Грязь тонким слоем срезаю ножом с табуреточной чёрствости души. Рассматриваю её под микроскопом и снова погружаюсь в странное состояние где нет никого никогда и ничего больше не будет. Только чистое вечное сияние, только бесконечная холодная пустая иллюзия. Расставив пошире её кривые испачканные жизнью веки, заливаю анестизирующию жидкость, чтобы было не так больно смотреть на искажённый пляшущий, словно пьяный сброд, мир. Расплавляю олово страха, и подмешивая с дистиллированной водой заливаю себе в вены ненависть, тупой шершавой иглой вспарывая хрупкую, вымытую дождями кожу. Бросаю небрежной рукой спичку в самое логово огнедышащего бензинового дракона и он, объятый пламенем, отступает. О где ты забытая всеми кристальная, как слеза горного ручья элегия осени? Где ты ураган рвущийся на волю из спрятанных в долинах горных вершин, что когда-то омывались морем… Вокруг только разочарование, тёплым молоком струится по сердцу. Забивает песком сосуды уничтожает артерии, чтобы дать жизнь на старом гнилье новому гнилью… Мы обречены быть там, где вместо свободы - демократия, вместо правды – закон, вместо чести – мораль. Гораздо проще выпить кислоту и смотреть как она прожигает твои внутренности, упиваться болью. Но осознавать, в последний миг своей паршивой жизни осознавать, что ты живой. А потом, конечно не умерший а искалеченный, лежишь в палате и думаешь о том, что больше не будет боли, но это ложь, анестезия проходит. И снова наступает та правда, которая режет тебя каждый день по живому и от которой никуда не уйти. Вспарывать скальпелем доску, формируя из неё что-то похоже на человеческий облик. Но где он? Где скальпель? Да и образа давно не осталось. Просто водоворот из листьев ветра и смеха… А доска, которая когда-то была душой… Она была не досушена… И после обработки, как это и должно быть, стала уродливой, покорёженной… И не втолкнуть назад эту доску в пазы, не поставить туда где, она когда-то стояла, так и будет стоять душа и тело разобранные на части, кто-то пытался исправить дело острыми предметами, затолкнуть назад, приспособить под то, что когда-то было… Но это оказалось бесполезным, потому, что больше сил потрачено на уродование, чем на придание формы… Да никто и не старался… Я книга стоящая на полке, я цветок растущий в пустыне, жрущий воду и углекислоту, чтобы дать жизнь тварям её не заслуживающим. Это не прочитать никому… Потому, как прочитавший поймёт, и ужаснётся, тому чёрному что спрятано в каждом из нас, где правда, прикрыта зыбкими тенями и сумасшествие кровавой коркой засохло на тонких извилинах серого вещества, красивых как ожерелье на которое забыли нацепить бусинки дождя.
Но это не надоедает очень долго, ведь книге не лень стоять на полке годами, а цветку не лень размножаться семенами, разносить себя по пустыне. А может быть книга и есть тот самый цветок, что стоит и ждёт своего часа, чтобы быть распечатанной, нет не книга а ещё рукопись, которая семенами расплодится под тяжестью пресса печатного станка. Но только вот смысла в таком размножении не больше чем в похабном размножении млекопитающих в период весенних рвотных позывов. Она одна. Она самодостаточна и ей не нужны копии. Это душа человека зашитая в страницы. Или возможно вопреки смыслу, душа формируется под влиянием страниц книг? А цветки – это просто неизбежность. Они будут всегда, сколько не пропалывай пустыню ветром.
На красный город, дышащий жаром, медленно спускается вечер. Уже видна луна, а солнце ещё выжигает улицы зноем, ещё кричат продавцы на рынках и последние покупатели покупают то из чего вечером послушные желудки получат пищу чтобы дать покупателям силы снова прийти на рынок за новой порцией гниения.
Я сижу на балконе, и смотрю в пустыню. Я беру свою книгу. Раскрываю её по середине и начинаю вырывать страницы. Одну за одной. Они лёгким шелестом напоминают о том, что скоро внизу их подхватит ветер и унесёт вдаль. Когда остаётся последняя страница в обложке, я сдираю глянец со своих нервов, засовываю в рот пистолет и нажимаю на курок.