Мила не помнила, как она оказалась на Тверской. Вроде бы ехала на автобусе, а может и на троллейбусе. Кажется в метро не спускалась. А может и спускалась. Не важно. Совсем не важно. Главное вот, она огляделась – ее самая любимая московская улица, живая, светящаяся витринами, привечающая всех, деловая и праздная. Сейчас, ночью, притихшая, притушившая свой блеск. Но Мила чувствовала скрытый гул, где-то там, внизу. И еще тепло. Будто лава текла под асфальтом, разогревая влажный воздух, питая энергию жизни. Не давая таким как она горемыкам оторваться от этого живого источника, потеряться в холоде и темноте. Мила сидела на узких гранитных ступенях входа в какой-то большой магазин уже невесть сколько. Как хорошо вот так сидеть и не думать ни о чем. Мила посмотрела на свои руки – нормальные руки. Вот только сумочки нет. Но это ей было все равно. Вообще все все равно. Хотя нет... наверное, хорошо, что она все-таки жива. Но наверняка Мила этого не знала.
Застучали каблуки, мимо пробежала какая-то девчонка. На секунду притормозила возле Милы:
- Чего сидишь! Беги, дура!
И побежала дальше как угорелая.
Слева послышались возбужденные и какие-то особо противные визгливые голоса:
- Смотри, еще одна. Ну, прям Аленушка. Вон на ступеньках пригорюнилась.
Мила оглянуться не успела, как ее обступила толпа человек в двадцать, все молодые девчонки. Одеты в разноцветные куртки, на рукавах красные повязки. Лица какие-то невнятные, как будто искаженные тусклым светом фонарей. Одна из девчонок подскочила и с размаху ударила Милу по голове кулаком. Было не так чтоб очень больно, но от неожиданности Мила не удержалась и упала на спину. Тут две другие девицы подхватили ее под руки и поставили на ноги, в то время как первая, подпрыгивая на месте, как мячик, примерялась ударить еще, теперь уже по лицу. И ударила. Да так, что голова у Милы мотнулась вбок и кровь потекла по лицу из разбитой брови.
- Что вам? – тупо удивилась Мила. И с ужасом увидела, как девица примеривается ударить еще раз. Но... не случилось. Какой-то вихрь разметал девиц в стороны. С громким лаем к Миле бросился лохматый пес, тащивщий на поводке какого-то дядьку. Дядька не дал Миле времени на раздумья. Он схватил ее за шкирку, вырвал из рук растерявшихся девиц и поволок из разомкнувшегося круга прочь. Пес лаял не переставая и даже кажется куснул кого-то пару раз. Но Мила уже не слышала криков ярости и боли... Она неслась за дядькой на подкашивающихся ногах, а собака охраняла арьергард, а проще говоря, прикрывала им зад.
Всей кавалькадой они завернули за угол и втянулись в темень арки. Еще один поворот, еще и вот они - подъезды, тускло освещенные крошечными лампочками над железными погнутыми дверями. Казалось, что эти двери вели в особо охраняемые замки. И замки эти периодически подвергаются осаде чудовищ навроде ящеров, покрытых железной чешуей. Такому стоит только потереться о дверь – и вот, пожалуйста, новая вмятина прибавилась к старым отметинам. И так из ночи в ночь, из вечности в вечность. Дядька прислонил Милу к стене, полез за ключом и открыл первую попавшуюся дверь. Быстро втолкнул внутрь, втащил собаку, которая на удивление быстро прекратила лаять и только возбужденно повизгивала, и захлопнул дверь. Если бы кому-нибудь когда-нибудь удалось закрыть «взад» вспоротую консервную банку, эффект наверное был бы тот же.
На шестой этаж поднялись на лифте и вышли на вполне чистенькой лестничной площадке с четырьмя одинаковыми дверями. В какую из них им предстояло войти Мила догадалась легко – собака рванула к крайней справа и выжидающе уставилсь на хозяина. Миле показалось, что ей при этом удавалось еще и на Милу коситься и подмигивать – дескать, что и эту домой возьмем? А не жирно ли будет? Но дядька внимания на собачьи сомнения не обратил, открыл дверь и легонько подтолкнул Милу в коридор.
- Так-так, давай первым делом посмотрим, что у тебя с лицом. Они прошли по длинному коридору мимо дверей, справа и слева, и попали в огромную квадратную кухню. Хозяин снял с Милы пальто, бросил его на диванчик и усадил ее на стул с высокой спинкой.
Процедура лечения прошла быстро, но не безболезненно. Бровь не была сильно рассечена, так, слегка. Кровоточить перестала тут же, а кусочек пластыря завершил дело. Мила сидела бледная и безучастная. С ней, как с куклой, можно было делать все что угодно.
- Как тебя зовут?
Ответить Миле было нечего.
- Зовут как? Имя есть?.. Подожди, сейчас.
Дядька полез в холодильник, достал бутылку водки и банку с огурцами. Нацедил чуточку в стакан, подцепил вилкой огурчик и всучил все это хозяйство Миле в руки. Мила машинально выпила, откусила от огурца и замычала. Боже, как же она хотела есть. Рот наполнился слюной, она в два приема покончила со скромной закуской. Все хорошее быстро кончается.
- Ну ладно, значит жить будешь! Как собака Павлова. Может тебе картошечки разогреть? Или яишенку с колбасой?
При слове колбаса собака подошла к холодильнику и завиляла пушистым хвостом.
- Ну, так что? Скажи что-нибудь, царевна-несмеяна? Или язык с голоду проглотила?
- Люська меня зовут.
- А, ну слава богу, вот и познакомились. Хотя имя у тебя для путанки какое-то не гламурное. Да и одета ты как-то не так.
- Ну зовите Мила, мне все равно... Кто это был? Что они от меня хотели? – Миле было так трудно говорить, как-будто она должна была сама придумывать слова.
- Эти-то? Девчушки-неваляшки? Пикетчицы они.
И, видя, что до Милы не доходит, принялся объяснять, одновременно подогревая сковороду с картошкой и накрывая на стол.
- И я с тобой пожую. И Мальчику дадим чего-нибудь. Его ребята во дворе дразнят: Мальчик, а Мальчик, а ты еще мальчик или уже нет?... А эти... Пикетчицы, они себя Борцами за Чистоту Нравов назыаают. Вот есть путаны, путанки значит, а это БэЧээНки. А еще – свои. Ну да, есть наши, а эти – свои. Там только девицы, парней не берут. Говорят, все девственницы. Ну, целки по-простому, представляешь? Нет? Вот и я не представляю. За чистоту моральную борются. Морально-нравственный кодекс соблюдают и следят, чтоб другие тоже соблюдали. Каждую неделю почти ночью на Тверскую десант высаживают. Идут снизу и до Пушки или дальше... На ночных бабочек охотятся, на путанок, вот таких, как ты. Бедные девушки работают в поте лица, денюжку зарабатывают, родителям-детям посылают, ну или еще кому. Не местные они значит. А эти, как поймают – изобьют в кровь, волосы повыдирают. Бывает и в больницу приходится везти. Мы тут с Мальчиком такого навидались... Вывожу-то я его все больше ночью, заманали меня понимаешь. Я уж и так и сяк, и говно за ним в пластиковый мешочек убираю... Но все равно, не любят нас во дворе. Ну, ешь, ешь, чего ты? Остынет.
Мила набросилась на картошку.
- Эх ты, как из голодного края, - вздохнул сочувственно дядька. – Можешь меня дядей Сашей называть. А я тебя Милой. Милое имя. – Он опять вздохнул как-то по-стариковски. - Давай доедай и пойдем уложу.
Мила посмотрела на него и поняла вдруг, что никакой он не дядька. Волосы седоваты, да и говорит как-то не современно что ли... А вот лицо молодое еще, глаза так и зыркают, изучают...
- Да ладно вам, какой вы дядя.
- Ну, не дядя, так просто Саша, – легко согласился тот. - А ведь ты не путанка, - сделал он вывод. Мила промолчала, молчание – знак согласия. Какая разница кто она, она никто.
Саша провел ее в комнату. Здесь Милу поразили две вещи – огромный размер и странный запах. В полутемной комнате, которую так и хотелось назвать залой, не было почти никакой мебели, кроме большой тахты и кресла. Вдоль стен стояли какие-то щиты, сколоченные из деревянных реек и обтянутые тканью. И запах, Миле никак не удавалось понять, чем же пахнет. Ах, да, это же краска! Ремонт у него что ли? Напротив двух больших окон, на стене висел портрет. Раз взглянув, невозможно было оторвать от него взгляда. Высокая старая костлявая женщина в полный рост стояла и требовательно смотрела на Милу.
Пока Саша возился с тахтой, вытаскивая откуда-то из ящика одеало, подушку и простыню, Мила вглядывалась в портрет.
Мила еще никогда не видела таких портретов. Она вообще картин мало видела, но те что видела, запоминала надолго. И есйчас у нее появилось чувство, что эту старуху она запомнит надолго, может быть и навсегда. Зачесанные назад седые волосы, заостренные черты лица, драгоценные серьги, сразу видно, что именно драгоценные, а не просто дорогие, красное платье в пол. Цвет, мучительный, никак не поймешь: ни кумачовый как знамена, ни малиновый как любимая в детстве кофточка, ни вишневый как мамино варенье, ни темно- розовый как кровь, смешивающаяся с водой, когда ее смываешь. Стояла старуха в этой самой комнате, Мила ее узнала – вот же на потолке вокруг люстры вылеплены такие маленькие крылатые толстячки... Да и люстра та же... Старуха просто стояла и смотрела, и ничего не делала...
Наверное, Мила слишком вглядывалась, слишком погрузилась в этот цвет, в этот мир... перед глазами все стало смеркаться, и, если бы Саша ее не подхватил, Мила упала бы на пол... Уже лежа под одеялом (и когда он успел его так уютно подоткнуть?), Мила спросила –
- А кто это?
- Это? Это ****юль.