Михалыч стоял перед зеркалом и в который раз пытался завязать узел галстука. Узел получался каким-то кособоким. Пальцы уже плохо слушались, хотя голова подавала им правильные сигналы.
Нет, опять криво! Затянуть потуже? Еще больше кривит, да и дышать невозможно. Ослабить? Совсем разваливается... Все разваливается, даже галстук. Однокомнатная хрущеба отражалась в зеркале немым укором. Обои поверху отслоились, как засохшие листья какого-то розоватого неведомого растения. И нет сил забраться туда и подклеить. Это нужно стул или стремянку. Стремянки нет, а стулья так расшатались, что на них и сидеть-то опасно. Так - стоят для мебели.
Вода капает в ванной. Когда-то вовремя не сменил прокладку и вода проела латунь. Теперь уже только смеситель менять. А где взять денег? Пенсия уходит на оплату квартиры. Почти вся.
Когда Михалыч оплачивал счета, ему казалось, что он живет не в малюсенькой угловой квартире, в панельной пятиэтажке, без лифта, мусоропровода и с изукрашенными похабными надписями стенами коридора, а в каком-то большом особняке в престижном районе столицы. Не может ведь в самом деле столько стоить его убогое жилище, в котором он прожил больше чем полвека. Никак не может! А стоит. И в ДЕЗе когда-то, когда он пытался возражать, сказали, что все правильно. Он тогда сильно не спорил. Что толку спорить?
Однажды по радио он услышал, что по новому закону, неплательщиков теперь выселяют на улицу и сильно струхнул.
Вот ведь! На фронте не боялся ни черта, ни дьявола, ни политрука, ни фрица, а тут сдрейфил. Струсил! Единственное что - уже некому было увидеть его трусость. Умерли все друзья. Умерла супруга, с которой они казалось были вместе всю жизнь. Просто однажды не проснулась и всё....
Оставила его одного в этом богом забытом месте, посреди новостроек, огней и супермаркетов, в которые Михалыч никогда не ходил - не по карману.
Детишек не нажили они. Но любили друг друга - все вокруг завидовали. И ссорились-то кажется раза два за все время. Один раз пустяшный, а второй раз крепко. Михалыч даже вещи собирать стал, уйти хотел. И повод-то дурацкий! Бабы, товарки напели ей про коммерцию. Вот и хотела ненаглядная, чтобы муж от станка своего фрезерного ушел в кооператив. Даже место присмотрела, глупая. Ну, куда ему в фирмачи?
А может и права она была? И не приходилось бы сейчас на рынке порченную картошку, пряча глаза, покупать? Может чего и скопили на старость. Да и памятник бы ей поставил Михалыч красивей. А не простую гранитную доску, криво пиленную и косо посколотую с обратной стороны. В прошлом годе кто-то на кладбище ночью пораскалывал памятники, на которых были звезды. И Валюшке досталось. Так с тех пор и стоит с обломанным краем.
Эх! Смотрит теперь поди сверху и горюет. Хоть бы сказала там, кому надо, чтобы уже прибрали его. Забыли, видать Михалыча. Потерялось дело в Небесной Канцелярии.
В том году позвонили из военкомата, сказали, что он последний ветеран той войны.
Мол, все умерли уже. Только он остался. Как-то буднично сказали, немножко обидно. Но приглашали на майские праздники выступить перед школьниками. И дать интервью для телевидения. Телевизионщики не приехали - что-то не сложилось у них там. А к школьникам Михалыч пошел, да лучше б не ходил!
До сих пор в ушах стоит гул актового зала, молодые голоса. «А лично вам не стыдно за то, что вы убивали?», «А как лично вы относитесь к тому, что наша страна должна покаяться перед Европой?»... Да за что ж ему каяться, помилуйте?
Разве мы напали первыми? Разве мы жгли людей в печах? Разве мы...
А в их молодых, блестящих глазенках - крупными буквами: «Врете вы все, дедушка! Оправдываетесь! Знаем, как оно было на самом деле...» Их ведь не так теперь учат, как раньше. Как это там? «Толерантность» называется. Михалыч по сию пору вспоминал тот зал, мысленно спорил, что-то доказывал. Себе доказывал, скорей всего...
Да разве ж переспоришь учебники? Перекричишь телевизор?
Узел, наконец, завязался почти так, как хотелось. Конечно, он съедет потом, в метро, в давке. Надо бы плащ. Поверх костюма. Чтобы ордена прикрывал. Ордена нынче дороги, сорвут и всё - прощай память. Или пристанут с этим «покаянием». С ума все посходили - каются за всю свою историю. Скоро перед потомками тефтонцев каяться будут, да перед правнуками Наполеона.
Зачем им это, Михалыч не понимал. Он вообще мало что стал понимать в современной жизни. Не вмещала голова однополую любовь, так рекламируемую на экране. Не могла вместить и разнополую - бесстыдную, выставленную напоказ. Не могла смириться со сносом памятников и покаянием перед бывшими врагами...
За четыре гвоздики Михалыч отдал просто астрономическую сумму. В метро его прижали к поручню, было неудобно, никак не удавалось пристроить букет так, чтоб не измяли и при этом не мешать своей палкой окружающим. Это почти удалось. Но все-таки, кто-то рядом прошипел сквозь зубы:
-Достали уже! И куда прутся? Специально что ли толкаются целый день в метро, чтобы их не забыли?
Кто-то поддакнул. Михалыч вырвался из душного вагона и, сутулясь, побрел к выходу. Еще предстояло выдержать штурм автобуса, идущего на кладбище.
Ей богу, штурм Рейхстага не представлялся в том далеком апреле таким трудным, как сегодняшний...
На кладбище было тихо и малолюдно. Каркали вороны, да где-то раздавались удары молотка по железу. Все близкие были тут. Тихо лежали под покосившимися памятниками, за которыми редко кто ухаживал. Два на два метра, заросшей крапивой земли. Чуть меньше, чем в хрущебе.
Ну, здравствуй, Валюша! Как ты тут? Я вот скучаю! Смертельно скучаю без тебя. Мне теперь некому смотреть в васильковые глаза, некого держать за руку и не к кому положить голову на плечо. Скажи там, пусть хоть на небесах обо мне кто-то вспомнит. Молиться я не умею, может оттого и не слышит меня бог? Крови на мне много, а бог не велит... Так вот всю жизнь и стеснялся к нему обратиться...Грешен же... А помнишь, как мы первый раз встретились? В Чехии, в полевом госпитале. Весной. Признайся, ты потому и не дала отхватить мне ногу, что глаз на меня положила сразу?.. Вот, две гвоздички тебе принес. А две Сашке снесу. Все ж таки ротный мой, хоть и бывший. А другим, нашим... Поклонюсь просто! Нету, Валюш денег на цветы. Нету...
Мало я тебе цветов дарил при жизни, да и сейчас - видишь, немного принес. Но любил тебя по-честному! Ни разу не изменил. Как на духу говорю!..
Вот ведь - хотел тебе что-то рассказать, да растерял рассказ по дороге. Знаешь, теперь-то мы опять платно ездим. Сняли льготу. Что ж я хотел - то... Сказать...
Снишься ты мне. Почти каждую ночь. И Сашка снится. Всё командует. И молодые вы. Старые не снитесь. И весна такая всегда. Сиренью пахнет! Сиренью и порохом. Сейчас все каются за ту Весну. А я вот не хочу.
Не за что нам каяться, правда, Валюша?
Его нашли только на следующий день, утром. Он так и сидел, опершись на истертую свою палку и сжимал в руке мятый букет из двух гвоздик для ротного.
И улыбался...