Рубить зубилом нержавеющую ложку с красивой ручкой – это варварство. А рубить такую ложку, да ещё украденную из офицерской столовой - это варварство вдвойне. Я внимательно наблюдал, как два молодых идиота, рубили зубилом на наковальне уже вторую инвентарную ложку. Ложка, если верить армейской инструкции, состоит из ,,держала и хлебала,,. Вместе они функциональны, а порознь годны лишь в металлолом. В нашей глухомани пунктов сбора металлолома отродясь не было. Днём с огнём не сыщешь. Да и кому, диким медведям прикажете ржавое железо впаривать? Так, наблюдая за дебильным занятием двух молодых прапорщиков, прикидывал перспективы использования ими обломков испоганенных ими ложек. К самогонному аппарату, обрубки ни каким боком не тулились. Порох и дробь, при снаряжении патронов под ,,ижевку,, ими не отмеришь. Грузила для закидных снастей можно и в алюминиевой ложке отлить. Да и то, свинец удобнее в формы разливать при наличии ручки–держала. Ну не на дробь же они нержавейку переплавлять будут, там температуру держать надо как на Солнце. Дурные тыщи градусов. Хоть по Цельсию, хоть по Фаренгейту. Вот так лениво продолжая рассуждать, встаю и иду к рукодельникам, чтобы сделать им оттяжку за испорченные дефицитные ложки. Они то знают, что заведующий нашей лётной столовой старший прапорщик Ничепуренко, за украденные ложки им задницы на молекулы порвёт. Вот эти-то соображениями, я этими оболтусами, не заметившим меня, и поделился. У них резко упал жизненный тонус и настроение. Порубленные ложки ни спаять, ни склеить. А я, как свидетель их свинского отношения к армейскому имуществу, вот он. Да и авторитет сурового Ничепуренко, который имел пудовое кулаки и не имел желания платить за пропадающие из его столовой нержавеющие ложки, чего-то стоил. Меня же разбирало любопытство, на хрена было губить полезную вещь? Услышав мой вопрос, прапора слегка оживились, и на перебой стали объяснять необходимость калечения дефицитных ложек. И это меня сразу заинтересовало. Из их сбивчивых объяснений понял лишь одно, что эти ухари готовились к рыбалке на, тигра местных вод, тайменя. А ложечное ,,хлебало,,- это будущая блесна. Слово ,,таймень,, во всём их повествовании явилось для меня главным и волшебным.
*
Всё своё детство я провёл с удочкой в руках на берегах крупнейшей канализационной системе России, нашей красавице матушке-Волге. Затем, был Дон-батюшка. Не пропустил я и второго батюшки - Амура. И где бы я ни был, не забывал прихватить с собой удочку, спиннинг и прочую рыбацкую снасть. Сети с детства не любил. Был, знаете ли, со мной в юности случай запутывания в браконьерских сетях. Как не утоп, сам не пойму. С тех пор испытываю к ним острую неприязнь. Так вот, здесь у нашего военного посёлка, я облазал и обловил все ближайшие озерца, речки и речушки. Были в моём улове кумжа, форель, сима, мальма и прочие местные ихтиологические редкости. Но вот тайменя ни разу в жизни брать не приходилось. И вдруг такой случай подворачивается, не упускать же его.
В общем, зацепили они крепенько меня своим сообщением о таймене. Загорелся я, что твой синь-порох. Аж зуд по всему телу пошёл, так захотелось мне сходить на эту рыбалку, тем более, никогда тайменя не ловил. Виду прапорам не показываю, что у меня лёд в заднице горит. А так, между прочим, предлагаю им прихватить с собой и меня. Они, естественно, видели в этом выход из положения, в которое их мог поставить рачительный мордоворот Ничепоренко. И нехотя согласились. Видимо, это был их заповедный вид промысла, и делиться своими секретами с посторонним им было не резон. Ни чего ребята, перетопчетесь, а меня с собой всё равно возьмёте. Тут возник вопрос технического характера. Имеющиеся у них магазинные крючки были, по их словам, слабоваты. Я поинтересовался размерами крючка. В дугу крючка, оказывается, должен умещаться металлический рубль. Что ж за таймень такой, что крючок надобен как на акулу? Но я обрадовал своих будущих компаньонов, сказав, что дам им два таких крючка. Дело в том, что такие, не магазинные, а кованные крючки, я когда-то по случаю купил у цыган ещё будучи на Дону. Гнутся, они не гнулись и крепости были необыкновенной. А брал я их тогда на здоровенных сомов, которых ловили на жаренных воробьёв с одним старым дедом-рыбаком. Другие крючки их не держали. Последнего сома с ним взяли на удивления большого. Было это на речке Иловле что под городом Камышином. Когда везли пойманного сома на телеге в станицу, его хвост свисал до земли. Похожие крючки, только без острых бородков, в изобилии были и у моего, ныне покойного, тестя. Царство ему небесное. Хороший был человек. Так этот хороший человек, изредка на Волге промышлял браконьерством осетров. В те времена каждый второй уважающий себя волжанин занимался подобным промыслом. А каждый первый, жил браконьерством. Волгу-то тогда плотиной Волжской ГЭС перегородили, вот бедолаги-осетры скопом и метались вдоль неё в поисках дороги на нерест. Мы с тестем с утра садились оселками острить крючки. А их на каждом перемёте с добрую сотню наберётся. А как стемнеет, шасть на моторке к другому берегу Волги. Там заходишь в один из рукавов Ахтубы и ставишь по темну перемёт. Один конец перемёта вяжешь к пудовой гире и топишь её на глубине в полтора метра. Это что бы потом её в лодку легче грузить было. И, двигаясь к другому берегу рукава, мечешь перемёт. На нём через каждые двадцать сантиметров привязан поводок с большим острым крючком. Зевать нельзя, сам вместо осетра на крючки сядешь, мало не покажется. И так все сто двадцать - сто пятьдесят метров. Второй конец, в натяжку, тоже вяжешь к гире и топишь на той же глубине. Теперь на берегу часа четыре надо отсидеться. И если за это время катер рыбнадзора кошкой твою снасть не уцепит, а он может пару раз за ночь пройти, то тебе повезло. А уцепит, ты делаешь вид, что к этой снасти никакого отношения не имеешь. Ещё и светать не думает, а мы первую гирю уже в лодку корячим и снасть выбираем. Выбираем и крючочек к крючочку укладываем в специальный железный ящик с зажимом. Бережёмся. А вот и тяжесть на снасти. Осторожно тянем перемёт. Осётр идёт из глубины, что твоё бревно. И в нём уже до десяти крючков может сидеть. Он, как свинья рылом донный ил ворошит, и крючки походя на себя цепляет. Сазан, тот ни когда не зацепится. А у осетра на шкуре остроконечные костяные бляшки. Вот они то и провоцируют зацеп крючка. Осётр начинает биться и собирать на свою бедную задницу ещё с десяток крючков. И они глубоко впиваются ему в тело. Втащили мокрого голубчика в лодку, теперь осторожно вытаскиваем крючки. Вот почему здесь не нужны бородки. Иначе, как крючок освободишь? А раззадорь неосторожно рыбину, начнёт биться. Мало, что своей костяной бронёй, всего как рашпилем искровенит, в тебя крючок может влезть, да к тому же и не один. А осётр дугой из лодки возьмёт и сиганёт. Так и уходили иногда обкрюченные браконьеры в воду вместе с уловом. А мы, тем временем его от крючков освободили и колышком по головушке успокоили. Выбираем перемёт дальше. До четырёх штук за ночь брали. А это сто и более килограммов дефицитного мяса и икры. Бывалочи мужики вытаскивали осетров, которые и за сто кило важили. Мы же по своей простоте мелкоту тягали. В конце концов, и вторая гиря перекочёвывает из воды в лодку. Теперь, скорее в камыши-кусты прячемся. Там и порем рыбу. В длину осётр где-то побелее метра. Тело в диаметре, с футбольный мяч будет. В его распоротом брюхе двумя длинными колбасами, в плёнке, лежит чёрная икра. Вспарываешь плёнку и, добавив соли, перемешиваешь икру прямо в брюхе. Жменей, на пробу, отправляешь в рот горсть свежесоленной чёрной икры. Много есть нельзя, слишком питательно. Переешь, дристать будешь дальше, чем видишь. Её, присоленную, тоже пакуем в пакеты. Затем рубим тушу на куски и мясо пакетируем. Голову и хвост выбрасываем. Собранную снасть также прячем в мешок. Всё это на верёвку и под лодку. Теперь можно тихо-тихо плестись на другую сторонушку Волги, буксируя на верёвке затопленный груз. Попробуй рыбинспектор поймать нас с поличным. Один взмах ножа и вся запретная кладь сгинет в глубине Волги-матушки. А ей ненасытной не привыкать. Персидских княжон в дань брала и до сих пор не нашли. Вот и они, зная о нашем грузе, нас не трогают. Навару с этого, для них ну ни какого. Последующая реализация улова, это уже дело техники и торгашей. Она отработана до мелочей.
*
Договорился с прапорщиками о времени встречи и выхода. То, что надо с собой взять бутылку и харч, мне говорить не надо. И с собой ни каких рыбных консервов и рыбной закуси. Это самая наиглавнейшая заповедь рыбака впитана мной с детства. Есть и другие заповеди и приметы, невыполнение коих приводит к неудаче на рыбалке. И тогда ,,ни хвоста, ни чехуи,, тебе, а лишь попрёки, разозлённых неудачной рыбалкой, товарищей. В тот же день я отыскал в своих снастях требуемые крючки и передал их прапорщикам. Те обрадовано и со знанием дела заявили, что крючки в самый раз.
Ранним утром, за полчаса до встречи, в резиновых сапогах-болотниках, с рюкзаком и складной телескопической удочкой прихожу к месту сбора. Прапора уже ждали меня. У одного из них за спиной вижу ружьё. Тут же с меня берётся обещание не афишировать в последствии ни мест, ни способов ловли тайменя. Я клятвенно обещаю, разве только что землю не ем и руку как пионер к голове на крест лба не тяну. Затем мы тронулись в путь. Так гуськом, мы и выходим из военного посёлка, стоящего у подножия гор, в тайгу.
Тропа постепенно становится всё круче и круче. Сосны становятся всё ниже и корявей. Как будто здесь древесный полимелит повеселился. Появляются изогнутые берёзки и осинки. Господствующие ветра явно не способствовали их стройности. Тропа вьётся между валунов, ныряет в ущелья, пересекает не широкую горную речку. При переходе через неё приходится прыгать с камня на камень. Так идём уже целый час. Куда-то исчезла мошка, что является в этих местах благом. Очень вредная скотина. Поедом человека ест. Только и успеваешь хлопать себя по шее. Потом вся шея в крови. Поди разберись, чья это кровь. То ли мошкариная, то ли твоя, персональная. Да ещё после знакомства с ней, мошкой, весь опухаешь. И ни какие мази не помогают. Даже керосин не всегда их пугает. Сейчас мы уже идём как белые люди, руками заполошно не машем, не кроем матерно местную флору и фауну. Я даже мотивчик из полкового репертуара от прогулочного удовольствия замурлыкал. Так идём ещё с полчаса. Открывающаяся панорама срочно требует сюда художника-пейзажиста рангом ну не ниже Рериха. До чего величественна картина дикой природы, первозданных гор, яркой синевы неба над всем этим великолепием. Воздух чист и прозрачен. Даже ощущаешь присутствие его вкуса. Может его чистота и есть причина моего феерического настроя. Хлебнул полной грудью избытка кислорода и сейчас ,,ха-ха,, ловить буду. Эти мысли не портят моего хорошего настроения. Продолжаю, под своё же мурлыкание фривольного мотивчика, монотонно шагать за неутомимыми попутчиками.
В который раз переходим, по виляющей тропе, горную речку. Текут они здесь каскадами. Вода, разбрасывая брызги и беснуясь, стремительно несётся по стремнине, и, достигнув ровного участка, разливается спокойным озерком с едва заметным тихим течением. А затем снова срывается в стремительный бег по наклонному руслу, скача по камням и прыгая водопадами. При солнечной погоде у водопадов, в водяной пыли рождаются маленькие искромётные радуги. За всё время бега горной речки, её вода сохраняет кристальную чистоту и зуболомный холод рождающих её ледников. В период таяния в горах снегов или в дождь речка звереет и в своей полноводной ярости, сметает на своём пути мосточки и камни. Не всякий такой камень потом бульдозером сдвинешь. Это сегодня она на диво тихая и ласковая. Перейти сейчас на другой берег по камням труда не составит. Мелкая форель, юркими стрелками мечется из-под камней от моей падающей на воду тени. Иногда спугиваем, копошащегося у самого берега, водяного воробья – оляпку. Этот природный феномен махом ныряет в воду и бежит по дну, цепляясь коготками за камни. А его оперенье под водой серебрится от прилипших к пёрышкам воздушных пузырьков.
У очередного проточного озерка, мои попутчики молча сбрасывают рюкзаки. Я следую их примеру. Один из них достаёт снасть, состоящую из мотка капронового фала толщиной в карандаш, со свинцовым грузилом, блестящей ложкой и моими крючками на одном конце. Таким фалом, сложенным вдвое, можно и ЗИЛа из грязи без опаски тянуть. Второй прапор, ухватив неснаряжённый его конец, отходит от берега метров на десять к корявой сосенке. Первый прапорщик забрасывает снасть далеко в воду и начинает смыкать. То есть, подёргивать снасть, не давая огрызку ложки упасть на дно. Так он проделывает раз пять. И сделав заключение об отсутствии рыбы, сматывает снасть. Нагрузившись рюкзакам, опять идём вверх по течению речки. Первые признаки усталости от монотонного вышагивание на подъём притупляют восторженное настроение. Все краски дня как бы начинает блёкнуть.
А вот ещё одно озерко. Оно больше и глубже первого. Опять сбрасываем свои рюкзаки на землю и процедура, виденная мной уже раз, повторяется. С третьего заброса, не успев ни разу смыкнуть снастью, прапорщик заорал благим матом. Второй судорожно забегал вокруг скрюченного дерева. При этом он наматывал на ствол второй конец фала. А первый прапорщик уже бежит ему на помощь. Вместе быстро выбирают провис фала и завязывают его на узлы. Мне, стоящему разинув рот, сообщают о том, что можно садиться перекусывать. А я обалдело смотрю на действо, происходящее на озерке. Фал натянулся как струна. Конец, уходящий в воду, стремительно перемещается из одного конца озерка в другой и обратно. При этом фал так быстро режет водную гладь, что срезает пласт воды. Он, этот пласт, похож на огромный лист оконного стекла, который висит на кромке фала. Верхушка скрюченного дерева судорожно крениться в сторону озерка. Ну и силища, ну и скорость. Словно какая-то торпеда носится под водой. В это время меня опять зовут принять участия в трапезе. Ещё не отошедши от увиденного, автоматически достаю из рюкзака бутылку водки и завёрнутую в бумагу снедь. В тоже время стараюсь не упустить из виду озеро. Фал так же бодро режет воду. Прапорщики, успев запалить костерок и расстелить на траве брезент, успокаивают меня словами, что это будет ещё долго продолжаться.
На костерке быстро сварили чай, открыли консервные банки с тушёнкой и, разлив водку по кружкам, приступили к завтраку. Аппетит на свежем воздухе разыгрывался небывалый. И если учесть то, что с утра ни я, ни прапорщики, ничего не ели, под водочку всё летело за милую душу. Только за ушами трещало. Из рюкзака была выужена вторая бутылка водки. Природные краски пронзительно голубого небосвода, и нежно изумрудной травы, и даже красно-бурых скал, опять стали насыщенными. И натура рельефней. Игра светотеней вносила в это дикое благолепие свой неповторимый колорит. А натянутый фал, как летал над гладью озера, так и продолжал летать. Скорость не убавилась ни на йоту. Да что там у этого зверя, электромотор, что ли вмонтирован ? А ведь прошло без малого, полчаса.
Мы развалились на травке и, лениво покуривая, вели мужскую беседу о достоинствах горячительных напитков. Разговаривая, пришли к общему согласию, что свой очищенный самогон лучше монопольной водки. Её гонят с сучка и опилок, вот потому то и трещит голова по утрам. А не потому, что просыпаешься утром в неснятых на ночь сапогах. Домашний самогон из натурального продукта, да к тому же очищенный, такой вонизьмы и убойного эффекта по утрам не даёт. И все разом согласились с тем, что иностранное пойло, ну ни в какое сравнение с нашей водкой не идёт. Не тот градус. Слабоват напиток на Западе. Да и на Востоке азиаты только разведённую водку пьют. Эти выводы сближают нас и наполняют общей гордостью за нашу пьющую нацию.
*
Минуло уже около часа. Зверюга в воде начал уставать. Вода над движущимся фалом уже не стелилась развивающейся шалью с россыпью бриллиантовых брызг, а лишь быстро перетекала, образовывая вдоль него водяной бугорок. Мои сотрапезники достали из рюкзака рукавицы-верхонки и, надев их, дружно взялись за фал. Я с азартом тоже уцепился за фал. Лучше бы я этого не делал. Зверюга, почувствовав насилие над собой, рванула с прежней энергией. Фал резко дёрнуло, и он наждачным кругом прошёлся по моим ладоням. Я от резкой боли аж подскочил и заегозил ногами, как это делают дети, когда хотят писать. Всякие слова и буквы потоком хлынули из меня. Ободранные фалом ладони враз покраснели от крови. Прапорщики, перевязывая мне руки, сожалели о том, что забыли предупредить меня о такой опасности. И они в своё время так же пострадали при отлове такой же рыбины. И хотя я держался за фал какой-то миг, его натяжение поразило меня. Ну, чисто тетива на спортивном луке. Теперь с рыбой боролись только прапорщики. Они то, как бурлаки впрягались и медленно тянули бечеву. То вываживали рыбу, стягивая её к мелководью. Та стала со всего маху делать прыжки из воды и рваться изо всех своих рыбьих сил. Когда она в очередной раз свечкой вылетела из воды, я смог оценить стати этой красавицы. Здоровенная рыбина длиной под два метра, если не больше, она была похожа больше на бревно, чем на рыбу. Ещё с полчаса ребята с ней боролись. Затем, по моему совету, они распустили узлы фала на дереве и стали натягивать его, используя ствол как кнехт на корабле. Так выбирая слабину, они подтаскивали рыбину ближе к берегу. Если она начинала бесноваться, фал вязался узлом, и они отдыхали. Скоро таймень, это бесспорно был он, метался около самого берега. Прапорщики уже схватились за ружьё, но я упросил их не уродовать такую красоту. А зря, зверя надо бить сразу. Вскоре, наглотавшийся воздуха таймень, начал сдавать. И по скончанию одного часа сорока семи минут после заброса блесны, таймень с большим трудом был выволочен на берег. Двухметровая исполинская рыбина, с подсыхающей, и от этого теряющей красоту чешуёй, уже слабо шевелила жабрами. Глаза стали тускнеть, терять свою глубину и подёргиваться поволокой. От неё и неподвижной веяло силой, яростью и мятежным духом. Один из прапоров, с бранью в адрес рыбьей матери, с футбольного размаха пнул ногой в сапоге-болотнике рыбу. Реакция этой зверюги не заставила себя ждать. Сапог ещё не коснулся головы тайменя, как он, извернувшись всем своим цилиндрическим телом, вцепился в сапог зубами. А зубы у него были не кариесные, крепкие у него были зубы, мать его! А если учесть их размер, как у хорошей собаки, только раза в три количеством больше. Прапор упал на спину и заорал благим матом, дёргаясь всем телом от рывков бьющейся рыбины. Теперь мне было не до красоты. Я схватил лежащий у костра топор и, забыв про ободранные ладони, с утробным хаканьем начал судорожно рубить голову этому пресноводному крокодилу. Таймень, не выпуская ноги прапорщика, бился в пароксизме смертельной боли. Второй прапорщик пытался оседлать рыбину, чтобы обеспечить её неподвижность. И каждый раз его мощным толчком скидывало в сторону. Ну, совсем как на родео, бля! Рубя рыбе голову, в тоже время боялся попасть топором по людям. Вся эта динамика длилась менее минуты. Голова всё-таки отделилась от туловища, которое и после этого ещё дергалось какое-то время. Только с помощью топора мы сумели освободить сапог, а вместе с ним и ногу незадачливого прапорщика. Для этого пришлось срубить тайменю всю нижнюю челюсть. Не рыба, а бульдог какой-то. Сапог-болотник в нижней своей части превратился в лохмотья. Все мы были перемазаны в рыбьей крови и слизи, к которым вдобавок прочно прилип песок. И все громко высказывали своё мнение о родной матери водного монстра.
Отдышавшись, осмотрели пострадавшую ногу и поняли, что мы весьма и весьма легкомысленно отнеслись к этой угрюмой рыбине. Нога вся посинела и кровоточила. Сапог и войлочная портянка не дали зубам порвать стопу. А множественные ранки, говорили о количестве зубов достигших тела. Общая синева стопы показывала необычную силу прикуса у этого тайменя, она была похлеще собачьей. У меня сформировалось мрачное подозрение, что у прапора множественные переломы костей плюсны. И большинство их образовалось по нашей дури. Если бы мы не ворочали рыбину, пытаясь разжать ей пасть, переломов бы не было. О своих подозрениях я молчал, зачем уныние нагонять. Сапог мы выбросили, а ногу плотно забинтовали и затянули портянкой. Наступать на неё полностью пострадавший не мог. Разве что на пятку. Его мы уложили под дерево отдыхать. А сами занялись тайменем. Рубили его красноватое мясо довольно долго. По нашим согласованным расчётам, за вычетом рыбацких фантазий, весил этот угрюмый обитатель горного озера более восьмидесяти кило. Ну, хоть чем могу поклясться. Нам тогда, после драки с этим звероватым парнишкой, было не до брехни. Со слов прапорщиков в прошлые разы им попадалась рыба кило на тридцать. А на эту зверюгу они в первый раз набрели. Я топором вырубил на сувенир кусок челюсти с огромными зубищами. В рюкзаки загрузили самые лучшие куски рыбьего мяса. Даже если бы наш товарищ был здоров на ногу, всё одно, всего мяса не унесли бы. Тешу и хребёт с хвостовой частью оставили у озерка. Медведи и лисы за одну ночь всё это уберут.
Кстати о размерах. Кто-то припишет их к рыбацкому бахвальству. Я, прожив долгое время на Волге и рыбачивший на Дону и Цымле, лавливал сазанов. Этакие поросята, доложу я Вам, попадались. Пока его вываживаешь, весь изломаешься. А тут жизнь меня забросила в район Аральского моря. Само море убежало от прежних берегов километров на двадцать - двадцать пять, оставив по всей степи ржаветь рыболовецкие сейнера. Я думал, что рыбы в тех краях нет. Но оказался не прав. В пересыхающей Сыр-Дарье и массе озёр в степи, рыбы было не мерено. К тому же летняя жара ускоряла метаболизм, и рыба росла как на дрожжах. Местные казахи питаться рыбой не желали, они по исторически сложившейся привычке потребляли баранину. К списку знакомой мне рыбы прибавились: белый амур, змееголов, лопатонос и ещё какие-то, названий коих уже и не помню. Как-то рыбачили мы на таком степном озере. Голая степь. Ни одного деревца и топкие берега. Удочкой рыбу не взять, только спиннингом. Пока мучались, подъехали военные моряки из Аральска. Достали надувную лодку, акваланг, острогу и минут через десять на берегу лежали два здоровенных сазана. Я, таких больших сазанов в жизни своей не видел. Чешуя размером с советский рубль. Чем хотите поклянусь. Один человек рыбину с трудом поднимал. Страшно сожалею, что не было с собой фотоаппарата и не было возможности взвесить рыбу. А со слов моряков выяснили, что рыбы этой в озере тьма и стоит она там слоями. Сверху слой помельче, а внизу самые крупные. После того случая я не особо скептически отношусь к рыбацким рассказам. Ведь мы судим рассказчика по своему опыту и своим меркам, уверенные в том, что всё по телевизору видели и всё на свете про всё знаем.
Увечный прапорщик шёл, опираясь на пятку и, вырубленный из лесины, костыль. Его вещмешок несли по очереди и как могли, помогали ему преодолевать неудобья. Перед выходом я вкатил ему в ногу дозу бодрящей мути из шприц-тюбика. В нарукавном кармане бушлата у меня постоянно лежала индивидуальная аптечка ИА-6. Вот и пригодилась. Ещё один шприц-тюбик потратил на него в дороге. Только по этой причине раненый и скакал до посёлка, не взирая на каличность, как молодой козёл. День шёл к закату, и мы могли, если б не поспешили, заночевать в тайге. Благо дорога шла под гору. Такими темпами, ближе к полночи вышли к посёлку. Вот только здесь я стал настаивать на срочном посещение нами госпиталя. Кое-как уговорил страдальца отдаться в руки военным медикам. Ну не люббим мы, мужики, по больницам таскаться. Побросав вещмешки и грязную одёжку дома, сообща поковыляли к медикам. Дежуривший врач, Коля Чепель, капитан по званию и мой сосед по проживанию, с подозрением осматривавший опухшую и посиневшую злополучную ногу, сделал заключение. ,,Где это Вас, мудаков, так угораздило в медвежий капкан влететь?,, Рентген усугубил картину травмы. Действительно, множественные переломы костей стопы имели место быть. А мой сосед, врач Коля, всё недоумевал, как можно одним капканом ухитрится все двадцать с лишним костей стопы переломать. Не жевал же капкан эту злополучную ногу? И сам пострадавший, и мы угрюмо молчали. Скажи правду, что рыба укусила, не поверит. Подумает что, насмехаемся. Караси, мол, не кусаются. А вариант неправды он сам подсказал нам ещё в приёмном покое. Пусть будет медвежий капкан.
*
После того злополучного тайменя, все остальные рыбалки утратили для меня свою прелесть. Не загорался я уже тем лихорадочным азартом, каким горел на рыбалках раньше. Что-то необъяснимо малое, но дорогого стоящее, осталось на берегу того безымянного горного озерца. Умерло, вместе с яростным блеском в глазах мятежного тайменя.