В сердце роза. Книга 4

О джаитах
       
       День прошел в трудах, ставших привычными: подносили воду умирающим, закрывали тусклые глаза мертвым, переходили со ступени на ступень, обходили улицу за улицей.
       - Она одолела, - сокрушался Илик.
       - Мы не оставили их умирать в одиночестве, - напоминала Атхафанама.
       Они ночевали, где придется, под любым кровом, оказавшимся поблизости, ведь хасса побуждала свои жертвы выбираться наружу в поисках воды, и улицы были страшны, а дома - пусты. Ноша их была невелика: кувшин и медная чашка у Атхафанамы, кувшин и медная чашка у Илика. Все остальное из необходимого они находили в домах и брали, не стесняясь, ибо принявший последний вздох умирающего причисляется к его наследникам. И были они наследниками всему городу. Только одно еще носил с собою Илик, котомку с инструментами и снадобьями, никому теперь не нужными в Аттане, потому что пришла хасса - и как не бывало других болезней.
       Случалось им ночевать в лачугах, случалось - в богатых купеческих домах, так же оставленных обитателями.
       - Запишу, что от хассы не отсидеться за стенами, - сказал Илик, со дня на день откладывавший необходимый труд. - Если успею.
       - Садись и пиши, - сказала Атхафанама.
       Они как раз устраивались на ночлег на кухне большого дома поблизости от базара. Как днем они не различали, кто врач, кто царица, кто кому должен прислуживать и подчиняться, так и в час отдыха не различали мужской и женской работы. Вдвоем открывали кладовые, разводили в очаге огонь, возжигали куренья - если находили, - готовили ужин (что попроще да побыстрее, а если что находили вяленого, съедали холодным, запивая подогретым вином). Мыться не пошли к водоему, непременному в саду такого большого дома. По опыту знали, что найдут там. Но в кухне оказался почти доверху наполненный высокий каменный кувшин. Так почти всегда бывало: хасса лишала памяти и разумения, и покидали дома в поисках воды, которой и дома было вдоволь. Раздевшись до пояса, они по очереди лили друг на другу на плечи подогретую воду, и не было между ними стеснения, потому что оба пережили уже свою смерть, а разве покойник стесняется тех, кто его обмывает? Шлепая босыми ногами, оставляя за собой мокрые следы, пошли искать по дому одежду. Атхафанама поднялась наверх, в женские покои. В комнате одной пол был застелен не аттанским ковром-стригунком, а плотно сбитым цветным-узорным войлоком. Колыбель пустая стояла у разворошенной постели, а рядом на ковре - груда одежды: длинные вышитые на груди рубахи, безрукавки с нашитыми монетками и золотыми бляшками-уточками. И полосатые платки, и носки шерстяные, вязаные узорно - все дорогое памяти, из тех счастливых времен, когда милый Ханис был всесильным богом, пусть изгнанником, но не пленником уже - и еще не запредельно чужеродным, от кого не родишь... И Ханнар, бедная, еще не крала чужого мужа и не обрекала на смерть своего. И Атхи, бедная, луну за луной провожала, надеясь, что уж в следующую...
       Вот когда царица повалилась на колени, зарылась головой в тряпки и завыла.
       Илик прибежал, надавал царице оплеух, натянул первую попавшую в руки рубаху, отпоил вином, отругал, обнял и укачал, как маленькую.
       Но она не стала спать, сказала, что голодна, и потащила Илика опять в кухню, по пути закатывая рукава, велела ему не мешать, сидеть тихо, а лучше заняться делом, пусть все умерли, что же, им и самим умирать, но пока они живы, и почему бы им напоследок не поесть, как людям, кто по ним тризну справит? А Илик пусть садится у огня и пишет - неужели в купеческом доме не найдется пергамента для записей? Все нашлось, Илик наполнил чернильницу, перепробовал каламы, устроился у очага - и закипела работа. Он сосредоточенно и торопливо писал, она металась по кухне, шипели и плевались горячим жиром сковороды, бурлило в котле, исходили паром горшки, стучал нож, ворчала Атхафанама, переворачивая сосуды для хранения пряностей - попробуй разберись в чужом хозяйстве!
       И прямо в разоренной кухне они уселись за трапезу, и ели, как ни разу не ели в эти дни - сколько их было? - смакуя каждый кусочек, каждый глоток, переглядываясь и пересмеиваясь, перешучивая и передразнивая друг друга, с легкой душой, и опьянев, Атхафанама залилась смехом, и запела, и пошла плясать, прищелкивая пальцами и побуждая Илика стучать по горшкам и подпевать ей. Илик дождался, пока она утомится, отвел ее в чью-то пустую опочивальню, уложил и укрыл, а сам вернулся к очагу и продолжал свой труд.
       Утром Атхафанама пришла в кухню, так и не решив по пути: просить ли ей прощения или самой пристыдить Рукчи, что позволил ей выпить столько. Поэтому стала тихонько на пороге: увижу, в каком он настроении - так и речь поведу.
       А Илик, глядясь в начищенный котел, скреб острым лезвием подбородок, и одна половина лица его, обведенная мыльной каймой, была гладка, как всегда, а с другой он сбривал короткую щетинку.
       Атхафанама ахнула и схватилась за косяк. Она-то думала, что уж ее-то ничем не проймешь. И вот тебе на... Ни в Хайре, ни в Аттане мужчины подбородков не оголяли. Стыднее этого могло быть только... ну если бы Атхи в родном Хайре вздумала ходить без покрывала. Или хотя бы платком лица не прикрыть - будь она аттанкой.
       Илик обернулся на ее ах. Улыбнулся, пожал плечами.
       - Я ду-умала... Я думала, у тебя не растет борода... еще...
       - Растет, - отозвался Илик без тени смущения. - Подожди, закончу - расскажу.
       Атхафанама, пряча глаза, юркнула к очагу, раздула угли, от смущения неловко застучала посудой.
       - Поедим, тогда расскажешь.
       - Нет уж, - сказал Илик, убирая нож в котомку. Оплеснул лицо водой, вытер полотенцем. - А то ни ты, ни я есть не сможем. Ты - от непонятности, а я - на твои муки глядя. Спешить нам некуда уже.
       Атхафанама подумала и согласилась.
       - Видишь ли, царица, я - джаит. Жил в той местности, откуда я родом, человек по имени Джая, и было это давно. Не знаю, для твоих ли ушей эта история. Не смутит ли тебя рассказ о человеке, от которого даже родные его отреклись из презрения к нему. Он был так красив, что рука врага его удержала занесенный меч, и вместо того, чтобы быть убитым, он был ранен и пленен. И тот, кто пленил его, сам стал его пленным, а это был царь. Много тогда было царей в Аттане - давно это было. Каждая долина была тогда царством, и каждый холм - княжеством, и, как водится, воевали между собой, пока один из царей не усилился и не одолел остальных, и осталось последнее княжество непокоренным, и Джая был оттуда, княжеского рода, и стали его родные ему врагами, а тот, кто был врагом - стал господином его сердца. Ну что, царица? Рассказывать ли дальше?
       - Говори. Разве ты не слышал, кто теперь царем в моем Хайре и кому мой брат был вернейшим другом? Случалось мне, когда завеса ночной половины разделяла их, передавать вести от одного другому. Не по нутру мне эти дела, но раз так оно есть...
       - Так оно и было, и счастлив был Джая у своего царя, только не показывался на люди, но однажды случилось царю его обидеть - а те, кто живет в унижении, обидчивее других. И Джая тайком ушел из дворца. А в те времена частой гостьей была хасса в городах Аттана, и не одна хасса. Есть ведь еще много болезней и язв, о которых спорят - не эта ли первенец смерти? Такая вот беда случилась и в те дни, и пришлось царю покинуть свой город и укрыться в отдаленном селении. Ради крепости царства должен беречь себя царь. Тогда далеко еще было до сошествия солнечных богов. Давно это случилось.
       - Что же, так и уехал царь без Джаи?
       - Пришлось. Искали посланные и не нашли, а медлить было нельзя.
       - А Джая?
       - А Джая, сердцем обладая нежным и кротким, а душой - отважной и сильной, остался в городе, и, как мы с тобой, служил испуганным, беспомощным от страха людям, и там, где появлялся он, появлялась надежда. И те, кто не стал добычей болезни, и душой был под стать Джае, собрались вокруг него и стало их много. Хасса ли то была, или что другое, но нажралась - и покинула пределы царства, и многие уцелели, и Джая. Когда вернулся царь, донесли ему о человеке, спасшем, как сказали, город, и царь пожелал увидеть его - и нашли, и привели к царю Джаю и товарищей его. И был им оказан почет. С того дня не было в царстве героя любимей, и рассказывали о нем друг другу, и видеть его были рады, и место его было всегда возле царя, сидел ли царь на троне, выезжал ли куда. И только одно печалило Джаю: годы шли, и юность его осталась позади, и смешным он казался сам себе, когда оставался наедине с царем.
       - Стала расти у него борода! - догадалась Атхафанама.
       - Царь уверял, что и такого всегда будет любить, но разве утешишь того, кто хочет печалиться?
       - И что же?
       - О! Однажды на базаре - а базар всегда был велик и знатен в Аттане! - увидел Джая иноземного купца возраста уже преклонного, но с лицом гладким, и удивился. И открыл ему купец, что в его земле борода считается признаком дикости. Как же вы избавляетесь от нее? - в волнении спросил Джая. - На то есть цирюльники, - ответил купец, - а в дорогу я беру с собой обученного раба. И тут же за все деньги, что были при нем, Джая купил этого раба и поспешил к себе, и в ту же ночь... И не знал, гневаться или горевать, растерянный царь - теперь ему казался смешным Джая с не по возрасту гладким лицом. - Как ты на люди покажешься? - Что мне до людей?! Лишь бы нравится тебе! - И что возразишь? И есть ли любящий, способный спорить с любимым - и не уступить? Но теперь уже царь смущался показываться на людях с Джаей. А Джая, упрямый, каждое утро прибегал к искусству нового раба. И стали забывать, что Джая сделал, и смеялись над ним. Но прошло три года - и вернулась язва. И снова царю уезжать, а Джая упрямится: смерть меня не берет, только люби и помни, уйдет - увидимся снова. Сам думал, может быть, что лучше ему умереть. Остался, собрал своих - и пошли по улицам, помогали кому лекарством, кому утешением. Но вот новая забота. Придет кто из тех, что были с Джаей, к больному, а тот: если бы Джая пришел, я бы спасся. Поверили, что если сам Джая рядом - и язва отступит. Те говорят: я Джая, а больные в ответ: кто ж не знает, что Джая бороды не носит. Уже не смеялись над ним: беда. А каково, когда на руках у тебя плачет ребенок, что если бы Джая... А Джае - не разорваться же. И стали те, кто с ним, брить бороды. И верой, что ли, спасались люди. И многие спаслись. А этих, бритых, уже было с Джаей больше трех дюжин, и кто одну язву с ним одолел, а кто и две. И стало у них братство, и решили не расставаться от язвы до язвы, чтобы ухаживать за больными во все дни. И царь пожаловал им как отличие перед другими право ходить с оголенным лицом, чтобы знали: вот спасители. Много почета им было от всех. И захотели к ним прийти многие, кто был отважен. Они принимали всех, но установили, что ничего в уплату за свои труды не берут, кроме того, что дается на покупку лекарств, и что в обычное время живут каждый в своей семье, кто с женой, кто с родителями, если молод еще, но когда наступает язва - собираются вместе, и кого сами себе старшим выберут, того слушаются во всем. И назвались - джаиты. В разное время бывало и много и мало их. Теперь мало. Но есть.
       - А что же, - спросила Атхафанама, - что было потом между Джаей и его царем?
       - Что нам до этого, женщина? - покачал головой Илик. - Разве об этом я рассказываю?
       - Но ты начал говорить об этом.
       - Только для того, чтобы объяснить, почему джаиты не носят бороды.
       - Сам ты - не из таких ли, как Джая? - вскочила Атхафанама. - Не хочешь мне сказать, что дальше, потому что я - женщина. Знаю я ревность такую. На ночной половине...
       - Сам я не из таких, - поймал ее за руку Илик. - Сядь, царица. Теперь поедим и пора нам собираться. Мы уже не чувствуем смрада и не замечаем мух, но пора уйти из города. Здесь не место живым.
       - Отчего ты не женат? - настаивала Атхафанама.
       - Женское любопытство. Тебе рассказать? Слушай. Я учился. Мне некогда было. Тем более, что давно закатилась слава джаитов. Отец мой был против, ругался, что сделаюсь я посмешищем в глазах людей, а через меня и он, купец не из последних. Хотел мне дело передать. Да... А я ушел из дома. Если бы и нашел невесту - где собрал бы денег на выкуп? Тарс Нурачи, почтенный купец, незадолго до хассы позвал меня к себе. Болел один из его караванщиков, вожатый. Купцу в путь, и товар собран, и караван сбит, верблюдов кормить зря сколько дней? И людям уже плата поденно идет. Сговорились ведь. А караванщик опытный, Нурачи без него идти не хочет. У купцов свои приметы. Поставил я на ноги его вожатого, собрался идти Нурачи, платит мне. Я же взять не могу. Тогда он дал денег на больных, вдвое больше дал, - я взял. А он: вот тебе от меня, возьми не обижай. И подает платок поясной, вышитый. Ах, царица... Знаешь, есть вышивки мужские, их вольные мастера делают. А есть другие, девушки-невольницы так шьют, и вот - весь птицами покрыт платок, места чистого нет, каждая себе на особинку, любую тронуть страшно: упорхнет; каждое перышко видно... Словно сердце мне тем платком обернули. А взять не могу. Не взял. Только с тех пор иду через базар - всегда в лавку заглядываю, где эти вышивки. Их много. Но ее руку как не узнать? То цветами пояс вышит, то платье понизу будто травами заплетено, травинка от травинки, где колосок тянется, где цветок огоньком в стеблях. А если из обычных узоров - все равно ее работа ото всех на отличку. Хоть черточка, да в сторону сдвинута, хоть звезды перевитые - а не так, как у всех, перевиты. И весь узор от этого как новый, будто и не было такого до сих пор. Не видел я ее, имени не знаю, как спросить о чужой невольнице? И о чем загадывать? За такую мастерицу какую цену назначат? Да и жива ли теперь? В мастерских, где их держат, хассе раздолье - когда много людей вместе, ее не остановишь. Сама знаешь, царица.
       - Что же, - несмело сказала Атхафанама, - ты и не видел ее. Может, и не молода она, и не красива.
       - Нет, - покачал головой Илик. - Вышивальщицы слепнут быстро. Рано им в руки дают иглу и заставляют работать от темна до темна, пока цвета ниток отличают, а то и при светильнике. Молода она. Да. А что до красоты - кто так красоту чувствует, кто ее творит, тому зачем самому красивым быть? Тот и есть красота. Каждый и есть то, что он делает.
       - Так расскажи скорее, что было с Джаей, и это не женское любопытство, ты сам сказал только что, что он - то же, что и мы, потому что мы делаем то же, что он. Сегодня у меня стало на одного брата больше. Он был, а я о нем не знала. Скажи, а бывали среди джаитов женщины?
       - Нет, как можно! Женщина должна жить в доме, в безопасности, за стеной.
       - Ха! Кто сказал сам, что от хассы за стенами не отсидишься?
       - Твоя правда, царица. И в такое время, конечно, женщины помогали. Вдовы. Но потом всегда находилось им, где укрыться: в доме ли мужа, у его родичей, у своих. А так чтобы были женщины-джаиты... Не слышал о таком.
       - Если вдруг, послушай, Илик, если вдруг мы не умрем...
       - Замолчи.
       - ...я буду джаитом. Примешь меня? Послушай, если вдруг - ведь может такое случиться?
       - Не плачь.
       - Я не плачу.
       
       Они вышли из города и закрыли за собой ворота.
       
       
       О тушечнице
       
       Напоить тушечницу... Как птенца. Сю-юн не видел никогда, чтобы тушь так быстро высыхала. Никто не стал бы делиться драгоценной водой с его тушечницей. А утешения не было как не было. И однажды, задержав глоток, прильнул губами к тушечнице и выпустил в нее немного воды. Остаток - малый - проглотил. Так, украдкой, на стоянках поил он свою тушечницу, растирал в ней окаменевшую тушь и проворно наносил все новые и новые значки на плотную, слегка морщинистую белую бумагу, из которой специально ему в дорогу были сделаны тетради - и пролежали до сих пор без толку, а теперь и не знал бы, чем утешить себя, если б не они.
       Порхала в умелых пальцах хорьковая кисть, значки ложились ровными столбцами. Он перечитывал написанное, облизывал запекшиеся губы в кровяных корочках, бормотал про себя, проверяя на слух, что выходило:
       
       Долгий размеренный звон -
       и не охрип колокольчик дорожный,
       жалуясь вместо меня.
       
       Желтого песка волны горячи,
       не ступить ногой.
       В Унбоне теперь вишни в цвету.
       
       Звезды тают в озере,
       по колено в росе
       провожаю тебя до ворот.
       
       - Нет, лучше так:
       
       Звезды тают в озере.
       По колено в росе иду к воротам.
       День будет жаркий.
       
       Ставни подними,
       между ширм
       пусть порхнет сквозняк.
       
       После рылся в дорожном ларце, выбирал палочки туши, кисти на завтра. И сокрушался, глядя на свои исхудавшие руки, шершавые пальцы в заусенцах, обломанные ногти: каким предстанет перед царем Хайра, не позор ли это для господина У Тхэ? Волосы пропылились, стали тусклыми, ломкими. Белила, краски для лица в коробочках ссохлись, рассыпались пылью. Сколько времени понадобится, чтобы приобрести должный вид? Должны быть у царя слуги сведущие, а то ведь тамошние снадобья Сю-юну незнакомы, а свои пришли в негодность...
       
       Горсть на ладони
       розовой пыли,
       дунь - красота улетела...
       Из былых друзей более всего
       зеркала страшусь.
       
       И самым последним записал вот это:
       
       Не умру от печали:
       и умереть жалко
       так далеко от тебя.
       
       И слушал не умолкающий звон колокольцев на шеях верблюдов, что не дают растеряться вытянувшемуся от края до края земли каравану.
       
       
       О бесприютных
       
       К маленькому селению в горах вела каменистая тропа, вилась по склону сквозь заросли орешника. Выше, встав друг другу на плечи, карабкались хижины. От них тянуло дымком, сладким хлебным запахом. И звуки, доносившиеся оттуда, были обычными звуками человеческого жилья, и не вселяли тревоги.
       Держась друг за друга, Илик и Атхафанама быстрее переставляли сбитые ноги, измученные лица их осветились радостью. Дым, хлеб, нетревожные голоса: там живые люди, живые и здоровые.
       - Дадут ли нам хлеба? - в сотый раз, задыхаясь, спросила Атхафанама.
       - Дадут, - терпеливо ответил Илик. - Путника оставить без помощи - грех.
       Первые камни упали им под ноги. Они не поняли сразу и продолжали подниматься по тропе, еще не слыша как затихло селение и только один плакал ребенок, обиженно и сердито, пока камень не ударил Атхафанаму в грудь, а другой попал ее спутнику в голову, и Рукчи упал, и с ним упала цеплявшаяся за него Атхафанама.
       Она просила: впустите нас, мы здоровы, у нас нет болезни. Мы просто устали, нам нужен отдых. Она просила: мы не войдем в селение, мы останемся здесь, на дороге, но вынесите нам немного хлеба и молока, у вас ведь есть козы. Немного хлеба, сыра и лука, у нас есть чем заплатить, люди. Мой брат ранен. Дайте нам воды и огня, дайте нам еды. Мы уйдем подальше и переночуем где-нибудь там, за горой. Мы четвертый день без воды и пищи, но у нас есть чем заплатить, люди, не дайте нам погибнуть у вашего порога.
       Но ответом ей было молчание, потому что жители стыдились отказать ей, а впустить путников боялись, и едва Атхафанама делала хоть маленький шаг в сторону селения, в нее летели камни. У нее не было воды, чтобы побрызгать Илику на лицо, и когда она сама пошла искать здешний источник, за ней следили и стрелами отогнали ее от воды. Она пошла бы и под стрелами, но если бы она умерла, какая была бы в том польза для Илика? И она вернулась и села так, чтобы своей тенью укрыть его голову от солнца, и сняла платок и махала им над его лицом, и вытирала кровь.
       Илик очнулся, похвалил ее, что все сделала правильно, ощупал рану.
       - Бровь рассекли. Всегда много крови. Испугалась? Это не страшно.
       - Ты был как мертвый.
       - Ты на себя посмотри. Разве можно плакать, когда лицо в пыли? И нельзя плакать на виду у больного, джаит.
       Атхафанама всхлипнула, растерла по лицу слезы, засмеялась вместе с Иликом.
       - Как ты?
       - Живой. Давай переберемся отсюда в тень. И лучше уйти подальше, пока не стемнело. Они так боятся, что могут убить нас, лишь бы мы не прокрались в селение ночью.
       - Они к нам близко не подойдут.
       - А стрелы?
       Атхафанама вздохнула.
       Илик с трудом поднялся, опираясь на руки и плечи Атхафанамы. Они побрели сквозь заросли орешника и в глубине упали на землю и прижались друг к другу, обнялись, ища и находя друг в друге утешение и надежду.
       - У меня нет сил идти дальше, - шептала Атхафанама, - что с нами будет?
       - Завтра все будет хорошо, - обещал Илик, сам не веря, потому что боль в голове усиливалась и он с трудом сдерживал тошноту. - Завтра все будет хорошо. Сон вернет нам силы.
       - Почему они так с нами поступили?
       - Они боятся хассы. Они правы. Если бы я был лекарем в этом селении...
       И замолчал.
       - Илик! - испугалась Атхафанама. - Что с тобой?
       - Тише. Спи. Нам нужно спать. Спи.
       Атхафанама вздыхала, вздыхала, да и заснула. Илик еще долго маялся, перемогаясь, но наконец и его подхватил сон, закачал, закружил - едва он успел оттолкнуться от царицы, отвернуть лицо. Его вырвало на камни желчью и слизью, и он долго кашлял и всхлипывал, и не мог унять икоту. Атхафанама вытерла ему лицо краем платка и поднялась на ноги.
       - Ты куда?
       - За водой.
       - А знаешь, где?
       - Знаю.
       - А что раньше не принесла?
       Атхафанама ничего не ответила.
       - Не ходи, - окликнул ее Илик. - Тебя убьют, и я умру. Завтра найдем воду.
       - Завтра мы умрем, - кусая губы, крепясь из последних сил, пообещала Атхафанама. - Никто не пустит нас к воде.
       - Иди сюда. Ложись. Завтра все...
       И замолчал опять.
       - Илик! Не надо, Илик, не смей, не оставляй меня, я тебе не велю, не смей!
       И причитала тихо и страстно над братом своим, и не потому не кричала, что боялась назвать на их голову жителей селения. А страшно было голос возвысить: голосят над мертвыми. Чуть не шепотом бранила царица Рукчи, чтобы не смел умирать: что ей делать тогда, куда идти? В темноте и страхе путалась, не умела разобрать, жив ли - или можно и впрямь голосить, оплакать и себя заодно. Приникла к груди Илика, но свое сердце так билось и ухало, что опять ничего не смогла разобрать. Вспомнила, как учил Илик, стала искать бьющиеся кровяные жилы на шее. А в ладонях своя кровь билась тугими толчками.
       И не услышала сразу шороха и треска в зарослях, а когда услышала, совсем близко, испугалась так, что руки-ноги отнялись. Либо зверь охотится, либо из селения убивать пришли. Не дыша, повернула голову.
       Высокий человек, одетый странно, вышел к ней, одной рукой отводя ветки, другой прижимая к груди широкогорлый, узкий книзу сосудец. Из него выходил розоватый свет и лежал на спокойном лице незнакомца, на красных кудрях, на ярко-белой одежде, окутывавшей плечи.
       Он посмотрел на Атхафанаму, и она, встретив его взгляд, тут же и расплакалась от облегчения, что не одна уже и не самая сильная.
       - Не бойся, - вытирая слезы, попросила она. - Он не болен. Это не хасса. Клянусь, он ранен только.
       А незнакомец кивал ей ласково, словно наперед зная все, что она скажет, и как все на самом деле, и что с этим делать, - и зная самое главное: все будет хорошо.
       Атхафанама успокоилась, приняла из рук незнакомца сосудец с огнем (глиняные бока обожгли ладони) и стала послушно собирать сухие ветки и складывать костер. А он сам опустился на землю и взял голову Илика себе на колени, обхватил ее ладонями, поднял лицо, закрыл глаза и так замер.
       Атхафанама ловко сложила костерок, но не решалась поджечь его, ожидая слова незнакомца. Смиренно сложила на коленях руки, опустила ресницы, чтобы и взглядом не помешать удивительному гостю.
       Лицо Рукчи наконец порозовело, ресницы дрогнули, он задышал глубоко и открыл глаза. Встретился взглядом со своим исцелителем и остался лежать неподвижно, давая ему закончить работу. Спустя небольшое время незнакомец убрал руки с его головы и улыбнулся.
       - Не будешь спать три дня и три ночи. И не старайся заснуть. Бодрствуя, сам себя исцелишь. При ударах головы надлежит поступать так.
       - Меня учили по-другому... - пробормотал Илик.
       - Лечу я, мне и отвечать, - сказал незнакомец. - Я начал по-своему, так и продолжим.
       - Согласен. Испробую на себе, тогда и буду судить о твоем способе.
       - Так, - согласился незнакомец. - Тебе нужно много пить, а есть как можно меньше.
       - С этим не поспоришь, - заметил Илик. - Тем более, что ни воды, ни пищи мы не можем достать.
       - У вас все будет. Огонь уже здесь, остальное несут следом... Мне пора. Запомни: лежать в покое, но не спать, пить, но не есть. А ты, разумная женщина, плесни из горшка на хворост, когда я уйду. Будь осторожна, этот огонь прилипчив, и не просто его погасить. И проследи, чтобы твой спутник в точности соблюдал мои наставления. Дважды я ни к кому не прихожу. Прощайте.
       Он с осторожностью опустил голову Илика на землю, легко поднялся и пошел от них, раздвигая руками ветви орешника, и так быстро, что Атхафанама едва успела окликнуть его.
       - Назови нам свое имя, - сказала царица, - чтобы мы могли произносить его с благодарностью и сохранить в памяти до конца наших жизней.
       Незнакомец остановился, обернулся к ним.
       - Славьте Обоих богов. Если я напомнил твоему сердцу кого-то, кто ему дорог, зови меня его именем. Это справедливо и угодно тем, кому я служу. А других имен мы не носим.
       И поклонился, и исчез в сгустившейся темноте.
       - Джая... - тихо сказал Илик.
       - Потому что исцелил тебя?
       - Про Джаю говорится, что его красота остановила меч врага. Разве этот не таков? Как говорят в Удже, чистый хрусталь. Что он сказал о воде и пище?
       - Что все у нас будет. А ты, Илик, все же к мужской красоте неравнодушен, я вижу.
       - Я вообще к красоте неравнодушен, ты знаешь, царица.
       Атхафанама смутилась, жалея, что заставила Илика вспомнить о его возлюбленной. Наклонив голову, она поправила веточки в костре и со всей осторожностью наклонила над ним сосуд. Огонь выплеснулся, охватил хворост. Атхафанама не отрывала глаз от огня, раздумывая, нужно ли сказать Илику, что она жалеет о своих словах и сказала, чего вовсе не думает, - или лучше уж молчать?
       Опять раздался шорох в зарослях, Илик и Атхафанама обернулись на шум и увидели, как из кустов выбирается женщина. Лицо ее было замотано вышитым платком так, что видны были одни блестящие глаза, но тихий голос - нежен и приветлив.
       - Вот, - с облегчением произнесла она. - Хорошо, что вы зажгли огонь. Я давно вас ищу. Меня зовут Райя, я прошу вас войти под крышу моего бедного дома.
       Еще до рассвета, опираясь на плечи Атхафанамы и Райи, потихоньку, шаг за шагом, на подгибающихся ногах Илик перебрался в маленькую хижину, сложенную из камней, под плоской, покрытой дерном крышей, лепившуюся к склону горы в стороне от селения. Женщины уложили его у очага на грубую полосатую тканину, которая и была единственной постелью в доме, а сами принялись хлопотать у очага.
       - Я сама здесь не так давно, - рассказывала Райя. - Там, где я была, все умерли, все до одного, кто был рядом со мной. Тогда я ушла, и хасса не увязалась за мной. Я была в Аттане, а пришла сюда, так далеко, потому что остановиться было негде: везде стоны и крики, плач и проклятия. Или тишина. Вы слышали, какая тишина бывает после хассы? Я бежала, пока не падала, поднималась и бежала опять. Здесь только нашла себе место. Но она придет и сюда.
       - Здешние жители осторожны, - сказала Атхафанама.
       - Да, их напугал бродячий лекарь. Рассказал, что в царстве хасса, предостерег, чтобы не подпускали чужих к своим домам и источникам. На мое счастье, я пришла сюда раньше него.
       - Что ж, - сказал Илик, - если они будут так осторожны и впредь, может быть, хасса к ним не проберется.
       - Не верю я, что от нее можно уберечься. Я ее видела. Она придет сюда и войдет в селение, если захочет. Солнце не пощадит тех, кто забрасывает камнями путников у своего порога.
       - Они спасают своих детей, - возразил Илик.
       Девушка упрямо вскинула замотанную в платок голову.
       - Они могли вынести вам воды и лепешек и попросить вас идти своей дорогой. Лекарь, напугавший их, не запрещал им этого.
       - Кто это был? Ты знаешь его имя? - приподнялся на локте Илик. - Каков он собой? Может быть, я знаком с ним.
       - Имени не помню, а сам он был ростом с меня или даже меньше, кругленький и быстрый, как укатившийся клубок, и на лице ни волоска. Все думали сначала, что он евнух, но после женщины подсмотрели, как он скреб подбородок ножом у ручья.
       - Смеялись? - заулыбался Илик.
       - Чему ты радуешься? - вздернула брови Атхафанама. - По его совету тебя чуть не убили насмерть.
       - Он здесь ни при чем. Маленький, толстый и проворный... Это Савса. Но кидать камнями в чужаков он не учил, ручаюсь. Сама знаешь, царица, какой страх внушает одно ее имя.
       
       
       О том, что хасса уже здесь, они узнали на рассвете третьего дня.
       Илик все еще отлеживался, созерцая закопченный потолок, Райя ушла к источнику за водой, Атхафанама возилась у очага.
       - А дыма! - возмущенно отмахивалась она. - Глаза вытекут.
       - Не дворец, - рассеянно заметил Илик.
       - А я и не жалуюсь, - рассердилась Атхафанама. - И не такое повидала, между прочим.
       Но Илик о чем-то своем думал и не ответил ей. Атхафанама в ярости дернула плечом и принялась ожесточенно размешивать варево единственной в доме щербатой ложкой в единственном горшке.
       - Это странно, - заговорил Илик.
       - Что? - фыркнула царица, не прекращая своего занятия.
       - Ее платок. Она не снимает его ни днем, ни ночью.
       - Но ты - посторонний. Девушка стыдлива, в этом странного нет.
       - Она из Аттана, столичная жительница, а там даже девушки из приличных домов едва прикрывают лица.
       - Верно. Ну и что? Может быть, она как раз из приличного дома, потому и боится, что ее узнают в таких жалких обстоятельствах. Или, может быть, она некрасива. Так бывает, Илик. Что с того? На что нам ее тайны?
       - Как эта женщина нелюбопытна!
       - Как любопытен этот мужчина!
       Илик засмеялся:
       - Твоя взяла! Но сама посуди: в доме утвари - один горшок, один кувшин и одна ложка. Еще это одеяло. И все. А ее платок... Ты рассмотрела вышивку?
       - Дорогая вещь, - признала Атхафанама, бросила ложку и стала обеими руками тереть слезящиеся глаза. - Ну и что? Если она из приличной семьи, почему бы ей не носить такой платок? Тебе глаза не ест?
       - Во-первых, царица, где же тогда ее дорогое платье и украшения? Если бы она просто хотела скрыть, что богата, она и платок взяла бы попроще. Но - и это во-вторых - платок мужской.
       - Верно. Даже странно, почему я этого не заметила.
       - Мне тоже кажется, что, скорее, ты должна бы мне все это объяснять.
       - Но ладно с этим, - застучала ложкой Атхафанама, - что все это значит?
       - Я не знаю.
       - Не знаешь? А зачем говоришь об этом?
       - Думал, может быть, ты что-нибудь придумаешь. Это странно. Вышивка на платке - та самая.
       - Ты уверен?
       - Платок в точности такой же, как тот, который мне предлагал Нурачи и от которого я отказался.
       - Но, Илик! Это невозможно. Ты думаешь, это она? Как такое может быть?
       - Это было бы слишком. Конечно, невозможно. Но я, наверное, не смог бы заснуть и без чар нашего спасителя: из головы этот платок не идет.
       - Спросить, откуда у нее?..
       - Нет. Она объяснит, и все исчезнет. Не хочу. Потом, когда соберемся уходить, спрошу - или ты спросишь. Сделаешь это для меня? У меня губы немеют, когда подумаю об этом. Но, в самом деле, это странно. Откуда столько дыма?
       - А я говорю! - Атхафанама всплеснула руками. - А меня неженкой дразнил!
       - Посмотри, - сказал Илик, приподнимаясь на локте. Дым лез снаружи, сквозь щели в шаткой двери, и наполнял уже всю хижину.
       Атхафанама двинулась было к двери, но Илик остановил ее:
       - Не высовывайся наружу. Если нас заметят, что будет с Райей?
       - Я одним глазком, в дырочку.
       - И что ты там разглядишь? Подожди, вернется Райя и все расскажет.
       - Райя! Ты вот заговорил об этом... Много странного в ней. Еду готовить она не умеет. Похлебку простую из муки и лука - и то я ее научила. Пол мести она не умеет, только пыль поднимает. Сноровки нет, привычки. Она не похожа на вздорную неряху. Она просто не знает, что и как. Прорехи на ее платье даже не заштопаны - такой гладью зашиты, что не у всякой мастерицы выйдет.
       - Ты заметила? - обрадовался Илик. - Я даже думать об этом боялся.
       - Рабыни в мастерских не готовят и не прибирают. Для этого есть неумехи, чье время не дорого. И штопать рванье, как царицам платья вышивают, станет только та, для кого это совсем просто и привычно. Илик, а ведь и правда...
       Но распахнулась со стуком дверь, с клубами дыма ворвалась Райя - с пустым кувшином, упала плечом на стену, задыхаясь в своем платке.
       - Что случилось? - кинулась к ней Атхафанама.
       - Выйди, посмотри.
       Атхафанама выскочила наружу. Илик поднялся и пошел за ней, придерживаясь рукой за стену.
       Со стороны селения ветер гнал черный дым.
       - Пожар? - жалобно спросила царица.
       - Жгут дома, - ответил Илик бесцветным голосом.
       - Аиз и его братья, - боязливым шепотом объяснила Райя. - Никто не знал, что Аиз вернулся. Братья сговорились и встретили его, провели домой ночью, тайно. Если там еще остались живые, огонь убьет их вместе с хассой.
       Атхафанама оглянулась на Рукчи.
       - А мы уже здесь. Когда пойдем в селение?
       - Завтра, думаю. Сегодня они так испуганы, что...
       - Пойдем завтра, - согласилась Атхафанама и закрыла лицо руками.
       - Зачем? - испугалась Райя.
       - Затем, что мы джаиты, - сказал Рукчи. - Джаиты, как и тот лекарь, о котором ты нам рассказывала. Это значит, что утром я соскребу, как ты говоришь, эту щетину, которая выросла, пока я тут валялся, и мы пойдем в селение, потому что, даже если ясно, что больной умрет, нехорошо оставлять его умирать в одиночестве. Кто-то должен подать ему воды и закрыть глаза. Когда мужья оставляют жен и матери детей, мы приходим, как братья. И сестры, - добавил он, взглянув на Атхафанаму. - Если ты начнешь плакать сегодня, царица, как завтра пойдешь к людям?
       - Завтра я плакать не буду, - угрюмо пообещала Атхафанама, вытирая ладонями лицо. - Ни завтра, ни во все другие дни.
       - И вы не боитесь хассы? - спросила Райя. - Тогда возьмите меня с собой. Я устала убегать от нее. Я боюсь снова остаться одна. Ни за что не хотела бы я снова увидеть то, что там сейчас начнется. Но бежать уже некуда. Возьмите меня с собой. Я буду делать все, что вы скажете. Не оставляйте...
       Атхафанама обняла ее.
       
       О песне
       
       - А мотив? - спросил Тахин, сведя брови.
       - Похититель.
       - Давай.
       - Давай? - переспросил Эртхиа, облизнув пересохшие губы.
       -- Ну.
       Эртхиа решительно прижал дарну к груди, а на Тахина взглянул почти робко.
       У Тахина лицо застыло, осунулось, а взгляд зажегся, обращенный к густо-золотому пламени.
       - Ну же, - выдавил сквозь сжатые губы.
       Эртхиа ударил по струнам. И сейчас же выровнялось биение сердца, и чужим показался остывающий на висках пот, и глубоким стало дыхание. Пока перебирал лады, сами собой вспомнились слова, вычитанные в хрупком от времени свитке из заветного ларца далеко в Аз-Захре:
       навстречу мне ты идешь
       меня не видишь
       чужака тебе неизвестного
       далекого ненужного тебе
       видишь
       не меня
       навстречу тебе я иду
       тебя не вижу
       возлюбленного любовь свою желание
       горечь и огонь
       вижу
       не тебя
       мимо
       ты проходишь
       мимо
       я иду
       здравствуй
       прощай
       
       И Эртхиа выкрикнул первые слова в лицо огню и краем глаза успел заметить, как дрогнуло лицо Тахина: веки и губы. И Эртхиа запел, прилежно выводя мелодию. Но Тахин вдруг, перебив, вступил тоже, повторяя слова и мотив, но чуть запаздывая. Эртхиа уронил голос и повернулся всем телом к Тахину:
       - Что ты делаешь? - потому что в Хайре, если пели вместе двое, то пели одинаково или вступали по очереди, перекликаясь и как бы споря друг с другом.
       - Так тоже можно петь, - сказал Тахин. - К этой песне очень подходит так петь.
       - А я никогда такого не слышал. И не умею. Ты сам это придумал?
       - Да нет, слышал про такое, захотел попробовать. Эту песню так и пели. Давай попробуем?
       - А выйдет?
       - Да тут нечего уметь. Просто пой свое, а я - свое.
       - А как играть?
       - Ты играй для себя, а я уж подлажусь. Давай, все получится.
       - Ну, хорошо. Ладно. Давай.
       Эртхиа глубоко вздохнул - и повел мелодию, высоко вознося над огнем, над чернотой ночи к пристальному свету медлительных ночных светил. И Тахин подхватил, чуть запаздывая, так что слова ложились друг на друга как бы наискось, и искажался их облик, как отражение в колеблющейся воде. Этому не было конца и не могло быть. Но, как было над долиной Аиберджит: если не приглядываться к тропе, а только идти по ней без робости, сама несет тропа, - так и теперь: не бояться, не сомневаться, только петь свое, - и слышать, как голоса, споря, удерживают друг друга в прозрачной вышине.
       - Обещай. Поклянись. Слышишь, - зажмурившись, прошептал Эртхиа, когда все кончилось, - поклянись, что не в последний раз мы пели вместе.
       - Хорошо бы, - сказал Дэнеш.
       Они все трое переглянулись согласно, и тут ветер подхватил витую прядь с головы Тахина, и она с готовностью вспорхнула, полыхнула, забилась языком золотого огня, и следом занялась вся яростно-рыжая грива, разрослась, загудела, дохнула жаром в лицо Эртхиа. Тот уклонился, зажмурив глаза. Тахин вскинул руки, обхватил голову, унимая пламя. Оно тут же прикинулось рыжими кудрями, легло вольно и покойно на плечи.
       - Смотри-ка, - возмутился Эртхиа. - Ресницы мне спалил!
       Тахин виновато пожал плечами, но сказать ничего не успел. Забеспокоились кони.
       - Не волки бы... - нахмурился Эртхиа. Тахин покачал головой. Эртхиа притих, прислушался. Кто-то приближался верхом, с заводной в поводу.
       - А у нас гость, - задумчиво сообщил Дэнеш. - Господин У Тхэ из Унбона.
       - Ты его видишь?
       - Я знаю.
       - Откуда?
       Дэнеш пожал плечами.
       Вскоре господин У Тхэ, пеший, появился в круге света. Поклонился, как в Ы принято, прижав ладони к сердцу.
       - А я слышу - поют. Отчего бы, думаю, не навестить знакомых?
       - Добро пожаловать, добро пожаловать! - вскочил обходительный Эртхиа. - Милости просим!
       И, отложив на потом вопросы, кинулся вместе с Дэнешем помогать обихаживать лошадей. Тахин подвинул к огню котелок с похлебкой и носатый сосуд с отваром из девяти трав, составленным ашананшеди.
       - Как же так? - спросил, наконец, Эртхиа, когда гость был накормлен и уже неторопливо прихлебывал отвар. - Ведь исполнились все ваши надежды, и ваш законный повелитель вернулся из ссылки и обрел почтение и покорность своих подданных. Как же вышло, что вы теперь в степи - один, без приличной вашему званию свиты, даже без вьючной лошади с припасами?!
       У Тхэ скорбно кивал головой, соглашаясь с его недоумением.
       - Но я мог и предвидеть такой поворот. Наш повелитель есть опора законности и справедливости. Зная, что я недоволен воцарением его старшего брата, он справедливо заподозрил меня в причастности к гибели узурпатора. Я узнал - отец моей драгоценной супруги весьма влиятелен во дворце, - что готовится крайне неприятный для меня указ. Нарушить его я не смог бы, но пока он еще не принят - кто может упрекнуть меня в неподчинении? Я немедленно покинул дом и отбыл следом за вами, надеясь, что еще догоню вас.
       - А как же ваша семья? - выпалил Эртхиа. - И как же госпожа Хон?
       - Что же делать? - сокрушенно вздохнул У Тхэ. - Жену пришлось отослать в дом ее отца, теперь она - только дочь важного вельможи, который в милости у императора. В ближайшее время отец выдаст ее замуж, не сомневаюсь, удачно... И ничто больше не связывает ее со мной. Благодарю мудрое небо, которое до сих пор отказывало нам в счастье иметь сыновей. Мнил это наказанием - оказалось благословением. Никогда не знаешь, чем обернутся твои обстоятельства.
       - Так а что же с госпожой Хон? - не успокаивался Эртхиа.
       - Да вы и не знаете! Как же, она удавилась на другой день после вашего отъезда. Что ж, это лучше, чем идти певичкой в веселый дом, она ведь из благородной семьи. А куда бы ей теперь деваться? Родители не укрыли бы ее, во дворце ее наказали бы до смерти. А в домах с цветными перилами не спрашивают, откуда, - спрашивают, почем...
       Эртхиа оглянулся на Дэнеша: так ли он понял? Может ли это быть? Дэнеш кивнул, стал смотреть в сторону.
       - Смерть на руках моих! Как зараза. К кому ни прикоснусь...
       Эртхиа вскочил и стремительно зашагал в темноту, подальше от света, подальше от друзей.
       Много позже Тахин нашел его в темноте, лежащего лицом в землю. Присел рядом.
       - Разве мне ты не подарил жизнь?
       Эртхиа перевернулся, впился глазами в Тахина.
       - Не верю! Ты это говоришь? Ты сам? Ты называешь жизнью то, что я причинил тебе? Эту боль? Эту невозможность всего? О, Тахин, о, сердце мое! Можешь ли ты - когда-нибудь сможешь ли - простить несчастного Эртхиа, который приносит смерть и несчастье всем, кого любит? Брат мой Акамие и Дэнеш, ведь у них одно на двоих сердце, и я разорвал его пополам. А господин У Тхэ и Сю-юн? Разве я хотел этого? О, это еще не все! Ты не знаешь. Оттого что я нарушил запрет, наложенный Судьбой, умерли, должно быть, уже мои женщины, мои дети, мои побратимы и весь мой народ. Куда я иду? Чего ищу? Что нужно мне еще в этой жизни? И не удавиться ли и мне тоже, чтобы никого больше не задело проклятие, которым я проклят? И уж во всяком случае я не допущу, чтобы этот У Тхэ ехал с нами. Пусть уходит, куда угодно. Может, хоть так спасется.
       Но убедить У Тхэ следовать своим путем не удалось.
       - Мне неприлично оставаться самому по себе, без господина, которому я служу, - сказал ыский вельможа. - Такого позора в моем роду никому еще не выпадало. Но и служить человеку низкого происхождения я не могу. До того, как Шан Ань объединил Ы, страна была разделена на сотню княжеств, непрестанно воевавших между собой. Князья были умервщлены вместе со своими семьями и всей родней, но одной из наложниц князя По удалось спастись, а она носила его ребенка. Родившуюся девочку вырастил один из приближенных императора, он и взял ее в жены. Вот какова кровь, текущая в моих жилах. Могу ли пойти на службу к кому-нибудь ниже царя, и царя великого? И раз мы уже убедились, что наши жизни связаны в девяти рождениях - а в этом не может быть сомнений! - то кого же мне еще искать? Если и господин Дэн-ши, происходящий по прямой линии от самого Шан Аня, служит вам, чего же и мне желать? Позвольте быть вам преданным слугой, иначе жизнь моя не имеет смысла и нет нужды мне стремиться оставить потомство, которому тогда не передам служения и чести. Останется мне удавиться или зарезаться.
       - Я вот не понял, отчего ваш император оказался так несправедлив к вам? - спросил Тахин, видя, что Эртхиа не торопится с ответом. - Судя по тому, что я успел понять, смерть его брата - спасение для страны.
       - Да, это так, и он это понимает.
       - Ну так что же он?..
       - Он не может попустительствовать сохранению жизни преступника, поднявшего руку на Золотого Дракона. Это немыслимо и несообразно. Это посягательство на самые основания Ы. Я преступник, это ясно. Я сам это знаю.
       - Но далеки от того, чтобы жалеть о содеянном, - улыбнулся Тахин.
       - Конечно! - с жаром воскликнул У Тхэ. - Ведь это было единственное средство вернуть государству истинно законного правителя. Что же делать, так было предопределено.
       - Как я понимаю, - медленно и осторожно произнес Дэнеш, - вы не должны были... покидать Унбон.
       - Благодарю вас, но нет нужды щадить мою гордость. Скажем прямо: я сбежал, вместо того, чтобы с достоинством принять положенную кару. Но я знаю, это разбило бы сердце императору, ведь с раннего детства он удостоил меня своей высокой дружбы. Ему еще неоднократно придется прибегать к необходимой строгости. Пусть лучше он сожалеет о том, что его друг оказался недостойным, а не о том, что начал правление с казни старого друга.
       - Какая тонкость! - воскликнул Эртхиа. - Когда бы все подданные так заботились о своих правителях! Но я вынужден отказать вам. Во-первых, позвольте указать вам на вашу ошибку: никто из моих спутников не служит мне, это мои друзья и братья. Я приношу несчастье, это во-вторых.
       - Сохранить верность господину в несчастьях - гораздо более достойно, чем разделять с ним удачу. Позвольте мне все же...
       - Но вы могли бы стать мне братом, а не слугой.
       - Разве ваши благородные родители готовы усыновить меня?
       - Мой отец умер, а мать слишком далеко отсюда. Но побрататься...
       - Ах, нет! - с отвращением заметил У Тхэ. - Этот варварский обычай, коему следуют дикари-кочевники, глубоко противен мне, как и любому жителю Ы.
       - Мда... - задумался Эртхиа. - Что ж, нет средства вам ехать с нами. Это и к лучшему, поверьте!
       - Что ж, значит и это предопределено, - пожал плечами У Тхэ и молниеносно выхватил из-за пояса длинный нож. Лезвие метнулось вкось поперек шеи У Тхэ.
       Дэнеш едва успел перехватить его руку, а Эртхиа вскочил, замахал на него руками и закричал:
       - Согласен, согласен! Будьте моим слугой, чтоб вас ночные духи посетили неоднократно! Провалиться вам - где ж это видано!
       У Тхэ так же спокойно вернул нож за пояс и отвесил глубокий поклон новому господину. Обескураженный Эртхиа отер рукавом пот со лба и в раздражении вывалил на У Тхэ первый перечень его обязанностей.
       - С этой минуты говоришь мне "ты", как и я тебе. Вместе с ними вот всячески надо мной подшучиваешь и смеешься надо мной, когда я смешон. Споришь со мной, когда тебе представится, что я не прав. Даешь мне советы, когда я их не прошу. Ну, потом еще посмотрим. А, вот еще: никогда, никогда, никогда не называешь меня господином. Ну что - справишься?
       У Тхэ низко поклонился и торжественно изрек:
       - Приложу все усилия к этому.
       Эртхиа с облегчением перевел дух. Но Дэнеш нахмурился и повел бровью вправо. Эртхиа переглянулся с Тахином, и оба чуть изменили позы, готовые вскочить и сражаться. У Тхэ положил руку на меч.
       И тут в освещенный круг вступила девушка. Легонькие шаги не нарушили тишины. Смущенно улыбаясь, она поклонилась. В воздухе разлилось незнакомое благоухание. Эртхиа словно соринка в глаз попала, он заморгал часто и не сдержал восхищенного вздоха. Да и Дэнеш с У Тхэ как-то незаметно приосанились, и набок склонил голову изумленный ан-Араван.
       - Не найдется ли места у огня для несчастной, отставшей от своих спутников? - тоненьким голоском спросила незнакомка и заглянула в глаза каждому, по очереди. Тишина повисла после ее слов, словно каждый прислушивался к эху ее голоса в душе и переживал ее взгляд. Наконец очнулся Эртхиа.
       - Сколько угодно места, и немного еды, все, что есть, и вот - прекрасный отвар из душистых трав, который подкрепит твои силы и успокоит тревоги. Вот, - он сорвал с плеч кафтан и расстелил его на земле, - присаживайся и ни о чем не беспокойся. Поешь и спи, а мы будем стеречь тебя и утром догоним твоих спутников. Ты ехала с каким-нибудь караваном, должно быть? Непременно отыщется след, вот Дэнеш - лучший следопыт во всех частях света, а караван не мог уйти далеко... А это вот мои друзья...
       - Эртхиа, - тихо позвал его Дэнеш. - Девушка, должно быть, устала, и вовсе не интересно ей слушать, что ты о нас расскажешь. Мы девушке, конечно, поможем, но теперь пусть она поест и укладывается, нам недосуг занимать ее длительной беседой: с первым светом тронемся в путь.
       Девушка изящно отщипнула кусочек лепешки, пригубила травяного отвара и тут же свернулась уютным клубком на кафтане. Эртхиа рукой потянулся к У Тхэ. Тот, подозрительно косясь на гостью, снял стеганый верхний халат. Эртхиа заботливо укрыл им девушку и сел рядом с ней.
       - Вы спите, пожалуй. Мне не хочется вовсе. До утра самая малость осталась ночи. Я посторожу.
       - Как хочешь, - пожал плечами Тахин, а глазами сказал: осторожно!
       У Тхэ еще раз неодобрительно покосился на пришелицу, но не сказал ничего, а лег на землю, положил меч, как привык, где изголовье, и закрыл глаза. Дэнеш сделал то же.
       Время замерло над их стоянкой или кралось на цыпочках, медленно-медленно, а утро все не наступало. Эртхиа пару раз ловил себя на том, что проснулся, а раз проснулся, то, выходит, и заснул перед тем. Он подумывал уже, не разбудить ли Дэнеша, но и шевелиться было лень.
       Острый взгляд блеснул из-под стеганого халата, гибкая ручка высунулась наружу и коснулась колена Эртхиа.
       - Так ты не спишь? - разом пробудился Эртхиа. - Отчего?
       - Ночь так холодна, - сообщила девушка, приподнимаясь на локте. - Ты продрог, должно быть. И скучно сидеть ночь напролет. Все спят. Иди ко мне.
       Эртхиа посмотрел на нее. То, что было в ней, снова коснулось Эртхиа, обволакивая, проникая в нутро, подчиняя. Благоухание снова поплыло в воздухе, но стало ярче, горячее, острее. Эртхиа сглотнул, чувствуя, как напрягается плоть.
       - Как я могу обидеть гостью? - сквозь ком в горле выдавил он. - Ты здесь одна, без защитника, ты мне все равно что сестра.
       - Да какая же обида, если я сама зову? - усмехнулась красавица. - Ты мне понравился, вот я и пришла. Испытала твоих спутников. Они тебе верны. Вот только, если бы я братца с собой привела, уж не знаю, как бы обернулось... Ну да нечего о том думать!
       Красавица скинула халат и села, уткнувшись подбородком в колени. Искоса, лукаво поглядела на Эртхиа.
       - Нечего о том говорить, - повторила. - О тебе поговорим. И тебя я испытала. Хоть легко тебя приманить, но и привычка к благородству в тебе сильна. Хороший ты. Нравишься мне. Иди ко мне, без опаски иди, беды не причиню.
       - Отчего же мне опасаться тебя, женщина? - изнемогая, прошептал Эртхиа. - Ты меня опасайся. Не касайся меня, убери руку.
       - Опасаться? Мне? - звонко рассмеялась красавица. - Тебя?
       Придвинулась, обвила руками, лицом прижалась к лицу.
       - Тише, разбудишь всех, - простонал уже Эртхиа, отлепляя ее руки от себя.
       - Не проснутся, - пропела она ему в самые губы. Едва-едва коснулась их и отдалилась, посмотрела строго в глаза:
       - Зачем пугаешь? Чего мне от тебя опасаться?
       - Я - смерть, - прошептал Эртхиа. - Я убиваю. Все женщины мои - умирают. Как мне жить? Что теперь делать? Куда я иду, зачем? Ооо...
       И тогда она, вдруг вся как-то изменившись, перевернувшись, обняла его совсем по-другому, обняла и стала гладить по голове, по спине, утешая. И утешала так, пока он не утешился, пока не подхватил ее на руки и не унес в темноту, дальше от стоянки, и там были они одни в темноте, а рассвет все не наступал.
       Утром друзья кинулись искать его. Нашли на вершине холма неподалеку, и он спал, и не могли его разбудить. Проснулся, когда солнце вскарабкалось на самую середину неба. Долго зевал и мотал головой, озирался в недоумении, но ни словом не обмолвился о ночной гостье - и друзья молчали. Когда же стали собираться в путь, У Тхэ поднял свой халат и, выколачивая рыжие шерстинки, проворчал досадливо:
       - Так и знал.
       - Что же не предупредил сразу? - без упрека спросил Дэнеш.
       - Так ведь и ты разве не понял - какие спутники, какой караван? И одета не по дорожному, и путь караванный далеко в стороне. Все понимали. Так, с краешку. А додумать не дала. Лисьи чары. Ничего не поделаешь. Только бы беды не вышло, - понизил он голос, косясь на Эртхиа. - Такой уморить мужчину ничего не стоит.
       Эртхиа зевнул, встряхнул головой.
       - Она хорошая. Сказала, куда идти. Не придет больше, - вздохнул с сожалением.
       Дэнеш переглянулся с Тахином и развел руками.
       
       
       
       О прибывшем издалека
       
       Долгий путь подобен тяжкой болезни и неблагоприятен красоте.
       Плетеный короб, - все, что осталось от парадного экипажа, в котором Сю-юн покидал Унбон, - водрузили на носилки. Занавеси в нем, истрепавшиеся во время пути, были заменены, повешены новые плетеные шторы, подновлена позолота на стенках, - все это было сделано за то время, пока Сю-юн поправлялся и отдыхал в уютной келейке самого дорогого из столичных ханов.
       Тарс Нурачи принял все меры к тому, чтобы о прибытии его каравана говорил весь базар. Когда же его торопили открыть тюки и вынести товар на продажу, он отговаривался тем, что привез диковинные подарки для царя из дальних стран, в которых до него никто не бывал, и не может начать торговлю, пока не поднесет их повелителю. К концу первой дюжины дней ему предлагали огромные деньги за еще нераскрытые тюки - не глядя, и купцы спорили между собой, кто даст большую цену и получит товар. Нурачи всем кивал, поглаживал бороду и ничего не обещал.
       Когда Сю-юн, готовясь предстать перед царем, вынул из ларцов и плетеных укладок наряды, и слуги купца развесили их проветриться на перилах галереи и расселись поблизости, охраняя, когда из келейки потянуло незнакомыми ароматами, которыми Сю-юн загодя окуривал одежды, выбранные для первого появления во дворце, - множество любопытных набились во двор хана поглазеть на шелка, играющие цветами невиданной, вдохнуть будоражащие ароматы, каких здесь не нюхивали.
       Тарс был доволен. Доволен был и хозяин хана, потому что неудобно было заглядывать во двор просто так, без дела, вот и садились под навесом за скатерти, заказывали если не бараний бок, то хоть миску фула, хоть чашечку мурра, или уж на худой конец брали за мелкую монетку чистой холодной воды в запотевшей чашке, а кому неудобно обойтись так дешево - фруктового льда.
       Сю-юн видел суматоху вокруг, и не замечал. Сильно беспокоило его то, что он совершенно неосведомлен в здешних обычаях и правилах. Впопыхах собираясь в неожиданное и нежеланное путешествие, он не придумал расспросить подробно господ Эр-хи или Дэн-ши, а теперь безжалостно бранил себя за скудоумие. Как узнать, семь или восемь одежд положено надевать в присутствии здешнего царя, или даже девять? Если одеться меньше положенного, можно оказаться непристойно раздетым, а если больше - не оскорбит ли он царственную особу, имея на плечах больше одежд, чем сам повелитель? Должно ли войти в покой и только тогда опуститься на колени, или в помещение, где находится повелитель, надо сразу на коленях и вползать? А если идти - сколько раз нужно остановиться и преклонить колени? Тарс Нурачи не знал ответов на эти и столь многие еще вопросы, которые чем дальше, тем сильнее беспокоили Сю-юна. Впервые предстать перед царем и нарушить все мыслимые правила и приличия! Навлечь несмываемый позор на самого себя и, что страшнее, на господина, отличившего своим выбором и доверием самого никчемного из слуг! Сю-юн не мог ни есть, ни спать от этих мыслей, и красота не возвращалась к нему. Тогда Тарс, обеспокоенный этим еще сильнее, чем Сю-юн - парадным церемониалом хайрского двора, заставил его пить травяные отвары, от которых сон приходил как вражеское войско, скорое и беспощадное. Но эти отвары были еще приятны на вкус. А вот для того, чтобы Сю-юн не отворачивался от еды, Тарс пичкал его снадобьями такими горькими, что Сю-юн принялся есть через силу, лишь бы успокоить купца и избавиться от лечения. Тарс ликовал: помогает! И правда, обильная еда и долгий отдых вернули свежесть лицу, блеск глазам, плавность движениям. Пора, решил купец, и Сю-юну сказал: пора.
       Что же было делать? В конце концов, решил Сю-юн, кто такой этот здешний царь? И надо ли так переживать, будто должен предстать перед самим Золотым Драконом? И разве Сю-юна вина, если у здешнего владыки не найдется более девяти парадных одеяний? Сю-юн снова раскрыл ларцы и укладки, перебрал наряды и выбрал пять нижних одеяний, одинаковых, цвета бледно-алого винограда, еще одно из багряного шелка, поверх него - из весенне-зеленой парчи, и два самых верхних: одно алое с узорной каймой, а другое прозрачное из шелковой дымки, с синим узором по белому фону. Прическу он сделал самую простую, потому что это всегда надежней, если нельзя рассчитывать на помощь специально обученных слуг, и потому что нечему в мире сравниться с красотой хорошо выхоленных, густых волос, соперничающих длиной с парадными одеяниями. Так что Сю-юн только две пряди по бокам лица смочил рисовым крахмалом, разведенным в воде и высушил у жаровни, придав нужную форму. Серебряными щипчиками удалил волоски бровей, тщательно набелил лицо и тушью провел две широкие черты на лбу, придав лицу выражение сосредоточенной почтительности, но в то же время не лишенное и нежной беспомощности, выражение, как раз вошедшее в моду при ыском дворе, в точности как показывала ему госпожа Хон. Алым мазнул по верхней губе, как раз посередине.
       Нарядившись, вышел во двор, где стояли уже готовые носилки, сел в них, с помощью слуг уложив красивыми складками полы всех девяти своих одежд, спрятал в рукаве маленький веер на сосновых планках и приготовился отправиться навстречу своей судьбе, какой бы она ни оказалась.
       Тем временем, закончив сборы, Тарс вывел целый караван носильщиков из хана на улицу и послал вперед, во дворец, дабы груды подарков предварили его собственное появление. Расписанная зеленоватыми прозрачными тенями посуда из тончайшей белой глины была вынута из соломы, освобождена от многих слоев обертки и заново уложена в длинные ларцы с перламутровыми узорами на крышках. Шкатулки из черепахи, резного нефрита, ароматного дерева и серебра, свертки прозрачного дымчатого шелка и пятицветной парчи, веера, заколки, вышитые одежды, кипы тетрадей из превосходной бумаги, ковры и узорные циновки - все, сложенное на огромных подносах, предназначенных для подношений царю, было доставлено к воротам дворца к часу послеполуденного приема.
       Множество слуг собралось в воротах и выглядывало из окон, потому что давно не видывали во дворце таких подношений. С тех пор как умерли отец и старший брат нынешнего царя - не видели ни разу.
       С позволения привратника все вносили во двор и складывали перед широким крыльцом. Ковры развернули и расстелили на ступенях, открыв их мягкие цвета, необычайный выпуклый узор: кудрявые облака, бело-розовые цветы, длинношеих птиц.
       Последними внесли и поставили посередине носилки, занавешенные плотным шелком цвета кураги с редким цветочным узором.
       Следом вошел купец, одетый по-аттански, сверкающий перстнями, намасленной бородой и золотым шитьем кафтана. Хозяйским придирчивым взглядом он охватил все громоздящееся на белом песке великолепие, почтительно сложил на животе руки и отвесил глубокий поклон в сторону крыльца.
       Далеко за его спиной теснились у открытых ворот любопытные, сопровождавшие шествие от хана до дворца. Стража грозно покрикивала и ударами ножен и древок копий возвращала обратно тех, кто под напором сзади вываливался из толпы во двор.
       Расписанная зеленоватыми прозрачными тенями посуда из тонкой белой глины была вынута из сундуков, освобождена от многих слоев обертки, переложенных соломой, и заново уложена в длинные ларцы с перламутровыми узорами. Шкатулки из черепахи, резного нефрита, ароматного дерева и серебра, свертки прозрачного дымчатого шелка и пятицветной парчи, веера, заколки, вышитые халаты, кипы тетрадей из превосходной бумаги, сложенные на огромных подносах, специально предназначенных для подношений царю, ковры и узорные циновки, и многое-многое сверх того было доставлено к воротам дворца к часу послеполуденного приема. С позволения привратника все вносили во двор и складывали перед широкой лестницей. Ковры разворачивали и стелили на ступенях, открывая их мягкие цвета, необычайный выпуклый узор: кудрявые облака, бело-розовые цветы магнолии, нездешних птиц.
       Потом внесли и поставили посередине носилки, занавешенные плотным шелком цвета кураги с редким цветочным узором.
       Следом вошел купец, одетый по-аттански, сверкающий перстнями, намасленной бородой и золотым шитьем одежды. Хозяйским придирчивым взглядом он охватил сразу все громоздящееся на белом песке великолепие, почтительно сложил руки на животе и отвесил глубокий поклон в сторону крыльца.
       Далеко за его спиной у открытых ворот толпились любопытные, сопровождавшие шествие от хана до дворца и во все увеличивающемся количестве присоединявшиеся по пути. Стража грозно покрикивала и ударами ножен и древок возвращала обратно тех, кто под напором сзади вываливался из толпы во двор.
       Купец стоял согнувшись и глядя на загнутые носки своих парадных туфель красной кожи, расшитых цветным шелком. Концы пояса, свисавшие по обеим сторонам, касались бахромой песка. Наконец шум сзади смолк и разлилась торжественная тишина. Выждав, сколько положено, купец распрямил спину. Царь уже стоял наверху лестницы, окруженный свитой, и тени от опахал плавно скользили по его лицу и одеждам.
       Он сделал милостивый жест рукой, и купец поспешил приблизиться и опуститься на колени, воздев руки и произнося положенное приветствие.
       - И тебе блага по чину, купец, - задумчиво ответил царь. - Чего же ты намерен просить, если владеешь стольким?
       - Нет, о счастливый царь! - воскликнул купец. - Все, что ты здесь видишь, принадлежит вовсе не твоему ничтожному слуге, а тебе самому и является подарком от твоего брата, моего государя Эртхиа Аттанского.
       Акамие только сложил ладони: неподходящее время, чтобы давать волю чувствам. Но хотелось удостовериться в том, что купец этот действительно встретил Эртхиа в дальних краях, где-то, где пересеклись дороги торгового человека и странствующего царя, и что привез он свежие новости о брате и его спутнике-ашананшеди.
       - Где же ты его встретил?
       - Выпало мне счастье встретить моего государя на краю мира, куда до сих пор и караваны не ходили, и сказал мне государь: "Собираешься ли ты домой, о слава купцов?" И я сказал ему: "Повелитель вселенной, я собираюсь домой". И тогда сказал мне государь: "Как же ты собираешься туда попасть?". На что я ему ответил: "Здесь тоже светит солнце, значит, мы еще на этой стороне мира, и раз так - есть путь обратно, и я пойду, пока не приду домой". Тогда государь сказал мне: "Не отвезешь ли ты подарки возлюбленному моему брату, повелителю Хайра?" "Это для меня обязательно и неизбежно!" - ответил я. И я взял то, что мне было поручено, и погрузил на верблюдов вместе с моим товаром, и пустился в путь, преодолевая степи и пустыни, и моря, и высокие горы, и непроходимые чащи, и клянусь, то, что видел я, до сих пор не видели глаза человеческие. И вот я пришел и доставил тебе, о счастливый царь, то, что было повеление доставить, и вот конец моей истории, и все.
       Акамие обвел взглядом сверкающие груды, посмотрел на ковры под ногами.
       - Большой караван ты привел, купец. Торгуй у нас, и да будет Судьба милостива к тебе за твою отвагу. Не передавал ли мой возлюбленный брат какого-нибудь известия? Что дороже подарка...
       - Есть письмо для тебя, прекрасный владыка, собственноручно написанное моим государем. Вели своему вельможе взять его и поднести тебе, ибо я не смею приблизиться к твоему сиянию.
       - Приблизься и поднеси мне его сам, ты, пронесший его от края мира.
       И царь почтил купца, позволив ему подойти к лестнице и на коленях подняться по застеленным коврами ступеням, и сам спустившись на ступеньку навстречу ему.
       Черепаховый футляр сразу занял и наполнил руки, и зазнобило от нетерпения остаться одному, извлечь свиток, развернуть и пробежать его жадно в первый раз, во второй и в третий, а потом медленно, слово за словом, строчку за строчкой... Сначала надо было отпустить купца.
       Акамие окинул быстрым взглядом двор.
       - А что там? Там, в носилках?
       - Это тоже подарок от государя Эртхиа, - ответил купец и лицо его приобрело слегка игривое выражение. - И доставить его в сохранности было труднее прочего. Невольник, искусный в танцах, игре на заморских инструментах, чтении и письме на языке той страны, откуда он родом. Государь Эртхиа посылает его тебе - вместе с книгами, написанными на этом языке, ты найдешь их вон в том ларце и вон в том. В пути, по желанию государя, невольник учил хайри, которым я владею. Теперь он сможет перевести для тебя и, если будет на то твоя воля, продиктовать писцам эти книги, подобных которым не написано в наших землях. Государь Эртхиа сам подробно объяснил мне все это и наказал беречь его и доставить в сохранности, что я и выполнил. И этот невольник прекрасен до предела красоты, если только позволительно говорить о чьей-то красоте, склонившись в лучах твоего совершенства.
       - Ты будешь вознагражден, - нетерпеливо кивнул царь. - Какова цена твоих трудов?
       - О дивный повелитель, тебе нет нужды беспокоиться об этом, я только выполнял поручение моего государя. Не может и речи быть о вознаграждении.
       Царь выслушал его, обернулся и отдал распоряжения хранителю казны.
       - Итак, слава купцов, торгуй у нас - тебе выдадут все необходимые дозволения. Кроме того, завтра покажи свой товар распорядителям дворца. То, что они выберут, будет щедро оплачено, - царь взмахнул рукой, отпуская купца. И обернулся к стоявшему рядом ан-Эриди. - Пошли к привратнику, пусть закроют ворота. Непозволительно так искушать посетителей, и сколько стражи потребовалось бы поставить!
       Ан-Эриди кивнул и в свою очередь повернулся к придворному чином ниже. Акамие же, передав корону в руки молодого ан-Шалы, сбежал по ступенькам и, огибая расставленные подносы с добром, приблизился к носилкам. Наклонившись, он отвел занавеску и заглянул внутрь.
       
       Рисунок на веере был "Сосновая ветка", и планки, вырезанные из сосны, согретые в руке, испускали тонкий аромат.
       Сю-юн держал полураскрытый веер на коленях, сложив руки одна поверх другой, и ни о чем не думал. Это было время ожидания, когда требовалось одно: быть готовым в любое мгновение предстать перед повелителем этой страны. Сю-юн знал, что краски на лице наложены безупречно, волосы гладко лежат вдоль спины, а две широкие пряди по обеим сторонам лица образуют изящный овал, почти сходясь немного выше нарядного пояса. Полы верхнего халата, громоздясь высокими складками, занимали почти все свободное пространство внутри носилок. Взгляд отрешенно-спокоен, лицо неподвижно. О чем еще думать? Только пестовать в себе и сохранять это состояние полного соответствия каждому мгновению. Поскольку мгновения одно за другим притворялись одним и тем же, наиболее соответствовала им полная неподвижность. Замерли складки, замерли пряди, замерли ресницы. Не было ничего, кроме верности долгу и едва уловимого запаха сосны.
       Очень легкие шаги, едва шурша по песку, приблизились. Еще не он. Занавеска качнулась. Совершив малый поклон, Сю-юн поднял глаза.
       Тот, кто смотрел на него с любопытством и сочувствием, был молод, светловолос и очень высок: ему пришлось нагнуться, чтобы заглянуть внутрь плетеного короба. Сю-юн не стал пристально разглядывать его, чтобы не показаться дерзким, но успел заметить портившие лицо бледность, длинный шрам и чересчур большие глаза. Слуга? Но слишком много драгоценностей. Должно быть, вельможа, решил Сю-юн, и еще раз поклонился. Все правильно. Отчего он вдруг решил, что сразу предстанет перед царем? Так и должно быть. Прежде чем предстать перед господином, необходимо получить одобрение сведущего слуги.
       - Ты понимаешь нашу речь? - ласково спросил молодой вельможа. Сю-юн кивнул.
       - Прекрасно. Как тебя зовут?
       Сю-юн ответил. Как? - переспросил вельможа. Сю-юн терпеливо повторил, зная уже по опыту, что его имени правильно выговорить здесь не могут, и объяснил:
       - Имя цветка. Он белый, жить в воде и распускаться по ночам.
       Акамие сначала не уловил смысла, следя за тем, как своевольно меняются местами и умножаются числом ударения в порхающей речи чужеземца. Потом понял.
       - Я знаю такой цветок. По-нашему - Айели. Сиуджин?
       - Сю-юн.
       - Тебя проводят во внутренние покои. Мы увидимся позже. О тебе позаботятся.
       Помолчал, вздохнул, добавил:
       - Добро пожаловать.
       И опустил занавеску.
       
       Об отпечатке ладони
       
       “А в доказательство того, что все написанное мною - истинная правда, я попросил его приложить руку к письму, чтобы ты мог видеть, и удивляться, и верить”, - прочел Акамие и послушно удивился: ниже, коричневый, как и должна быть слегка обожженная бумага, растопырился оттиск ладони, как будто намазали руку краской и приложили, но кое-где бумага прогорела насквозь и осыпалась черной пылью.
       Если это и не было бы истинной правдой, это было слишком прекрасно, чтобы Акамие мог не поверить. Вымысел ведь не смеет быть прекрасней правды, и как только он достигает совершенства, тут же и принимается на веру : так оно и было. Тахин обещал услышать голос своей дарны даже на той стороне мира, вот и услышал, когда Эртхиа сложил песню о нем. Огонь пожрал тело - огонь и вернул его. Во всем этом выражалась такая полнота равновесия, что сомневаться было смешно и кощунственно. Не говорил ли Сирин: “Судьба любит соответствия”.
       Акамие внимательно изучал отпечаток: уверенный, четкий, длинные пальцы, способные ловко управляться с рукоятью меча и стремительно пробегать по ладам. Акамие положил себе хранить это письмо в отдельном своем ларце вместе с другими памятками его привязанности к всаднику из Сувы. Может быть, Судьба позволит ему своими глазами увидеть Тахина и сказать, как он любит его. Может быть, Акамие даже осмелится просить о чести называть его братом. А Эртхиа - тот, конечно, уже побратался с ан-Араваном. Эртхиа каждому брат, кто тронет его сердце, а сердце у него чуткое, как слух матери у колыбели. Только зачем же он послал в такую даль это чужеземца, такого юного и хрупкого? Не для того же, в самом деле, чтобы переводил книги? Может быть, бедствия и гонения грозили ему дома, и Эртхиа предпринял это, чтобы спасти? Ни слова толком о нем в письме.
       Надо идти и говорить с ним, и разбираться самому. Но раньше непременный ужин с сотрапезниками, обычай, восстановленный по настоянию ан-Эриди. Но еще раньше ашананшеди. Им - рассказать о стране Ы.
       Не чувствуя в себе сил еще и на это промедление, Акамие просто оставил полураскрученный свиток на столике, похлопал ладонью рядом: читайте. В письме было и описание пути, выведанное у купца, и все, что успели узнать об обычаях и порядках родины Ашанана. И про Тахина. Дэнеш ведь говорил, что имя Кав-Араванского узника, великого мастера парных клинков, не забыто у ашананшеди. Читайте. Прикоснитесь к отпечатку его руки. Никто из вас не ответит, почему от Дэнеша вести нет. Я и не спрошу.
       
       О нетерпении царя
       
       От сотрапезников Акамие отделался быстро. Прежде он собирал их, раз уж на этом настаивал вазирг, чтобы еще раз просмотреть и обсудить полученные от наместников послания, подтвердить и разъяснить отданные распоряжения, проверить счетные книги. Сотрапезники (тогда ан-Реддиль еще не входил в их число) не смели выразить неудовольствие. И только ан-Эриди однажды попросил царя распорядиться, чтобы унесли вино и лакомства, и отослать певцов.
       - Или отдых и удовольствия, или труды правления. Я слишком стар, повелитель, чтобы совмещать занятия столь противоположные!
       - Старый хитрец, - пробормотал Акамие, но приказал унести прочь тетради и свитки.
       И все же - трудно было превратить собрание людей, полезных трону, в дружескую пирушку. Сотрапезников выбирал сам, и Акамие с ним не спорил, кроме одного-единственного случая. Появление за трапезой Арьяна ан-Реддиля вызвало немалое замешательство, но быстро все уладилось: между удалым насмешником певцом и старым мудрым ан-Эриди вечера потекли, как река между обрывистым и пологим берегами. Много пили, пели и смеялись, и Акамие приглядывался к своим вельможам, а они - к царю, и так привыкали друг к другу.
       Но сегодня промедление изводило Акамие. Проницательный ан-Эриди, выждав приличное время, попросил позволения покинуть застолье под излюбленным и удобнейшим предлогом старческого нездоровья. Цену этим жалобам знали все и прекрасно. Вскоре его примеру последовали один за другим остальные сотрапезники, и Акамие осталось только снизойти к их изобретательным объяснениям и отпустить по домам в сопровождении слуг, несших кувшины вина и свернутые скатерти с угощением.
       - Приведите его! - потребовал Акамие, едва переступив порог ночной половины.
       Один из евнухов смиренными жестами привлек внимание царя, чтобы спросить:
       - Повелитель желает, чтобы его умастили и убрали, как положено, или пусть остается в своем?
       Акамие остановился, оглядел серьезные, исполненные почтительного внимания лица евнухов. Ай, спасибо, Эртхиа.
       - Приведите его - немедленно, как есть.
       
       О прибывшем издалека
       
       Рисунок на веере был - сосновая ветка.
       Евнух окликнул с порога:
       - Царь желает видеть тебя.
       Сю-юн плавно поднялся, оставив кисти опущенных рук соединенными, одна поверх другой, чуть вывернув их тыльной стороной кверху, самыми кончиками пальцев придерживая веер. Складки одеяний ожили, заиграли тенями и бликами, распрямились и потянулись следом за ним, шурша и присвистывая.
       Евнухи откинули и придержали завесу на двери, чтобы пропустить поток шелка, заполнивший проем во всю ширину.
       С потупленными глазами и смиренно опущенной головой Сю-юн вступил в просторный покой и тут же у порога опустился на колени и пополз, то и дело останавливаясь, чтобы совершить глубокий поклон.
       Акамие наблюдал за ним, сидя, по своему обыкновению, на подоконнике. Он был озадачен и даже расстроен, но сделать ничего было нельзя, по крайней мере, теперь, сразу. Зачем ему еще один слуга - и слуга с такими глазами, как два узких черных зеркальца, в которые не заглянуть, с таким именем, от которого горько во рту и наворачиваются слезы?
       Сиуджин остался на коленях, со склоненной головой, посередине комнаты, не смея поднять взгляд на господина. Акамие смотрел на него и молчал, не зная, что сказать, и смотрел так долго, что сквозь пелену в глазах и сквозь эту склоненную фигуру в ворохе шелков проступила другая, на этом же месте, в такой же поздний час, с такой же покорностью в склоненной шее и плечах, в сложенных руках, в терпеливой неподвижности. Акамие не мог не узнать - и узнал, и согласился с этим узнаванием. Он сам, это он сам.
       И Акамие быстрыми шагами приблизился и опустился на ковер перед чужеземным рабом, взял за руки и заглянул в лицо. И такую растерянность, такое горькое разочарование он увидел в его лице, утратившем неподвижность, что сам растерялся.
       - Что ты? Что с тобой?
       - Я думать... Смею сказать... Прошу меня простить... Мне сказать... - торопливо забормотал Сю-юн, меняя местами ударения, путая слова хайри с родными.
       - Что случилось? - всерьез забеспокоился Акамие.
       - Мне сказать - царь... что к царю...
       Акамие сдвинул брови, вслушиваясь в его шепот. Подумал немного. Осторожно спросил:
       - Ты ожидал увидеть царя?
       Сю-юн кивнул:
       - Прошу меня простить.
       - А увидел меня. И огорчен?
       Сю-юн промолчал. Акамие слегка сжал его руки и отпустил.
       - Ну конечно, конечно... Ты надеялся - к царю, а тут...
       - Если высокородный господин считать меня достойным, - вкрадчиво произнес Сю-юн.
       - Да. Я понимаю.
       Сю-юн тоже кое-что понял. Этот вельможа, видимо, очень близок к царю, может быть, даже состоит при его опочивальне. Может быть, даже... Но этот шрам? В Ы такого и близко ко дворцу не подпустили бы. Но если шрам был не всегда, если на здешний вкус такие большие глаза вовсе не уродство, то очень может быть, что прежде... Да, конечно. И теперь, зная вкусы государя, он отбирает для него наложников? Да. Почетная должность. Огромная власть. Сю-юн понял: во что бы то ни стало надо добиться благосклонности вельможи. Для начала он совершил еще один поклон, из самых глубоких, почти как царю. Но запомнил: пальцы у вельможи сплетаются, ему то и дело приходится расцеплять их, и взгляд убегает куда-то в сторону, и плечи сводит, как в ознобе. Отчего бы это?
       - Царь не примет тебя сегодня. И завтра тоже. Твоей вины здесь нет - он занят.
       Сю-юн кивнул.
       - Расскажи мне о себе. Как случилось, что Эртхиа... государь Эртхиа Аттанский вздумал послать тебя м... моему царю в подарок?
       - Мой господин сказать мне, государь Эр-хи просить его найти для своего брата, повелитель Хайра, такой же или лучше, чем его недостойный слуга.
       - Чем - кто? - переспросил Акамие.
       - Чем я, - скромно потупил глаза Сю-юн. - Но не найти.
       - И поэтому...
       - И поэтому мой господин оказать мне честь повелеть отправиться служить повелитель Хайра.
       - Так у тебя был уже господин?
       - Да, - качнулся в поклоне Сю-юн. - И быть всегда доволен мной. Именно он советовать государю Эр-хи выбрать меня.
       Этот красивый, с набеленным лицом, с нелепыми черточками вместо бровей - прислан, чтобы стать рабом? Эртхиа искал лучшего. Чтобы переводить книги? Нет. Для чего? Непонятно это закрашенное лицо, непонятны эти зеркальные глаза. Что там с господином, который отослал его так далеко - его, лучше которого не нашлось? Почему?
       - Царь поручил мне заботиться о тебе, пока сам он занят.
       Да, так. Назваться сейчас - приобрести слугу, раба, которых и так в избытке. Прежде стать другом - потом открыться.
       И Акамие уже уверенно повторил:
       - Позаботиться о тебе. И сначала устроить тебе удобное жилье, чтобы тебе не было тоскливо в непривычном. И приставить к тебе толковых слуг. Но это все завтра. Ты успеваешь за мной? Я хочу сказать - ты понимаешь, когда я так быстро?
       - Каждое слово - нет. Все - да.
       - И я понимаю тебя. Вот! Хорошо бы... Царь повелел, чтобы ты начал учить меня своему языку. Я хочу... То есть, чтобы я тоже мог читать царю эти книги - если они покажутся ему занимательными.
       Сю-юн понял, чего добивается вельможа. Посмотрел еще раз на его сцепленные пальцы. Печально стать соперником человека могущественного, когда ты сам даже не очень хорошо понимаешь здешний язык. Ну что же. Так, видно, суждено. У Сю-юна было еще кое-что в запасе.
       - Прошу меня простить...
       - Что такое?
       Сю-юн извлек из рукава листок полупрозрачной зеленоватой бумаги, сложенный в узкую полоску и завязанной сложным узлом.
       - Срочное дело. Смею сказать: письмо господина Дэн-ши. Вручить повелителю. Срочно.
       - От господина... как? - Акамие переменился в лице.
       - Дэн-ши.
       Рука Акамие мелькнула, но так же стремительно рука Сиуджина юркнула за отворот одежды, а сам он низко склонился, самым почтительным образом, однако письмо оказалось совершенно недосягаемо для Акамие.
       - Прошу меня простить.
       Акамие нахмурился.
       - Дай мне. Я отнесу его царю.
       - Только я сам. Только ему. Смею сказать: письмо написано на дэй-си. Только я мочь читать для царя.
       - Да?
       Акамие покусал губы, сцепил и расцепил пальцы.
       - Послушай, царь будет недоволен. Дай мне письмо.
       - Ни в коем случае, - твердо ответил Сю-юн, понимая, что благосклонность приближенного утрачена безвозвратно.
       - Ну тогда переведи мне, а я пойду к царю и передам ему слово в слово...
       - Прошу меня простить. Ни в коем случае невозможно.
       Сю-юн выпрямился, решительно глядя перед собой, веером прикрывая отворот одежды, за которым скрывался заветный листок. Он делал только то, что должен был сделать. Господин Дэн-ши сказал: только царю, из рук в руки, сразу по прибытии.
       Акамие кусал губы, исподлобья глядя на Сиуджина.
       - Я должен получить это письмо.
       - Я умирать - высокородный господин взять. Я навеки опозорен.
       Лицо забеленное, неподвижное.
       - Ну хорошо, - согласился Акамие после долгого молчания. - Спрячь его получше, да смотри, не потеряй. Нет сомнений: родина ашананшеди именно там, откуда ты родом.
       
       О сомнениях царя
       
       Оставшись один, Акамие не мог заснуть. Не надо ли было сразу открыться? К чему эта игра?
       Прости, Судьба, мою неблагодарность, какое счастье - не быть царем. Чем были годы, проведенные на ночной половине? Не самое счастливое время в его жизни, так, но... Все, что он знал, все, из чего мог выбирать: ложе и трон. Что бы он выбрал?
       Выбора-то и не было.
       Но вернуть, хоть ненадолго, свободу быть существом, хоть бы и мнимо, подневольным, беззаботным, не виновным ни в чем из того, что с ним происходит.
       Он не знает, кто я, он не знает, повторял Акамие. Как заклинание.
       У него был друг - старый мудрый Ахми ан-Эриди, вазирг, учитель.
       У него был друг - бесстрашный и беспечный Арьян ан-Реддиль, воин, поэт, непоседа.
       У него был друг - умница Хойре, евнух.
       Но ему так не хватало Айели, такого же, как он сам, только слабее, кому он мог бы стать опорой, и кто его понимал бы, говорил бы с ним на одном языке. Ничто не повторяется. И чем настойчивее прельщают сходства и соответствия, тем пристальнее следует искать губительную разницу. Акамие знал это, но знанием вычитанным, не своим. Сиуджин. Айели. Чужеземец, беззащитный здесь. Нежный. Брат. Маленький брат. Айели. Нежность пришла на смену горечи.
       Так и не заснув, провел ночь, разглядывая листы с картинами, на которых изображались вершины гор и верхушки сосен, облака, водопады между ними, гнутые крыши сквозных беседок. И люди, лицом похожие на Дэнеша, играли на флейтах, на маленьких барабанчиках, подносили к губам чашечки не больше лепестка розы, взмахивали голубыми клинками, хмурили брови, страшно выкатывали глаза и кривили угрюмые рты.
       Рано утром, задолго до облачения в царское, поспешил в покои, отведенные Сиуджину. Следом несли накрытые для утренней трапезы столики.
       Сиуджин спал на полу, стащив два одеяла с постели: на одно лег, другим накрылся. Вместо подушки из-под щеки выглядывал плоский ларец. Распущенные волосы лежали рядом на полу, их было так много, что они казались посторонним существом, отдельным от Сиуджина. Они были больше Сиуджина.
       Акамие приблизился, чтобы лучше разглядеть его, пока спит. У него в самом деле не было бровей, лицо казалось смуглым, с болезненной желтизной. Белила размазались, запятнав одеяло. Неужели он лег, так и не смыв краску, потому что ожидал все-таки встречи с царем?
       Сзади послышался придавленный вздох: кто-то, долго не дышавший, попытался вздохнуть неслышно. Два евнуха из младших, принесшие столики, наблюдали за царем, вытянув шеи. Достаточно было слегка нахмурить брови - они исчезли за колыхнувшейся завесой.
       Акамие снова повернулся к Сиуджину. И встретил острый взгляд - ни следа сонной дымки. От неожиданности этот взгляд показался враждебным. Акамие вздрогнул. Хотел сказать: вот ты какой! - а теперь, после этого взгляда, говорить было трудно. Рукой повел в сторону столиков. Сиуджин отбросил одеяло, поднялся на колени, согнулся в поклоне. Знаками показал, что должен поправить краску на лице.
       - Просто умойся, - предложил Акамие. Он был смущен и расстроен.
       Сиуджин перевязал волосы бумажным крученым шнурком и принялся стирать остатки белил листками тонкой бумаги. Акамие онемел: такой тонкой он даже не видел раньше никогда, а уж ему привозили много всяких диковинок из принадлежностей для письма.
       Они уселись возле столиков, Акамие - скрестив ноги, Сиуджин - подобрав под себя.
       - Сегодня отдыхай весь день, - сказал Акамие. - Вечером я приду, чтобы ты учил меня своему языку.
       - Нужно ли мне быть готовым предстать перед повелителем сегодня? - озабочено спросил Сиуджин.
       - Сегодня - нет, - чувствуя, что краснеет, ответил Акамие. - Отчего ты так торопишься?
       - Нет. Я ждать столько, сколько угодно повелителю, но надо знать заранее, чтобы...
       - Да. Я обещаю, что не дам застать тебя врасплох. Но послушай, кланяться во время еды вредно, так учат наши врачи: это беспокоит желудок и нарушает равновесие соков.
       Так и пошло: он приходил утром, приходил вечером, не оставляя ни крохи себя Арьяну и Хойре, и только с ан-Эриди он бывал подолгу - ради дел правления. Он приходил утром и наблюдал, как Сиуджин рисует себе лицо, как укладывает волосы шелковыми облаками над головой, как вонзает длинные шпильки с резными навершиями, запахивает на себе немыслимых отливов шелка, завязывает пояса удивительными узлами. Вечером он приходил, и они садились в библиотеке, окружив себя светильниками, вооружившись один - тростниковым каламом, другой - хорьковой кистью, и просиживали по полночи, толкуя друг другу мудреные слова, объясняясь при помощи рисунков, на пальцах, устраивая порой целые представления. Акамие восхищала точность и красота всех движений и поз Сиуджина. Он был такой же, и он видел, что Сиуджин понимает это о нем самом ответным пониманием, и так же восхищается движениями и позами, жестами и походкой. Они старательно подражали друг другу, выговаривая чужие слова, и Акамие казалось, что Сиуджин больше преуспел в этом, хотя его выговор порой смешил до слез.
       Каждый раз Акамие спрашивал, не потерялось ли письмо, и требовал показать его хотя бы издалека. Сю-юн вынимал из рукава плоский ларчик, тот, что служил ему изголовьем, приподнимал крышку. Край зеленоватого листка призрачно светился. Акамие кивал, и Сиуджин прятал ларчик в рукав.
       За это время перестроили покои для Сиуджина, сделав, как на рисунках. Удалили стену, отделявшую комнаты от сада и пристроили веранду с деревянной крышей, перекопали и заново насадили принадлежащий к этому покою уголок сада, вместо фонтана выкопали небольшой пруд, проложили русло для извилистого ручейка, устроили крохотный мостик. С гор привезли несколько старых арчовых деревьев с перекрученными, извитыми стволами, с корнями, выступающими из земли, в глубине сада соорудили горку из камней, рядом посадили молоденькую горную вишню. Царя развлечет это, уверял Акамие. Не передумал ли ты, не отдашь ли мне письмо? Нет. Ну хоть покажи.
       - Ты надежный сторож. Что, если царь внезапно заболеет и умрет, так и не прочитав письма? - Акамие незаметно сложил пальцы в отводящий злое знак.
       - Я выполняю свой долг, - потупился Сю-юн. - А высокородный господин - свой?
       В его вопросительной улыбке Акамие почудилось осуждение.
       - Ты думаешь, это я не допускаю твоей встречи с царем?
       Сю-юн уклончиво улыбнулся.
       - Я выполняю его волю, - отрезал Акамие. - Я должен получше узнать тебя, прежде чем...
       - Как угодно повелителю, - согласился Сю-юн, непонятно поблескивая глазами. - И высокородному господину.
       Сю-юн терпеливо ждал, когда повелитель удостоит его своим вниманием. Днем, когда вельможа, опекавший его, бывал занят, Сю-юн садился на веранде с пиба или тинем. Он начинал с того, что кланялся в сторону комнаты, где, как он хотел представить, сидел господин У Тхэ, извинялся за то, что не имеет возможности познакомиться с последними столичными новинками, - и странные, беспокоящие созвучия бередили, расталкивали тишину и будили дремлющих на ночной половине евнухов. Сю-юн наигрывал поочередно все мелодии, которые когда-либо исполнял для господина У Тхэ, и декламировал поэмы, которые читал для него, и пусть здесь никто не мог оценить его искусства, он старался проделывать все это наилучшим образом, и если ему казалось, что исполнение его недостаточно хорошо, он начинал сначала, порой помногу раз, и тогда каждый раз он представлял себе, что господин У Тхэ вот только что пришел и выразил желание послушать музыку или стихи. И когда приближалось время посещения вельможи, господин У Тхэ сообщал, что теперь ему пора, и Сю-юн провожал его до дальней стены (там он придумал калитку) и, кланяясь, прощался с ним.
       И этого ему хватало, чтобы выжить.
       
       О том, что было дальше
       
       Акамие видел, что Сиуджин старается во всем ему угождать, и сам окружал его пристальнейшей заботой. И все-таки Сиуджин пребывал в постоянном и неизменном отчуждении, вежливо прикрытом услужливостью, многочисленными поклонами и извинениями, восковыми улыбками.
       Однажды, когда они сидели с вином и музыкой, Акамие неожиданно даже для самого себя спросил:
       - Ты и с царем будешь таким?
       - Нет, - не задумываясь ответил Сю-юн. - С царем я таким не буду.
       - Ты умеешь быть другим? - недоверчиво улыбнулся Акамие.
       - Умею, - глядя спокойно и просто, сказал Сю-юн. - И я буду с царем таким, как должно.
       - Почему?
       Сю-юн удивился.
       - Я приехал для того, чтобы служить ему. Мой господин доверил мне это поручение, и я ни в коем случае его не подведу.
       Акамие задумался.
       - Очень нелегко угождать царям... - сказал он наконец. - Не знаю, как в других местах, но в Хайре это очень нелегко. Тебе не кажется, что лучше было бы иметь друга, на которого можно положиться, советам которого можно доверять? Отчего ты сторонишься меня, когда я предлагаю тебе искреннюю дружбу?
       Сю-юн помолчал, потом открыто посмотрел ему в глаза.
       - Прошу меня простить...
       Акамие терпеливо вздохнул.
       - Прошу меня простить, но, как говорится, одна жемчужина не может жить в двух раковинах. Мы не можем быть друзьями, хотя я благодарен высокородному господину за его расположение ко мне. Думаю, царь до сих пор не захотел взглянуть на меня, потому что... Мы соперники, разве не так? Прошу меня простить.
       Сю-юн потупился, но складка губ была прямой и твердой. Акамие подвигал кубком по столу, наполнил его и медленно, по глоточку, выпил.
       - Скоро ты убедишься в том, что неправ. Смотри только, не оттолкни от себя царя своей холодностью и расчетливостью. Если я оттягивал час твоей встречи с повелителем, то для твоего же блага. Ты не ошибся: он мне... дорог. Конечно, я стремлюсь уберечь его от разочарований и боли. Насколько это позволяет Судьба. Если он... удостоит тебя своей привязанности, а ты бесчувственный, как евнух, и не способен даже на дружбу...
       - Это не так, - не поднимая глаз, возмутился Сю-юн. - Я не бесчувственный. Прошу меня простить. Но я вижу, что эта часть дома пуста, здесь нет ни одной женщины, кроме служанок, и никого, кто мог бы делить ложе с повелителем. Кроме высокородного господина. Разве он может желать, чтобы кто-то другой уменьшил его долю?
       - Ты правильно рассуждаешь, мой прекрасный Сиуджин, и я не стану с тобой спорить. Скажи мне, можно ли приготовить твои покои к посещению повелителя за один или за два дня?
       - Осталось немного, - с тихим вызовом ответил Сю-юн. - Завтра к вечеру все будет готово.
       - Я распоряжусь, чтобы поторопились. Постарайся закончить все до темноты. После вечерней трапезы царь навестит тебя. Раз ты так хочешь. Но уж, прошу меня простить, - Акамие очень похоже поклонился, - ничему не удивляйся. Ничему.
       
       И, как обещал, пришел вечером. Евнухи распахнули перед ним завесу, сдвинули в сторону бумажную дверь.
       Сю-юн во всем великолепии шелковых одежд, слоями выглядывавших одна из-под другой, и огромной прически, неведомо как державшейся всего на двух длинных прозрачных шпильках, качнулся в низком поклоне и застыл, выпрямившись, но не поднимая головы. Курильница у стены выпустила извилистую струйку дыма, на свой лад повторившую изгибы складок, каскадом окружавших Сю-юна, извивы облаков на ширмах.
       Акамие задвинул дверь за спиной. Он стоял и молчал, а потом сказал вовсе не то, что собирался.
       - Прости. Ты действительно прекрасен. И я не хотел посмеяться над тобой. Я искал твоей дружбы, потому что одинок здесь, потому что... Ты ожидал другого? Нет, меня ты не обманешь, ты не смог бы никому отдать твое сердце, хоть бы твой господин тысячу раз приказал тебе это. Я понял, тебе нельзя оставаться здесь. Ты поедешь домой - через несколько дней, не позже, как только соберут караван. Я найду этого купца, и он доставит тебя невредимым, так же, как привез сюда, не будь я царь этой благословенной страны. Я дам хорошую охрану. Лучшую, какая бывает на свете. Прости меня. Прости.
       Он только на миг осмелился заглянуть в распахнувшиеся глаза на белом, как белая бумага, лице, и, забыв о новом устройстве дверей, стремительно шагнул прямо сквозь.
       Тут же вернулся, с досадой перешагнул разорванный край, протянул руку.
       - Письмо.
       Сю-юн, путаясь в многослойных рукавах, достал листок. Сжав его в кулаке, Акамие кинулся прочь.
       
       О ...
       
       Там, где был затянут узел, бумага смялась и волнилась мелкими морщинками. В середине в несколько столбцов выстроились черные значки, похожие на спутанные клубочки. От волнения или еще почему Акамие не мог найти ни одного знакомого. Хрустящий листок в пальцах ознобно подрагивал. Я успокоюсь, сказал себе Акамие. Я успокоюсь и попробую прочесть его. Сам. И от своей вины, и от обиды стало невозможно обратиться за помощью.
       Но успокоиться долго не удавалось, а когда удалось, он понял, что заснул, и его будят. Он рывком поднялся, прикрывая глаза ладонью.
       - Что?
       Ашананшеди посторонился, и Акамие увидел второго, стоявшего чуть поодаль и державшего за руку выше локтя Сю-юна, поникшего, в разметавшихся одеждах. Узел волос, полурассыпавшийся, лежал на плече, единственная шпилька косо торчала из него. В свободной руке ашананшеди держал длинный нож с чуть изогнутым голубоватым лезвием и косо срезанным острием.
       - Что это? - повторил Акамие. Он не вполне пришел в себя после внезапного пробуждения, и его растерянность только возросла.
       Первый ашананшеди распахнул одежду на Сю-юне и стала видна как бы тонкая красная линия, начинавшаяся над левой ключицей и спускавшаяся на втянутый живот, она оплывала потеками, и складчатые белые штаны пропитались красным.
       - Он пытался убить себя.
       - Откуда у него это?
       Первый ашананшеди раскрыл перед Акамие узкий ларец и вытащил из него дощечку.
       - Двойное дно.
       Акамие подавил дрожь.
       - Оставьте нас.
       Ашананшеди тут же исчезли вместе с ножом и обманным ларцом. Акамие поднялся, взял Сю-юна за руку и усадил рядом с собой на постель. Сю-юн прятал взгляд.
       - Что это ты задумал?
       - Это единственное средство для меня избежать бесчестия, - ровно выговорил Сю-юн, не поднимая головы.
       - Объясни-ка мне это дело.
       - Мой господин назначил мне службу. Я оказался непригоден, не справился, вызвал неудовольствие. Повелитель отсылает меня обратно. Я не посмею показаться на глаза моему господину. Я недостоин жить.
       Акамие опустил лицо в ладони.
       - Какова должна быть твоя служба? Развлекать царя? Угадывать желания? - Акамие повернулся к Сю-юну и с силой встряхнул его за плечи. - А большего ты не хочешь? Мне не нужны игрушки. Что такое твоя служба? Ты не принял моей дружбы, когда считал меня равным. И ты каждую минуту думаешь только о своем господине. И не спорь! - шепотом крикнул Акамие, когда Сю-юн встрепенулся. Сю-юн опустил ресницы. Акамие вытер ему щеку. На пальцах остались белила.
       - Я знаю о тебе больше, чем ты можешь поверить. И я совсем не понимаю тебя.
       - Повелитель все, все понимает, - в отчаянии прошептал Сю-юн. - Я ничего не могу скрыть от него.
       Акамие притянул его к себе за плечи.
       - Неправда. Помнишь, как ты сказал: не каждое слово, но смысл. А я понимаю слова. Но смысл ускользает.
       - Прошу меня простить.
       - Перестань кланяться. По крайней мере, не сейчас. Ты можешь?
       Сю-юн посмотрел в недоумении.
       - Я не знаю, как угодить повелителю.
       - Меньше думай об этом. Как бы я хотел, чтобы ты просто мог уехать. Но теперь я ни за что не отпущу тебя. Не хватает малости: чтобы ты сам хотел остаться.
       - Не имеет значения, чего я хочу.
       - Кажется, я уже понимаю, - вздохнул Акамие. Огляделся. Письмо лежало возле подушки. - Помоги мне разобраться, что здесь к чему.
       Сю-юн почтительно расправил листок.
       - Господину Дэн-ши пришелся по душе обычай обмениваться короткими посланиями в стихах, и он изволил передать со мной такое послание повелителю.
       - Он сам написал это? - удивился Акамие.
       - Кажется, нет, - смутился Сю-юн. - Господин Дэн-ши не умеет писать на дэй-си. Он мог заказать надпись. Есть мастера, которые делают надписи за плату. Эта сделана у очень хорошего мастера.
       - Прочитай.
       Сю-юн произнес. И прижал пальцы ко рту:
       - Теперь я понимаю...
       Акамие тоже понял.
       - Почему я не мог прочесть это? - спросил он.
       - Существуют различные способы начертания, - запинаясь, произнес Сю-юн. - Мы читали написанное уставным почерком, придворными знаками и такими, которые используются для исторических сочинений. Личные письма... такого содержания... пишутся иначе.
       Акамие подумал и произнес на хайри:
       
       Без тебя
       не жизнь
       и не смерть.
       
       - Да, - подтвердил Сю-юн. - Это так. Прошу меня...
       - Хватит. Могу я положиться на тебя? Ты, может быть, меня ненавидишь. Я невольно стал причиной того, что ты разлучен со своим господином.
       - Нет-нет, я буду преданно служить повелителю! Я должен загладить свою оплошность. Повелитель может быть уверен во мне.
       - Разве можно приказать быть другом? - пожал плечами Акамие. - И для этого-то прислал тебя мой брат Эртхиа, да поможет ему Судьба!
       - Будет очень, очень нетрудно выполнить такой приказ.
       - Ложись, - велел Акамие, поднимаясь с постели. - Не хочу, чтобы об этом знали.
       На растерянный взгляд Сю-юна ответил:
       - Я сам займусь твоей раной. Никогда больше так не делай.
       И полез в сундук за нужными снадобьями. И вот его руки смывали кровь, размачивали в вине травяные порошки, накладывали кашицу на чистую ткань и заботливо примащивали ее к ране. А сам он в это время бормотал непонятные Сю-юну слова, повторяя слово в слово за наставником Эрдани, но думал о другом. И, наложив повязку, присел на край рядом с Сю-юном и сказал ему так:
       - Я вижу, что тебе не суждено счастье. Может быть, ты из тех, кто любит один раз. Мне казалось - и я такой. Но... Скажи мне, кто знает, какая любовь - любовь? Может быть, тебе суждено иное счастье, чем ты себе загадал? А если нет, то запомни: мы одной породы, нас Судьба держит в левой руке. В левой - не к добру, понимаешь?
       - Понимаю.
       - Неправильно я говорю. Нельзя так. Мы не знаем, что на следующей странице. Понимаешь?
       - Понимаю.
       - Но и если то же самое, что на этой - все равно, другой книги нам не дадут. Что я хотел сказать? Счастья тебе не дали. По крайней мере, сейчас. Не рви сердце. Я тоже. Ты читал письмо господина Дэн-ши. Он сказал за нас обоих. И за тебя?
       - Да, - шевельнул губами Сю-юн.
       - Ты не можешь вернуться?
       - Ни в коем случае.
       - Так будь со мною, как слуга и как друг. Мы не можем помочь друг другу. Но есть то, чего нам никто другой не даст, в чем нам никто друг друга не заменит: я могу не прятать от тебя мою боль, ты можешь не прятать от меня твою боль. Понимаешь?
       - Понимаю.
       - И боль, и надежды, и радости наши будут - общие. Научи меня всему, что умеешь. И я, если хочешь, буду учить тебя. И так незаметно пройдут наши ненужные жизни.
       
       
       О том, что сделали ашананшеди
       
       Из складок занавеси выступил невысокий, тонкий, темнолицый, с высоко подрезанной челкой, схваченный шнуровками и перевязями.
       Сердце не глаза - не обманешь. На миг окатило счастьем, но кровь еще только приливала к щекам, а в груди уже оборвалось.
       Не он.
       И так каждый раз, когда по его зову или по необходимости ашананшеди представали перед царем. А он все уговаривал себя, и все не мог привыкнуть. Если бы сказать: на кого ни смотрю, вижу тебя.
       На кого ни смотрю, тебя не вижу.
       Нет утешения.
       Ашананшеди поклонился, жестом показал, что должен говорить. Акамие так же безмолвно позволил.
       - Повелитель. Мы уходим.
       И замолчал.
       Акамие кивнул по привычке поощрять собеседника. Только потом понял, что сказал ашананшеди. И понял уж все сразу. Снова кивнул, сказал:
       - В страну Ы.
       - Да, повелитель. Царям Хайра мы уже не служим, ибо ты дал нам волю. Тебе служить обещали, потому что не знали над собой истинного повелителя. Теперь наш долг - немедленно явиться в его распоряжение.
       - И вы оставите меня?
       - Мы не можем тебя оставить, потому что ты дал нам не только волю, но и саму родину нашу, которую отыскал шагата, отправившийся в странствия по твоему приказу. С тобой останется сотня лазутчиков, из тех, у кого уже есть сыновья, чтобы их род мог продолжиться в земле Ашанана. Об этом не будут знать, пусть все думают, что ты, как прежде, под нашей защитой - и никто не осмелится...
       - Идите.
       Ашананшеди оставался на месте, как будто ожидая еще каких-то слов, но у Акамие их не было, и не потому он молчал, что жалел слов для него или для его старших, пославших его. Через силу повторил: идите, и сделал знак рукой: уходи. Но все равно не мог остаться один, кто-то из них, невидимый, был рядом. Детская обида, которая так легко смывается слезами, от этого была остра и неотвязна как дурное предчувствие, и надо было заглушить его, а нечем. Акамие присел на постель рядом со спящим Сиуджином.
       - Хоть ты никуда не денешься от меня.
       
       О строящих козни
       
       Но следующей ночью забылись печали.
       Когда за вечерней трапезой Акамие сидел с приближенными, сделал знак ан-Реддилю. И тот вскоре стал просить у царя дозволения уйти, и получив его, поспешил к потайной калитке, где Хойре встретил его и шептался с ним. А тот, кто сидел среди сотрапезников и видел, как переглянулся царь с ан-Реддилем, тоже стал проситься уйти, но Акамие подумал: “Не годится, чтобы он шел вслед за Арьяном, если он соглядатай - добра не будет”. И отпустил его позже, вместе со всеми. И тот поторопился известить сообщников, что нынче день и час подходящие, и хоть долго ан-Реддиль не посещал внутренние покои, нынче, наконец, будет там.
       И сговорившиеся евнухи собрались у покоев царя, прихватив кто скамеечку, кто курильницу потяжелее, чтобы ударами по голове сбить с ног ан-Реддиля, которого они опасались из-за его силы; и подняли крик, и ворвались в покои, но нигде царя с ан-Реддилем не нашли, ни в библиотеке, ни в опочивальне, ни в других покоях. И пришлось им уйти ни с чем, пристыженным и смущенным до крайности, опасаясь для себя царского гнева, когда все откроется.
       А тот, кто все затеял, поспешил к царице и закричал:
       - Отчего твои ашананшеди не предупредили этих евнухов, что царя нет?! Зачем допустили, чтобы случилось то, что случилось?
       - А что случилось? - удивилась царица.
       Он ей рассказал.
       - Отчего же твой евнух, который тебе обо всем доносит, не предупредил тебя? И где он сам был? - спросила царица.
       - Удача, что он не участвовал в деле нынче ночью. Хоть он останется при царе соглядатаем, а с этими и не знаю, что будет. Пропали они совсем - а царь вовсе евнухам доверять перестанет. Где же были твои ашананшеди?
       - Слушай, что я тебе скажу: ашананшеди ушли из Хайра.
       - Быть не может! Чего не придумает женщина, чтобы оправдаться!
       - Мои, те, что были моего сына Эртхааны, мне сообщили под большим секретом, - и рассказала о письме Эртхиа, о земле Ашанана и об исходе ашананшеди из Хайра. - Но нам от этого не легче. При царе оставили сотню - лучших из лучших. И из моих остались двое, но нынче ночью они не одни в его покоях, и ничего не могли сделать: другие не дали бы им. Вот в чем причина.
       - Значит, теперь мы не можем рассчитывать на твоих лазутчиков?
       - Не можем - кроме крайнего случая. О мой сладкий, что же делать? Мы знаем теперь, что он проводит ночи в доме ан-Реддиля. И что? Там нет евнухов наших, чтобы подтвердить...
       - Но все же!
       - Да нет же, сладкий мой, нет свидетелей - нет и виновных, а в чем его уличить, в том, что ночует не во дворце? А кто запретит царю? Только пища для новых слухов...
       - Хоть это.
       - Да, ты прав. Это пусть, это хорошо. Надо распускать такие слухи. Нет свидетелей, и его не обвинить, но и ему не оправдаться. Но мало, мало! Неужели и впрямь ашананшеди - препятствие неустранимое?
       - Погоди-ка, погоди... Есть одно... Но нечего и говорить об этом. Если б он был царем!
       - Что это значит?
       - Если б он был царем, как его отец!
       - Тогда не было бы нужды уличать его...
       - Я о другом. Знаешь ли ты, о женщина, что царь непременно должен идти с войском и что в походе царя охраняют не ашананшеди - всадники! Среди своего войска царь в безопасности. Есть при нем телохранители, и все - из знатнейших семейств Хайра. Понимаешь?
       - А что тогда ашананшеди?
       - Они заняты разведкой.
       - Все?
       - Все. А теперь, когда их всего сотня осталась, даже если бы сын рабыни вопреки обычаю оставил бы при себе нескольких, что с того? Но нечего об этом говорить. Сын рабыни воевать не станет.
       - Это правда. Он малодушен и изнежен, воспитанный для ложа. Я слышала, что ему противно даже упоминание о войне. Сам он войны не начнет. Но, сладкий мой, разве нет средства начать войну за него?
       - Начать войну за него? Что это значит, женщина?
       - Хайр так велик, а царь в Хайре так слаб. Не найдется ли правителя...
       - ... Который поднял бы мятеж? Женщина! Что нам с этим делать?
       - Убить сына рабыни.
       - А потом?
       - Но, сладкий мой, разве ты не смиришь бунтовщиков, если встанешь во главе войска?
       - Я? - испытующий взгляд.
       - А кто же? Наследник еще мал, кто-то должен опекать его до его совершеннолетия. Кто же, мой сладкий?
       - Я? - взгляд лисы перед приманкой: и хочется, и верить нельзя, но хочется - сильнее.
       - А ты сомневался? Наследник ведь останется в Аз-Захре, а ты будешь с войском. Устрой все как надо, и станешь первым человеком в Хайре, пока царевич не войдет в возраст. Да и мало ли что может изменить Судьба за это время. Она изменяет одни обстоятельства за другими. Джуддатара мне внук. Но сын мне был бы роднее. Что ты на это скажешь, сладкий мой?
       - Скажу: да плодоносит твое чрево мне на радость. Кого же из правителей склоним к мятежу?
       - Сладкий мой, а откуда родом ан-Реддиль, обманувший наши надежды?
       - Но у правителя Ассаниды здесь в заложниках дети. Согласится ли он?
       - Разве нет у него детей, кроме этих? И у кого из правителей дети не в заложниках? И, главное, скажи мне: сможет ли этот мягкосердечный казнить детей? Ассанида нам подходит: сын правителя, живущий здесь заложником, не старше Джуддатары, а девчонка, его сестра, и вовсе мала. Она еще, говорят, мочится в постель. Их ли не пожалеть? Говори об этом правителю Ассаниды, обещай твердо, рассей его сомнения и укрепи в нем надежду. Обещай, что за содействие в избавлении от позора Хайр вернет Ассаниде волю.
       - А ты давно все обдумала, о владычица моя?
       - О чем мне еще думать, одинокой, когда наши заботы уводят тебя надолго от моего лона? Утешься в сегодняшней неудаче: Судьба переменчива. А скажи, сладкий мой, если его убьют всадники, они ведь убьют его... не сразу? - и щурит, щурит длинные глаза.
       - А как бы тебе хотелось, царица моя?
       - Ну... - вздохнула равнодушно, - разве их удержишь...
       
       
       О мнящих себя в безопасности
       
       - Это такая игра - путешествие в Ла. В моей стране есть такая пристань. Между Ла и Унбоном дорога. А это селения по дороге. Нужно переставлять камушки по очереди, как выпадут кости. Кто первый доберется в Ла, тот и победил, - объяснил Сю-юн.
       - Сиуджин научил меня этой игре, и вот: это доска, а на ней дорога. Только мы теперь едем из Аз-Захры в Кав-Араван и обратно.
       - А почему в Кав-Араван? - спросил ан-Реддиль. - Разве не оттуда был ан-Араван, опозоренный и казненный?..
       - Такова моя царская воля, - важно молвил Акамие, и все засмеялись, а он улыбнулся и опустил глаза.
       На самом деле он выбрал дорогу в Кав-Араван, потому что путь этот был когда-то для него страшен, но в Кав-Араване он жил надеждой, и ждал, и дождался встречи. А возвращение из Кав-Аравана было любимейшим его путешествием. Ехали вчетвером: Эртхиа, озаренный весь своим чудесным возвращением с той стороны мира и нетерпением обрести обещанное царство и своих прекрасных жен; Айели, живой, заплаканный и счастливый надеждой увидеть повелителя Лакхаараа; молчаливый как всегда Дэнеш - и сам Акамие, еще не царь, еще свободный, еще вправе сквозь тревогу предчувствовать счастье.
       И теперь, день за днем повторяя в игре два эти путешествия, он заклинал Судьбу, не выпрашивал и не приставал назойливо, но как бы невзначай напоминал: приведи ко мне его, ты ведь сделала это однажды, что тебе стоит? Теперь я знаю, что я выберу, и даже Эртхиа не удастся отговорить меня...
       - Вот горы и долины, вот реки и водопады. Вот города и сады вокруг них, - объяснял тем временем Хойре, - а это постоялые дворы. Кто попал в город, пропускает ход.
       - Почему?
       - А базар! А красавицы!
       - Хм... Ну ладно. Но ты потише о красавицах, - буркнул ан-Реддиль, покосившись на завесу, отделявшую часть комнаты.
       Там, скрытые от посторонних взглядов, сидели Уна и Унана. Они тоже участвовали в празднике: разве не их проворные ручки приготовили лучшие лакомства для драгоценного гостя? Теперь и им можно было повеселиться за чашей вина и веселой беседой, и, поскольку ан-Реддиль принимал своих гостей запросто, можно было не чиниться и время от времени вставить словечко в беседу мужчин. Им было видно все сквозь нечастое переплетение, потому что они сидели близко к завесе, а вот их видно не было, только тени от их рук взлетали и падали.
       Арьян понимал, конечно, что при таких гостях не стоило и прятать женщин: Акамие ему сам давно сказал про себя, на Сиуджина достаточно было раз взглянуть (он хоть и оделся, и причесался попроще, но белилами не пренебрег и веер держал изящно в легких пальцах), а про Хойре и говорить нечего!
       Но можно ли было лучше выказать уважение к странному и удивительному повелителю Хайра, чем приняв его в доме, как мужчину?
       А перед завесой лежали, придремав, собаченьки, свет переливался на их вычищенных лоснящихся шкурах, когда они приподнимались, чтобы сладко зевнуть, выгнуться, нетерпеливо заклацать зубами, зарыв нос в шерсть над хвостом, почесаться хорошенько, с сопением и стоном.
       - Да что в этом дурного? - шепотом оправдывался Хойре. - Это ведь игра только...
       - Что ты можешь понимать в женщинах... - под мгновенно поймавшим его взглядом царя Арьян проглотил следующее слово и опустил глаза.
       - Уж таковы они: сегодня будут смеяться, а назавтра скажут, что я нарочно в городах задерживался, - пошутил он виновато.
       - А вместо камушков, - сказал Акамие, - мне сделали фигурки всадников из разных видов дерева, чтобы отличались цветом. Серебристый - из самшита, белый - из кизила, из сумаха желтый, а этот светло-коричневый, как наш Хойре, - из вишни. Про другие не помню. Сыграем?
       - А если два всадника окажутся на одной черте, второй убивает первого, как в “Погоне”, - загорелся ан-Реддиль.
       - Что такое “Погоня”?
       - У нас в Улиме есть игра, похожая на эту, с преследованием.
       - Хорошо. Но тот, кого “убили”, может начать путешествие сначала, - попросил Акамие.
       - Только когда выпадут шестерки, - уточнил Арьян.
       - А карту нам рисовали ашананшеди, и она точная, и по ней разрисовали доску для игры, - сказал Акамие. - Но тот, кого убили, пусть начинает игру сначала.
       - Если выпадет дюжина.
       - Мы тоже хотим играть с вами, - послышался нежный голосок из-за занавески.
       - Да-а! - вторил ему еще один.
       - А как же вы будете играть? - весело спросил Акамие.
       - А мы возьмем свои кости и будем здесь кидать, а вам - говорить, что выпало. Вы наших всадников и переставите.
       - А если вы станете хитрить? - покачал головой Арьян и посмотрел на царя: в самом деле им - можно?
       - Не станем! - отвечали из-за завесы.
       - Я буду присматривать за Уной.
       - А я - за Унаной!
       И стали играть вместе. Полночи играли. Потом, засидевшись, вышли на воздух, и Арьян показывал им, как умны его собаченьки: объяснив про гостей, что они все друзья, приглашал желающих спрятаться в темноте сада, а Злюка или Хумм мигом находили их по запаху, да не просто так, а из троих спрятавшихся на выбор - кого хозяин назовет. Найдут, возьмут руку между зубов мягко-мягко, и ведут к Арьяну.
       - Дома так играли, - вспомнил Арьян. - Взрослым некогда, а эти - нашим детям и сторожа, и няньки.
       Потом попросили ан-Реддиля спеть, и он спел им песен во множестве. Решили, что непременно в следующий раз Сиуджин захватит с собой пиба - он меньше тиня и его можно будет пронести незаметно.
       - А услышат? - обеспокоился Хойре.
       - И что? - беспечно отмахнулся Акамие. - Кто узнает пиба, если его не слышал никогда? На нас все равно не подумают. Никому не догадаться ни за что, где мы. Какая радость! Я так устал томиться во дворце. Узником был, узником и остался.
       - А хорошо было бы выехать за город, в сады или в долину у реки, поставить шатры, взять с собой певцов и плясуний, пить вино и веселиться! - замечтался Арьян. - Охотиться поехать в горы. Хумм и Злюка валят медведя один на один, ты такого еще не видел, мой царь! - большой, грузный, заговорив о мужской забаве, он оживился, вытянулся вверх, тяжелые черты его лица осветились радостью.
       - Не надо об охоте, дорогой мой ан-Реддиль. Единственная моя охота мне дорого стоила - и если бы только мне! А вот просто выехать в степь, хоть ненадолго... Оно, конечно, можно, но... Обо мне слухов не прибавится - некуда уже, и нового ничего не придумают. А вот тебе, Арьян, потом не отмыться.
       - Если переодеть царя должным образом, так, чтобы его никто не узнал, то можно это устроить, - заверил Хойре.
       - Не узнают, как же! - привычно отмахнулся от евнуховой мудрости ан-Реддиль. - С такой-то походкой! Тут хоть как переодевайся.
       - Что походка! - так же привычно отмахнулся Хойре от поспешного суждения улимца. - Верхом он себя ничем не выдаст.
       - Ты неправ, мой дорогой, - сказал Акамие. - Брат мой Эртхиа бранился, что в седле я недостаточно ловко держусь.
       - Я не знал, что ты умеешь держаться в седле... - удивился Арьян.
       - Вот что за слава у меня! - пожаловался Акамие Сиуджину. - А ведь я участвовал в аттанском походе.
       - Правда, - смутился ан-Реддиль. - Как я мог забыть? Ну так беды нет. Что ты не можешь отучиться от того, чему был обучен в детстве, - это беда. А в седле держаться ты просто недоучился. Это можно исправить. Видно, твой брат жалел тебя, и зря. Я берусь в три дня сделать из тебя всадника, какого не отличишь от прочих. Вот только...
       - Да, - сразу понял и согласился Акамие. - Плеть - благо в руках учителя.
       - А я, - сказал Хойре, - дам твоему учителю такую плеть, которая не оставит следов на твоей спине.
       - Я один ничем не полезен господину, - сказал Сю-юн. И сразу Акамие наклонился к нему и шепнул:
       - А ты утешишь меня после урока.
       - И я дам тебе мои волосы, чтобы сплести косу.
       - О нет! - воскликнул Акамие. - Что ты!
       - Совсем немного, - одобрил Хойре. - Мы обошьем края головного платка, и наш повелитель будет совсем как раб, недавно получивший волю. Даже если он и будет неловок в седле, никто этому не удивится.
       - Давайте выпьем еще, - предложил ан-Реддиль и потянулся за кувшином. - Как, ты говоришь, поется у вас в застольной песне? - спросил он Сю-юна.
       - Чарочка вина, чарочка вина и еще раз чарочка вина! - пропел Сю-юн, принимая чашу из рук Арьяна.
       - Не слыхал ничего подобного этой строке по краткости и полноте!
       - Разумный человек, - строго поднял палец Акамие, - должен избегать употребления вина. Оно вредно для мозга и нервов, вызывает спазмы, помешательство в уме или еще какое-нибудь заболевание. Так говорится в Каноне врачебной науки.
       - О мой повелитель, - сейчас же откликнулся Хойре. - Там говориться: “должен избегать употребления вина натощак”... А наш хозяин заботливо не допускает подобного.
       - Ну так вот вам еще страшнее, - улыбнулся Акамие. - Пьянство вредно, оно портит натуру печени и мозга, вызывает заболевание нервов, сакту и внезапную смерть.
       - Там сказано: “постоянное пьянство”, - возразил Хойре.
       - А что такое сакта? - с опаской спросил ан-Реддиль.
       - А сакта - это утрата органами способности к ощущению и движению...
       - Вследствие закупорки! - вставил Хойре, подставляя свою чашу, чтобы ан-Реддиль ее наполнил.
       - И говорят знающие, - закончил Акамие, - что если сакта сильная, то больной не выздоровеет, а если слабая, то вылечить его нелегко. А как лечить от нее, я не знаю.
       - Я тоже, - вздохнул Хойре и выпил чашу до дна. И все сделали то же.
       - А что давно не слышно женщин? - шепотом спросил Акамие.
       Ан-Реддиль заглянул за завесу.
       - Спят, - так же шепотом объяснил.
       - И нам пора.
       
       О Ткаче
       
       Скользя по вырубленным в скале ступеням, вчетвером они поднимались к башне. Тахин рвался идти первым, но ему не дали. Лед под ним шипел и вскипал пузырями.
       - Все равно мне, хоть вам будет легче...
       Но Эртхиа упрямо полез вперед, а за ним Дэнеш и У Тхэ, потому что сил больше не было это видеть. Всю бесконечную осень, всю вечность унылых моросей и беспощадных ливней, всю зиму непроглядных метелей, сугробов по грудь, морозов, от которых небо звенело тонким зловещим звоном, весь путь, с тех пор, как, повернув на север, они пересекли степь между гор и через непроходимые леса шли и шли и вышли к Последнему морю и пошли на закат по его берегу, так у точно надеясь не пропустить баши Ткача, - все эти бессчетные дни Тахин был для спутников спасением и единственной надеждой. Он был их огнем, согревал промокших до нитки и до костей продрогших, не давал замерзнуть насмерть морозными ночами, он был огнем неугасимым, единственной надеждой на безлесных пустых берегах.
       Но Дэнеш, Эртхиа, У Тхэ знали: время пути было для Тахина временем пытки. Вода, льющаяся с небес, вода тающих под его шагами снегов причиняла ему боль, не было ему отдыха от нее.
       И когда берег поднялся и навис над гремящим прибоем, когда показались обнажившиеся от ветра каменные горбы и Тахин смог выбирать себе удобный путь и хотя бы изредка отдохнуть от пытки, улыбки вернулись на лица его спутников, иссеченные ветром, обожженные морозом, исхудавшие.
       Они стали двигаться быстрее и вскоре увидели перед собой скалу среди скал, указывающую ввысь воздетым перстом одинокой башни, сложенной из валунов, к подножию которой карабкалась узкая лестница со ступенями неравной высоты. Она начиналась так низко, что волны окатывали нижние ступени и брызги доставали едва не до середины лестницы, и там она была покрыта рваной ледяно коркой.
       Им пришлось спуститься к началу лестницы и начать медленный, трудный подъем, и одолеть его. А наверху их ждала распахнутая дверь и на пороге хмурый человек, закутанный в меховой плащ. Он подал каждому из них руку, помогая преодолеть последние ступени и выбраться на узкую каменную площадку. И только Тахин помотал головой и не принял руки. Хозяин башни посмотрел в его глаза и кивнул.
       - Не мне, - сказал он.
       И широким взмахом руки пригласил их в башню.
       - Я знаю, зачем вы пришли. Но прежде всего вы трое спуститесь вниз. Горячая вода и сухая одежда, а после - сытный ужин и теплые постели. И ни слова о деле до завтрашнего утра. Вот дверь, вот лестница, факелы горят, вода кипит. У меня нет слуг, послужите друг другу по-братски.
       - А ты, тебе нужно другое, - сказал он, обращаясь к Тахину. - Оставь беспокойство о твоих спутниках и отдохни. Все вы здесь в безопасности - до утра.
       - А что за беда нагрянет утром? - спросил Тахин, едва шевеля бледными губами. Они дошли, и теперь силы оставляли его.
       - Утром твои спутники захотят торговаться с Судьбой, и тут я ни за что не ручаюсь.
       - В чем же опасность?
       - В том, что выбор за ними. Тот, кто не видит дальше десяти шагов, - как ему выбирать на распутье.
       - А они на распутье?
       - Здесь все на распутье. Оставь это. Всегда и везде человек на распутье, даже не зная. Глаза у тебя закрываются и ноги тебя не держат, ты бледен, твой огонь едва дышит. Оставь заботы. Нет у меня для тебя ничего мягче камней моего очага. Ложись и спи. Этот огонь вернет тебе силы. Твой путь еще долог и цель твоя из тех, что недостижимы.
       - Ошибаешься, Ткач. У меня нет цели и нет пути, кроме пути моих друзей.
       - Ошибаешься, Пламень. У тебя есть цель, и ты ее знаешь, и она тебе желанна.
       - Она недостижима.
       - Я так и сказал. Ложись здесь. Твои спутники разумны и не затаят обиды, если ты не сядешь за трапезу с ними. Вот твое омовение, трапеза и ложе. Спи.
       И едва голова в тускло-медных спутанных кудрях опустилась на камни очага, едва сомкнулись блеснувшие новым золотом ресницы, едва огонь коснулся зарумянившейся щеки, Ткач подхватил пальцами завившуюся, заигравшую бликами прядь и скрутил, и помял, как бы примериваясь к пряже. Покачал головой. Глаза его опустели, налились иным, отдаленным светом.
       - Ты увидишь больше, чем могут увидеть глаза, и ослепнешь, и красота сожжет в тебе то, чего не одолело пламя. Останется то, что неодолимо. Спи. Это еще далеко.
       И выпустил прядь, и сунул в рот обожженные пальцы.
       Когда Дэнеш, Эртхиа, У Тхэ вошли наверх, они увидели огромный зал, высокие стены которого увешаны коврами всех видов, какие бывают на свете, и войлочными кошмами в крючковатых узорах, и густыми ворсистыми, и мохнатыми беспорядочной пестроты, и жесткими тугими из грубой шерсти, и составленными из кусочков меха, и даже циновками, какие делают в стране Ы. Посреди зала жарко пылал огонь. Тахин свернулся, положив голову на камни, обрамлявшие круглый очаг, концы волос, сильно отросшие за время пути, терялись в пламени, ладони, сложенные под виском, щека, веки и лоб отсвечивали золотым.
       Ткач вышел из-за высокого огня. Теперь они могли разглядеть его. У него были темно-серые глаза, яркие на белом лице, яркие от света, бушевавшего в них. Казалось, если бы этот свет вырвался, он затмил бы пламя очага. А так просто трудно было в них смотреть. Его облик не имел никаких примет возраста, и так же нельзя было сказать, насколько ткач стар, как нельзя было сказать, насколько он молод. Просто высок, угловат, узколиц. Белые волосы валились на плечи, рассыпались жесткими остроконечными прядями.
       - Зовите меня - Данхнэл. А ваши имена мне известны.
       Не удивляясь и не рассуждая они уселись за стол, на котором в соседстве оказались жареная дичина и печеные на углях рыбы, вареные овощи и рассыпчатый рис, пышные хлебы и тонкие лепешки, горячее вино, распускавшее ароматы семнадцати трав, и пиво в увенчанных искрящейся пеной кувшинах, миски с лесной ягодой и розовый виноград.
       - Вы люди разумные и опытные, - сказал ткач, садясь с ними за стол, - вам все равно, откуда берется здесь еда, а мне недосуг объяснять. Вы ведь не в ученики пришли проситься? Я так и знал. Думаю, каждый из вас сможет найти здесь что-нибудь по вкусу.
       Насытившись, они увидели три кипы отлично выделанных шкур, тканых одеял и одеял пуховых. Уходя, ткач пожелал им доброго сна и движением пальцев пригасил огонь в очаге.
       И прежде чем наступило их завтра и они проснулись, все в одно и то же время, солнце раз пять или семь проплыло над башней и столько же раз ночь вывешивала над ней сверкающие сети созвездий.
       
       - Откуда ты знаешь, зачем мы пришли?
       - Сюда все приходят за этим. Я не могу прямо предупредить или предостеречь вас. Но могу рассказать вам одну историю, о чем она каждому из вас скажет, в том и будет для него предупреждение.
       
       Вечерний Король проезжал своим путем по берегу реки, свита следовала за ним. Мельникова дочь вышла унять тоску светом первых звезд. Но ярче звезд глаза обитателей Вечерней страны.
       С той поры не знала утешения мельникова дочь, пока не отважилась отыскать башню Ткача. Пришла выпросить у него такой ковер, в котором соединились бы судьбы ее и Вечернего Короля. Ткач отказал ей.
       Но она не ушла, мокла и мерзла на ступенях, кричала, что лучше умрет здесь, чем вернется в отцовский дом, где ей сужден в мужья немилый.
       Никто не должен умереть на этом пороге. И Ткач открыл.
       - Чем заплатишь за ковер? - спросил.
       - А что попросишь?
       - На много ли согласна? - спросил.
       - На все.
       - Добро. Плату сама принесешь, после.
       - Так что ты хочешь?
       - Что сама принесешь, - сказал.
       И соткал ей ковер.
       Она вернулась в дом и вышла на берег реки, и в тот же вечер Король увез ее с собой, потому что мельникова дочь была красива.
       Но утром ее нашли беспамятную на берегу, и, очнувшись, она твердила, что семь лет прожила у своего мужа, короля, во дворце.
       Жених отказался от помешанной, а вскоре обнаружилось, что девица в тягости, тогда и родные выгнали ее - от позора.
       На берегу реки, под ивой, разрешилась она сыном, не хватило духу утопить его, понесла к Ткачу: кто во всем виноват, кто ненастоящее счастье соткал?
       Принесла и положила на пороге, и тогда вспомнила об условленной плате, и заплакала, и ушла.
       
       - И что с ребенком? - спросил Эртхиа.
       - Это я.
       - А где же Ткач?
       - Это я.
       - А тот, прежний?
       - Тебе нет нужды знать об этом.
       Эртхиа тряхнул головой, помолчал. Хотел спросить, но тут его опередил Тахин.
       - Но цена и теперь та же?
       Эртхиа закивал, соглашаясь с вопросом.
       - Цена та же во все времена. То, что окажется лишним.
       - И это всегда больше обретенного?
       Ткач пожал плечами.
       - Что сочтете лишним...
       - Только заранее этого никто не знает, - удивился Эртхиа.
       - Так о чем вы будете просить? - напомнил им Ткач.
       - Вот, - сказал Дэнеш, - я пришел сюда как спутник, у меня нет к тебе просьбы.
       И, помолчав, добавил:
       - Я рад этому.
       Тахин сказал:
       - Я не знаю, о чем просить. Из того, что может быть, я ни в чем не нуждаюсь. А невозможное разве откликнется на просьбы? Надо искать.
       У Тхэ только головой покачал в знак отказа. Тогда заговорил Эртхиа.
       - Я пришел сюда, чтобы обрести больше, чем то, что у меня было, чем то, что я потерял. И если все это придется отдать в уплату, я и не знаю, зачем было идти. Лишнего у меня в жизни нет ничего. Зря мы шли сюда. Мне ничего от тебя не нужно. Зря мы шли сюда.
       - Не зря, раз ты здесь это понял, - ответил Ткач. - Разве ты не знаешь того, в чьих руках средство исправить судьбу? Не нашел его в странствиях?
       -Я думал, это ты, - разочаровано ответил Эртхиа. - А так... Раз это не ты... - он оглядел своих спутников задумчиво, не торопясь. - Нет, - твердо ответил. - Я его еще не нашел.
       - Так иди ищи, - рассердился Ткач. - Не трать время попусту. Поворачивай домой. Если не найдешь на обратном пути - без толку дальше искать. Я не собираюсь помогать тебе в поисках, но приведу к берегу корабль, который обогнет мир по краю и отвезет вас поближе к дому. Может быть, это хоть немного сократит твой путь... Сколько времени ты потратил впустую!
       - Но я искал тебя!
       - Да не меня тебе надо было искать, а...
       - А кого?!
       Но Ткач вдруг стал спокоен, даже улыбнулся уголком рта.
       - Если тебе суждено, ты успеешь, а если не суждено... Нечего жалеть о потерянном времени. Теперь отдыхайте, пока я найду корабль, который вам подходит, и подманю его поближе.
       И он подманил им корабль. Тарс Нурачи, купец аттанский, оказался на нем, довольный, торжествующий: открыл новый путь с юга на север.
       - Так вокруг всего мира на корабле и плыть! Ни товар перегружать, ни пошлины на заставах платить, ни разбойников лесных. Обратно тем же путем пойду. Отсюда вдоль берега сто дней, там перегрузимся один раз, караваном до Авассы, там в Шад-даме поторгую - как раз к тому времени они от своего великого праздника в себя придут, - и, считай, дома! - торжествовал Нурачи, ничуть не удивляясь новой встрече с царем. Носит ветер человека по всему лицу земли, что ж такого? Нурачи и сам такой.
       - Да ведь я тебя в Хайр отправил, - тормошил его Эртхиа. - С подарками. Как же?
       - Да это когда было? - удивлялся купец его беспокойству. - Благополучно доставил, все в сохранности. До подарков ли теперь повелителю Хайра, не знаю, но наградил меня выше всякой меры.
       - Что значит: до подарков ли? - тут же оказался рядом Дэнеш.
       Купец и рассказал, что в Хайре междоусобица великая, царь пустился в бегство, на трон воссел было малолетний наследник ан-Лакхаараа, повел дело круто, да царствовал недолго, и теперь резня по всему царству, только в Удже спокойно: купцам все равно, кому пошлины платить, лишь бы не мешали, а между Аз-Захрой и Уджем отличная большая пустыня, прекрасно проходимая для каравана, но не для войска. И думают в Удже, что и вовсе не нужен им никакой царь, а купцы, если уж базар в порядке держат, могут и с целым городом не хуже управиться, а войско можно держать наемное.
       - Погоди ты с войском, - перебил не поспевавший за его скороговоркой Эртхиа. - Что с царем-то? С Акамие?
       - Скрылся где-то в горах. В брошенном замке. Держали его в осаде, а к зиме осаду сняли: снег ему осада. Говорят, там даже лазутчику не пробраться. А я вовремя из Хайра убрался. Как услышал, какие песенки про царя поют...
       Эртхиа с Дэнешем переглянулись.
       - Кав-Араван!
       - Больше негде.
       - С ним должны быть ашананшеди, - хмуро напомнил Дэнеш.
       - Да нет их больше в Хайре! - встрял всезнающий купец. - Все ушли. Тайно. Говорят, в страну Ы, откуда родом их предки. Ни одного не осталось.
       - Тахин, а мы к тебе в гости, - вскинул голову Эртхиа. - Из Авассы сначала в Хайр, заберем брата, а потом и домой - все вместе. Сколько дней ты сказал, купец?
       - Сто.
       - А не заходить в порты?
       - Как же торговля?! - ужаснулся Нурачи.
       - Никак! - отрезал Эртхиа. - Сколько дней?
       - Десятка два отнимется... Но нельзя так!
       - Сколько хочешь выручить за твой товар?
       Купец побледнел, покраснел, выпучил глаза и бухнул цену.
       - За половину беру! - рявкнул в ответ Эртхиа, и пошла торговля. Ударили наконец по рукам, когда волосы у обоих уже висели сосульками от пота, а сорванные голоса еле хрипели.
       - Как дома побывал, - просиял Эртхиа.
       - Да уж, по всему базару слава, как ты торгуешься, повелитель.
       - Это еще не тот торг, - помрачнел Эртхиа. - Деньги получишь в Аттане. А товар - за борт. Сейчас. За сколько дней дойдем?
       - Убиваешь... - просипел обезголосевший купец.
       - Сколько? - схватил его за воротник Эртхиа.
       - Еще дней двадцать прочь.
       - Успеем раньше - проси, чего хочешь.
       - Э! - с отчаяния махнул рукой купец. - Пожалуешь мне одному право возить пшеницу из Авассы?
       - Элесчи потеснить хочешь? Тестя моего?
       - Так ведь не тесть еще...
       - Идет. Из-за Элесчи вся эта каша и заварилась, - нашел виноватого Эртхиа. - Надо было сына как следует воспитывать.
       
       
       О том, как царю привиделся Старик
       
       
       Как часто бывало, после пира с сотрапезниками сидел царь со своим вазиргом в крайнем покое, ибо дальше, во внутренние покои, не было хода вазиргу, хоть пустовали они.
       Несмотря на поздний час старый ан-Эриди одет был строго, во все положенные ему по чину одеяния, и отчетливо гремели друг о друга изломы золотого шитья, оправы камней в кайме, и звук этот, среди многих подобных неслышный днем, в окружении так же наряженных придворных и при царе, чьи одежды еще тяжелее и звонче, теперь был странен. Царь сидел, как любил, запросто, на подушках, кинутых у окна, в легкой белой рубахе, совсем простой - только жемчуг в дюжину рядов на плечах и по краям широких рукавов. Ногой в легкой туфле покачивал царь и шлепал подошвой по голой пятке.
       Отца его никогда не встречал в подобном виде старый вазирг. Отец его растил наследником себе старшего из своих сыновей - Лакхаараа. А вырастил вот этого, сам, по своей воле предназначив новорожденного сына для ночной половины. Непорядок жестокий и отвратительный был в этом, хоть не пристало кому бы то ни было обсуждать дела царя в сокровенных покоях его дома. За этот непорядок платить Хайру, потому что царство - это царь, и глубже эта связь, чем могут вообразить непосвященные.
       Но не при отце нынешнего царя наступило время расплаты. Теперь, когда на троне этот. Ан-Эриди посмотрел на царя снова, и смягчилось в нем сердце: совсем мальчик, и кости в нем еще мальчишеские, и губы, и глаза. Вдвое старше он нынешнего наследника Джуддатары, всего вдвое - девятилетнего мальчишки. Такой же ученик, наставлять его и наставлять. Хочет отдать престол власти наследнику, едва тому минет четырнадцать. А того не понимает, что ребенку и престол - игрушка. Сам-то царь внимателен к наставлениями и вразумлениям, прилежен в науке управления, усерден в исполнении своих обязанностей. Таков ли будет Джуддатара...
       Большую ошибку делает царь, что не призывает наследника во дворец присутствовать в совете. Те, кто окружает мальчишку, рады нашептать, мол, дядя погубил отца, а сына не пустит к престолу. Но и это не вся беда. Нерадив, неусерден Джуддатара, не хочет начинять пустую голову премудростями государственного разумения, драгоценными сведениями о делах времен и людей, от чего зависят благо государства и спокойная жизнь людей, его населяющих, либо разруха, смута, восстания. И хоть бы так с ним было, как с царевичем Эртхиа, который был непоседлив, но имел трепет перед мудрыми и не стал бы пренебрегать разумным советом. Стал бы царем, охотился бы, веселился бы, песни пел бы, пропадал бы на ночной половине, не мешал бы вазиргу править. Воевал бы, когда скажут, женился бы, когда скажут. Когда нельзя жениться - наложниц бы брал. Не таков Джуддатара. Учиться не любит, а мнит, что знает больше всех в семи частях света. Что ни скажи ему - неодобрение во взгляде, пренебрежение. И еще - ожидание, спокойное, несуетливое ожидание своего часа. От такого взгляда словно холодное железо совали за шиворот вазиргу. Знакомый был взгляд. Словно не Лакхаараа - Эртхааны был сыном наследник. Эртхаана тоже долго рос при царице Хатнам Дерие. Болезненный был, не годился к воинскому воспитанию. Джуддатару же царь сам упустил. Раньше надо было отнимать у бабки.
       А может быть царь чуял что? Много непостижимых качеств в этом царе, воспитанном не для царствования, а для угождения царствующему. Говорили ведь, что он единственный почуял смертельную опасность для царя Эртхабадра, когда пировали в захваченном Аттане во дворце аттанских богов. И он же принес исцеление бывшему уже все равно что мертвым царю. Ко многому скрытому от глаз есть у него чутье. А уж дух Эртхааны он должен бы чуять издали-издали.
       И, может быть, прав этот царь, что не выводит перед всеми Джуддатару, как своего наследника, хоть и объявил, - и следует вазиргу подождать и посмотреть, что сделает Судьба. Если до сих пор не уличен царь в том, чего все от него ждут, может быть, иное ему предначертано? Ведь может быть и изменен порядок наследования. Не братья один за другим по старшинству, а потом - старший сын старшего брата и опять все сначала... Если бы вдруг женился царь и родил сыновей - как многое могло бы измениться! Может статься, Хайр простил бы ему его детство, проведенное на ночной половине, может статься, и Джуддатара не дожил бы до совершенных лет. Людям свойственно болеть, и многие болезни смертельны.
       Ахми ан-Эриди снова поглядел на царя. Были у вазирга сыновья и младше, но вдруг почувствовал к царю нежность, как к младшему сыну. Увидел: несчастный ребенок сидит перед ним, с рождения подвергшийся бесчисленным унижениям, ведь так и воспитывают предназначенных для ложа - чтобы не осталось в них гордости, не осталось их самих ни в одной жилке, и высшим мнили бы доставить наслаждение господину, а об ином помышлять им и незачем, и вредно. И этот так же - но где-то в тончайших складках сквозного шелка, в шелесте и звоне украшений, в тени потупленных ресниц утаил себя - не гордость, но кроткое достоинство, которого ни царская милость, ни немилость не смогли уничтожить. Но как ему - царем?
       - Ничто ведь не препятствует тому, чтобы повелитель снял с себя тяготы правления и только наслаждался своим положением. Разве не доказал я моей верной службой, что царь может...
       - И ты сделаешь все как должно, но не так, как согласен я? - вздернул брови царь.
       - Повелитель всегда ведь со временем видит разумность моих советов, - сказал ан-Эриди. Вот еще доказательство того, что не способен к власти этот юноша. Разве посмел бы вазирг такое сказать его отцу или любому из его братьев, даже Эртхиа?
       - Когда увижу разумность, тогда и соглашусь. Да. И не всегда ведь я соглашаюсь с тобой?
       - Да повелитель, это правда. Еще не во всем мы достигли согласия.
       - Ах, как ты повернул: еще не во всем! - царь уронил с ног туфли, стал на ковер босой, подошел к вазиргу и сел рядом. - Хорошо же. Скажи, разве не достаточно того, что по моему указу все важные дороги мостятся камнем для удобства проезжающих. Разве не достаточно, что разбиваются новые сады вокруг городов и заложены прекрасные дворцы, что людей мудрых и ученых я собираю здесь, чтобы прославился Хайр у всех народов? Или что крытые рынки, как в Аттане, приказал я строить, чтобы больше караванов приходило к нам и чтобы Хайр богател, не проливая ни своей, ни чужой крови? Что мне сделать, чтобы любили меня? Чего им не хватает?
       - Повелитель мой знает, чего, - с искренней заботой сказал ан-Эриди. - Любить тебя не будут, бояться не будут. Но можно устроить, чтобы терпели.
       - И получается, что для мира в стране я должен занять всадников, для мира во дворце - евнухов. Нет у меня желания ни воевать, ни жениться, - пожаловался.
       - Ты должен жениться, мой повелитель, - погладив его по голове, сказал ан-Эриди.
       - Как отец ты мне, - прошептал Акамие. - Говори.
       - Ты должен жениться, это во-первых. Наполни ночную половину твоего дома.
       - Ты не видел столько изнеженных и сварливых от ненужности женщин, сколько видел я. Это ли покой в доме?
       - Да, мой царь. Ты говоришь справедливо. Ты видел, потому что жил среди них, а я не видел, потому что это - забота евнухов, а самому тебе ни к чему теперь слушать ругань и жалобы. А если бы ты женился, мой царь, может быть, обошлось бы и без войны, ты прав, не впрок Хайру новые земли.
       Акамие еще раз вздохнул.
       - А что мне делать с женой? Ты не сидел ночь напролет, ожидая зова. А я сидел. Нет горше этих ночей. Нельзя ли решить иначе? Уже десять сыну моего брата. Еще несколько лет пусть ненавидит меня Хайр. Тем сильнее будут любить нового царя. Я уйду, оставлю ему престол. Скажи, ан-Эриди, отец мой, продержимся ли еще четыре года?
       - Не хочешь занять евнухов - займи воинов, - медленно и безучастно ответил старик. - Решай, с кем будешь воевать.
       - Это ты? - обмер Акамие, узнав его.
       - Тебе предсказать?
       Акамие замотал головой.
       - Не надо предсказывать. Ничего хорошего я не жду, а о плохом лучше не знать наперед. Но умоляю, объясни мне все. Я кожи своей не чувствую, окован царством. Не могу поступать как царь, не смею - как человек. Что ни сделаю - все не ладно. Для чего все это было нужно? Почему не сидеть на этом проклятом троне брату моему Лакхаараа, который был - царем? И Шаутара справился бы. Мог бы и Эртхиа украсить собой трон Хайра, и при нем некогда было бы бунтовать ни воинам, ни евнухам! На худой конец, Эртхаана... Не знаю, каково пришлось бы Хайру, но сам царь - не был бы несчастен, как я. Зачем все это? Для чего? Почему все устроилось наихудшим образом и для страны и для меня? Из всех возможностей выбрана самая... бессмысленная! И это - Судьба?! Горе мне, что я подвернулся ей под руку, когда она страдала несварением. Хуже! Женщина она, и в тот день я ей попался на глаза, когда она недомогала по-женски. Уходи, я знаю, ты ничего не объяснишь мне, так пропади ты пропадом, что я слушался твоих советов и радовался твоим обещаниям! Горе мне, нет у меня жизни, есть - судьба.
       Старый ан-Эриди с трудом дозвался слуг: голоса лишился, когда вдруг опустели глаза царя и залепетал он бессвязно, когда повалился на пол и забился у колен старого вазирга. Невнятно мычал он в глухую толщу ковра и рыл белыми пальцами глубокий ворс. Только Хойре оказался поблизости, молоденький евнух, неожиданно попавший в милость, и рабыня из тех, что поддерживают огонь в нишах. Вместе вбежали они в Крайний покой, девушка поднесла ближе светильник, евнух принялся разжимать и растирать сведенные пальцы царя.
       Из-за плотных завес, отделявших покои ночной половины, выскочил новый раб повелителя, тот заморский, с набеленным лицом, просвистел шелковыми полами, упал на колени рядом с царем, выкинул ловкие пальцы из огромных рукавов, что-то сделал с лицом, шеей царя, отнял его руки у евнуха, склонился над ними.
       Ан-Эриди с недоумением и опаской следил за его хлопотами. Но когда обратил взгляд на лицо царя, распустил окаменевшие плечи: царь лежал с ясным лицом, смотрел в потолок. Хойре приподнял ему голову, и девушка ловко подвинула подушку. Сейчас же евнух выскользнул наружу, громко требуя к повелителю врача.
       Заморский раб внимательно взглянул в лицо царю, спрятал руки в рукавах, дважды поклонился, поднялся с колен, и тихонько вышел.
       
       О недозволенной любви
       
       Все успокоилось и стихло во дворце, и царь уже мирно спал в опочивальне под присмотром врача, а Хойре снова ждал на том же месте, где застиг его тревожный крик вазирга.
       И она пришла. Вступила в темноту из освещенного коридора и замерла. Он протянул руку так, что на нее упал отсвет, и Юва тут же руку поймала в свои горячие ладони. Вдвоем они углубились во тьму.
       - Почему я? - снова задал Хойре вопрос, не зная, что его задают все и что он никогда не имеет смысла, и даже в его устах.
       Но она ответила, прильнув к нему движением звериного детеныша:
       - Я тебя не боюсь.
       Хойре не понял.
       - Если бы у нас был другой царь, я сделал бы так, чтобы ты стала его любимой женой. Вот что я сделал бы для тебя. Я сумел бы. Да.
       - Не надо, - покачала она головой. - Не делай этого.
       Как будто все в жизни зависело от того, что они сейчас решат.
       - Почему? - наклонился Хойре к ее глазам, блестевшим в темноте.
       - Не надо. Я не хочу быть любимой женой царя. Мне хорошо с тобой.
       - Со мной?
       - Я тебя не боюсь, - еще раз сказала Юва, пряча лицо у него на груди.
       Хойре помолчал, привыкая к новому. Вот оно что. Купцы, перекупщики... Глаза у нее не здешние, аттанские у нее глаза.
       - Издалека привезли тебя?
       - Из Аттана.
       Вот оно, вот оно что. Военная добыча. Хватило ей уже. Ей теперь Хойре - в самый раз.
       - Но ведь, - сообразил Хойре, - но ведь аттанских возвращали?
       - У меня никого не осталось из родных, а во дворце спокойно... Я не сказалась.
       - Так что же это получается... - вздохнул Хойре. И больше ничего не стал говорить. Обнял ее, и она подняла руки и обняла его. Оказалось, этого достаточно. Ночь текла сквозь дворец медленно, величаво. И в ее глубине нашлось укромное место для этих двоих.
       А если она передумает, решил Хойре, если для нее все изменится, - а так будет когда-нибудь, - я не стану ей врагом...
       И тут он вспомнил, что судьба его невольничья неверна, и то, что он задумал, может привести его к гибели, и тогда некому будет защищать ее и заботиться о ней. Он покачал ее в объятиях и коснулся губами ее кудрей, и опустил в них лицо - сразу вслед за тем мгновением, когда все решил за нее.
       
       - Повелитель, - тихо позвал Хойре.
       Акамие приподнял голову с подушки.
       - Повелитель, я нашел жену для тебя. Такую, которая не станет сердиться, если ты не позовешь ее в опочивальню. Она красива до крайности и умеет вести приятные речи. Она не будет в тягость тебе, повелитель, не возгордится и не станет говорить о тебе того, чего не следует. Правда, о ней нельзя сказать, хорошего ли она рода, потому что род ее неизвестен, но красивая девушка всегда достойна почестей. Правда, нельзя сказать и того, что она девушка, потому что взята она в добычу в Аттане, а повелитель мог своими глазами видеть, как там было. Но я готов поручиться, что здесь, во дворце, никто ее не касался. И даже, господин мой, я готов, если надо, засвидетельствовать ее невинность, а если повелитель назначил бы меня главным евнухом, моего слова было бы достаточно.
       - Ты этого хочешь? - удивился Акамие. - Я думал, что со временем ты мог бы стать начальником над писцами.
       - Нет, если повелителю угодно, чтобы я спорил с ним.
       - Угодно.
       - Нет, ибо если бы я стал начальником над писцами, это унизило бы их и усилило бы в них недовольство, а этого нельзя допускать. Как можно иметь писцов, которым не доверяешь? Разве у тебя есть время перечитывать все, что они записывают с твоих слов? Или уж писать самому? Царю необходимо назначить на эту должность кого-нибудь из тех, чей отец был писцом, а лучше - и дед. А мне хватит старшинства на ночной половине. И ты, повелитель, можешь быть спокоен, если поручишь ее мне.
       - Как можно быть спокойным? Ты знаешь, конечно, что брат мой Эртхиа пробирался ко мне на ночную половину, несмотря на запреты. Если для дружбы не нашлось достаточных преград и препятствий, - что остановит страсть? И недаром ведь говорят, что женщины способны измыслить такое, что смущает разумных и пристыжает мудрецов. Не ревность остерегает меня: нельзя допустить урона царской чести.
       - Говорю, не о чем беспокоиться повелителю. Эта девушка сторонится мужчин и всегда будет сторониться. После взятия Аттана...
       - Это пройдет со временем.
       - Бывает, проходит. Но не у нее, если она будет спрятана на ночной половине, и никто не увидит ее, и она - никого.
       Акамие промолчал в ответ. Он признавал справедливость всех доводов Хойре и необходимость последовать его совету и настояниям ан-Эриди. Но самая мысль об этом утомляла его до изнеможения. Потом, хотел он сказать, потом... Но знал, что “потом” будет означать в его устах “никогда”, и принудил себя ответить:
       - Так распорядись приготовить девушку. И пошли к ан-Эриди с известием. Столько теперь... Свадьба - великие заботы. Кому платить цену невесты?
       - Повелитель! - воскликнул Хойре. - У тебя достаточно слуг. Ты и не заметишь, как окажешься женат.
       - Да будет так, - согласился Акамие.
       
       
       О жестокой необходимости
       
       А назавтра:
       - Что нового сегодня в Хайре, ан-Эриди?
       - То, чем не хотелось бы нарушать покой моего повелителя.
       - Еще один дерзкий певец? Веди его сюда.
       - Нет, мой господин. Судьба приняла решение, которого ты боялся.
       - Что ты хочешь сказать?
       - Война.
       - Что?!
       - Правитель Ассаниды поднял мятеж. Сегодня я получил известие об этом - и оно подтверждено ашананшеди.
       - Так это точно?
       - Сожалею, повелитель.
       - Что же делать?
       - Кому и решать, как не тебе. Но первое...
       - Да?
       - Первое, что должно быть сделано...
       - Говори же, вазирг!
       - Казнить заложников.
       - Нет! - вырвалось у Акамие. - Нет, только не это.
       - С этого и надо начать - непременно. Так было всегда и всегда будет, это самый разумный и необходимый шаг. Тебя проверяют. У твоего отца, царя Эртхабадра, да будет Судьба к нему милостива и на той стороне мира, не было необходимости казнить заложников. Это ему обеспечил его отец. Мир и спокойствие наполняли Хайр под их твердой рукой. А тебя проверяют. Не казнишь детей правителя Ассаниды - найдется множество охотников последовать его примеру. Раньше, чем собирать войско, ты должен казнить заложников.
       - Вели привести их сюда.
       - Не делай этого, повелитель, - взмолился ан-Эриди. - Тебе легче будет, если казнят незнакомцев. Твой разум проворен и тверд. Но твое сердце жалостливо. Ты отменил ежегодное испытание казначеев огнем - и насколько обеднела сокровищница! Это все жалость... Испытание пришлось ввести заново - но и казнить несчастных, соблазненных безнаказанностью. Мой отец, бывший главным казначеем у твоего деда, перенес испытаний по количеству лет, пока занимал эту важную должность, - и оставался безупречен и неподкупен; и был доволен. И был так вознагражден повелителем, что не имел причины сожалеть о своих увечьях. Ходить он не мог, и не владел правой рукой, но в доме не было недостатка в рабах, готовых перенести его, куда ему нужно, подать все, чего он желает, кормить и поить его, одевать и прочее; а также в юных рабынях, которые сами делали все, что необходимо, - и без подсказок, прошу прощения у моего повелителя за дерзость. Так что пусть эти двое обреченных как-нибудь проживут свой последний день не удостоенные созерцать солнцеподобный лик повелителя Хайра, а если любопытство твое так велико, господин мой чрезмерно милостивый, ты все равно увидишь их завтра, так как обязан присутствовать при их казни.
       - Я знаю, - сказал Акамие.
       - Жалеешь их, так жалей. Если их приведут к тебе, чего никогда прежде не случалось, они поймут, что судьба их решена. А зачем им мучиться в последнюю ночь? Пусть спят спокойно, в этом твоя милость к ним. Большего ты им дать не можешь, повелитель.
       - Но если все равно воевать с Ассанидой, зачем казнить детей?
       - Придется. Их отец казнил их - не ты.
       - Нет. Лучше отпустим Ассаниду.
       - Но тогда все области восстанут. Ты хочешь мира, а получишь мятеж.
       - Хочу мира не ради себя.
       - Никому не будет хорошо. Один великий трон вызывает меньше междоусобиц, чем сотня малых. Ты и себя погубишь, и детей этих не спасешь. Их отец и тот отказался от них, они мертвы с тех пор, как отосланы в Аз-Захру. Их жизнь - малая цена за мир, который ты восстановишь, направив войско в Ассаниду.
       - Нет! Я - царь! Я сказал, так будет.
       И спорил, и спорил, и впервые прогнал от себя старого ан-Эриди, запретил показываться на глаза. И до ночи медлил с решением: воевать с Ассанидой или отпустить, как отпустили Аттан? Вот оно: отпустили Аттан, теперь придется отпустить Ассаниду. Кто следующий? Далекий Удж, Бахарес - пристани и караваны? Нельзя. Но только не казнить детей.
       А рано утром Хойре шепнул:
       - Посланные из дома ан-Эриди. Умер он. Ночью умер.
       Акамие побелел.
       - Горе Хайру. И горе мне.
       Потому что, хоть и назывался он царем Хайра, хоть и соблюдал все, что должен был как царь соблюдать, хоть и сидел на престоле власти, но только ан-Эриди мог, стравливая между собой врагов, удерживать их от совместных действий во вред царю, только ан-Эриди, с юных лет стоявший у трона, знал все обо всех, имел в друзьях всех, кого надо, и мог даже ненавидящих Акамие убедить служить ему, пока не войдет в возраст наследник Джуддатара.
       И вечером, собрав в библиотеке Сиуджина, Хойре и Арьяна ан-Реддиля, он повторил свои слова.
       - Горе мне. Обязанности царя жестоки. Я щадил себя. Но умер мой ан-Эриди, и отпала Ассанида, и многим придется оплатить мою слабость. Я принял решение. Если Судьба поставила меня владыкой над Хайром, то прежде я должен щадить Хайр, а потом - мое слабое сердце. Заложники из Ассаниды будут казнены. Завтра. На площади перед дворцом. Я буду присутствовать при казни. И наследник. Я не был воспитан по-царски, от этого беда всему Хайру. Пусть приучается.