«У меня есть слово но в нем нет букв,
У меня есть лес но нет топоров,
У меня есть время но нет сил ждать,
И есть ещё ночь но в ней нет снов»
Группа Кино «Место для шага вперёд»
Был только один номер, который Пётр знал наизусть. Телефон этот вот уже лет десять, как не менялся. Он никогда не просил секретаршу соединить его с ним, звонил всегда сам и всегда с мобильного телефона. Он даже не использовал для этого номера кнопок быстрого набора, потому как боялся, будучи пьяным, случайно нажать не ту кнопку.
Покопавшись в карманах, Пётр набрал номер и с надеждой в глазах зажал неудобно-маленький телефон между плечом и ухом. «Надо бы при выборе следующего телефона обязательно проверить, как он будет сидеть на плече» – машинально подумал он.
– Да. – Как всегда казённо-сухо прервал гудки знакомый голос на другом конце провода.
– Привет, батя. Как поживаешь?
– Спасибо, удовлетворительно, – командно-рапортным голосом ответил Александр Пётрович.
– Как всегда. У тебя хоть иногда хорошо бывает? – ответил Пётр стандартным вопросом на стандартный ответ отца.
– Как в песне поется: «Лучше уже было до нас...» – процитировал полковник запаса.
– Да ладно тебе! Слушай, позволь мне на денек нарушить размеренный ход твоей жизни, можно я к тебе на баньку завтра заскочу?
– Нда... – протянул Петрович, – моя субботняя рыбалка...
– И не надоело тебе жить по расписанию? – тоскливо протянул Пётр.
– Это уже не расписание, дорогой мой, это традиция. Новый год «расписанием» назовет тот, кто его не любит, а тот, кому этот праздник нравится, тот назовет его скорее традицией. Вот и я так же со своими привычками. А вообще — конечно рад буду тебя видеть, давно я тебя не парил. Главное чтобы ты не говорил потом, что в бане я тебе парил в основном мозги. – В интонации было отчетливо слышно, как его лицо расползается в добродушной улыбке.
Несколько напряженное лицо Петра расслабилось, морщины на лбу пропали. Учитывая то, что складки эти в последние месяцы не разглаживались даже во сне, можно сказать, что и Пётр тоже улыбнулся. Внешние уголки глаз слегка приподнялись, но губ эта незримая улыбка так и не коснулась.
– Да, я тоже буду рад. Давно мы с тобой не видались, а уж когда разговаривали-то и вообще не припомню.
– У тебя что-то случилось? – обеспокоился отец.
– Да нет, бать, всё нормально, может быть дело как раз и в том, что не случилось ничего, который год уже, в общем-то, ничего не случается.
– Вот ты и радуйся, чурка! Или тебя снова на приключения потянуло? – с досадой спросил Александр Петрович.
– Да нет, нет, приеду, потреплемся, хорошо? – попытался закончить Пётр.
– Треплются бабки на базаре, а мы будем культурно общаться, – поправил его отец.
– Только без водки, ладно? – обеспокоился в свою очередь Пётр — меньше всего ему хотелось, чтобы планируемый разговор с отцом, который ему сейчас был так нужен, перерос в банальный «культурный отдых».
– Ну, – смутился отец, – хоть по пивку?
– По пивку с удовольствием – сдался сын.
– Заметано! – с несвойственным ему задором подытожил отец. – Ну, до завтра.
– Давай!
***
Смешная шапка, будто недавно снятая с пугала, становится весьма серьёзным головным убором, после того как посидишь пару минут в раскаленной сауне. Пётр разглядывал доски, оживающую на них смолу, радовавшуюся возможности поблестеть каплями, прежде чем остынуть и вдругорядь помутнеть к утру.
Петру были знакомы эти доски. Он их просто ненавидел, когда будучи студентом, ему приходилось обшивать ими некрасивые кирпичные стены с подтеками раствора теперь уже навсегда потаенные за столь приятной поверхностью дерева. Вообще, впечатление от объекта часто портится, когда хорошо знаешь, как он сконструирован внутри, из чего он состоит, что сделано для предъявления зрителю, и как выглядят невзрачные внутренности. К примеру, Пётр хорошо помнил, как до последних лет школы он, ленясь сходить за стулом, становился на нижние отделения книжного шкафа, чтобы достать какую-нибудь необходимую вещицу с самого верха. В один прекрасный день ему уже самому довелось купить стенку, самому собрать её и загрузить всеми, такими необходимыми вещами, что годами с надеждой ждут случая понадобиться, пользуясь любой возможностью притянуть к себе как можно больше пролетающей мимо пыли. Эти вещи уже было как-то страшно доставать с верхней полки, наступая на нижние. Вес Петра за это время изменился незначительно, но теперь он точно знал, что те смехотворные болты, что деловито въедались в крепления, пропадая в них по шляпку, этот самый вес выдержать будут просто не в состоянии. Приходилось или подвигать кресло, недовольным скрипом возмущающееся наглости наступающего ногами на подлокотник, либо даже идти на кухню за табуретом, но вставать ногой на шкаф было просто немыслимо, вот у родителей — вот у них была мебель — да, а это, с вот этими-то болтами — точно не выдержит, нет.
– Завтра «Мир» затапливать будут, слыхал? – по-хозяйски завел разговор Петрович, вырывая сына из ухаба воспоминаний.
– Ага, по радио уже все уши прожужжали.
– А тебе что же, всё равно?
– Да ну, бать, посмотри — пенсии платить нечем, а в космос такие деньги выбрасывают, даже не на воздух, а в безвоздушное пространство.
– А я, вот, ужасно гордился, когда мы первые в космос пробрались. А Гагарин, так вообще — герой! Я тебя даже Юркой назвать хотел, да разбился он, как раз когда мы беременные ходили. Тут мамка запротестовала, вот и назвали Петром, в честь деда.
Каждый задумался о своём. Один поглядывал на тени, которыми играл пляшущий в печке огонь, другой — на текущую по несколько сантиметров в год смолу.
– Эх, хорошо! – крякнул от удовольствия отец.
Да, – вздрогнул Пётр – хорошо тут, тепло... – не решившись добавить «с тобой», Пётр предал начало фразы, оставив её висеть в раскаленном воздухе оббитой деревом комнатушки.
– Да уж, не холодно – усмехнулся отец, приняв его слова за браваду. – Ну, рассказывай, что ли, а то всё сидишь, да молчишь, не смолу же ты разглядывать приехал, в самом-то деле? Выкладывай, не томи. Влюбился что ль?
– Насчёт смолы — это ты зря, ради смолы этой уже стоило сюда приехать. Я, между прочим, как-то видел, как с потолка капелька упала, помню, меня это событие было более значимое, чем катящаяся звезда. Звезд-то падающих я уже не один десяток видал, а вот капелька эта одна была... – к этой тираде о смоле как-то не клеилось выражение «не говоря уже о возможности посидеть с тобой», хотя изначально Пётр думал плавно перейти от смолы именно к этому, но как-то увлекся. Теперь нужно было искать другой способ продолжить разговор, но подходящие для этого слова, как часто в такие моменты бывает, спрятались и с ехидными ухмылками смотрели на Петра, усложнив, насколько это было в их силах, попытки сориентироваться в бессловесном пространстве тысяч несущихся сквозь голову мыслей. Продолжить можно было либо в лоб, либо невпопад, и всё как-то неподходяще было — либо слишком пафосно, либо слишком пошло.
– Нет, не влюбился. – Молчавшая до сих пор краткосрочная память бросила, наконец, спасательный круг. Теперь можно было, поднырнув в него, и плюхая слова то левой, то правой ладошкой на гладь воды, проложить путь к цели разговора. – Я вообще, по-моему, влюблялся последний раз на третьем курсе института, давно это было. А теперь уже, похоже, поздно.
– Ну, любви все возрасты покорны, брат! Это ты брось, поздно ему, видите ли, или ты помирать собрался? Как дам по шее! – В последнее время, отцовская, истинно отцовская, а если точнее — батина привычка воспитывать сына, сколько бы ему ни было лет, раздражала Петра. Но теперь он как-то не обращал на это внимание, он даже где-то в глубине сознания, а может быть и подсознания, надеялся, что это самое воспитание и развеет его, и вправду, нехорошие мыли, всё чаще не дававшие в последнее время покоя.
– На днях, вот, встретил — вернее, познакомился с соседкой, мы уже лет шесть на одной площадке живем, а кроме «здравствуйте» ничего друг другу не сказали, а оказалась интереснейшим человеком — библиотекарша. Давно уже так ни с кем не разговаривал, чтобы было по-настоящему интересно...
– Ну и женился бы... – как можно более безразлично и небрежно пробормотал отец, пытавшийся тщательнейшим образом скрыть дрожь надежды в голосе и радостный вопль восторга в душе. Он мечтал о внуке, он им просто бредил. Он готов был, чуть ли не с первых месяцев полностью взять на себя все мыслимые и немыслимые заботы, расходы, хлопоты, да всё что угодно. Если бы он знал, где его найти, он взял бы с собой лист бумаги, булавку для добычи особых чернил и отправился бы к Мефистофелю выторговывать внука. В самом крайнем, безвыходном и безнадежном случае, если вдруг Мефистофеля нет, или всех его пяти литров особых чернил не хватило бы на внука, он готов был, скрипя душой, согласиться на внучку.
– Мы с ней слишком разные, мы живем с ней в разных мирах, обоим за тридцать, у нее ребёнок уже, но это не проблема, кстати, если ты так думаешь. Главная проблема в том, что она живёт так, как я жить вряд ли смогу, а она — точно не сможет так, как я. – Немного помолчав, Пётр всё-таки добавил. – Да я и сам врагу не пожелаю, чтобы он так жил... если это вообще жизнью назвать можно.
Если бы Пётр смотрел на отца, он наверняка заметил бы, как его глаза всё больше выпучивают удивление и непонимание.
– То есть, как это? – не выдержал отец – Ты не доволен своей жизнью? Я всё время был уверен, что ты добился, чего хотел, и, в общем-то, счастливый человек, а ты «врагу не пожелаю»? Как это понимать? А ну-ка, пойдем, посидим на топчанчике!»
Перерыв в разговоре расстроил Петра: «Сейчас придется начинать всё заново,– думал он – хотя, конечно, в сауне долго не посидишь».
Полковник грузно опустился на деревянную кушетку, и, немного развалившись в блаженной прохладе, глянул на количество пота на левом плече, походящего теперь на паровой гейзер, и, видимо оставшись довольным, дружелюбно приказал:
– Ещё пару заходов сделаем, лады? – достал из стоящего у кушетки ящика две запотевшие от нетерпения бутылки, открыл обе и протянул одну из них Петру.
Сын кивнул, и хлебнул глоток чудесного холодка, который, испугав зубы, приятным контрастом покатился вниз, освобождая место в проходе рвущимся из души словам.
– Жизнь у меня пустая, нет ничего, понимаешь? Ты говоришь что я добился того что хотел, и теперь должен быть доволен, а мне кажется, что я, достигнув того что хотел, просто понял, что не к тому стремился, понимаешь? Престижная и денежная работа, крутая машина, квартира в центре, отпуск в теплых краях два—три, да хоть пять раз в год. Об этом многие мечтают, а у меня всё это есть, но я теперь — раб всего этого. На самом деле не я это всё имею, а это всё имеет меня.
– Это ты хорошо пошутил! – вставил, невольно хихикнув, Александр Петрович.
– Пошутил, да не смешно мне. Соседка та сказала мне элементарную истину, над которой я и не думал раньше, хотя лежит всё на поверхности: «Когда у тебя много денег — ты как бы получаешь власть над деньгами, но одновременно и они получают власть над тобой» — как просто, правда?
– Башковитая соседка,– согласился отец, – зато, поди, как всегда страшная?
– Нет, очень даже хороша. Как ты выражаешься — «всё при ней». Но не в этом дело. Она библиотекарь, понимаешь? Ей всё, что я могу предложить — до лампочки! Представь себе — ей куча денег в наследство досталась, а она — положила их просто в банк, и говорит, что сама их трогать не будет, а надо будет сыну, как вырастет — так он и возьмет.
– Ну а ты что? – вспылил отец – Тупой мешок с деньгами, что ли? Что ты разнылся «я не то, она не это». Как ты хотел? Чтобы умная-красивая тебя за углом ждала? Может ещё и с табличкой на шее — мол, лучшая жена для Петьки?
– Да не кипятись ты! Расскажи лучше, как ты мамку встретил, – попытался сменить тему Пётр.
– На дне рождения одного знакомого. Эх, давно это было... – протянул отец. Лицо его быстро приняло меланхолический вид — в одночасье расправились все складки, уголки губ легко подернулись вверх, составив едва заметную улыбку приятных воспоминаний. – Я, кстати, у многих спрашивал одно время, очень многие так же познакомились — на чьём-то дне рождения.
Тогда вообще альтернатив было немного, знаешь ли, это сейчас у вас – клубы, бары, рестораны, дискотеки, интернет этот ваш, в конце концов. Неплохая, кстати, вещь, как я слышал — сначала узнаешь какова личность, а уж потом — какова она с виду. Есть в этом что-то, а? А вот у нас мест было мало: «танцы», да дни рождения, один знакомый жену в библиотеке встретил. А так — кому известно, сколько потенциально счастливых пар не смогло познакомиться, потому что попросту негде было...
– Да не скажи, батя. Посмотрел бы ты на этих посетительниц баров, да клубов. Одним — лишь бы повеселиться, а другим — лишь бы найти себе хахаля на ночку или спонсора. Так что места, может быть, и есть, а вот людей в них, наверное, стало меньше.
– Ой, не лукавствуй, брат, не лукавствуй, ты сам, можно подумать, в места увеселительные судьбу свою искать ходишь?
– Твоя правда – вздохнул Пётр.
– Знаешь, Петро, почти всё в жизни от случая зависит. Кто вовремя окажется в нужном месте, а кто и не вовремя, да и не там где стоило бы. Тут никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Я как-то сам, когда червяка купал, думал о тех случайностях, которые и сложили, в общем-то, мою судьбу. Предопределённого, наверное, ничего и не было. Тут можно было бы, для пущей морали, поразглагольствовать о том, как положительно влияют на судьбу моральная стойкость и прилежный труд, да не пацан ты уже. Сам, вон, в твои-то годы имеешь больше, чем я на старости лет.
– Да не скажи бать, это как посмотреть. Противная жизнь у меня, понимаешь? – Пётр наконец отважился перейти к теме, из-за которой, собственно, он и отвлек отца в этот стратегически важный для подготовки рыбалки вечер, в тот час, когда отец обычно интенсивно готовится к заутреннему действу — спит. – Какое-то ненастоящее всё вокруг, как из пластмассы, понимаешь? Блестящие пластмассовые машины, пластмассовые кабинеты, да и люди в них все, как пластмассовые. Один Мэлс человек, как человек. А остальное всё и вся – пластмасса. Ни одна собака тебе не скажет что думает. Понапридумывали всякого суррогата, вроде корпоративной этики, корпоративного же духа, да корпоративного дизайна.
– Чего, чего? – поинтересовался отец.
– Вот и я о том же — что это? Кожзаменитель какой-то, дерматин, которым людям по непонятным мне причинам приятно оборачиваться. Это приятная улыбка всех без исключения людей, которых ты встречаешь. Это краткие энергичные рукопожатия, с обязательным заглядыванием в глаза и обнажением зубов. Это дурацкие вопросы «как поживаете» или тому подобные, которые задают не для того, чтобы что-то узнать, а для того, чтобы просто что-то сказать. Причём ответить что-нибудь кроме «прекрасно» или «замечательно», или на крайний случай «хорошо» — это признак дурного тона. Все ходят в совершенно одинаковых костюмах — полная свобода слова, мысли и пристрастий в одежде; но в этом мире нет места индивидуальности — там принято одеваться и говорить просто «как принято», а уж высказать какую-то мысль, которая не ведет — будь то напрямую или косвенно к извлечению прибыли — это, вот это самое, считается смешным, или, по крайней мере, нелепым. Когда я ещё был пионером — мы обязаны были носить дурацкие синие школьные формы и красные галстуки, но, чёрт возьми, любой самый захудалый двоечник моего класса был гораздо большей личностью, нежели любой корпоративный дерматинщик моего банка или любой другой конторы, с которой мне приходится иметь дело. Эта зараза просочилась вместе с деньгами из-за бугра. Кроме как с продажей души дьяволу это и сравнить-то не с чем. Хотя Мефистофель — тот ещё долго думал и рассуждал. А молодёжь наша? Да они душу эту ещё в институтах комкают, а потом, после окончания, с радостью несут этот комок на вытянутых руках продавать за зарплату. Вы, вот, строили коммунизм, каждый был друг, товарищ и брат, коллектив был коллективом. А нынче — нынче нет «мы», есть «я» и есть две выгоды — моя и организации, и свести их вместе — это для них теперь счастье, понимаешь? Я с ума схожу в этом мире. Когда я вижу какого-нибудь растрепанного компьютерщика или курьера в нашем бастионе приличия и офисной одежды — я его расцеловать готов. Один Мэлс — вот это человек — тоже идейно воспитанный при социализме, единственный, кого можно назвать именно человеком. Хотя и это слово обесценили — теперь говорят «мне нужен такой-то человек» — в смысле специалист, или «столько-то людей» — человек как мерило денег, которые придется за это заплатить.
– Ну, и у нас работу так же мерили — бойцами, или человеко-часами — это не ново, брат. А Мэлс твой — и вправду хороший мужик. Видал я его несколько раз. Он мне понравился. Надо будет его на рыбалку пригласить.
– Пригласи, пригласи — а то он, что-то, много выпивать стал, видать и ему неуютно в нашем улыбчивом мирке.
– Нда... – протянул отец – знаешь, когда я ещё в военном училище был — мы ещё во что-то верили. Но, вот, со временем вера эта в идеалы и светлое будущее таяла. Уж очень она расходилась с действительностью. Годам к тридцати—тридцати пяти понимали, что светлое будущее вряд ли наступит. Что позаботиться надо прежде всего о светлом будущем своей семьи. А где-то к сорока, что растлевающее влияние Запада не такое уж и растлевающее. Да и все лозунги казались уже смешными. А может быть, так было только у моего поколения, которому под конец срока службы пришлось пережить перестройку. Когда стало непонятно — за то ли мы боролись или нет. А там и девяносто первый наступил — когда выяснилось, что, в общем-то, всё было зря, а Великая Октябрьская Социалистическая Революция вдруг стала октябрьским переворотом. Там уж люди и не знали, как их зовут. Хотя мундир со звёздами я всегда носил с удовольствием. Было для меня что-то в чести мундира. Да и сейчас, пожалуй, есть. Не в чем мне себя упрекнуть. И душой кривить, слава богу, не пришлось. Помню, было очень страшно в августе девяносто первого. Я тогда очень боялся гражданской войны. Пади тогда жребий мал по-другому — пошёл бы брат на брата. Хуже нет крови за идеи и против них.
– Да уж не скажи батя, не скажи. Жизнь без идеи — ещё хуже. Как ты думаешь, за что сейчас стоит бороться, за что умирать? За что, а?
– Так ты и радуйся, дурень, что не за что! – вспылил отец.
– А зачем тогда жить, скажи мне, батя! Зачем?
Помолчав с минуту, так и не дождавшись от отца дельных предложений, Пётр решил прохладиться.
– Пойду-ка я, пожалуй, покурю.
– Что значит покурю? Опять присосался? – осерчал отец.
– Да бать, снова за старое.
– Ну и дурак!
– Я знаю.