжинной силой, питаются плодами и мелкой живностью, а обитают по большей части в пещерах и дуплах деревьев, что ничего приятнее нет для какамор, чем танцевать под лунным сиянием и самозабвенно жонглировать зажженными ветками. Но сатир не подполз, не разглядел и не вспомнил ничего, он наконец-то мирно спал.
* * *
В это же время недалеко отсюда над лесом, едва не задевая маковки сосен, с диким продирающим аж до поджилок хохотом пролетала гротескная тень – горбатая ведьма на метле. Ветра развевали седые волосы Бакуларии, едва не сдувая широкополую шляпу-колпак; сатанинский пламень полыхал в ее глазищах. Как всегда, возвращаясь с шабаша, она была страшно зла и готова кого-нибудь просто так придушить, а то и разорвать в клочья. Словом, чувствовала себя отменно.
Она неустанно хохотала и никак не могла перестать, хотя в горле уже надсадно першило.
Заложив разлихой вираж лесная колдунья снизилась у своей одинокой каменной хижины и соскочила наземь. Тут она внезапно замолкла, уставившись на распахнутую настежь дверь. Внутри чернела подозрительная тьма. В два прыжка растрепанная бабка очутилась у входа в свое жилище, глаза ее вспыхнули с пущей силой, будто бесы рывком отворили все адские топки… И темь со страху отодвинулась вглубь. Бакулария разглядела спящего на лавке котяру Астарота, при чем поверх его здоровенной пушистой тушки разлеглась и Самодовольная Крыса… Брауни окончив работу прятались в дымоходе, приглушенно шушукаясь… Посередь комнаты опрокинутая лежала деревянная бочка…
Открытая и пустая.
От оглушительного переполненного злобой рыка перепугалось все лесное зверье и сказочные жители на много дней пути вокруг. Ведьма, обезумев от злости, выкрикивала в испуганную предрассветную мглу только одно слово:
– Кто?!
* * *
А в недостижимых небесных высях, куда старались забросить свои факелы крохи-какаморы, гасли по одной звездочки, прятались от приходящих с востока теплых лучей… И шаг за шагом отступала ночь, хороня под полу плаща свои секреты.
* Стихи П.В. Лексина