Ты послушай, моя розовая
толстая неуклюжая широкая жаркая Ева.
Я Адамом залюблю тебя до смерти, досиня, досыта, досуха.
Ты зачнешь от меня…
Да! Ненасытной порочною девой
оборвешь весь Эдем, обобьешь все плоды моим посохом.
Что ж ты пляшешь, половицами грохочешь,
себе сердце ожиревшее пороча?
Иль ты голову мне бедную морочишь,
мне паденье в тебя близкое пророча?
Не влечет меня такая психология,
что толкает тебя тужиться, резвиться
понапрасну – то ли дело телология,
если темой телу дашь ты в ней развиться!
Когда грузно сотрясаешь своим грозным окороком,
в запоздалую играя инфантильность,
я с ума схожу, я на грани обморока
забываю этикетную субтильность…
И бешеной страстью внезапно взрываясь,
с цепи, обезумев, срываюсь.
Кордонов последних заслоны срывая,
смерчем в тебя врываюсь.
Ты дрожишь подо мной
на случайной кровати,
улыбаясь нефотогенично.
А я болен тобой
и исцелюсь, только исцеловав тебя всю,
всю, всю, всю, даже…
даже если это и негигиенично.
И вот мы грешим
и блаженно святые
бредем распрорайским адом.
И слова любви, как ненужные понятые
нашего греха, ждут, томятся рядом…
Вот облаком сверху меня накрыла,
придавив неземным притяженьем.
Чуть взлетела опять,
распахнув грудей крылья.
И упала вдруг в изнеможеньи…
И слезы, слезы по твоему лицу,
и кровь на моей ключице…
О! А я все терплю,
не лечу, лопочу.
Все боюсь, что за мной не умчишься.
Перевернулся ли мир,
перевернулись ли мы,
но землей для меня ты вновь стала.
Чтоб вспахал, чтоб засеял тебя, напоил
новой жизнью, «иди ж…» прошептала…
В глазах моих жутко
вдруг все потемнело.
Раскаляясь, расплавляясь, растворяясь,
я в твое океанное, окаянное тело
погружаюсь, тону…
и не каюсь!