10
Все святочные ночи Прохор вел себя подозрительно. Усиленно крестился на образа, возжигал лампадки и бродил по дому, словно потерявший сон кот. Колокольников решил, что виной тому рыжая Пелагея, но дело вскоре прояснилось. Оказалось, «богоносец» истово верил в нечистую силу, которая будто бы специально является на святках, чтобы запугивать православных. Главное тут – не заснуть. Заснет человек, даст слабину, так на него лешие с привидениями и набросятся.
– Ты вот что, – Павел Петрович опасался, как бы Прошка не свалился от усталости в самый ответственный момент назначенного им торжественного ужина. – Спи сегодня. Я… покараулю.
Прохор скосил глаза и задумался.
– Я тада в гостиной ляжу.
– Хм. Ложись где хочешь, – он взялся за дверную ручку. – В гостиной для них… климат неподходящий?
«Богоносец» замялся. Тут напольные часы в футляре красного дерева с римскими циферками в прямоугольном окошке глухо стукнули и начали бить.
– Ага, – понимающе сказал Колокольников. – Что там у нас с меню? Зайди, обсудим.
Прохор, робея, вступил в хозяйский кабинет, присел на краешек кресла с деревянными подлокотниками. У подлокотников были шишечки на концах, а у всего кресла круглая спинка в виде солнца с узорами на манер египетских. Прошка не любил хозяйского кабинета. Старался бывать в нем как можно реже. На обитых шелковой зеленоватой материей стенах, висели портреты незнакомых мужиков в круглых и фигурных рамочках – угрюмых бородачей, непохожих на святых. Одного из них он, было, опознал как Николу-угодника, но понял, что ошибся: взгляд у лже-святого был тяжелый, а одежды – неподобающие.
«Чисто из бани вышел», – неодобрительно заключил Прохор, присматриваясь к портрету.
Второй был похож на Карамзина – с голым лицом, седыми вихрами надо лбом, замотанным белой материей горлом и черной лентой «навроде галстуха». Прошка потянулся прочесть, кто сей господин будет, но буквы под портретом были ненашими – «востренькими» и вытянутыми.
Наблюдавший за ним Павел Петрович раскрыл рот, намереваясь произнести: «Гёте», – но махнул в досаде рукой.
– Садись. Рассказывай.
– Перво-наперво кутью богатую подам, – Колокольников сделал «гм». – С орехами и курагой, что давеча у торговки Кильдеевой купил. С изюмом. Изюм чертова баба мусорный продала, да я перебрал, пойдеть.
– Ну,… можно бы и без кутьи. Если такие сложности.
– Никак нельзя, барин – отрезал Прошка. – Я уж и со сливками расстарался: самых жирных добыл.
– Ладно. Дальше что?
– Блинов с икрою подам и колбаски домашней. Из рыбного: заливного судака, карпа жареного. Из птицы – куропаток фаршированных, – он воодушевился. – Еще поросеночка зажарю. Но, барин, не как всегда зажарю – с кашею, а с секретом…
– Что за секрет? Смотри, не учуди.
– Нешто можно? – укоризненно промолвил Прохор, – Я его фазанчиком набью, а фазанчика – маслинами, что давеча…
– У Кильдеевой.
– У ней. На первое блюдо – лапши домашней изготовлю, с рисом. Мыслю: не подать ли втупружь грибного супа? – он задумался. Колокольников вместе с ним:
– Втупружь – это как?
– Дак за лапшевником следом. Чтоб, упаси Господь, пресно не показалось?
– Подавай, пожалуй.
– Киселей, квасу, взваров грушевых наварю. Из сладких пирогов: маковые будут, ребятишкам на колядки, ватрушки с творогом да ягодные, сортов пяти либо шести. Теста – кадушку цельную поставил. А на господский стол – кулебяку шестиярусную подам…
– Все, – скомандовал Павел Петрович. – В гостиную, на диван - марш. Спи, иначе не встанешь.
Польщенный хозяйской заботой, Прохор усмехнулся краешком губ, мол, как это «не встану», поднялся и, переминаясь с ноги на ногу, спросил:
– Мне в чем служить прикажете, в белом с кушаком али в перчатках?
«В белом с кушаком» означало: в косоворотке из дамаста, подпоясанной красным, почти малиновым поясом, и светлых фланелевых брюках. Наряд этот Прошка не любил. В Петербурге в ресторане при «Мариинской» гостинице на Чернышевом переулке, где подавали чисто русскую еду, и где Колокольников встречался с отцом Михаилом, он видел официантов, одетых подобным образом. Подмышки у них были потные, а брючины – замызганные. К тому же мятые кушаки болтались, как собачьи языки в жару.
То ли дело «в перчатках»! Перчатки означали старый колокольниковский фрак, ушитый, укороченный, и белые лайковые перчатки с продранным, но аккуратно заштопанным пальцем. Они также когда-то принадлежали Павлу Петровичу.
Прошка застыл в напряженном ожидании.
– В перчатках, конечно, – весомо сказал Колокольников. Этот вечер для него слишком многое значил. Он хотел, чтобы все прошло по высшему разряду. – Один справишься ли? Может, этого… Дмитрия позвать?
Головастый крепыш Митька или, как повеличал его Павел Петрович, Дмитрий служил в соседнем доме конюхом и по совместительству дворником. Между ним и Прошкой была, как он догадывался, интрига, выражавшаяся в соперничестве за рыжую Пелагею.
– Не надоть, – успокоил его «камердин», и его хитренькие узкие глазки победно сощурились. – Я давеча… энтую бабу приговорил, она в утресь прийде.
– Смотри мне,– пригрозил Колокольников. – «В утресь».
– Нешто мы…
– Ступай, наконец!
– Не сумлевайтесь, Пётар…
– Иди к чертям собачьим! – не хватало ему амуры разбирать.
Прошка с опаской оглянулся на гостиную, и физиономия у него вытянулась.
(начало 10 главы; на фото дом Достоевского (Гриббе) в Старой Руссе)