Нова

— Ба! Деда! Привет! — радостный вопль, рюкзак падает в пыль разбитой деревенской дороги.
Они видели мальчика редко. Большей частью — на единственной засиженной мухами фотографии, на которой ему было без малого пять лет, и еще реже — во время каникул, когда его можно было застать в доме только к вечеру, да и то — в плохую погоду. Теперь внук выглядел на все свои без малого восемь, а погода этим летом обещала быть на редкость плохой.
Баба Надя расправила свои длинные, худющие руки и заключила внука в цепкие объятия, поливая его макушку слезами счастья и разрешившегося, наконец, ожидания. Дед Никодим нетерпеливо трепал мальчишку по плечу, ерошил коротенький ежик волос — русых, как и у сына… как и у него самого много лет назад, — и таращил подслеповатые глаза в небо, опасаясь, что они все же его подведут.
— Ну, как ваши дела? — весело спросил Иван. — У Марфы теперь теленок, да? Мне папа рассказывал! Как в мультике про Простоквашино! — задорно закончил он и осторожно выбрался из-под бабушкиной руки.
Отец в старых синих джинсах, с большой клеенчатой сумкой за плечом, неторопливо шел к ним и его обнаженный, загорелый торс на мгновение почти полностью скрылся в поднятой отъезжающим автобусом пыли.
— А вот и мы! — улыбнулся он и сгреб в охапку мать и отца. Дед оставил, наконец, безнадежные попытки сдержать слезы. Бабка тихонько всхлипнула.
— Дождалися! Ой, дождалися… — запричитала она и снова обняла внука.
— Смолкни! Затянула литургию свою! — незло одернул ее дед. — Наново нытье твое слушать!..

* * *

Лето и впрямь выдалось дождливое и холодное. Такое холодное, что Вано ничуть не удивился, когда в воскресенье утром пошел снег. Он сыпал густо и летел по-зимнему косо, на миг прикрывая собой ульи и оставленную на крыльце плетушку, чугунный рукомойник с рыжим куском хозяйственного мыла возле него и густые заросли крапивы вперемешку с заполонившими весь двор яростно—желтыми комочками одуванчиков. На какую-то долю секунды снежинки словно замирали, а потом — стремительно таяли, оставляя на память о себе искорки слез, ярко горящих в сильной, молодой траве.
Завтракать сели пораньше, и дед Никодим рассказал, что на его памяти уже было такое же ненастное лето. Он, правда, тогда был совсем маленьким (тут Вано бросил на деда недоверчивый взгляд) и вышел в поле работать вместе с отцом. И тут пошел дождь, а вслед за ним и снег — снег в самом начале июня.
— Помню, отец сказал мне тогда: «Сегодня сажать не будем. В хату дуй, лучше нонича крышу наладим». «А полоть?» — спросил я. А он: «Полоть? Подождет твоя прополка, пока Нова не утихомирится.»
— Какая еще Нова, дедуш? — немедленно подал голос Вано, с любопытством поглядывая на деда поверх кружки с молоком.
— Ды где ж мне помнить? Какая у меня память! Я вот какое теперь число вспомнить не могу без бабки… Рассказывал отец, как же… Вроде — болезнь какая, бог ее знает… Или еще что… — и тут дед Никодим надолго замолчал под пронзительным бабкиным взглядом.
Вано просидел в хате три дня — всего три дня! — и они показались ему не по-всамделишному долгими. Огромные часы зловеще тикали на стене в большой комнате, и от этого звука становилось не по себе. Поначалу он принялся рисовать солдатиков. Но тут вдруг оказалось, что для того, чтобы себя занять этого недостаточно. Книжка надоела уже на третьей странице. И зачем только мама подсунула ему этот бред про какого-то очкастого полуволшебника-недоучку? Вот пусть сама и читает, если ей ТАКОЕ нравится. А его — увольте.
К несчастью, комиксов не было. Папа достал их все под предлогом того, что лишние вещи ему вряд ли пригодятся, зато займут слишком много места в рюкзаке. И потому Вано ничего другого не оставалось, как тоскливо смотреть в окно, забравшись с ногами на кровать и укрывшись тюлевой занавеской в мелкие желтые пятнышки — следы мух, переловленных им накануне.
Бабушка Надя почти все время пропадала: то во дворе, ухаживая за скотиной, то на кухне, приготавливая еду, то в огороде. Дед приходил с пасеки и уходил на огород приходил с огорода и уходил в сарай, приходил из сарая и снова уходил на огород. А папа — тот понемногу помогал им обоим, если, конечно, время от времени не захаживал к соседям. В такие дни его можно было видеть еще реже, чем обычно.
Вано взглянул на подоконник и вздохнул: пожалуй, зря он переловил вчера мух. Была бы хоть какая-то компания.
А вот ребята в городе, наверное, уж нашли как себя развлечь. Ему не хватало их. Их… и мамы. И, не будем привирать, — компьютера. Его, пожалуй, не хватало даже в первую очередь.
А еще его раздражала кровать. Он вообще не любил много спать, а днем перестал ложиться уже так давно, что даже сам с трудом вспоминал, когда именно. Но эта кровать, тихонечко стоявшая в темном и уютном углу за печью, навевала на него дрему. Стоило только хоть на минуточку прилечь на нее — как ничего нельзя было с собой поделать: веки тяжелели и слипались, мгновенно выбрасывая сознание в бездну сна, лишенного сновидений, страшного полуденного сна, от которого боишься не проснуться.
Вано прилег на эту кровать лишь однажды. И, допустив ошибку один-единственный раз, поклялся самому себе больше никогда не повторить ее снова.
Но этому не суждено было случиться.

* * *

В ту ночь ему было холодно. Печь не топили, и его кровать у самого окна, казалось, в единое мгновение сделалась излюбленным пристанищем для миллионов сквозняков. Они заползали под одеяло, ласкались и терлись боками о его голую спину, словно сиротливые котята. И как ни кутался он под изъеденным молью пледом, как ни толкался ногами, ничто не могло заставить их уйти.
Вконец рассерженный необходимостью окончательно проснуться и идти на поиски одежды или теплого одеяла, Вано открыл глаза и уставился в кромешную темноту за окном.
Темное, беззвездное небо глядело в стеклянные глаза одиноких домиков одинокой деревушки, затерянной среди лесов, и удивлялось, что здесь еще остались люди.
А ты? Что ТЫ тут делаешь, мальчик? — шепнула тишина и уползла в пустой сарай, шелестя сухой соломой.
Вано присел на кровати, поджав ноги, и укутался с головой в плед. Темнота вокруг него нехотя расступилась, и мальчик разглядел неясные очертания печи, бабушкиного сундука в углу комнаты, стола и придвинутого к нему стула. Остальное — терялось в полумраке.
Он пошарил по столу рукой, но очков так и не обнаружил. Зато тут же с досадой обнаружил, что хочет в туалет.
Вано не боялся темноты. Он вообще почти ничего не боялся: прививка компьютерными шутерами сделала его иммунным против страха. Так он сам думал. В этом он был уверен. И поэтому испытал ни с чем не сравнимое удивление, когда сообразил, что не в состоянии спустить ноги с кровати. Воображение, разбуженное полумраком, рисовало жуткие картинки, какие и не снились разработчикам этих самых шутеров.
Вано осторожно глянул вниз. Ну конечно там нет и не может быть никаких белесых червей, внезапно приползших из лесу, с крохотного деревенского погоста, мимо которого они с отцом и дедом проходили вчера.
И нет никаких распухших до неузнаваемости и оживших картофельных ростков, которые бабушка Надя срезала накануне и швыряла в ржавое металлическое ведерко.
И уж точно нет ни пауков, ни мышей, ни крыс, хотя он отчетливо слышал приглушенный писк и омерзительно-тихий скрип их крохотных коготков где-то под деревянным полом, накрытым полосатыми половиками.
Но как же тяжело, как невыразимо тяжело было заставить свое трепещущее сердце поверить в это!
Вано невольно передернул плечами. Все его мысли в мгновение ока слиплись в холодный, липкий ком, на поверхности которого оказалась лишь одно желание, достичь исполнения которого стало просто навязчивой идеей:
Добраться до выключателя, притаившегося под висящей на гвозде отцовской фуфайкой, — и включить, наконец, свет.
Был, конечно, и другой путь — проститься с гордостью и закричать. Разбудить всех, позвать на помощь… и признать собственное поражение. Вано не мог позволить себе поступить как сопливая трусиха с косичками. И потому он глубоко вдохнул — и заставил себя спуститься на пол.
Ноги слегка дрожали. Но все же — не смотря ни на какие заверения оживших кошмаров — не ощутили под собой ничего более ужасного, чем пыльный ворс плетеных половиков.
Вано торопливо подошел к выключателю. Он протянул руку, но та сама собой остановилась на полпути — и неспешно опустилась назад. Мальчик победно улыбнулся. Он гордился собой. Гордился тем, что сумел перебороть страх, и для этого ему не понадобилось даже предпринимать особых усилий. Он сунул ноги в джинсы, снял фуфайку, натянул ее прямо поверх голого тела — и переступил порог.
В абсолютной деревенской тишине, от которой с непривычки болели уши, скрип двери показался оглушительным и едва не разрушил иллюзию собственной храбрости. Кроссовки обнаружились на удивление быстро: выходя, Вано споткнулся о них и едва не растянулся на полу.
Бабушка заворочалась на кровати и хрипло шепнула:
— Саня? Ты что ль?
— Ба, это я. В туалет… — шепнул мальчик в ответ, и бабушка снова негромко засопела, вторя громогласному храпу деда, доносившемуся из-за печки.
       Держась одной рукой за стену и спотыкаясь о коробки, ведерки и прочий хлам, по закону подлости обретающийся как раз там, куда предполагаешь поставить ногу, Вано дошел до двери. Щеколду он отыскал на ощупь, шаря в пустоте руками и думая про себя о том, как должно быть плохо быть слепым. Утвердившись в этой мысли, он немедленно дал себе клятвенное обещание снизить ежедневную дозу пэйнкиллера с пяти до трех часов, и почувствовал себя гораздо лучше, несмотря даже на то, что знал: выполнить обещание у него вряд ли хватит силы воли — компьютер держит слишком цепко.
На улице было гораздо светлее. Ночное небо, огромное и древнее, как само Время, гигантским куполом накрывало деревню и упиралось в леса, взявшие ее в кольцо, будто осаждающая врага безликая армия. Но любоваться захватывающей картиной у Вано не было никакого настроения.
Торопливо расстегивая на ходу ширинку, он спрыгнул с крыльца и зашел за угол и отвернулся к стене. Кроссовки мгновенно намокли в росе. Где-то неподалеку взвыло и залаяло непонятное животное. Разорвав тишину своим надрывным криком, с крыши сарая слетела огромная птица. Мальчик торопливо оглянулся, застегивая джинсы, и вдруг увидел прямо перед собой огромное серое пятно. Пятно шевелилось и будто висело над землей, бесшумно кивая мальчику головой.
Он подавил вопль ужаса.
Корова! Это корова, дурак ты безмозглый! — обругал он сам себя. Но внезапное узнавание приглушило проснувшийся ужас лишь наполовину.
Потому что позади коровы мальчик заметил новое пятно, размытые контуры которого до жути напомнили ему сгорбленный призрак злобного карлика, каким-то нелепым, загадочным образом пробравшегося из пещер в человеческий мир.
Корова тоже ощутила чье-то присутствие и, издав протяжное мычание, больше напоминающее стон отчаяния, сорвалась с места и умчалась в темноту.
Мальчик застыл. Дверь была рядом, но ничто на этом свете не могло заставить его сделать к ней последний, спасительный шаг. Словно завороженный, он стоял на месте, не в силах шевельнуться, не в силах даже закричать, и следил за неумолимым приближением опалесцирующей Тени.
Она сделала шаг вперед — и согнулась, будто в поклоне. Полы светящихся изнутри одежд слегка шевельнулись, и мальчику показалось, будто он видит краешек Вселенной, на мгновение показавшийся из-под складочек тьмы. Откуда он догадался, что это была именно Вселенная, он не мог бы сказать с точностью, но почему-то ЗНАЛ это наверяка. И потому дрожь возбуждения, электрическим импульсом пронзившая все его тело, мгновенно перекинулась и на мысли.
Сверчки смолкли, словно подавившись собственной песней. Смолкли птицы, лягушки и даже комары. Лошадь всхрапнула в своем стойле в последний раз — и воцарилась Тишина, совершенная и чистая, не нарушаемая ни единым шорохом.
Но Вано не успел ни удивиться, ни испугаться ей: Тень приблизилась и принесла с собою звуки. Точнее — один единственный звук, от которого зубы зашлись острой болью, а грудь сжал внезапный спазм.
Мышиный писк.
Тень замерла напротив. Длинная рука в бесформенных черных одеждах стремительно и беззвучно взлетела к самому лицу мальчика. Расширенными от ужаса глазами он увидел бледные кости, обтянутые сморщенной кожей. Пальцы скользнули по его губам и поглотили рвущийся наружу крик.
Вано попытался было отодвинуться, но не смог и шевельнуться. Дыхание перехватило, и тут перед его расфокусированным взглядом возникло лицо, скрытое ветхим платком, таким старым, что ткань, из которой он был когда-то сшит, казалось, рассыпалась по ниточкам.
Мальчик заглянул в бездонную пропасть, черневшую на месте склоненного к нему лица — и услышал голос Тишины:
— Что ты здесь делаешь? Кто звал тебя сюда, Малыш? — зазвенело у него в ушах. — Уходи на рассвете, пока ОНА спит. Зачем тебе встречаться с НЕЙ? Зачем ублажать ее? Зачем дарить ей свою жизнь?.. Уходи.
Ветер промчался в траве и скрылся за огородами. Позади что-то зашуршало, и, уловив движение боковым зрением, мальчик обернулся. Прогнившая горожа завалилась. Вано вздрогнул от неожиданности, но никого и ничего не увидел.
Не увидел? Или не разглядел?
Тень отступила на шаг. Вано почувствовал, что снова может двигаться, но по-прежнему прижимался к холодной стене хаты. Теплая струйка пробежала по его ноге и стекла в незашнурованные кроссовки, но он и не заметил ее, всецело поглощенный неспешным перемещением Тени. Отступая к колодцу, Она то и дело оглядывалась и приподнимала руки, словно гнала его прочь. И он не заставил себя долго ждать.
Занимался рассвет. У соседей запел петух, и его хриплый голос, доносившийся с той стороны улицы, на этот раз прозвучал болезненно и странно, словно в этом мире ему не было больше места.
Пошел тихий, удивительный снег. А Вано вбежал в большую, теплую комнату — и, не раздеваясь, бросился на кровать, ту самую, что стояла за печью у глухой стены, с единственным желанием, в котором она не могла ему отказать — побыстрее заснуть и больше никогда не просыпаться.

* * *

Он снова видел ее во сне.
Он видел ее лицо — лицо, внезапно выплывшее из кромешной темноты бледной, полной луной, сплошь покрытой язвами. Жалкие остатки волос колыхались надо лбом рваными клочками седых облаков, а беззубый рот шевельнулся — и вместе с ароматом мха и сосновой смолы наружу вытекли страшные, безумные слова, смысла которых мальчик понять не мог, как ни старался.
— ОНА здесь. Рядом с тобой, сыночек, со всеми нами рядом, гораздо ближе, чем ты думаешь! А я иду за НЕЮ во след, и я кормлю ее, пока хватает моих сил. Кабы мне знать, что я проживу еще недолго, я не просила бы тебя уйти. Но теперь… — старуха тряхнула руками и из плетеной корзины, висящей на ее скрюченной руке, послышался приглушенный мышиный писк, — теперь моих сил может оказаться слишком мало, чтобы унять ЕЕ. ЕЕ всегда было трудно прокормить, знай это…
Старуха помлочала, понурив взгляд и с тоской поджимая бесцветные губы. А когда она вновь подняла на Вано глаза, ему показалось, что он видит в них самого себя.
— Снег идет, — грустно закончила она. — Я скоро сгину, как сгинули все те, кто были до меня — и Нова пустится на охоту… И не успокоится, покуда есть ей в этом мире станет больше НЕКОГО.

* * *

— …А у нее — целая куча мышей в корзине! — закончил Вано возбужденно. Руки его дрожали, но сам он не замечал этого.
Дед Никодим прожевал кусок картохи, щедро политой жиром, и весело рассмеялся, приобнимая внука за плечи.
— Ды у нас ее тут все знают. Ты не боись, не обидит, а вот нашарохать она, конечно, может. Господь разум забрал, вот и ходит по деревням, мышей ловит, да народ пугает побасенками своими. Ее многие видели. Она страшная, конечно, но безобидная. А мыши ей, говорят, для того, чтобы Сову кормить. Огромную, хищную Сову, которая вроде как живет идей-то за Глотовым и кормится человеческим мясом. Там, конечно, местечко жутковатое, и совы есть, сам видел, но все с ладоху твою… ну, мож чуток поболе. И жрут они там мышей, как им и положено...
В единую ночь повзрослевший на много лет, Иван постарался кивнуть и забыть. А мрачная уверенность в невозможности последнего придала его лицу то самое выражение, которое так легко было по ошибке принять за невозмутимость и спокойствие.
Но он продолжал помнить. И утром, за поспешным завтраком, и после, в поле, превратившемся в сплошное чавкающее болото, где вся деревня — пятеро склонившихся к самой земле стариков из числа тех, кто остался в этом гиблом месте доживать свой век, — работали до самого заката, сражаясь с природой ради того, чтобы пережить новую зиму… И не сойти с ума от одиночества и ожидания собственной смерти, молчаливым привидением притаившейся по ту сторону дождя.
Он почти ни с кем не разговаривал весь этот долгий, тоскливый день. Он не скрывался, но и не старался показываться на глаза. Потому что он уже решил.
Решил, как он поступит.
И когда долгожданная тьма спустилась на землю, присыпанную снегом и такую тихую и невесомую, словно воздух над детской кроваткой, паренек молча вышел на веранду.
На стареньком, шатающемся столике стояла позабытая трехлитровая банка с молоком. Сливки — добрая половина банки — уже успели прокиснуть и тускло поблескивали в свете луны. Мальчик отхлебнул из горлышка, тихонько поставил банку в холодильник и придвинул табуретку к постоянно открывающейся дверце. Ногой. Потому что руки у него были уже заняты крохотными бумажными сверточками, которые он положил под табурет еще днем.
Он с облегчением вздохнул: свертки больше не шевелились.


* * *


— Зачем ты пришел?
Молнии каскадом посыпались на землю, надолго выхватывая ее из лап темноты.
— Я так решил.
— Я не звала тебя.
— Знаю.
— Уходи. То, что ты держишь в руках, ЕЙ не нужно. Она пожирает лишь живых.
— Я поймал их днем… — шепнул он извиняясь и тихонько всхлипнул. Дождь поглотил звук его голоса, смыл слезы с его лица. Но ни ему, ни ей все это было уже не нужно. — Я думал, что смогу… Но сделал все неправильно. Научи меня… Пожалуйста.
— Зачем?
— Сегодня снова шел снег… Ты умираешь… Я хочу стать твоим преемником. И кормить Сову.
Тень на мгновение замолчала, будто задумалась. Ветер раздувал полы ее одежд, и из-под намокшей, ветхой ткани то тут, то там проблескивали звезды. Миллиарды миров смотрели на Мальчика и бесшумно кивали, согласные с его желанием. Они знали: однажды Он придет, чтобы сдержать Зло. И Он пришел.
— Сначала ты должен увидеть ЕЕ. И — если тебе хватит решимости — подойти к НЕЙ ближе.
— Я не боюсь.
— Я знаю.
— Тогда — к чему это испытание?
— Нова сама выбирает тех, с чьих рук примет жертву Живой Крови — Жертву, способную еще на один день продлить жизнь обреченной Вселенной.
— Я знаю.
— Тогда — к чему этот вопрос?..
— Просто чтобы убедиться, что ты — Та, за кого себя выдаешь.
— Этой ночью ты вспомнил слишком много, Воин Сумерек, — шепнула Безликая, и ее слова утонули в вое ветра.
Он крепко зажмурился.
Дождь грохотал, заикаясь и давясь молниями. Последние крупицы реальности, смываемые яростными потоками, исчезли, растворяясь в оттенках серого. Мокрая трава облепила ноги и потянулась вверх, отрывая куски одежды и унося ее с собой в недра земли: мирское Ему было больше не нужно.
Сосны закружились в пьяном танце древних шаманов — и в мир явилась Нова. Ее пестрые крылья, белые с черным — или черные с белым, это как посмотреть, — бесшумно закрылись, ловя молнии рваными краями. Огромная голова неторопливо повернулась в сторону Мальчика, а глаза — такие невероятно яркие, будто тысячи тысяч больших и малых Солнц составляли их сущность, — не мигая уставились в пространство.
Мальчик бесстрашно встретил взгляд Совы. И Зло — великая Константа вселенского уравнения — в который уже раз задала человеку свой извечный Вопрос:
 Почему?
Мальчик ответил, не задумываясь:
— Потому, что я не позволю тебе съесть тех, кого я люблю…
Сова разочарованно ухнула. Склонила на бок взлохмаченную, черно-белую голову, тряхнула крыльями, рассыпая в стороны прах давно прошедших времен, — и тяжело поднялась в воздух. Мальчик протянул ей руку — и ее клюв с разгону врезался в остывшее тело, лежавшее на ладони. Кровь брызнула в ночное небо бесчисленными алыми каплями, пачкая клюв и оперение гигантской птицы. Самая большая в мире Иллюзия приняла свою Жертву — и позволила Вселенной жить.
По крайней мере, еще одну ночь…


6, ноябрь, 2006