- Уходи, чего ты ждёшь? – Говорил он спокойно так, словно приглашал меня присоединиться к семейному завтраку.
- И уйду, - не менее равнодушно отвечал я. В нас обоих кипела злость, это было нашей игрой. Сорвался – проиграл.
- Может того, что я тебя остановлю? Я не стану этого делать.
- Потому что не сумеешь.
Я повернулся к нему спиной и на несколько секунд застыл. Чего-то не хватало. Наверное, очередного проклятия в мой адрес. Я его не дождался и быстрой походкой проследовал к выходу.
- Я не сумею тебя остановить, если ты захочешь уйти, но я смогу сделать так, чтобы ты вернулся. Хочешь ты того или нет, ты мой сын, - полушёпотом сказал он напоследок, я сделал вид, что не услышал.
* * *
Раньше, когда-то очень давно, я думал, что решающим в моей
жизни станет тот момент, когда я плюну в лицо своему бюрократичному отцу и уйду. Навсегда. Этот старый подонок считал меня безмозглым, беспомощным дерьмом. Как правило, бизнесмены, политики и прочие кровососы хотят, чтобы дети шли по их стопам, но только не мой. Он молил об одном – чтобы я никогда даже не помышлял о продолжении его дела. Если честно, мне было плевать, но его смазливых до тошноты приемников я нередко окунал лицом в грязь. Буквально. Не из ревности, просто я терпеть не могу этих слизняков с прилизанными волосами и святящимися в темноте зубами.
Мой отец был человеком, который никогда не позволял себе появиться на людях без галстука и вежливой улыбки. Я и только я видел его без этих «аксессуаров», конечно, когда дерзил или откровенно хамил. Его лицо становилось багровым. Он кричал, что меня подменили в роддоме. Что я никчёмный кретин, который давно бы захлебнулся в луже, если бы не он. Ну, вы же знаете, как это бывает? Когда я первый раз пытался убежать из дома мне было четырнадцать, но, сколько бы грязи на меня не выливали, золотом посыпали щедрее. Я был избалованным мальчишкой и поэтому вернулся домой ровно через четыре часа.
Моя мать была другой, она хотела, чтобы я стал художником. Хотела с того дня как увидела детские каракули на кухонных обоях. Она пообещала, что всё, что я ни нарисую, воплотится в жизнь. Так было с котятами и игрушечными солдатиками, но едва мне стукнуло одиннадцать, я нарисовал шикарную тачку неизвестной модели и непременно возжелал её в виде настоящего автомобиля. Мама посмеялась, сказала, что волшебство рассеялось и оставила идею о моём блистательном художественном будущем в покое. Она не могла долго хотеть одного и того же. Зато я мог и продолжал рисовать. В восемьдесят седьмом году в нашем гараже появилась третья машина. Мой собственный Кадиллак-Севилья. Я был его единственным сыном и да, он всё-таки любил меня…
* * *
Поворотным моментом моей жизни стал совсем другой. Это произошло тринадцатого июля восемьдесят девятого года. Я сидел на кухне и ждал сигнального свистка чайника. Очень хотелось кофе, потому что ночь выдалась бессонной, а впереди целый день. Наверху, в своей спальне, мать резвилась с любовником. Я говорю об этом спокойно сейчас и относился к этому спокойно тогда. Мама была красивой женщиной, а отец этого не замечал в то время, как другой был готов на всё ради этой красоты.
Из носа чайника уже шёл пар, из открытого окна дул ветер и все салфетки, лежащие на столе, разлетелись по комнате. Я закрыл ставни и уже задёргивал шторы, как увидел отцовский Бьюик, подъезжающий к дому. Какого чёрта он вернулся в самый разгар рабочего дня я не знаю и не узнаю никогда.
Да, я мог отвлечь его, заболтать, чем-нибудь занять, но нет, я просто стоял и смотрел в окно, как будто видел наш двор в последний раз. Подсознательно я, наверное, знал, что так оно и было.
Хм, знаете, я был мальчишкой. Повесой, который едва закончил школу и не имел цели в жизни. У меня была крыша над головой, автомобиль и карманные деньги, из которых я не заработал ни единого цента. Я всегда буду ненавидеть отца своей мальчишеской ненавистью, которую испытывают все дети на свете к своим родителям. Я стоял и смотрел на наши клумбы, которые вызывали у меня тошноту, на качели с облезшей краской, стоял и смотрел даже когда со второго этажа доносилась ругань, когда к нашему дому подъехала машина скорой помощи. Я считал отца железным человеком, бесчувственным подонком. Я оторвался от разглядывания палисадника и сел на стул только когда мать сообщила о его смерти. Она говорила об этом спокойно. Теперь всё было в её руках. Дом, фирма, имущество, свобода. Давно нелюбимый и чужой сожитель мёртв. А я? В тот день я всего лишь понял, что у каждого человека есть сердце, даже если на его незримом знамени красуется маслёнка железного дровосека. Сердце, которое может остановиться, если ты застал свою женщину с другим мужчиной. У каждого есть страхи, слабости, чувства… и всё, всё может сложиться по-другому, если ты не забудешь дарить жене конфеты, говорить какая она красивая и хотя бы раз сделаешь вид, что гордишься своим сыном.
Я уехал из дома в тот же день. В моём рюкзаке лежала пара рубашек и носков, в кошельке деньги, которых в последствии хватило лишь на заправку машины и комнату в мотеле на самой убогой улице Нью-Джерси, и тоска внутри.
Я никогда не плакал. Не проронил ни слезы и в ту ночь. Кто из вас решился бы в один день круто поменять свою жизнь? Это как в какой-нибудь замшелой сказке, где герой попадает в другую реальность. Я мог бы остаться дома, быть предоставленным самому себе, не думать о средствах к существованию. Я уже никогда не узнаю, любила меня мать или нет. Если бы я родился девочкой, то стал бы куклой, которой можно менять одежду, причёску, макияж. Но я был мальчиком, и поэтому она просто покупала мне игрушки. Она никогда не волновалась, если я зависал со своими дружками в каком-нибудь дешёвом баре, где официанты делают вид, что поверили в возраст, указанный на поддельных правах, лишь бы получить свои чаевые. Она не ругалась, когда первый раз застала меня с сигаретой. Она не успокаивала отца, когда тот доставал ремень и пытался меня избить. Для меня родная мать была тенью, я совсем её не знал. И я не хотел жить с этой женщиной, с её плешивым пузатым ухажёром. Он был деловым партнёром отца. Пару раз даже приводил к нам свою дочь и нас заставляли вместе играть. Я дразнил девчонку, потому что она была очень худая и носила огромные круглые очки. Теперь это время называется «давно» и мне его не жаль.
* * *
Спустя два года после жизни в Нью-Джерси и должности кассира в круглосуточном супермаркете я переехал в Нью-Йорк. Жизнь менялась, но едва ли в лучшую сторону. Чтобы снять квартиру, мне пришлось продать Кадиллак, а это ещё больше вытеснило из воспоминаний отца. Я даже начал забывать, как он выглядел.
С матерью я поначалу переписывался и наши послания друг другу почти всегда ограничивались сухим «у меня всё хорошо». Потом это надоело и я перестал отвечать. У меня появилась жизнь. Пусть в ней не было друзей, приятелей с которыми можно зависнуть в каком-нибудь пабе, постоянной любовницы и даже мечты, я, вроде, был счастлив. У меня появилось дело – свой ломбард. Облапошить людей чья перспектива - остаться без гроша проще простого. Когда они на грани разорения, ослеплённые горем или азартом, то готовы продать реликвию по цене китайского сувенира. Это цинично? Естественно да, но ведь каждый выживает по-своему.
Что касается досуга… когда я чувствовал усталость от работы и жизни, то одевал ковбойскую шляпу и шёл в бар в стиле Дикого Запада, который посетители, как вы могли догадаться, называли салуном. Всё моё времяпрепровождение там ограничивалось парой стопок виски и несколькими комплиментами первой попавшейся на глаза красотке. Чем это заканчивалось вы, должно быть, знаете.
Пусть это звучит самодовольно, но я уже не могу сосчитать количество женщин в моей жизни. Они были разные: блондинки, брюнетки, рыжие, хорошие в постели и не очень, всякие а объединяло их одно – они сходили по мне с ума. Я не притворялся плохим мальчиком, я им был, а эти бабы, бесплатные шлюхи обожают подобных типов. Всё, что мне было от них нужно – секс, а привязываться к кому-то я не желал. В детстве у меня была плохая ролевая модель семьи.
Как выразилась одна дама: я привлекаю своей грубой красотой, и я просто ей поверил, предпочитая не зацикливаться на своей внешности. Всё-таки из зеркала на меня смотрел довольно неприятный тип. Я всегда оставлял щетину, не состригал волосы ниже плеч и носил одежду из секонд-хенда. Не потому что у меня не было денег, просто тошнило от слова «мода». Я чувствовал себя мужчиной, в то время как надушенные манерные типы, чистящие ботинки тридцать раз в минуту казались мне жалким подобием сильного пола.
Так и текли мои дни. Однообразно, но вполне приятно. Пара десятков плачущих идиотов в ломбарде, виски, женщины, а иногда я просто садился за руль и катался по ночному городу без цели. Меня поймёт только тот, кто сам это делал.
В мою размеренную, расписанную по часам жизнь, как всегда вмешалась семья.
- Эдвард, твоя мама умерла. Ты слышишь?
Конечно, я слышал. Я держал в одной руке телефонную трубку, в другой стакан бренди и сигарету, смотрел на свою обнажённую подругу-однодневку лежащую на кровати и пытался найти слова. Не знаю каким образом отчим откопал мой номер телефона сидя в той глуши, но раз он это сделал, значит мать очень хотела, чтобы я отправил её в последний путь.
- Когда панихида? – Вот всё, что я смог сказать.
- Через два дня.
- Я приеду.
Я повесил трубку. Ненавижу прощания и эти фразы вроде «я тебя жду»… там меня никто не ждал и я это знал. Отчим, его звали Джек, он всегда будет винить в смерти матери меня. Как я винил их обоих в смерти отца. Нам всем надо кого-то в чём винить, чтобы забыть о собственных ошибках. И только попробуйте сказать, что я вру.
* * *
Вечером, когда я подъехал к дому, Джек курил на крыльце. Я не спеша поставил машину в гараж и пошёл к нему. Отчим, увидев меня, бросил сигарету на землю и начал новую. Я тоже закурил.
- Ты по-прежнему много куришь? – Бросил я вместо приветствия.
- По-прежнему? Ты так хорошо меня знаешь? – Джек, как-то устало, улыбнулся.
- А в доме теперь запрещено дымить? – Проигнорировал я его вопрос.
- Да нет. Просто я люблю смотреть на снег.
Я оглянулся. Повсюду и правда лежал снег. А я не заметил. Вполне привычное явление для моего родного городка, но я забыл, что такое наст и глубокие сугробы.
- Как это случилось, Джек?
- Она упала с лестницы и сломала позвоночник. Я два грёбаных года выносил тазы с дерьмом из её спальни. Неделю назад она меня отпустила. Меня и себя.
- Не похоже, что ты радуешься этому.
- Сукин ты сын, Эдд, я не люблю дерьмо, но я любил твою мать. Вряд ли ты меня поймёшь.
- За что ты меня ненавидишь?
- Мне на тебя плевать.
На этом наш диалог закончился. Джек сплюнул и ушёл в дом. А я остался стоять на крыльце. Закурил новую сигарету, потом вторую, третью. Я курил, пока меня не начало тошнить, пока у меня не закружилась голова, пока солнце не спряталось за кронами деревьев.
Я набрал в лёгкие чистый сельский воздух пропитанный холодом зимы и открыл дверь. С первого же взгляда я понял – в этом доме не изменилось ничего. Только запах. Вы когда-нибудь бывали в квартире старика? В этом доме витал запах старости, взявшийся невесть откуда. Я не видел мать девять лет. Я не верил, что за эти годы она могла постареть. Когда я уезжал, ей было сорок, ровно на двадцать один год больше, чем мне. Но она всегда казалась мне слишком молодой, чтобы быть матерью. Мне не хотелось думать об этом сейчас. Сердце требовало чашку крепкого кофе, своего топлива, лекарства, которое оно исправно получало всегда, даже в день конца света будет так.
Я не успел даже вдохнуть аромата этого напитка богов, как услышал чьи-то шаги. Это вполне мог быть Джек, но он уже спал, да и его грузной комплекции соответствовала тяжёлая походка, там была женщина. Или ребёнок. Я не знал никого, кто мог бы приехать в этом дом в десять часов пополудни и зайти без стука. На какую-то сумасшедшую долю секунду в моей голове пронеслась мысль, что это призрак матери пришёл высказать мне всё, что она думала при жизни. Этот бред ушёл, когда в дверном проёме кухни показалась молодая и вполне живая женщина, одетая в слишком большой для её роста пуховик.
- Простите, Вы… - начала она, но я её прервал.
- Мистер Андерсен, а ты кто такая?
- О, Эдвард? – Незваная гостья улыбнулась. – Я Джинни, Виржиния, ты меня уже не помнишь, наверное.
- Ты дочь Джека, - догадался я, хотя из моей головы напрочь вылетело, как звали эту зануду.
- Да, да, я дочь Джека. Я приехала проститься с твоей матерью. О, мне так жаль, - улыбку сменило выражение скорби, я терпеть не мог этих соболезнований, которые приходится выслушивать всякий раз, когда ты говоришь о смерти своих родственников.
- Конечно, всем жаль. Всему миру жаль. Могла бы не говорить.
Джинни прикусила губу и уставилась на меня. Мне не нравился её взгляд, она сама мне не нравилась. Больше всего я хотел, чтобы она убралась туда откуда пришла. В детстве она носила плиссированные юбки и белые гольфы. Я терпеть её не мог.
- Эдвард, ты мне не поможешь? – Наконец-то она выдавила из себя хоть что-то. – Мои чемоданы очень тяжёлые, я боюсь не донести их до второго этажа.
- Без проблем. Покажи где они стоят, - я с жалостью посмотрел на чашку кофе, который мне было не суждено выпить горячим, и подошёл к Джинни. Она была на пару лет меня младше, а выглядела словно двадцатилетняя девчонка. Когда она сняла куртку я понял, что ничего не меняется. Она по-прежнему была очень худой, разве что набрала немного мышечной массы.
У двери стояло два чемодана. Они оказались довольно легкими.
- Я отнесу их в комнату для гостей.
- О, Эд, мне ведь можно так тебя называть?
- Конечно.
- Недавно у меня были проблемы, - я видел, что она замялась, только бы она не начала выкладывать мне свои жалкие горести, - я жила здесь и родители отдали мне твою комнату. Она…
- Самая тёплая в доме. Хорошо, я отнесу их туда.
- Тебе всё равно?
- А должно быть нет? Я не был здесь девять лет, какая разница, кто спал в моей комнате? Только одно… родители? С каких пор у тебя появились родители? – Я акцентировал последнее слово. Мне хотелось её задеть.
- Я не знала свою маму. Миссис Смит очень ко мне привязалась, а я к ней. Я узнала, что такое иметь мать.
- Ну хоть кому-то она дала такое знание.
Джинни ничего не ответила. Я понёс её вещи в комнату, которая почти двадцать лет принадлежала мне. Я не помнил, как выглядел мой отец, какого цвета волосы были у матери, зато с точностью до миллиметра хранил в голове образ этой чёртовой комнаты.
* * *
- Мы собрались здесь, что проститься с Анной Смит. Вы все её знали и любили, она была доброй женщиной…
На этом я отключил своё сознание и уставился в пол. Эти священники первоклассные вруны. Им платят за то, чтобы они говорили об усопших положительную неправду. Половина из присутствующих не знали Анну Смит, и любить, соответственно не могли. Вторая половина пришла проститься не с ней, а со своей трезвостью, потому что после официальной части всегда следует мини-банкет с пуншем.
Я насчитал четыре десятка человек. Некоторых из них были знакомыми отца или матери, остальных я видел раньше, но не знал даже их имени. Обыкновенные городские жители. Вы можете подумать, что за девять лет многое могло измениться, но нет, в таких городках как этот ничего не меняется на протяжении всей твоей жизни. За очень редким исключением, конечно.
Священник закончил свою проповедь и пригласил проститься с покойной. Я кинул взгляд на двух единственных людей, которые искренне страдали – Джека и Джинни. Отчим сидел выпрямив спину, совершенно отрешенно смотрел перед собой, а дочь заливалась слезами уткнувшись ему в плечо.
Я собрался с духом и пошёл к гробу. В этот момент над телом матери склонилась какая дама, похожая на чернослив, она театрально вздохнула и сказала:
- Ах Энни, мне будет тебя не хватать!
- Вы её знали? – Я не удержался.
- Конечно я её знала! – Обиженно сказала незнакомка. – Я владелица цветочного магазина, Энни была моей лучшей покупательницей!
- О да, разумеется.
- А, ты наверное Эдвард? Как тебе не стыдно вообще находиться здесь и говорить такое? – Старуха приняла боевую позицию, но я был готов. – Ты бросил свою мать в такой страшный момент! Она осталась совсем одна!
- Это Вам поведали голуби у фонтана? Мама ненавидела цветы и никогда их не покупала.
Цветочница поджала губы и поспешно ретировалась. Она могла бы наговорить ещё кучу гадостей. Подобные старушки – опасные существа. Они вынуждают вас на злость, а потом упиваются негативными эмоциями. Я никогда не воспринимал всерьёз их нападки, это было бы слишком благородно для такого как я.
- Не выступай, - Джек подошёл сзади и положил свою огромную руку мне на плечо.
- Я имею право общаться с людьми, разве нет?
- Уважай память своей матери, дай проводить её как положено.
- Как положено? – Я чуть не сорвался на крик. – Я понимаю, что в двадцатом веке положено делать из похорон публичное мероприятие, но я имею право воспротивиться этому. Через два часа все забудут, зачем собрались. Я не хочу, чтобы эти люди, которых я впервые вижу, мать твою, пришли в мой дом и нажирались за мой счёт!
В воздухе повисло напряжённое молчание. Я сказал всё, что хотел и мне стало легче. Джек тяжело дышал, он смотрел на меня так гневно, как только мог. Остальные тоже смотрели на меня, только недоумённо. Одна Джинни выглядела спокойно. Нарушил тишину священник.
- Как кошмар, побойтесь Бога, молодой человек! - произнёс он с наигранным драматизмом.
- Кого-кого? Какого Бога? Где он? В Вас и в этой мишуре нет ничего от Бога. Ни в иконах, ни в крестах, ни в чём. Что он мне сделает? Спустит колесо машины? Закроет банковский счёт? Обречёт на вечные скитания в поисках истины? Идите к чёрту со своим господом, святой отец. Мне плевать на него.
Я не стал дожидаться ответа, просто пошёл к выходу. Люди расступались, перешёптываясь между собой. Я не собиралась пускать их в свой дом. Да, он был моим, как бы все эти подонки не желали обратного.
Оказавшись на свежем воздухе я почувствовал себя лучше. Простояв на улице с минуту я замёрз и залез в машину. Отъехав от церкви подальше я уткнулся лбом в руль и закрыл глаза. Зачем я приехал? Сейчас я бы мог убеждать очередного лоха, что его солонка из королевского сервиза стоит не больше тысячи баксов. Мысль о том, что завтра я уеду из этого забытого места грела меня. С ней я и поехал в сторону дома.
* * *
- Что ты вытворяешь? – Как только Джек приехал домой, он схватил меня и припёр к стенке.
- Не шути со мной, папа, - сказал я, ставя ударение на последнем слове, - если ты меня не отпустишь в эту же секунду, а надеру тебе зад так, что мало не покажется.
- Оставь его, отец, он имеет право на гнев, - вмешалась Джинни.
- Она тебя спасла.
Джек отпустил меня и пошёл на второй этаж, на ходу пробурчав что-то вроде «он надерёт мне зад, ха».
- Могла бы не вмешиваться.
- Я насмотрелась на то, как люди сходят с ума, - она улыбнулась, - хочешь поговорить?
- О чём мне с тобой говорить?
- Папа собирается сегодня переночевать у Стю, настолько сильно он на тебя обиделся, а у меня есть бутылка Шато-Марго. Тебе нужен друг.
- Друг мне не нужен, а от вина я не откажусь. Пойду, растоплю камин.
Честно говоря, меньше всего на свете мне хотелось сейчас говорить. Неважно о чём и с кем. А выпить было необходимо. Да и кто знает, насколько эта блаженная на первый вид девчонка умеет напиваться.
Через двадцать минут мы сидели на диване перед растопленным камином. Уже темнело, хотя времени было совсем немного. Джинни смотрела на огонь и молчала. Я тоже молчал, но смотрел на неё.
- Чем ты занимаешься? – Просто так спросил я.
- Пытаюсь помочь людям.
- Все пытаются, - скептически отозвался я.
- Я тюремный психолог.
- Тюремный?
- Ты нигде не найдёшь столько разбитых душ, как не в тюрьме. И столько мудрости, сколько в тех, кто всю свою жизнь провёл в этих стенах.
- И ты выслушиваешь их бредни только ради этого?
- Нет, Эд, я пытаюсь понять… не каждого отдельного человека, а всех. Мир это как единый механизм. Заключённые те же люди, только видевшие намного больше и готовые рассказать об этом. Они знают, что сгниют в этих стенах и могут поведать свою историю тому, кто хочет её услышать.
- Это очень трогательно, - я одним глотком осушил бокал и откинулся на спинку дивана.
- Мне нравится твоя прямолинейность, но не нравится вечное желание показаться непробиваемым.
- Почему казаться? Почему все вечно думают, что я пытаюсь что-то из себя состроить? Я такой, каким меня сделала жизнь, я не нравлюсь людям, но мне плевать.
- Сделала не жизнь, сделал ты сам.
- Сколько ты берёшь за консультацию?
- Тебе бесплатно, - Джинни рассмеялась, - признайся хотя бы сам себе, что эта маска робокопа погубила твоего отца, погубит и тебя.
- Заткнись, - я разозлился, а на лице Джинни не дрогнул ни единый мускул, - сам себя сделал, говоришь? Мне приходилось не быть тряпкой не потому, что я этого хотел.
- Почему тряпкой? Люди, искренние в своих чувствах сильнее, чем такие как ты. По-твоему, я слабая? Не ты один дразнил меня в детстве очкастой занудой, - она снова улыбнулась, - но я никогда не стеснялась любить, доверять и плакать.
- Любить, любовь. Самая гениальная чушь на свете. Ты какая-то… странная. Вроде бы ты говоришь весь тот бред, что льют на нормальных людей телевизионные проповедники, но ты всё равно странная.
- Я ничего не делаю ради денег или славы. Как ты сказал? Я такая, какой меня сделала жизнь.
И в ту секунду я понял, что её улыбка сводит меня с ума. Она сводила меня с ума. В ней было что-то светлое, чего я не чувствовал в других. Я хотел её поцеловать. Я хотел её. На эту ночь и все остальные за ними последующие. И как только я об этом подумал, она меня поцеловала. Я почувствовал то, чего не испытывал никогда в своей жизни. Возбуждение, влечение, всё это и что-то ещё… Она отстранилась.
- Любви нет, Эдвард, ты прав. Это совокупность чувств. Доверия, терпения, понимания, желания иметь одну судьбу на двоих.
Я не знал, к чему это, я поцеловал её. А потом ещё раз и ещё. Мне никогда не было так хорошо.
* * *
- Если родится мальчик, я назову его Эдвард, - она улыбнулась и смешно сморщила нос.
Я тоже улыбнулся, но ничего не ответил. Мы сидели на кухне, пили кофе. Я уже не хотел обратно в Нью-Йорк, я хотел быть с ней.
- Я пойду собирать вещи, в десять мне надо быть в аэропорту.
Она отставила чашку и встала из-за стола. Я успел ухватить её за руку, наклонил к себе и поцеловал. Как раз в этот момент в дверях показался Джек. Он хмуро посмотрел на нас и подошёл к кофеварке. Только когда Джинни ушла он повернулся ко мне и сказал:
- Она тебе не пара.
- Почему? Ангел и Дьявол, да? Боишься за дочурку?
- Она не даёт мне за себя бояться. Просто в Милане её ждёт жених.
- Соперник не помеха.
- Её «жениха» зовут Натали.
Я молча встал из-за стола. Я не мог понять, толи я злюсь на Джека, потому что воспринял его слова шуткой, толи на Джинни, потому что… потому что это было невероятно.
Я дождался, когда она спустилась вниз, таща за собой два своих лёгких чемодана и схватил её за локоть.
- Ты мной воспользовалась.
- С чего ты взял?
- Мужчины тебя значит не интересуют. Тебе был нужен ребёнок? Ты больная, - я отпустил её, но Джинни не сдвинулась с места.
- Ты должен понять, как это бывает. Ты всем своим существом проклятый ловелас.
- Эти дуры сами лезли в мою постель. Они знали, что интересны мне на одну ночь.
- А вдруг нет? Вдруг они плакали в подушку, раскаивались, ждали?
- Ты не можешь этого знать, ты их даже не видела!
- И ты не можешь, ты не видел, что у них внутри!
Это был наш последний разговор друг с другом. Я больше никогда её не видел и не слышал. Не имел понятия, забеременела она или нет. Больше всего я хотел снова её обнять, и в то же время отчаянно не желал о ней знать. У меня на редкость хреновая память на лица, но её я почему-то помню. А ещё я помню, как в тот день пришёл домой, в свою Нью-Йоркскую квартиру, налил виски в стакан, закурил, сел в кресло и заплакал, как дитя. Первый и последний раз в жизни.