…Постепенно глаза привыкли к темноте, и я смог разглядеть старые и, казалось, чуть влажные стены.
Сооружению, внутри которого я находился, явно было не одно столетие.
Что это? Подвалы какого-то собора?
Нет, воздух другой. Больше похоже на замок. Древний, как камни, из которых он построен. Камни древние, как пыль, за многие века спрессовавшаяся в прочные булыжники. Пыль древняя, как мельчайшие частицы разложения, остающиеся после усердной работы червей от живых организмов: животных, растений, людей, самой земли; миллиарды миллионов секунд понадобилось на то, чтобы ороговевшие частички кожи, ароматно-прелая пыльца цветов, невидимые глазу брызги драгоценных камней и металлов, высохшие на солнце следы капель дождя и отблески лунных зайчиков на вздрагивающей поверхности океанской глади превратились в пыль. И теперь все это истекало липкими слезами из покрытых плесенью камней старого замка. Жизни, числу которых нет названия, жизни, вмурованные в стены чьей-то временной обители, жизни, не ведающие, чем станут после того, как остатки полуразрушенного, некогда казавшегося вечным строения покроются тысячами метров земли и пепла, эти жизни оплакивали исходы своих перерождений, не в силах постичь равнодушной жесткости и бессмысленной бесконечности сансары.
Испытывая странное желание коснуться камней, я протянул руку, но она сама замерла на расстояние волоса от стены, словно в последний момент испугавшись причинить боль теплом и легкой вибрацией, порождаемой движением кровяных телец по венам. Я даже не мог даровать им смерти ни огнем, ни мечом, ни словом, ни забвением. Все, что было в моих силах, это не усугублять их страдания.
Я и не стал.
Прямо передо мной была длинная лестница, уходящая куда-то в черную дыру возносящегося пространства. А я белым карликом топтался по своей орбите, не решаясь менять заданную траекторию движения.
Оглядываться не хотелось. Да и вряд ли бы я там что-то увидел. Зато я отчетливо мог разглядеть первые несколько ступеней, вплоть до щербатых улыбок зародышей разрушения.
Улыбнувшись в ответ, я осторожно поставил ногу сразу на вторую ступень, немного подумал и перенес на нее центр тяжести, стараясь не касаться стены. Меня не удивило, что с правой стороны не оказалось перил. Края лестницы неровно срывались в пустоту, грозя беспечному ходоку окончанием пути у его начала после многих метров сладостного полета, сосчитать которые способны лишь судорожно стремительные удары сердца.
Держась середины, я перешел на следующую ступень, напряженно прислушиваясь к осторожной тишине моих шагов. Третий дался мне с меньшим трудом, и, позволив себе чуть расслабиться, я зашагал быстрее, постепенно привыкая к ровному мельканию камней, улавливаемому боковым зрением.
Ничего не происходило. Я просто шел вверх, шел долго, не уставая и не оглядываясь. Я забрался уже довольно высоко, а лестница все не кончалась.
Правая нога уверенно встала на следующую ступень, воздух дрогнул от тихого шуршащего звука, и камень расслоился черепками собранного, но не склеенного разбитого кувшина, осыпаясь песчинками гигантских песочных часов.
Я сразу понял, что произошло, потому что ноги мои резво ушли вниз, а сердце метнулось куда-то в носоглотку, отдавшись томной болью в заложенных ушах и металлическим привкусом на языке.
Я сорвался…
***
Кажется, я закричал.
По крайней мере, в тот зыбкий момент оживания, когда ты ничего не можешь поделать с его равнодушно-настойчивыми оплеухами, и полное непонимание, словно растворяясь вне времени, сменяется сначала предвкушением, а потом ожиданием неизбежного пробуждения, мне показалось, что я слышал какой-то звук и все еще ощущал вибрирующее напряжение голосовых связок.
Я проморгался и попытался расслабиться. В квартире было неестественно тихо, и я почти поверил в то, что звук был всего лишь глупой шуткой Морфея.
Встал, оделся и вышел в зал. Пашки не было. Мучительно захотелось кофе, поэтому, зайдя в ванную и плеснув себе на заспанную рожу пару пригоршней холодной воды, я отправился на кухню. На столе лежал небольшой клочок бумаги с торопливыми, не слишком аккуратными каракулями.
«Ушел сдавать хвост. Если не завалят, вернусь часа в два. Павел.»
Я честно перечитал записку три раза, прежде чем мой борющийся с абстинентным синдромом мозг прорвался-таки сквозь дебри смысловой многозначности, познав на собственном опыте все тяготы экзегетики, и растолковал неразумному, что речь идет всего лишь об экзамене.
Старею.
Сотворив себе наскоро чашку кофе, я вернулся в зал, закурил и уставился на картину.
Я опять уставился на картину…
…словно увидел ее в первый раз.
Галлардо.
На переднем плане была небольшая, всего несколько растрескавшихся каменных ступеней, лестница, по обе стороны от которой густо росла темно-зеленая высокая трава. С правой стороны ее приминали останки разрушенной античной колонны с глубокими рублеными выемками, делающими обломки похожими на старого образца моторы.
Лестница вела в никуда, точнее в небо. Оно было грязно-серым, давящим и словно выползающим за рамки картины. В общем-то, оно было никаким. В самом центре этого воздушно-пространственного апологета депрессивно-суицидального, банально-будничного смесителя сознания был проем с округлым сводом, из которого открывался вид на другое пронзительно-голубое небо, подернутое легкой дымкой перистых облаков, чуть подрагивающих в объятьях ветра. Массивная дверь цвета грязного неба, но имитирующая деревянные доски, скрепленные прочными вколоченными перегородками, была распахнута настежь. Она не приглашала, оставляя свободу выбора. Она равнодушно предоставляла шанс, игнорируя сомнения и смятение. Но для того чтобы увидеть, что скрывается за гранью окоема, надо было перешагнуть эту грань, а для этого недостаточно одного любопытства. У кого достанет для этого мужества? И кто окажется в выигрыше, ушедший или оставшийся? А главное, как долго дверь останется открытой? Вечность или миллионную долю секунды изумрудные волны травы по эту сторону двери будут струиться под моими ногами, чуть подрагивая от неожиданных прикосновений теплого ветра?..
И все-таки от картины веяло такой безумной жаждой свободы…
Я пил кофе, не чувствуя вкуса. Я машинально затягивался, заставляя легкие привычно отшатываться от новой порции смердящего дыма, со степенной уверенностью знающего свое дело палача заполнявшего темные капилляры. Я небрежно покачивал ногой…
Другой я почти по колено стоял в густой темной траве, едва касаясь большим пальцем правой ноги обломка античной колоны. Другой я смотрел на распахнутую дверь – округлый проем в стене цвета грязного неба. Другой я не решался ступить на растрескавшиеся от времени монолиты ступеней…
Третий я с равнодушным любопытством взирал на иступленное смятение другого я и с тупым безразличием следил за обыденными действиями первого…
Но в глубине этой чудом слившейся в единое троицы зарождалась безумная волна необъяснимого беспокойства.
Где-то, когда-то, может, в прошлой жизни…
Или в будущей…
Мнемозина кокетливо вздергивала юбку ровно настолько, чтобы продемонстрировать изящные лодыжки и идеальную округлость щиколоток, а затем, заливаясь краской притворного смущения, торопливо одергивала одежды, давая возможность воображению домыслить то, чего не видел взор.
Где-то, когда-то…
Плавный изгиб стройной ножки на миг выплыл из-под плотного бархата, и я понял, что перечисляю названия картин. Одного художника. Одного…
«Царство света» – ночной пейзаж под ясным небом и слепящими лучами солнца…
Не то!
«В стране ночи» – человек и его тень, грозящая стать им самим… или уже ставшая?..
Не то!
«Угрожающая погода» – обнаженный торс, стул и туба цвета неба, зависшие в небе над гладью моря…
Не то!
«Компаньоны страха», «Прогулка Евклида», «Недопустимое воспроизведение»…
Не то! Не то!! Не то!!!
Какого-то компонента не хватало, чтобы вспомнить нечто ускользающее, оставляющее ровные почти не кровоточащие порезы. Условие было не полным…
Вот оно!
«Условия человеческого существования»!
Такой же округлый проем в стене, за которым виднеется берег моря и подернутое легкими облаками небо. По эту сторону проема мольберт с законченной картиной, и на холсте в точности воспроизведен виднеющийся вдали пейзаж.
Или нет. Идеальное совпадение береговой линии, продолжение движения волн, чуть дрожащий, тающий след облака, секунду назад переменившего свое местонахождение, повинуясь упрямству ветра… Мольберт прозрачен? Это стекло? Нет – это картина. Искусное искусственное воспроизведение действительности. Или это реальность, а пейзаж за стеной – иллюзия?..
И никаких лестниц…
За решеткой форм разных
Уходят в высь, в вечность
Ступеньки глаза
Бесконечная лестница
По ней идешь без устали, долго
Одна ступенька сокрыта облаком
Другая, выше этажом –
Огромным ножом
А еще одна, поверь мне,
Длинным как ковер деревом
Что развертывается безмолвно и сердито
Все ступеньки чем-то сокрыты…*
Там было еще что-то про поля, которые съели лес дыханием осени, и про песок, который напоил лучами силуэты зеркал печальных. Но это было уже неважно. И ненужно.
Все ступеньки чем-то сокрыты…
Сокрыты… облаком…
Сокровенны… огромным ножом…
Сакральны… вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…
Мои попытки разобраться в собственных ощущениях, а тем более в мешанине мыслей были сродни настырному карабканью по идущему вниз эскалатору. Чем дольше я перебирал ногами, пытаясь обмануть, обогнать равномерно сменяющие друг друга ступени, тем больше выбивался из сил.
Сизифу было проще – по крайней мере, отрезок пути от подножья горы до ее вершины он мог, согласно теории Камю, оставаться идеально счастливым человеком, распираемым от гордости, порожденной чувством качественно выполненной работы. Прямо-таки национальный вариант Кадавра в духе хваленого немецкого трудолюбия…
Черт подери! Я совсем забыл, что сегодня у меня первый рабочий день и дабы произвести благоприятное впечатление на начальство мне надлежало явиться к месту отбывания трудовой повинности в означенное время, не забыв при этом, свято блюдя указ самого веселого из русских самодержцев, поиметь «вид лихой и придурковатый».
С последним дела обстояли на зависть… Нда… Просто на зависть.
Что касалось времени, то у меня в запасе было еще полтора часа, посему я решил не ограничиваться кофе, а подкрепить свой молодой растущий организм чем-нибудь более существенным.
Тщательное обследование Пашкиного холодильника повергло меня в ужас. На верхней полке были складированы купленные мной накануне продукты, позорно перекочевавшие из статуса закуси в статус жратвы, которые заботливый хозяин запихал в свою невеликих размеров мясохладобойню прямо в пакете. Нижняя была сплошь уставлена консервированной килькой в томатном соусе.
Минутное созерцание этой жуткой братской могилы породило в моем воспаленном сознании мысль о том, что мне довелось столкнуться с гастрономическим монстром, вдохновившим Энди Уорхола на создание нетленного живописного шедевра под названием «100 баночек супа “Кэмпбелл”», и начисто отбило всякий аппетит.
Прав был старик Пауль Клее, утверждающий, что чем ужаснее окружающий нас мир – тем абстрактнее искусство.
Я захлопнул холодильник и решил потратить имеющиеся в моем распоряжении временные ресурсы на неспешную пешую прогулку по городу.
Ровно без пятнадцати одиннадцать я открыл дверь одного из местных театров. Именно этот храм культуры должен был стать местом моей новой работы.
Почему именно театр?
А пес его знает! Может быть, я всю жизнь мечтал (чем я, в конце концов, хуже Сары Бернар?) сыграть Гамлета, или на худой конец Офелию. Правда, эти мои мечтания коренным образом шли вразрез с планами режиссера, потому как взят я был в качестве каскадера-массовика. Другими словами должен был огребать свои пятнадцать тумаков и затрещин где-нибудь на заднем плане сцены, ну а в свободное от работы мальчиком для битья время в мои обязанности вменялось оформление музыкального сопровождения действа посредством живого исполнения всяка разных песнопений на всех подвластных мне инструментах.
Театральный коридор встретил меня в лучших традициях советского утра – прохладой. Я бы даже сказал прохладцей, граничащей с полным презрением. И пустотой.
А еще запахом. Влажным, мутным, чуть застоявшимся ароматом пыльных кулис вперемешку с почти неуловимыми струйками смутно вспоминаемого парфюма. Эта диковинная смесь совершенно непонятным образом сложилась в строгую ассоциацию с запахом масляных красок, карбида, подгоревшего кофе и дешевого табака.
Примерно через две сотни шагов после того, как за мной захлопнулась дверь, нестерпимо начала зудеть и чесаться пораненная в дороге рука. И к тому же я заблудился.
Понял я это после того, как, спустившись вниз по небольшой лестнице в пять ступеней и повернув за угол, очутился в совершенно незнакомой комнатушке, вернее даже переходе, соединяющем два коридора.
Поразмыслив секунды три, я быстро пробежался взглядом по стенам и, обнаружив обшарпанную, выцветшую табличку «Не курить!», достал сигареты.
Глубоко затянувшись и стряхнув пепел в заботливо пристроенную под табличкой банку из-под кофе, доверху забитую бычками, преимущественно со следами помады (а, может быть, грима), я начал расхаживать от стены к стене, разглядывая крупные квадратные плиты под ногами, непонятным мне образом спрессованные из неизвестного материала, скорей всего, несортового мрамора.
Меня всегда забавлял подобный способ сооружения напольного покрытия и необъяснимая приверженность ему со стороны самых разноотраслевых учреждений. Каждый квадрат словно состоял из отдельных блоков, различных форм и оттенков, соединенных друг с другом раствором вперемешку с мелкой каменной крошкой.
Я еще раз стряхнул пепел в банку, хотя вокруг на полу валялись окурки, являя собой могучий культурный слой, способный вызвать священный трепет и детский восторг археологов будущего.
***
Мой интерес к этим плитам усилился после разговора с одним весьма своеобразным человеком, который во время очередного перекура в аналогичной курилке впервые обратил мое внимание на то, что это могут быть не просто камни.
– Я нашел человека, Даниил Сергеевич, – сказал он мне. – Человека, пробивающего кулаком стену.
– В самом деле? – Скорее из вежливости, нежели от искреннего интереса улыбнулся я.
– Смотрите, – он указал своей курительной трубкой на мою левую ногу. – Вы на нем стоите.
Я неторопливо отодвинул ногу и опустил голову. Среди темного скопления камней отчетливо виднелось несколько светлых пятен, похожих на фигуру человека, последним усилием пытающегося пробить себе выход.
– В самом деле, – с совершенно иной интонацией повторил я.
– Кубический человек. Нет, мегалитический. Тут еще много чего можно найти.
И я нашел. Нашел пьющего монаха, кающуюся Магдалину, падающий биплан и что-то еще.
– Хочу попытаться его зарисовать. Хотя это уже само по себе искусство. Я бы назвал его мегалитизм.
– Искусство? – Эта идея мне не понравилась. – Но ведь искусство – это акт творения. Причем осмысленный и целенаправленный. Рассчитанный на отклик, оценку, реакцию, просто внимание. А этого человека никто не сотворял. По крайней мере, намеренно. Если следовать предложенной вами логике, то и установку, извините, санузла тоже можно назвать искусством.
– Отчасти вы правы, Даниил Сергеевич, но лишь отчасти. Искусством можно назвать все, что дает пищу для размышлений, так сказать, инициирует работу сознания.
– Другими словами, если я слежу за тем, как некий представитель ядреного пролетария орудует отбойным молотком, раскурочивая глыбы асфальта, и начинаю размышлять о бренности материи – это искусство?
– Вопрос в том, что наводит вас на эту мысль: вид, как вы изволили выразиться, ядреного пролетария, или зрелище исковерканной мостовой. Если бы вы увидели те же самые изуродованные камни, но только созданные рукой художника на полотне, вы бы признали это искусством?
– Пожалуй, – я был слегка удивлен косностью собственного восприятия.
– Знаете, уже очень давно у меня родилась одна теория… Вы не угостите меня сигаретой?
– Пожалуйста.
– Благодарю, – он тщательно выбил трубку и опытными движениями заядлого курильщика дешевых сигарет начал разминать между пальцами мой «Житан». – Скажите, вы можете назвать единую общечеловеческую тенденцию, объединяющую людей самых разных национальностей, возрастных категорий, вероисповеданий и так далее?
– Ну не знаю, – я никак не мог понять, к чему он клонит, а тем более разобраться в Ариадновой нити его рассуждений. – Если задуматься, наверное, найдется. И немало. Иначе бы не существовало такого понятия, как общечеловеческие ценности.
– Фантом.
– Простите?
– Создание бесчисленного количества фантомов – вот что свойственно всем людям без исключения, – табак из сигареты с легким шелестом медленно высыпался в трубку. – И искусство – наиболее яркое проявление этой тенденции. Впрочем, не только. Что такое история, если не создание прошлого из осколков каких-то фактов, обрывков чьих-то записей, на поверку могущих оказаться лишь плодом воображения автора? Мы ведь никогда не сможем узнать наверняка, что происходило на самом деле.
– Ну да, – кажется, я начинал понимать. – «Не так все это было».
– Совершенно верно. Каждый может переиграть любой момент прошлого по-своему и таким образом создать очередной фантом.
– Страшные вещи вы говорите, – я понял, и даже не стал просить его разъяснить свою мысль. – Еще немного, я и поверю, что факт моего рождения тоже не больше, чем чей-то вымысел.
– Не исключено, – края трубки растворились в розоватом свечении и исторгли из себя облачко призрачного дыма. – Только почему не больше? Возможно, не меньше. Впрочем, мы отвлеклись. Я хотел сказать, что если все искусство в своей основе фантомно, почему не довести эту идею до абсурда? Вам абсолютно ничего не надо делать для того, чтобы создать какое-нибудь произведение. Иллюзия творения. Вы только смотрите, а ваше сознание само находит сюжет и материал для будущего шедевра. Например, каменные плиты под ногами.
– А если другие люди не увидят ничего, кроме давно нуждающегося в тряпке пола?
– Так на то оно и фантомное искусство…
***
Я заметил, что давно уже перестал расхаживать, а остановился в центре помещения, уставившись в одну точку. На плите прямо передо мной отчетливо виднелась трубка со слегка изогнутым чубуком. Я даже смог разглядеть характерные кольцевые полосы на воображаемом срезе воображаемого дерева. Или это были только разводы грязи?
Сигарета истлела, и узенький столбик пепла плавно спикировал к моим ногам. Я присел на корточки и осторожно вывел бычком на светлой части плиты «Это не трубка». Потом подумал и приписал «Рене Магритт» – не хватало еще, чтобы меня обвинили в плагиате.
Несколько секунд полюбовался на плоды своего труда, поднялся и метким щелчком послал бычок в банку. Банка качнулась, какое-то мгновение балансируя между сейчас и никогда, и с глухим недовольным скрежетом завалилась на бок, рассыпав вокруг себя окурки и истлевшие спички.
________________________
*Поль Элюар о творчестве Рене Магритта