Эти встречи, начало которых относится где-то к 1991-му году, а то и к 1990-му, были чем-то особенным в моей жизни. Именно в это время певица отправилась «покорять» Москву, будучи, как и многие впоследствии широко известные артисты, киевской провинциалкой. И пусть на меня не обижаются жители Киева, тоже, впрочем, столичного города, «матери городов русских». К тому времени Ирина Шведова уже успела дважды отметиться в «Песне года» - и считалась в Москве очень перспективной с точки зрения творческого роста певицей. К тому же, она обладала редчайшим среди артистов качеством: она могла часами мило разговаривать с заинтересованными лицами, назначать деловые встречи – то, что мы сейчас называем бизнес-леди. Это нисколько её не утомляло и даже активно шло на пользу делу. Именно из-за этой её способности, сочетавшейся с невероятной работоспособностью, она и стала вскоре широко востребованной артисткой. Она умела дружить с сильными мира сего, не продаваясь.
Мы познакомились на одном из лужниковских «афганских» концертов, которые в то время делала Ирина Деревяникина, обменялись адресами, книгами и кассетами… И вдруг в разговоре выяснилось, что в Москве Ире Шведовой жутко не хватает машины с водителем и что она готова даже платить небольшие деньги тому добровольцу, кто согласится возить её по разным местам, требующим её личного присутствия.
У меня в то время было много свободного времени и машина, вот я и согласился ей помогать, тем более что мы друг другу очень понравились. Что касается меня, то мне понравилось, прежде всего, её песенное творчество. Это был мой стиль, уайльдовский, с множеством драматизма, переживаний – и в то же время необыкновенно лиричный. Можно сказать, что я влюбился в её песни раньше, чем в неё саму. Эти песни я мог слушать часами – и постоянно при этом возникало ощущение, что кто-то другой рассказывает людям твой внутренний мир. Она была моим голосом – и то, о чём я писал в своих стихах, продолжалось, с ещё большей силой, в её песнях, где, помимо стихов, была ещё изумительная музыка Игоря Демарина.
Как истинная артистка, Ирочка обладала изумительной способностью к перевоплощению. Как настоящая женщина, она всегда со вкусом одевалась. Кажется, не было такой «тряпки», которая не «заиграла» бы в её сценических композициях. К тому же, у неё в характере была изрядная доля авантюризма, помогавшая ей покорять «Эверест» лучших столичных площадок.
Итак, я стал каждый день видеть Шведову рядом с собой, я был в курсе всех её перемещений по городу, я знакомился со всеми теми людьми, с которыми у неё были назначены встречи. В этом не было ничего необыкновенного: к тому времени я уже был хорошо известным поэтом, пишущим на ещё недавно запретную «афганскую» тематику – и нашей певице, с её-то общительностью, было очень легко представлять меня разным знаменитостям именно в этом качестве. К тому же она всюду таскала меня по своим концертам. Так я познакомился с Александрой Пахмутовой, Николаем Добронравовым, Лорой Квинт, Николаем Зиновьевым, Валентиной Толкуновой, Сергеем Шакуровым и множеством других артистов, поэтов и композиторов. Конечно, особняком стоял Игорь Демарин, талантливейший певец и композитор, тогда ещё бывший мужем нашей певицы.
Надо сказать, что моё уважение к Игорю как человеку было так велико, что мне и в голову не пришло бы завести с Ириной какую-нибудь интрижку. Это было бы не по правилам. Но как раз в это время их семейная жизнь дала основательную трещину: видимо, время обоюдного личностного подпитывания уходило, и совместная жизнь стала обоим в тягость.
И – надо же такому случиться – как только они разъехались, я стал активно влюбляться в Ирочку. Видимо, открылись какие-то шлюзы, в виде обыкновенной порядочности, которые до поры до времени мешали простому восхищению красивой женщиной перерасти во влюблённость. Мы продолжали видеться каждый день: машина-сводница всё ещё была нужна, и где-то к концу девяносто второго года у меня полилась замечательная лирика, посвящённая Ирине Шведовой, которую я незамедлительно отправлял адресату.
Твои волосы цвета ночи
В снах моих оставляют след,
И порою мне странно очень,
Что у ночи есть тоже цвет.
И не выскажут сны и книги,
Как легко мне сгореть в ночи,
Где ролей твоих реют лики,
Где волос твоих спят грачи.
Но контрастами бредят очи –
И сомкнутся, рассвет маня,
Твои волосы цвета ночи
И лицо твоё, цвета дня.
Так, предчувствуя боль-разлуку,
Мотыльком прилетев на свет,
Дарит сердце своё и руку
Цвету белому – чёрный цвет.
Надо сказать, что это была типичная неразделённая любовь: видимо, Ирине нравились мужчины другого толка, и даже пушкинской прозрачности моих стихов было явно недостаточно для того, чтобы растопить её сердце. То, что другому, может быть, далось бы легко, мне было заказано. Но я всегда с какой-то отчаянностью, насколько хватало сил, продолжал верить в покоряющую силу искусства. Мне казалось, что, чем лучше я буду писать, тем больше у меня будет шансов на её взаимность. О, святая простота! Но таков рецепт силы искусства: искусство, соперничая с жизнью, пытается её победить, хотя и знает в глубине души, что это невозможно…
Когда блеснёт знамение в судьбе,
А звёзды потускнеют, догорая,
Куда бежать от нежности к тебе,
Моя любимая, родная, дорогая?
Я позвоню, узнаю, как дела,
Задумаюсь – и встречу не назначу.
Такая ночь меж нами пролегла,
Что ты не видишь, отчего я плачу.
Я плачу оттого, что я не вор,
Что я пишу – а жизнь крадётся мимо,
Что пеплом обещает стать костёр –
И маетой – немая пантомима…
Любимая, как нежность тяжела!
Тропа любви окутана снегами…
Колдунья ночь простёрла два крыла,
И нет разгадки, что творится с нами…
Я слышу, как стекает вниз вода
Ступенями ласкающего душа…
Любовь тела разденет не всегда –
Зато всегда любовь разденет души!
И только недосказанность в судьбе,
Ключи от ада и ключи от Рая;
Куда бежать от нежности к тебе,
Моя любимая, родная, дорогая?
Куда бежать от нежности?
К тебе!
У Ирины была одна песня, написанная как будто обо мне – «Белый вальс». Наверное, это самая потрясающая песня, написанная авторами, которые в Афганистане сами не служили. Был один концерт, когда Ирина прямо вывела меня на сцену в качестве живого героя этой песни.
На самом деле, интим для поэта, по отношению к предмету страсти, уже заранее избыточен: муза стихотворения – это некая идеальная женщина, с которой вовсе нет необходимости делить ложе. Другое дело, что творческий человек, стремящийся к своему максимуму, то есть к запределу своих возможностей, никогда не откажется от эротики как шаловливого дара любимой. Когда даже само творчество, вкупе с общением с глазу на глаз, вкупе с ощущением понимания, приносит тебе столько радости и удовлетворения, что кажется тебе жизнью в квадрате, кажется, что, если к этому ещё прибавить и единство тел, то от избытка счастья может разорваться сердце.
Поэтому мужчина-поэт, как правило, не склонен добиваться своей музы «во что бы то ни стало». Я объясняю этот феномен тем, что, прежде всего он – поэт, и только потом уже – мужчина. Поэт в России – больше, чем мужчина. Но у такой односторонней любви тоже есть свой «период полураспада». Ведь тайная цель всех этих стихотворных эскапад – победить в музе женщину – и заставить – стихами – пасть её к твоим ногам. Само собой разумеется, что долго такое ожидание и такая уверенность в силе своего искусства не может продолжаться. Не так ведь слеп художник, как его малюют! Умный художник выжимает свою музу, как лимон, до конца – и погружается в некое спокойствие духа, граничащее с равнодушием. В общем, только ветры знают, куда улетучивается страсть…
Моя экс-жена Ольга Серебряная, тоже певица, отчего-то жутко ревновала меня к Ирине. Я никак не мог понять природу этой ревности, но это была явно не физиологическая ревность. Ольге было неприятно любое присутствие Ирины в нашей квартире, вплоть до невиннейших фотографий. Она ревновала меня к стихам, посвященным Шведовой – и, видимо, к её проявленности в мире. Наверное, было что-то такое в моём удалённом отношении к Ирине, чего не хватало Ольге в её близких отношениях со мной.
Фонари не горят на улице –
Только мне и без них светло…
Звал тебя я своей безумицей
И сажал на своё крыло.
До сих пор по ночам мне грезится
Млечный путь, где светло двоим.
Ты Большою была Медведицей,
Я Ковшом был у ног твоим…
Не такое в ночи представится:
Мало ль грёз расцветёт в мороз?..
Звал тебя я своей красавицей –
И дарил тебе нежность роз.
И не важно, что в жизни сбудется –
В сказку всё утечёт иль в прах…
Что ж так часто, моя безумица,
Пропадаешь ты в небесах?
Вскоре наш посредник, наш «медиум» - жигулёнок, перестал быть Ирине необходимым. Впрочем, мы продолжали периодически встречаться на концертах и созваниваться. Но что-то ушло, стихи перестали писаться. Ей нравились мужчины моложе меня. Я был героем не её романа. Но изредка, когда мы пересекаемся, может ливнем нахлынуть такое волшебство слиянности – и невозможности слиться, в котором и заключена, на мой взгляд, полнота настоящей жизни. И хочется резвиться, как младенец, – и делать разные глупости. Но кто способен проследить весь путь страсти – от момента тайны до момента её разоблачения, когда уже совсем не стыдно поведать всему миру о том, что давно уже стало для тебя прошлым – живым – и таким бессмертным…
И, пускай твоей славе цветы
Расточали Крещатик и Пресня,
Сколько песен ни спела бы ты,
Ты сама – моя лучшая песня!
Не случайно почти все мои стихи, посвящённые Ирине, давно стали песнями.
Некоторые композиторы, не зная, что музыка к стихам уже есть, писали свою, тоже хорошую. На «Волосы цвета ночи» и «Куда бежать от нежности» есть несколько равноценно прекрасных мелодий. Есть ещё одно стихотворение, где я напрямую, без обиняков, призываю нашу героиню: приди – и возьми! Обычно бывает наоборот, женщины говорят эти слова любимому мужчине. Но, как ни парадоксально это прозвучит, речь в этом стихотворении идёт вовсе не о банальном обладании.
В себе излечил я владельца –
Лишь посох бы взял да суму…
Приди и возьми моё сердце –
Зачем мне оно одному?
Возьми его нежно и просто –
Как птицы парят в небесах;
Как просто крадут с неба звёзды –
И прячут их в серых глазах…
Возьми моё сердце как птицу,
Которую грех отпускать, –
И станет в ладонях синица
Журавлику в небе под стать!
И, ёжась в бесстыжую стужу,
Свободой сыта и пьяна,
Приди и возьми мою душу:
К чему одному мне она?
И вспомним мы маленький остров,
Где раньше мы были детьми…
Не прячь свои слёзы, а просто
Приди – и возьми.
Рассказ о наших взаимоотношениях был бы, пожалуй, неполным, если бы я не упомянул о самом странном стихотворном плоде нашей дружбы. Это «Памятник в миноре» - ремикс пушкинского «Памятника». Меня всегда смущал победоносный и всепоглощающий мажор пушкинского произведения, особенно подчёркнутый тем фактом, что счёт его жизни уже пошел не на годы, а на месяцы, а он, счастливец, ещё этого не знает – и, похоже, совсем не чувствует… Моя известность в эти годы достигает своего пика – я не мог спокойно появиться на улице, чтобы меня не узнали и не пристали с каким-нибудь вопросом… Но вот что я понял в это время: слава нисколько не избавляет человека от горестей жизни; она способна, может быть, только подсластить пилюлю – и то не всем и лишь на какое-то время. У меня тогда умирала мама – и какое мне было дело до того, что программа «Время» первого канала семь минут рассказывала о моём творческом вечере как о важнейшем культурном событии в жизни страны?! То же самое происходит и с лирическими переживаниями, и внезапно нахлынувшая слава никак не может компенсировать, например, потерю любимого человека…
Себе я выстроил памятник –
И имя моё спасётся…
И только сердце, как маятник,
В груди виновато бьётся.
Ты из тоски меня вытащи –
Куда-то в сказку на небо.
Глаза влюблённых всевидящи,
Вот только чувства их слепы.
И душ наших звуки гласные
К согласным ищут дорогу,
И люди, такие разные,
В любви не находят Бога…
И жизнь темна, как политика,
И вянут лавры и розы.
Какая чудная лирика!
Какая грустная проза!