Пусть это только полдень битвы,
Но больше не настанет ночь!
И шепчут старики молитвы,
Чтобы приходу дня помочь.
Марк Шехтер
ПОМЕЧЕННЫЕ ЖИТЬ.
По рассказу Достман Фаины Григорьевны.
В 1941 году я закончила шестой класс и жила в ожидании лета. С летом Новая ушица пробуждалась, набухала подобно реке весной. Домой к родителям съезжались на каникулы студенты, приезжали в отпуск дети, у которых уже были свои дети, и просто отдыхающие к солнцу, на фрукты, на тишину. Приезд, встречи после долгой разлуки преображали местечко. Улицы оживали звонкими голосами. Гордость ушичан, старинный парк, встречая повзрослевших знакомых, терял загадочную пустынность аллей.
Я хорошо помню начало войны. Был воскресный день. Отец с матерью ушли на базар. Накануне приехал на каникулы мой брат Хаим из Киева, где учился в институте. По радио передали начало войны, и о том, что бомбили Киев. «Этого не может быть, - закричал брат, - я только вчера от туда!»
Через короткое время пришёл отец, но это был уже другой человек. Лицо его побледнело, он потерял уверенность. В тот же день отец продал корову.
Через пару дней брат отца Шлёма эвакуировал семью. Папа прибежал домой, сдёрнул с Хаима одеяло и, буквально, погнал его к своему брату. Хаим сопротивлялся, не хотел без родителей уезжать, но папа настаивал, дал ему на дорогу деньги и, успокаивая, обещал вскоре догнать его.
Моего среднего брата Арона мобилизовал военкомат. Когда он уходил, папа отдал ему остальную часть денег от продажи коровы.
Я просила отца тоже уехать, но он отвечал мне: «Куда мы поедем со старенькой мамой, кто нас ждёт? Мы обычные люди, не активисты, переждём. Почти никто не покидает свой дом». Действительно, перед самой войной нам было хорошо, и папа не решался нарушить с таким трудом достигнутое семейное благополучие. Мы смотрели друг на друга, находясь в неведом нам гипнозе. Кутерман Шмая собрался эвакуироваться с семьёй и уже даже грузил вещи на подводу, но соседи…. Ицик Шейман, он жил возле оврага, во время Первой Мировой войны попал в плен в Австрию. Он рассказывал о гуманном отношении австрияков к военнопленным и уговаривал всех не уезжать. Вспомнили даже благословение раввина во время гражданской войны.
Однажды, уже после отъезда Шлёмы, мимо нашего дома проходил Хаим Диниц, будущий староста еврейской общины при немцах. Он был репрессирован советской властью, сидел в тюрьме. Диниц ненавидел моего дядю, председателя горсовета, обвиняя его во всех своих бедах. Увидев отца во дворе, он снял штаны и крикнул: «Теперь я - Шлёма Достман, ты можешь поцеловать меня в одно место».
Сразу же после начала войны через Новую Ушицу потянулись беженцы, как правило, евреи. Многие остались. У нас дома нашли кров две семьи: одна молодая пара из Бухареста, он, якобы, был там коммунистом; вторая с маленьким ребёнком – из Буковины. Ребёнок всё время плакал, и это нас раздражало.
Немцы вошли в Новую Ушицу вслед за нашими солдатами с очень небольшой разницей во времени. Я стояла на шоссе. Мимо шли и шли солдаты, уставшие, в обмотках. Потом появились солдаты хорошо одетые, подтянутые. Я не сообразила и обратилась к ним по-украински: «О, дивитися, яки гарны хлопцы». Это были немцы.
Вскоре на выходе из Почтовой улицы установили ворота. Дома над оврагом, в том числе наш дом, огородили колючей проволокой. Мы оказались в гетто. Создали еврейскую общину. Старостой назначили Диница, его помощником – Аврума Эйдельмана, работавшего раньше продавцом в магазине промтоваров. Нас заставили повязать на рукава белые повязки с шестиконечной звездой и нашить жёлтые латы на грудь, которые одевали только при выходе из гетто.
Жизнь продолжалась. Мой отец как работал бондарём на консервном заводе, так и продолжал там же. Я, как назло, непомерно выросла и расцвела для своих двенадцати лет. Мне срезали косы и сделали всё, чтобы я не была привлека- тельной. Многих девушек посылали работать в комендатуру и на конюшню. Послали и меня. Ко мне начал приставать немец. Вернулась домой перепуганная. Отец пошёл к Диницу и просил не посылать меня к немцам, потому что я ещё ребёнок. Так началась моя работа по ремонту дорог, хотя и тяжелей, но зато подальше от немцев.
Нас в доме было пятеро: я и мой братик Алик, мама с папой и бабушка. В ярмарочные дни нам разрешалось в строю, не останавливаясь, посещать базар. Я шла с мамой. Мы брали наволочки, полотенца, папины изделия и меняли на продукты. Крестьяне, зная безвыходное положение жителей гетто, заламывали высокие цены. Чтобы получить больше продуктов за те же вещи, мама решила, несмотря на возражение папы, самовольно, под страхом смерти, уходить из гетто через дырки в ограде в дальние сёла. Там она познакомилась с женщинами, которые в дальнейшем помогли нам.
Я дружила с нашей соседской девочкой Розой Фельдман. Её отец шил и во время работы шутил, рассказывал анекдоты. Роза и я, мне было хорошо возле них, помогали ему снимать мерки. Гоям разрешалось заходить на территорию гетто и заказывать работу. К ним приходила Ганка Кондратюк. Как-то Ганка пообещала, что если что-нибудь случится, она поможет. Мы думали, как выжить, и поэтому любое обещание в помощи воспринималось остро. Я хорошо запомнила её слова.
Жители гетто знали о поголовном уничтожении евреев в Каменец-Подольске, Миньковцах, Дунаевцах…, но всё-таки на что-то надеялись. Однажды приехали немцы из Дунаевцев. Они сделали обход и сказали, что в гетто живут слишком много евреев. После этого некоторым работающим мастеровым, в том числе и моему папе, выдали литера, гарантирующие жизнь всем членам семьи. Наши родственники из Куриловец передали, чтобы папа переправил семью в Копай Город, так как там румыны, а они евреев не убивают. Но папа не хотел. Он говорил, что немецкие власти выдали ему литер на жизнь, и потому нет смысла убегать.
В сентябре 1942 года (накануне еврейских праздников) шуцманы и Диниц со своими подручными выгнали жителей гетто из домов и сконцентрировали на улице Почтовая возле домов Кутермана и Циганера, ближек воротам. Началась селекция. Людей с литерами отобрали в сторону. Отделили маленьких детей от родителей и молодых от стариков. Над толпой в несколько тысяч человек стоял стон, дети заходились в плачущем крике, матери рыдали, крики прощанья, молитвы. Молодую мать Малах, нашу соседку с Почтовой, разлучив с четырьмя детьми, отобрали для работы. Блюма Пограничный, ему предложили работу на строительстве дороги в Летичев, высокий и сильный мужчина, отказался расставаться с семьёй. Он накинул на себя талес и громко молился. Все знали, что большие ямы вырыты в лесу для захоронения евреев, но не хотелось верить. Возле каждой семьи лежали узлы с вещами, надеялись: обещали, что будут отправлять в Палестину. Меня отобрали в групппу подростков и молодых для строительства дороги под Летичевым. Я не хотела уходить, но папа меня утешал, говорил: «Ничего страшного, поработаешь и вернёшься домой».
Евреев с литерами поселили в нескольких домах, прилегающих к Ковальской дороге, и огородили колючей проволокой, получилось маленькое гетто. Нас, группу молодых, погнали в сторону Бара. В Замихово немцы отобрали сильных, а слабых и больных отправили назад в Новую Ушицу. Мне удалось незаметно перейти в группу возвращающихся. Вернулись мы ночью. Папа, увидев меня, испугался. Отец всего боялся, он потерял волю жить.
Очень скоро от гоев нам стали известны страшные подробности гибели наших родных, друзей, соседей. Мы поняли, что наша участь предрешена в самое ближайшее время.
Дом, в котором нас поселили, находился в начале спуска с Ковальской горы, и жило в нём одиннадцать человек: кроме нашей семьи, соседка с двумя маленькими детьми и молодая пара из Буковины с грудным ребёнком. На что мы надеялись? Думали ли мы, что нас может что-то спасти? Тем не менее, мы начали копать «секрет», то есть, подвал буквой «Г», так стояли наши кровати; под одной из них сделали люк. Днём копали, ночью выносили землю. Каждый день приносил слухи, что готовят ямы для оставшихся в живых. Кэйлэ Малах, женщина, у которой отобрали детей, по ночам выходила на пригорок в гетто и выла, как воют собаки, потеряв своего хозяина.
В один из дней отец пришёл с работы и сказал, что шуцманы окружили гетто и никого не выпускают. На ночь мы спустились в подвал и притаились. Рано утром раздался стук в дверь и приказ всем евреям выходить. Мы не отвечали. Шуцман открыл дверь и, увидев пустую комнату, ушёл. Прошло несколько дней. Одна стенка подвала совпадала с фундаментом дома и выходила на Ковальскую дорогу. По ночам можно было вынуть кирпич из стены и проветрить наше убежище, даже увидеть охрану – шуцманов. Пили и питались скудными запасами. С нами пряталась молодая пара с грудным ребёнком. Он, очевидно, простыл и всё время плакал, что угрожало нас обнаружить. Они пожертвовали собой и покинули убежище. Ещё через день отец пошёл на разведку и не вернулся. Больше мы его не видели. Бабушка, мать отца, сошла с ума. Она не узнавала никого и пыталась выйти из подвала, чтобы найти сына. На следующее утро мать не выдержала и вышла узнать об отце. Послышался крик. Мать влетела назад, но было уже поздно – нас обнаружили.
Шуцманом оказался бывший товарищ и соученик моего старшего брата. Он часто бывал у нас дома. «Юзик, - обратилась я к нему, - хорошо, что ты нас поймал, отпусти нас». Он ответил, что бояться нам нечего, расстрелы прекратились, а оставшихся в живых собирают, чтобы переправить в другое место. Он привёл нас в полицию, бывшее здание НКВД, в котором в зарешёченной комнате уже томись несколько десятков человек. Каждый день количество выловленных увеличивалось.
В камере находилась супружеская пара с ребёнком. Она работала секретарём начальника НКВД и хорошо знала помещение; её муж и мой отец были дружны. Ночью я подслушала, как она предложила своему мужу бежать без ребёнка: «Я тебе ещё много рожу детей, мы должны спастись». Муж отказался наотрез. Утром он подозвал меня и сказал: «Ты, маленькая цыганочка, должна остаться в живых и рассказать всем». Его жена добавила: «Возле выхода под лестницей, ведущей на второй этаж, имеется кладовочка. Когда нас будут выводить, постарайся там спрятаться». Мы уже знали, что расстреливать будут возле консервного завода в районе Монополь, использовав ямы, выкопанные под фундаменты ещё до войны.
Наступил страшный день. На рассвете зашёл в камеру немец и приказал: «Але юден гей гераус». Все начали прощаться. Слышу, мама ищет в темноте шапку моего шестилетнего братика Алика. На улице шёл холодный осенний дождь. Одна из женщин говорит ей: «Всё равно идём на смерть, зачем тебе шапка?» Мама отвечает: «Шапку надо найти, мой сынок может простудиться». Впереди шёл немец, за ним обречённые. Я была в страшном напряжении. Вот и кладовка. Я юркнула и, когда увидела маму с братиком, потянула их к себе. Бабушка ушла со всеми. В помещении полиции осталось несколько охранников-шуцманов. Они пытались открыть гвоздём закрытую на замок камеру и поживиться вещами. Они были так заняты, что не заметил, как мы покинули помещение. Я шла впереди, за мной мама с братиком. Мы бежали по тёмным дождливым улицам подальше от центра в сторону села Каскады.
Тем временем рассвело. В селе у мамы были знакомые по фамилии Милянко, но она не знала их адреса. Мы притаились, ожидая человека, которому можно было довериться хотя бы по его внешнему виду и спросить. Наконец-то решились. Когда мы подошли к дому, жена Милянко трусила половички. Увидев нас, она без слов указала на сарай. Несколько дней мы в нём жили. Утром и к вечеру Милянко приходила доить корову и приносила нам пищу. Случилось это в воскресенье, Милянко зашла в сарай и спросила маму: «Этя, ты у кого спрашивала мой адрес?» Мама рассказала. «Всё село гудит, что я прячу евреев. Если вас найдут, то расстреляют нас всех. Напротив живут Гринчуки. К ним приехала после ярмарки их родственница Ганка Кондратюк. Я зайду и спрошу, могут ли они вас перепрятать».
Дома в селе Каскада стояли далеко друг от друга, скрытые в деревьях и поворотами речки. Мы незаметно перешли в дом Гринчуков. Ганка сразу признала меня и согласилась спрятать у себя в сарае. Маму и Алика, тогда мы звали его Аврумом, Гринчуки спрятали в яме в глубине двора. В один из солнечных дней Аврумчик попросил маму разрешить ему выйти из ямы и подышать свежим воздухом. Его заметили и закричали: «Жиды тама ховаются».
Ганка сразу же прибежала в сарай и, не отказывая мне в убежище, попросила увезти маму с Аврумом в другое место. Договорились, что я пойду с мамой в другое село, узнаю, где они будут прятаться, и вернусь. Гринчуки вышли нас провожать, как будто мы были у них в гостях. Шли вместе мимо мельницы, у околицы попрощались с Гринчуками. Мы не знали толком к кому идём. Поднимались в гору вдоль речушки, через водопады. Ещё совсем недавно мы приходили сюда на пикники и в моих ушах ещё звучали сквозь мелодию падающей воды звонкие голоса друзей. Сегодня шум набухших от дождей водопадов пугал, мешал прислушиваться к возможной встрече с опасностью. Мы миновали все три водопада и поднялись на гору. Тем временем стемнело. Холод пронизывал, ходьба не согревала. Поздно ночью, перевалив через гору, мы наткнулись на село. Мама решила постучаться в первую же хату и попроситься на ночлег. На нас набросилась большая собака, Аврумчик закричал. Вышел хозяин дома и предупредил, что в селе отряд немцев ищет евреев и партизан, а поэтому лучше бежать отсюда.
Что было нам делать посредине глухой от темноты и тишины, слякотной и холодной ночи? Мы решили вернуться к Ганке. Шли очень осторожно, «боясь собственной тени».
В сарае было два выхода. Один Ганка закрыла, когда мы ушли, а второй запирался щеколдой изнутри. Не зная почему, но, покидая сарай, я приподняла щеколду второй двери. Это нас выручило. Маму и Аврума я отправила на горище; там было сено и старые тряпки, в которых можно было согреться. Потом пошла и, постучав в окошко, сообщила, что вернулась. Утром Ганка поинтересовалась, как я вошла. Пришлось рассказать о щеколде, но скрыла, что мама с братиком в сарае.
Я жила двойной жизнью. Ганка приносила пищу, конечно, на одного человека, подозрительно косилась по сторонам, но не спрашивала. От голода выручали кислые яблоки, горкой наваленные в углу сарая, и кукурузные отруби, хранимые в мешках. Ганка добавляла их в корм корове. Мы макали яблоки в отруби и ели. Наступила зима. Снег белым покрывалом лёг на землю. Даже ночью выходить стало опасно: следы выдавали.
В конце ноября Ганка рассказала, что у её брата прячется горбатый Герш Гречешман, чудом спасшийся во время первого расстрела. Он ищет кого-нибудь в попутчики, чтобы уйти на румынскую сторону в Копай Город. Говорят, там не расстреливают. «Было бы хорошо, если ты пойдёшь с ним», - предложила мне Ганка. Я ответила, что мне нужно поговорить с мамой. Ганка улыбнулась и согласилась, чтобы я привела маму с братиком. На следующую ночь я вроде бы привела маму, и мы договорись, что на будущую ночь нас проводят к границе в домик человека, известного тем, что гонит самогонку. Гречешман заплатит ему отрезами, которые удалось сохранить, и тот переправит нас через границу. Дорога предстояла длинная, и потому нужно было подумать о тёплой одежде. Впереди был ещё целый день, и мама сказала Ганке, что хочет забрать у папиных друзей в Новой Ушице овчинные кожушки, «чумайки» назывались, которые ещё до расстрелов были переданы им на хранение.
В ганкиной одежде, прикрыв платком лицо, мама по нижней дороге вдоль речки благополучно пробралась в город. Обратно, чтобы сократить дорогу, она возвращалась с кожушками по верхней оживлённой дороге. Перед самой тропой вниз к ганкиному дому её остановил патруль из местных шуцманов на мотоцикле. Сначала спросили, что она несёт, а потом сказали: «Мы знаем, что ты достманка и сбежала с детьми от расстрела. Где твои дети?» Маму арестовали. Всё это видела Ганка из окон своего дома – он стоял ниже дороги на несколько десятков метров. Она всё это рассказала нам и закончила просьбой покинуть её дом. «Фаня, я боюсь. Маму будут пытать. Она всё расскажет. Уходите. Ночью возвратишься, может быть, что-то узнаю».
С шестилетним братиком я вышла на дорогу, не зная куда нам идти и что делать. Зимой ночь наступает рано. Поравнявшись с нашим первым пристанищем домом Милянко, я свернула в сторону хлева и, никого не спрашивая, зашла, отвела коровью морду в сторону, и мы забрались в сено. Я всё делала, чтобы не заснуть, но усталость победила. Мне приснился сон о маме, о том, что она вернулась и будит меня со словами: «Проснись Фэйгалэ, уже два часа ночи, пора идти». Я проснулась от этих слов и разбудила братика.
Ганкин дом был тёмным, а сарай закрыт. Ганка жила со свёкром, но часто не ночевала дома, потому что немцы делали частые облавы на молодых для высылки в Германию. Будить свёкра было опасно, он даже не знал, что Ганка нас прячет. Поэтому постучаться в окно я не решалась. Возвращаться назад я боялась. В глубине двора находилась яма для хранения картошки. Туда мы и спустились. Я, согревая братика, накрыла его своим телом, и мы заснули. Утром пришёл свекор за картошкой и, увидев нас, испугался. «Якась жинка стукала, питала своих дитей, - спросил он, когда пришёл в себя. Я дав иё хлиба та банку повыдла, як наказала Ганка». Пока мы говорили, подошла Ганка. Она действительно не ночевала дома. Узнав обо всём, она предложила нам ждать маму в сарае. «Если это была ваша мать, то она снова придёт сюда за вами».
Мама попала в ту же тюрьму, из которой мы бежали. Полицаи-украинцы вылавливали евреев из окрестностей, накапливали и, когда количество достигало 30-ти, расстреливали. Вместе с мамой ожидали казни несколько человек, среди которых был один сумасшедший, доказывающий, что немцы присланы Богом в наказанье. Мама сблизилась с молодой супружеской парой, рассказала им о своих детях. Те, в свою очередь, тоже рассказали свою историю и предложили бежать, пообещав помочь деньгами, зашитыми в виде золотых монет в телогрейки. В камеру одной стеной входила печь. Они разобрали её по кирпичам и через дымоход сбежали. Судьба улыбнулась им. Мама привела их в сарай к Милянко сразу же после того, как я с братиком покинули его. Оставив молодую пару, мать той же ночью пошла к Ганке, но не нашла нас. На следующую ночь мама снова вернулась к Ганке. Нет слов для описания нашего счастья. Ночь ещё не кончилась, но Ганка пришла и начала торопить. Одела нас по-крестьянски, привела горбатого Герша и вывела всех нас из села. Мама попросила помочь за деньги молодой паре, скрывающейся в сарае Милянко. Ганка обещала и, как потом выяснилось, сдержала своё слово.
Мы шли по полю. Земля замёрзла жёсткими комьями, утомительные подъёмы переходили в не менее тяжёлые спуски. Герш задыхался, как все горбатые, к тому же он нёс отрезы. Одинокий домик мы нашли к вечеру. Хозяин принял нас хорошо, дал нам самогонки для согревания, накормил, Герш, конечно, передал ему отрезы. Под утро мы продолжили путь. Хозяин пошёл с нами. Когда мы подошли к белой, казалось, бесконечной равнине, он объяснил. «Светящиеся огоньки слева – немецкая застава. Если поймают – убьют. Огоньки справа – румынская застава. Они не убивают, но бьют до смерти. Вы пойдёте посредине, перейдёте речушку. Не бойтесь, она мелкая. Сразу же за ней село Марьяновка. Там живут несколько еврейских семей, мастеровые. Они и проводят вас в Копай Город».
В румынском гетто евреев действительно не расстреливали, они сами умирали от голода, холода, болезней, особенно от тифа. Мама наша умерла от тифа в марте 1943 года. Трудно описать нашу жизнь в тот период. Еврейские полицаи во главе с председателем общины Оренштейном хотя и били, но их нельзя было сравнить с лютыми людьми Ди- ница. Весной 1944 года детей-сирот гетто отправили в Румынию в детские дома. Мы попали в город Бузуе. Многие богатые люди брали детей на воспитание, хотели взять и Аврума, но мы отка- зались. Нас обещали вскоре отправить в Палестину и даже записали на теплоход, но на него совершенно случайно не попали. По дороге его потопили, спастись никому не удалось.
Когда Красная Армия вошла в Румынию, мы находились в детском доме в Бухаресте. Вернуться в Новую Ушицу я не могла, не было моральных сил. Мы записались в Донбасс, в село Константиновка для работы на стекольном заводе. Меня определили учиться в ФЗО на токаря, а брата – в детский дом. Документов у меня никаких не было, и я написала письмо в Новую Ушицу. Тем временем мой дядя Шлеема вернулся из эвакуации в Новую Ушицу и начал работать председателем горисполкома. Письмо попало в его руки.
Мой старший брат Хаим, выпускник Военной Академии, работал военпредом в Подмосковье; брат Арон закончил войну в Берлине. В Новую Ушицу возвращались папины и мамины сёстры, родные. Они обещали мне помочь. На встрече с ними в Москве было решено, что мне необходимо вернуться в Новую Ушицу и закончить хотя бы семилетнюю школу.
В июле 1945 года я снова попала в Новую Ушицу. Почти все дома на торговой площади и на улице Почтовой были разобраны украинцами. Мы узнавали награбленную одежду на гоях. Еврейские могилы находились не только в лесу, но и в городском парке, во дворах школ и предприятий. Новая Ушица превратилась в еврейскую братскую могилу.
Рассказывает Айзен Михаил Борисович.
В первых числах июля 1941 года через Новую Ушицу отступала Красная Армия на Винницу. Вместе с армией уходили немногие ушичане, о которых я могу сказать, что вела их судьба.
Люди были полностью дезинформированы. Третьего июля вся Новая Ушица собралась на торговой площади у громкоговорителя. Выступал Сталин. Ожидали услышать нечто определённое, но поняли, что положение на фронтах тяжёлое. Окончание выступления с призывом: «Вперёд за нашу победу!» - не прибавило надежды.
Пятого июля вся Новая Ушица провожала призванных военкоматом сыновей. Ушичан и окрестных деревень разбили на две группы: еврейскую и нееврейскую. Главой первой группы назначили Эйдельман, второй – Костокрыта. Длинная вереница подвод, по пятеро юношей на каждой, растянулась от места сбора Моныполь к Ковальской дороге в сторону Замихов. Вокруг каждой подводы провожающие родители, братья, сёстры.
Эвакуировались единицы. Колхозы отдали подводы с лошадьми для призывников, редко в каком учреждении имелась машина. Денег почти ни у кого не было, железной дороги – 50 километров, пойти пешком означало погибнуть дороге. По опыту предыдущей войны 1914 года у людей осталось в памяти хорошее впечатление о немцах, и никому не приходило в голову, нееврейское население в основной своей массе потеряет человеческий облик.
Вскоре война вплотную подступила к окраинам Новой Ушицы. Город словно вымер. Мы жили на Почтовой улице. Продукты в то время хранили в погребах, о холодильниках ещё не знали. У нас во дворе был большой каменный погреб со ступеньками и поручнями. Он служил для нашей семьи убежищем. Всего нас было семеро – мои родители, я с сестричкой, дедушка Беня, бабушка Бруха и её больная туберкулёзом дочь Хана. На идише погреб называется «кэйлер», букву «л» я не выговариваю, и получалось «кэвер», то есть – «могила», на меня сердились. За погребом стоял длинный сарай. Я взобрался на его крышу и сверху наблюдал за разрывами снарядов в районе католического кладбища, на въезде в Новую Ушицу. В воздухе стоял гул от танков, хотя я их и не видел. В самой Новой ушице бои не происходили, и ни одно здание не пострадало.
Передовые немецкие части жителей не трогали, но бесцеремонно отбирали домашний скот, особенно гусей, уток и курей. Нам, мальчикам, всё было интересно: и шоколад, поедаемый ими в большом количестве, и громадные лошади-тяжеловозы, и впервые увиденные сигареты – мы знали только папиросы. Через короткое время «хорошие» немцы ушли. В городе появилось новое подразделение в чистых, подогнанных по фигуре мундирах. Они начали создавать местные власти. Старостой назначили Малюту. Он со своим штатом занял здание, что на углу, где дорога круто берёт вверх. Рядом разместилась немецкая комендатура и полиция во главе с Семеновым. Полицейские назывались шуцманами и носили чёрную форму с картузом на голове. В шуцманы записывались добровольно в основном украинцы из соседних деревень. Некоторых, особенно ушичан-шуцманов, мы, евреи, знали лично, так как учились в одной школе или работали вместе. Шуцманы начали появляться в еврейских кварталах днём и ночью, они грабили и избивали людей. Появились первые жертвы. Ночью ворвались к заготовщику Аарону. Ограбили дом, избили всех, а Аарона повесили на телеграфном столбе в центре торговой площади; застрелили мальчика по имени Ицик. Мальчик был известен в Новой ушице как дерзкий мальчишка. Он наблюдал за шуцманами из чердака своего дома, те заметили его и убили.
В конце лета навезли много колючей проволоки, бетонных столбиков и начали строить забор, отделяя густо населённую евреями часть Новой Ушицы: вдоль Ковальской дороги до оврага, по оврагу, включая синагогальный двор и Почтовую улицу. Когда гетто было готово, в него согнали евреев из верхней части города и из ближайших деревушек. На выходе с улицы Почтовой на Торговую площадь установили ворота с охранниками-шуцманами.
Главой еврейской общины немцы назначили Хаима Диница; помощниками себе он взял своих сыновей Янкеля, Мойше и родственника Эйдельмана. Семёнов обещал им и их семьям сохранить жизнь.
Основную массу людей использовали согласно профессиям. Тех, чьи специальности не требовались, направляли на общие работы: ремонт дорог, в песчаные карьеры, на рубку леса, уборку…. Все, кого отбирали на работу, покидали гетто через ворота в семь часов утра и возвращались не позже шести вечера. Единственное наказание за нарушение режима – расстрел. Моего отца, Бориса Айзина, деда Бенциона и его брата Шмила, как скорняков, прикрепили к бывшему райпотребсоюзу. Я шёл на работу вместе с ними. Мы шили кожухи, рукавицы для немецких офицеров, шуцманов и местной администрации, последние особенно торопились одеться в меха. Работы было так много, что нам разрешали не возвращаться в гетто и работать по ночам. Однажды офицеры потребовали сшить из овчины перчатки с пятью пальцами для верховой езды. Пригрозили, что если не будут готовы к утру, то повесят нас тут же на крючьях в цеху. Так появились, наверное, первые в мире перчатки из овчины. За работу нам ничего не платили. Многие голодали, пухли с голоду. Магазинов в то время не было, так же как и денег. Продукты питания выменивались на вещи. В ход шло всё: посуда, инструмент, одежда, гвозди…. Обмены осуществлялись у проволочной изгороди днём, когда было меньше охранников. Те, кто выходил на работу, тоже прихватывали с собой вещи. Почти у всех евреев находились «свои» украинцы – то ли бывшие сослуживцы, то ли соседи.
Облавы делали часто. Искали среди евреев партизан, которых и в помине не было в наших местах. Одна облава зимой была очень жестокой, и потому мне запомнилась. Офицеры и несколько шуцманов ворвались в гетто и арестовали нескольких мужчин. Они пытали их, затем увезли в лес, заставили выкопать могилу и зверски убили. Потом по гетто поползли слухи, что именно они и были партизанами. Не верилось….
Проблем было много, но мы жили. Красавица Рутя, дочь кузнеца Янкеля Ака, подала документы в институт иностранных языков. Война началась, и она осталась дома с родителями. Желание выжить любой ценой для многих являлось единственной мерой ежедневного поведения. Рути хорошо знала немецкий язык и устроилась работать переводчицей в комендатуре. Работать в таком месте означало для молодой еврейской девушки быть любовницей немца. За ней действительно ухаживал немец. По гетто поползли осуждающие слухи. Чтобы спасти репутацию семьи и дочери, родители добились обследования её в больнице. Девушка оказалась девственницей. Немец полюбил её серьёзно, даже среди них попадались люди. Он, конечно, мог её изнасиловать, всё, что угодно, но этого не случилось. За день до ликвидации гетто немец предложил ей уехать к его родителям в Германию. Рути согласилась, но при условии спасения всей семьи. Для немца это оказалось невыполнимым. Рути погибла вместе с родителями.
Рядом с домом Кутермана на углу Почтовой жила семья Циганера под кличкой Иона-полковник. Их дочь Соня, девушка необычайной красоты училась перед войной в 10 классе. Многие за ней ухаживали, в том числе её соученик поляк Юзек Павличек из села Щербовец. Мы все его хорошо знали по школе. Он был активистом, комсомольцем, пионервожатым, выступал в доме пионеров в художественной самодеятельности. В дом Циганеров приходил он часто и считался там своим человеком. С приходом немцев Павличек записался в шуцманы. Соню он избивал и заставлял в присутствии людей лизать ему сапоги, врывался в гетто пьяным и насиловал её. Не найдётся слов, чтобы описать мучения этой еврейской девушки. Смерть была для неё избавлением.
В одну из ночей конца лета 1942 года, это могло быть в конце августа или в начале сентября, я проснулся от необычного шума. Керосин и свечи давно кончились. В темноте я видел силуэты родных, приглушенный плач женщин. Оказалось, что гетто окружено со всех сторон шуцманами, и они стоят близко друг от друга возле изгороди. Мы поняли, что пришёл наш последний час. Мать, помогая мне одеваться, плакала, уговаривала: «Ты должен спастись, больше никто не сможет…. Ты должен рассказать…. Быстрее, быстрее, ты останешься жив, не бойся…» Какой инстинкт двигал моей матерью, на что она рассчитывала? Торопили меня и остальные.
Я спустился по лестнице во двор, мимо дома Достманов, перебежал двор Штильманов, Почтовую и вышел к проволочной изгороди между дворами Циганера и Ака. Слышно было, как переговаривались шуцманы. Темень стояла непроглядная. Я пролез под проволочное заграждение и побежал через бурьян, кусты крапивы. Вдогонку раздалось несколько выстрелов. Огородам, сквозь высокие стебли кукурузы я добрался в городской парк, затем, перепрыгнув через забор, оказался во дворе райпотребсоюза. В нашу мастерскую залез через окно и спрятался среди наваленных кож.
Тем временем рассвело. На работу из гетто никто не появлялся. Мне не сиделось. Я выглядывал то в одно окно, то во второё, видел во дворе людей, но боялся себя спросить, тем самым себя обнаружить. Наконец, не выдержав, я крадучись выбрался тем же путём и, стараясь быть незамеченным, спустился к Почтовой со стороны почты. Было около восьми утра. Недалеко от проволочной изгороди собрались люди и смотрели в сторону гетто. На Почтовой почти во всю длину улицы стояла колонна из жителей гетто, много сумок и клунков. Над колонной висел плач и крик. Шуцманы били людей прикладами, заставляя молчать, вытаскивали старых людей из домов и буквально бросали в колону. Слышались выстрелы – добивали тех, кто не мог или не хотел выйти из дому.
Женщина-украинка из наблюдавших заметила меня и заверещала: «Жидиня тикай звыдсы. Хиба не бачиш, ще з ными роблят. Воны их повбывают». Я вернулся в мастерскую и переночевал там. Утром пришёл отец и рассказал, что Диниц и его банда от имени немцев оповестили жителей гетто, что часть людей останется в Новой Ушице, а остальных поведут на железнодорожную станцию Дунаевцы и отправят в Палестину. С Собой разрешалось брать только самое необходимое.
Вскоре нам стало известно, что всех людей расстреляли. Оставшихся, в том числе моего отца и деда, его брата с их семьями, разместили в малом гетто размером не более 15 домов, примыкающих к оврагу с одной стороны и Ковальской дороге – с другой. На семью выделили по комнате. Теснота не имела ни какого значения, так как люди жили почти в обморочном состоянии, их чувства атрофировались. Не было семьи, в которой не погибло несколько человек. Немцы и шуцманы не считали нас за людей, их жестокость не имела границ.
14 октября после обеда по гетто прополз слух, что ночью ожидается повторная акция уничтожения остатков гетто. Моя мама, как и в первый раз, велела мне уходить, благо ворота гетто были открыты. Больше я не видел ни маму, ни бабушку Бруху с дочкой Ханой, ни семью дяди Шмила – жены его Фрейды с двумя детьми, ни семью брата отца с двумя детьми.
Я пришёл к отцу в мастерскую и рассказал обо всём. «Оставайся, - ответил он, - всё равно нам приказали работать ночью». Чуть позже к нам пробрались мой соученик Яша Шмуклер и ещё один Яша Айзен, шестилетний сын младшего папиного брата Хаима.
В Начале войны Хаима призвали в армию, и он погиб в первом же бою под Новой Ушицей. Нам это было известно ещё в гетто.
Яши дополнили мой рассказ, что гетто со всех сторон уже окружено шуцманами и никого больше не выпускают. Дядя Шмил заявил, что не бросит семью и возвращается в гетто. Всем нам потребовалось много усилий, чтобы отговорить его.
В одном здании с нашей мастерской находилась заброшенная пекарня. Мы перебрались туда. Один из знакомых украинцев замаскировал входную дверь. Тот же знакомый человек пришёл к вечеру следующего дня и сообщил, что евреев колонной повели в лес и что в городе и окрестностях отлавливают сбежавших.
Отец, дед и дядя, который был почти в невменяемом состоянии, решили уходить в Копай Город. Там, якобы, правят румыны, а они не расстреливают евреев. Глубокой ночью мы вышли из своего укрытия. Двор райпотребсоюза примыкал к городскому парку. Нам нужно было его миновать. Не успели мы пройти несколько десятков метров, как дедушка сказал, что ему тяжело идти, потому он со своим маленьким внуком пойдут в село Ивашковцы к своим хорошим знакомым. Переубедить его было невозможно. Мы разошлись в разные стороны.
Как нам стало известно после освобождения, дед с внуком добрались в село, но их немедленно выдали те самые «друзья». Их привезли в Новую Ушицу и там расстреляли. Моей матери и сестрёнке тоже удалось спрятаться, но их обнаружили и через несколько дней расстреляли.
Ночью вчетвером мы пошли через село Каскада на восток. Мы шли не по дороге и заблудились. Начался сильный холодный дождь. Речка Калюси набрала воды и стала непроходимой. К утру мы выдохлись физически и морально, поэтому приняли решение вернуться в город и сдаться властям. Особенно настаивал на этом Шмил. Низом вдоль речки мы подошли к проволочной изгороди гетто. Яша Шмуклер, увидев колючую проволоку, заявил нам, что уйдёт к знакомым своих родителей, которые живут в Новом Плане – наиболее близко расположенной к Новой Ушице части села Каскада.
Яшу Шмуклера постигла та же участь, что и моего деда с внуком. Он был выдан и расстрелян.
Порицкий не торопился выполнить нашу просьбу. Он ругал нас: «Даже насекомые, почувствовав опасность, разбегаются, а вы люди. Как можно самим лезть в петлю? Уходите отсюда». Шмил был непреклонен в своём решении сдаться, а я начал тащить отца в сторону дырки в заборе. Наконец-то и дядю удалось уговорить.
После войны мы узнали, что Александра Парицкого немцы расстреляли за спасение евреев. В честь него на аллее Праведников в Иерусалиме посажено дерево.
О том, что украинцы в своём большинстве выдают евреев немцам, нам стало известно значительно позже. В те роковые минуты мы искали самую, что ни есть ничтожную возможность спастись. Отец решил пойти в село Каскада к своему знакомому Илье Жеребнову. Нам повезло. Он принял нас, накормил и спрятал в сене на чердаке сарая. Поздно ночью, снабдив необходимой тёплой одеждой, Илья вывел нас дворами за околицу по пути в Копай Город. Было ясное небо, светила луна, и нам удалось за ночь пройти путь до села Марьяновка. У этого села в лесу, прихваченном первыми заморозками, мы провели целый день. На следующую ночь нам удалось благополучно пробраться в Копай Город. Первое, что удивило нас, так это отсутствие проволочного ограждения в еврейских кварталах. Мы остановились у дедушки и бабушки Яши Шмуклера. Они часто бывали у дочери в Новой Ушице и знали нас. Мы всё им рассказали и вселили надежду, что хоть кто-либо из близких останется в живых. К сожалению, их надежды не оправдались.
Отец и Шмил уходили на заработки в окрестные деревни, шили там кожухи из овчинных шкур. В Конце недели они возвращались с продуктами. Весной 1943 года мы переехали в деревню Матики. Вся-то деревня – одна улица, все жители которой работали в лесном хозяйстве. Евреи, их там было десятка полтора, проживали в двух комнатах в одном доме. Взрослые рано утром уходили на работу. В доме оставался я и одна девушка по имени Лиза, беженка из Молдавии. Она готовила для всех обед, в мои обязанности входило топить русскую печь. Топили мы её даже летом, так как на ночь засовывали во внутрь одежду для прокалки и уничтожения вшей. Тиф свирепствовал повсюду. Питались мы мамалыгой, фасолью, кусок мяса к обеду считался праздником.
Осенью 1943 года в деревню нагрянула румынская жандармерия и арестовала всех евреев якобы за связь с партизанами, построили в колону и погнали в Копай Город. В жандармерии нас били, у меня выбили передний зуб, хотели знать, кто мы такие и что делали в лесу. Двое суток продержали нас в сарае без воды и еды, а затем выпустили.
В марте 1944 года Красная Армия освободила Новую Ушицу. Мы добирались домой напрямую, не выбирая дороги, по местам, где только вчера шли бои. На полях лежал снег, и валялось много трупов.
Все дома в пределах гетто были разобраны. От нашего дома остался только погреб во дворе. Мы остановились в доме горбатого Гриши Гречешмана. Дом его стоял за пределами гетто, в самом конце Почтовой и потому оказался целым. Гречешману тоже удалось остаться живым, он вскоре пришёл из Копай Города. Из нескольких тысяч евреев в гетто в живых осталось десятка полтора.
Вскоре призвали в армию моего отца Бориса и Шмила. Я остался один, и моим единственным желанием было скорее попасть на фронт и мстить, мстить и мстить. Пробовал добровольцем пойти в армию, но не взяли из-за возраста. В то время в Новой Ушице организовывался истребительный батальон по борьбе с бывшими старостами и шуцманами, объединившиеся в бендеровские банды. Ими кишели ближайшие леса. Никаких личных документов у меня не было, архив не сохранился. Я прибавил себе один год, записавшись 1927-м годом рождения. Меня зачислили в отряд, выдали трофейное оружие. Мы ездили верхом по сёлам, арестовывали преступников, вызывали свидетелей.
Много шуцманов ушли вместе с немцами, рассеялись под чужими именами. Несколько раз ушичане сталкивались лицом к лицу с Юзеком Павличек, но тому удавалось ускользнуть. Ходили слухи, что видели шуцмана Кульбидюка в Одессе. Почти в каждом украинском доме находилось награбленное имущество, которое никто не собирался отдавать оставшимся в живых владельцам. У нашего «хорошего» знакомого мы обнаружили наш резной платяной шкаф. Чтобы вернуть его после войны, нам пришлось немало усилий, и, в конце концов, отец махнул рукой, отказался. Подобных случаев было очень много, этим делом занимались городские власти, принимались решения о возвращении. Аврум Юсим до войны работал заведующим хозяйством в больнице. Он и его семья эвакуировались вместе с больничным оборудованием. Уезжая, он попросил сторожа больницы взять на сохранение их корову. Староста Малюта отобрал у сторожа эту «жидивску корову» и отдал своей сестре. После окончания войны Юсим вернулся и попросил сестру Малюты вернуть корову, но та отказалась. В послевоенные годы корова означала жизнь. Дело длилось долго и дошло до суда, решившего в пользу Юсима.
Пойманных шуцманов и немецких пособников судили в большом сводчатом каземате крепости города Каменец-Подольска. Суд обычно продолжался несколько минут: судимых было много, у судей не хватало времени. Заводили под конвоем преступника, ставили у стенки в противоположной стороне от судей, свидетель подтверждал, что видел этого человека в форме шуцмана. Трое военных судей выносили приговор, как правило 25 лет тюрьмы. После 10-ти лет отсидки их освобождали за хорошее поведение.
В середине 50-х годов, будучи уже офицером Советской Армии, я приехал в Новую Ушицу проведать отца. Он жил в доме Шермана в самом центре города. Из всей семьи Шерманов остался в живых сын, вернувшийся с войны в чине майора. Он не смог жить в городе-кладбище, продал дом моему отцу, Борису Айзину, и навсегда покинул Новую Ушицу.
Мы сидели на балконе. Отец обратил моё внимание на прохожего на противоположной стороне улице. «Посмотри-ка, узнаёшь Семёнова? Отсидел 10 лет, теперь на свободе, требует у властей пенсию. А ведь был начальником немецкой полиции в городе. Сколько на его совести загубленных жизней!»
О старосте Малюте рассказывают, что после войны он жил в Лондоне и на награбленное у евреев открыл ночное кафе, бар.
Я отслужил в Советской Армии 30 лет. Однако вскоре после выхода на пенсию, мне и моей семье пришлось покинуть пределы СССР.