Что у нас в городе любят, так это семечки. Даже на пляже лузгают. Сидят на прокалённом летним солнышком песочке две румяные красуни и наяривают во всю ивановскую - над затоном такой аппетитный хруст стоит, любо-дорого послушать. Рядом с этими сильфидами, на махровой подстилке, - стриженый под «ноль» казачина, словно намедни из армии сбежал или ещё откуда подальше. Он, правда, без семечек. Может, не уважает упомянутое занятие, а может, аллергия на подсолнечник у человека. Но и казачина без дела не обходится, он неторопливо похлёбывает пиво из бутылки. А какое ещё развлечение в нынешнюю жару может быть приятнее? Это нужно предолго ломать голову, чтоб изобрести забаву поувлекательнее!
А мне и придумывать нечего, я ведь на затон явился не пиво рекламировать. Я хотел на холеру поглядеть. Потому как по городу слух поплыл, да и по телевизору, если не соврали, стращали несколько дней кряду: дескать, наконец-то дождались, дорогие жители! Теперь не только в дальних краях, теперь точнёхонько в месте вашего культурного отдыха приметы этого гадостного микроорганизма обнаружили бдительные представители санитарно-эпидемиологической общественности! И даже якобы теперь по затону фланируют полицейские, предупреждая неосведомлённую публику о возможной опасности ныряния, плескания и прочих способов намокания.
- Ага, полицаи нас вчера из воды выгоняли! - радостно сообщают мне бултыхавшиеся в реке пацаны школьного возраста. - Но мы подождали, пока они уйдут, и айда обратно. А что холера? Подумаешь. От неё, кажись, сейчас лечат.
Нет, отважный всё-таки у нас народ. Ничего не боится. Дети малые - и те, вон, геройскую закалку с младых ногтей норовят приобрести.
Вообще-то, я сюда пришёл не один, а с Натахой. Это моя новенькая подруженция. Она хоть и дура, но в постели заслуживает самых пушистых похвал. Потому я вот уже несколько дней везде таскаю её за собой. Вдвоём байдыковать-то веселее, чем одному.
Здесь, на пляже, мы с Натахой курнули шмали, и её пробило пойти понырять… Кстати, что-то давно она не выныривает. И откуда столько воздуха в её цыплячьих лёгких? Может, после шмали у неё там, под водой, время течёт с другой скоростью?
Я, перекатывая в голове ленивые мысли, оглядываю окрестности. Вон к урезу воды приближается дедуган лет семидесяти, с холщовой торбой в руке. Вынимает из торбы мочалку и мыло, раздевается - и, поправляя на ходу раритетные будённовские трусы с лампасами, аккуратно погружается в желтоватую рябь воды. Блаженно покряхтывая, намыливается. А на мою ехидную подначку касательно холеры отвечает, отрешённо разглядывая в небе невидимые стороннему глазу знаки:
- Ты, сынок, с виду грамотный и должон знать: мыло - оно убивает микробы. А иначе б зачем люди тратили на него деньги?
- А дома, дедуль, у тебя что, нет водопровода? - пытаюсь я высветить проблему с иной стороны.
- Есть, как же не быть, - говорит старик, медленно прислушиваясь к себе, точно рассматривая каждое слово с двух сторон, внешней и внутренней. - Утром, спозаранья - часа два с-под крана водичка-то льётся. Иногда сюркает помалу, чистое издевательство, а иногда и нормальный напор. И ночью… может, час текёт. Или того меньше... Но я, когда воду включают, спешу шланги подсоединять: надо ж огород поливать. За отакой короткий срок и для огорода-то недостаёт водички, так что не до помывки. Ништо, у нас края тёплые, я до осени и на речке как-нибудь перемогнусь.
Нет, я, конечно, не слишком крупный специалист по микробам, потому насчёт мыла спорить не собираюсь. Поступки многих людей порой кажутся непонятными окружающим, ну и что же. Задумываться обо всём таком не в моих обыкновениях; на свете много разной движухи, её ни одна учёная голова не вместит, что уж тут говорить о моей скромной черепушке, набитой дурью.
А вот отсутствие Натахи начинает нешутейно беспокоить.
- Ты тут деваху мою не видал? - интересуюсь я у деда.
- Игде?
- Та поблизости где-то должна быть. Нырнула, блин, и минут десять уже не выныривает.
- Э-э-э, хлопец, энто уже дело сурьёзное. Она, часом, не выпимши была?
- Не-а. Курнула, правда.
- Дак ты ныряй за ней. Утопнет ведь. А то - пошаришь-пошаришь, да и найдёшь где-нить на дне… Может, откачать ещё не поздно.
- Наверное, так и сделаю, - говорю я, хотя пока сомневаюсь. - Ща, только пыхну слегка…
Достаю из кармана пачку «Беломора», а из неё - средних размеров «торпеду». Прикурив, делаю несколько напасов. Предлагаю потянуть деду.
- Дык что ж, можно, - соглашается тот.
Пока мы курим, передавая друг другу начинённую шмалью беломорину, он, прищурившись, неторопливо маракует:
- Это хорошо, ежели вообще знайдёшь свою дивчину. Она же, Кубань-то, сучка вредная, потому в ей проживает много разной нечисти. Но хужее всех дедушка-водянык. Особливо он любит баб на дно сволакивать. Я знаю, у меня и батько, и дед рыбарями были. Так вот, испокон годов боялись гневить водяныка тутошние местожители. Обычно в ночь под Никитин день сбивались они гуртом, брали с собой козу али поросёнка и шли на реку. Там спутывали животине ноги, обмазывали мёдом, окропляли добрым вином и, вывезя в лодке на самый стрежень, сбрасывали в воду. Этим способом задабривали водяныка. Без угощения, считалось, дедушка возьмётся проказить и куролесничать: рыбу разгонит, под людями станет перевертать лодки, а со снастями рыболовными учинит перекрут, не то вовсе пошматует в клочья... Если же совсем озлится людским непочтением - тогда полное лихо: станет диду баб, которые на речке стирают бельё, утягивать в омуты. И там, под водой, залапает, залоскочет, затискает до смерти, вынет душу. И, конечно, оставит на дне Кубани промеж прочих утопленников - прислуживать в своём подводном царствии... А что, это не сказки и не брехня какая-нибудь: я сам слышал, как люди, выйдя на берег, видели в реке огрома-а-адного сома, швыдко несущего на своей спине - фигуру не фигуру, а как бы неясную тень с развевающимися зелёными патлами. Недаром ить казаки нарекли ту рыбу «чёртовым конём». Отакие-то дела.
Мы докуриваем.
Разговаривать пропадает охота, поскольку я чувствую, что все непроизнесённые слова вдруг стали похожими друг на друга, утратив львиную долю их первоначального смысла.
Выбросив папиросную гильзу, всё-таки выдавливаю из себя напоследок, чтобы дед не обижался:
- Ладно, бывай, старик. А я нырну, погляжу, чё там, на дне реки.
- Дело молодое, а что ж, - не возражает он, и его голос усыхает до невзрачного осеннего шелеста. - Человеку способно делать всё, что ему не препятственно природой.
Вокруг меня много воздуха, песка, воды и неба, а на небе - мало облаков и море ослепительного солнечного света. По воде тоже размазываются, напластовываясь друг на дружку, весёлые солнечные блики. Где-то там, под их переплясом, Натаха. Спряталась, дурилка, не хочет выбираться на поверхность. Однако не век же мне её ждать на берегу.
Я снимаю джинсы и футболку, бросаю их на песок. Вхожу в реку по грудь, ныряю и плыву, старательно вглядываясь в речную муть.
От шмали слегка кружится голова и перед глазами роится неотвязная стайка мошкары. Впрочем, откуда здесь мошкара? Это, наверное, рыбьи мальки. Или, может, меня просто начинает слегка подглючивать.
Я шевелю руками и ногами, стараясь держаться поближе ко дну. Натахи нигде не видно. Зато попадаются на пути женские тела - сначала редко, а потом всё чаще и чаще. Есть среди них и молодухи, и бабы постарше, и совсем юные девчата. Впрочем, у многих определить возраст не представляется возможным, настолько их объели рыбы. Женщины лениво шевелятся, смотрят на меня, делают призывные движения, падлы, и открывают рты, из которых не вылетает воздушных пузырьков. У одной между ног вырос внушительный куст водорослей. У другой из пустой глазницы выглядывает рак, угрожающе шевеля навстречу мне серыми клешнями.
Я удивляюсь, что могу так долго плыть, не выныривая на поверхность. По-видимому, это из-за действия шмали. Или для меня сейчас тоже, как и для Натахи, время течёт с другой скоростью? Так я думаю - и краем зрения фиксирую, что дедуган, мой новый знакомец, озабоченно бегает вдоль кромки воды, потешно размахивая своей холщовой торбой. А следом за ним в непонятках слоняется Натаха, приставив козырьком ладонь лбу.
Всё очень просто: она уже давно выбралась на берег, но решила сгонять по нужде в кустики (как будто не могла, дура, порешать свои нужды в воде), поэтому-то я и потерял её из виду. Однако теперь это всё равно, мне не надо туда, я просто плыву и думаю о сущности времени. Оно есть или его нет? Можно ли время «тратить»? Кто сейчас проходит: время или я? Вяло загребая руками упругую воду, я размышляю об этом, и мне постепенно начинает казаться, что время - не более чем иллюзия, в которую я играю, и что у меня нет ни прошлого, ни будущего, а есть только настоящее: неизменное, раскадрированное на тысячи мёртвых кусков, последовательно склеенных вместе... Возможно, мир остался таким, как и прежде, но это означает лишь то, что изменился я сам. Конечно же, я понимаю, что всё дело в моих ощущениях, но это не даёт ответа на главный вопрос: кто кого убивает, время меня или я - его?
Или всё обстоит гораздо проще, и не существует ни меня, ни времени, а только зыбкие тени былого и летучие блики на воде? Может быть, я лишь отражаюсь в других отражениях, которые отражаются во мне для того, чтобы я отразился в них, а на самом деле все уже давно мертвы? Не только я, но и ты, читающий сейчас этот текст? Тогда изыди, чур меня, чур!