Где-то я принадлежу. Бесчестно и бесправно одновременно, один среди многих – и такой, почти не человек. Это все темно и странно, перед властью поданной, наподобие всякой живописи, требуя величия и славы. Противоборство пленное и длительное, святое, почти несокрушимое. Наряд лжи все еще пестреет на телах многих, но только не на том, кто один стоит среди этих многих. Пользуясь случаем, смотреть на меня, но не как на привлекательное создание противоположного пола, а ради меня настоящей, с робкой боязнью заглядывая в мои глаза, но заглянув, уже не смочь оторваться. И смотреть, долго и вдумчиво. А потом заглядывать в себя и что-то искать там…
Затемно – и часто не бывает видно, как отражается мое бледное лицо в окружающих предметах – не только в тех, которые отмечены серебром. Но мои тонкие пальцы оставляют свой, лишенный телесности след на тех поверхностях, по которым провожу я ими.
Неинтересно и странно-обыденно, с другой стороны – загадочно и таинственно. Это-то и позволяет мне сидеть одной на зеленой парте, свесив вниз ноги, обутые в сапоги «гармошкой». И смотреть в окно. Я повернута спиной ко всему происходящему, отвернувшись от смертного и невечного, лицом к колоссальному и величественному. Даже мои сапоги «гармошкой» сейчас вписываются во все вечное, и тоже становятся частью этого.
Кактус склонился к облупившейся раме, которая гнила в этом дьявольском кабинете. Что-то позволило подняться и сказать свое слово. Я не могу вернуться, т.к. до конца сама, наверное, не верю в это. Тянущийся грязной чередой моментов, почти что непоследовательный, но с долей рационализма. Запах помады и вымытых волос несколько навязчивее сейчас. Странен и печален, не принимаемый никакими свойствами страха, живущий в обществе себя. Диковато-яркие, подсвечивающиеся изнутри глаза, блестящие и терпкие.
Лицо, окруженное тягостными высотами и сводом четко проступающих фресок. Светлый чад и пряный, но не приторный запах духов. Непросто и честно, но со своей непреодолимой тайной. Снять мглу, и первый стальной отсвет лишь коснется высокого лба ниже линии роста волос.
Старческое спокойствие, душное и неприкрытое. Все теплеет в столбе из сумрака и теплого золотого света.
В темных глубинах с волной, целиком из серебра, черненного влажным воздухом, идущим от сырой земли. Камни трутся друг о друга, со временем стираясь в водяную пыль и становясь мраком во дне реки. Быстрый и страшно-величественный поток, несколько накрытый сухими миндальными деревьями.
Пирамиды с серебристой вуалью поверх оливкового одеяния. И все – серебристо-синее, холодное и слепящее. С зелено-лазурными небесами над головой.
Тая в глуши собственных волос, плавится в душном свете, исходящем от слепого оконного стекла. Лишь желтые шторы останавливают проникновение в меня этой умертвляющей пыльной дряни.