Анна потом часто вспоминала того странного обер-лейтенанта, так и оставшегося для нее безымянным. Собственно, вся его «странность» заключалась в том, что он абсолютно не вписывался в глубоко засевший в мозгу образ врага, который ежедневно старательно рисовала официальная советская пропаганда. Обычный среднестатистический мужчина не старше тридцати пяти лет, не испытывающий удовольствия от того, чем вынужден заниматься в последние три-четыре года. Вполне возможно, оставивший дома жену и детей и очень скучающий по ним. Явно не фанатик национал-социалистической идеи и превосходства немецкой нации над остальными народами. Однако, чувство долга, присяга…
Пробыв уже почти полгода в плену, Анна разделила всех немцев на несколько неравных по численности групп. В первую – не самую большую, кстати – входили убежденные сторонники бесноватого ефрейтора. Именно они задавали тон и в гражданском обществе, и в армии. Но особенно их было много в расплодившихся, как грибы после дождя, карательных структурах: СС, гестапо, СД.
Особняком от них, за редким исключением, держались аристократы: потомственные военные, наследники многомиллионных состояний. Да и большинство представителей научной и творческой интеллигенции тоже не горели желанием расписаться в полной преданности режиму.
Третью же группу составляло пассивное большинство. Как в армии, так и вне нее. Запуганное или задобренное – сути это не меняло. Нацистская верхушка делала все, чтобы простые немцы стали жить лучше, чем до 1933 года. Достигалось это за счет тотального ограбления оккупированных стран, а также «национализации» имущества (и денег в первую очередь) местных евреев. Которым вначале «вежливо», но настоятельно рекомендовали покинуть страну, а позже стали без лишних слов отправлять в газовые камеры. Решая, помимо уже упомянутого, еще и жилищную проблему.
Сносное состояние дел в экономике помогал поддерживать и изнурительный труд сотен тысяч военнопленных из разных стран Европы. Свидетелем и участником которого пришлось стать и капитану медицинской службы (уже, скорее всего, бывшему) Анне Каминской.
Тогда, в конце октября 43-го, после того, как немецкий врач вправил ей вывихнутую руку, Анна еще почти неделю пробыла вблизи передовой. И каждый день ее вызывали на допрос. Вопросы, в принципе, были одинаковыми. Менялись только мужчины, их задававшие. Чаще они были в черной форме, иногда – в обычной, общевойсковой.
Разбираться в немецких знаках различия, эмблемах и нашивках Анна, естественно, не умела, а спрашивавшие не утруждали себя излишними церемониями. Максимум – звание и фамилия.
В общем-то, обращались с ней нормально. В смысле – никак. Не били, не морили голодом, но номер «люкс» или блюда из ресторана тоже не предлагали. И всему «виной» – Анна не сразу это поняла – был ее отличный немецкий.
Через три дня у нее появились коллеги. Еще две молодые женщины: медсестра Оксана Гавриленко и радистка Ирина Турищева. Обе тоже владели немецким, хотя и не так хорошо, как Анна. На допросах им задавали аналогичные вопросы: прощупывали на предмет использования в качестве разведчиц. Или – шпионок. Ну, это уж смотря с какой стороны смотреть.
И быстро поняли, что толку от них в данном амплуа будет мало. То есть – никакого. Или провалятся в первые же часы, или (что более вероятно) сами сдадутся Смершу. Не взирая на вероятную отправку в Сибирь или расстрел на месте, как предателей Родины.
Как-то вечером, после очередного допроса, Оксана, крепко сбитая, черноволосая и темноглазая уроженка Житомирщины, так прокомментировала тщетные попытки очередного «следователя» в черной форме:
- И шо он мени мозги парыть? – ее русский язык как минимум на половину состоял из украинского с вкраплением белорусских и польских слов. – Шпиёнку знайшол. Больш двух гадин размавлял, а я ничога ни зразумела. Кали б курвай загадал працавать – то ладна. Кепска, але зразумела. А то здрадницай…*
Родившаяся и выросшая в Белоруссии Каминская ее понимала без труда, а вот сибирячка Турищева постоянно злилась:
- И что, Оксана, у тебя за русский язык? Половину слов не понять.
- А кали я магла? Москали до нас тольки у 39-м прыйшли. Чатыри роки усяго. Да и працавать трэба было.**
- Ира, ты, если не понимаешь, у меня спрашивай, - спешила погасить скандал в зародыше Анна. – Да нам сейчас не русский, а немецкий нужен. Вон солдат наших в продуваемом всеми ветрами сарае держат, а нас – почти как принцесс. В полевых условиях, правда.
- Да, зачем-то мы фашистам нужны, - соглашалась с ней Ирина. – Раз до сих пор не расстреляли и даже не изнасиловали по первости.
- Это мы скоро узнаем. Наши вот-вот широкомасштабное наступление начнут. Так что, если нас в эту землю не положат – отправят в Германию. Там и посмотрим.
Эшелон с русскими военнопленными и тяжелоранеными солдатами вермахта отправился на запад рано утром. Оксану с Анной приставили помогать немецким врачам и медсестрам. Да и Ирину не стали с ними разлучать – она мыла полы в санитарных вагонах, выносила на коротких стоянках мусор и отходы.
В Ганновере всех троих пересадили в вагон к пленным красноармейцам, который перецепили к товарному составу, шедшему куда-то на север страны. Обрадованные неожиданным гостьям, мужчины тут же освободили им лучшие места и рассказали, что «пассажиров» этого вагона еще в Белоруссии отбирали по состоянию здоровья. На глаз, конечно, но очень тщательно – Германия остро нуждалась в бесплатной рабочей силе.
Завод по производству артиллерийских снарядов располагался на окраине небольшого тихого городка в Emsland’е. Так местные жители издавна называли этот район недалеко от Северного моря.
Все трудоемкие и неквалифицированные работы выполняли военнопленные. А командовали, естественно, немцы. Как правило, в военной форме и с офицерскими погонами. Хотя большинство инженеров были все же гражданскими.
Как и в дороге, женщин определили в местную санчасть: Анну и Оксану медсестрами, а Ирину – опять к швабре и тряпке.
- Это что, мне теперь до конца войны пыль грести и полы с окнами драить, - каждое утро бурчала она.
Ну, почему же, - не сдержалась как-то Каминская, - можешь отказаться. Отправят в концлагерь – там газовые камеры есть. А в некоторых, говорят, еще и публичные дома устраивают. «Подпольные». Чтобы начальство не знало, что чистокровные арийцы «недочеловеков» вечерами трахают. Ты вполне подойдешь: пышнотелая, белокожая, с высокой грудью. На несколько месяцев… Может быть, на полгода. А как поизносишься – в крематорий. Так что, решай!
Турищеву подобная перспектива, похоже, не воодушевила, и утреннее нытье прекратилось.
Врач и медсестра, ведавшая параллельно всей необходимой бумажной работой, впервые появились на заводе в середине 43-го. До этого заболевших или получивших травму рабочих из числа военнопленных без затей отправляли в лагерь, а на их место доставляли новых. Но когда дела на Восточном фронте стали идти все хуже и хуже, заводское начальство, включая и кураторов из СС, поняло, что кадры надо беречь. План выпуска продукции никто не собирался уменьшать: армии было нужно все больше снарядов.
Тогда на территории завода и открыли медицинский кабинет, разросшийся за это время до размеров сельской поликлиники (по советским меркам), включая даже небольшую, но достаточно хорошо оборудованную и оснащенную операционную. Чему Анна была особенно рада. Имелись также две больничные палаты по четыре кровати в каждой.
Отношения с немецкими коллегами складывались непросто. Медсестра была убежденной национал-социалисткой (и, очень похоже, нетрадиционной сексуальной ориентации) и пленных славянок старалась не замечать, всем своим видом и поведением показывая, что дай ей волю, она бы уж развернулась по полной. К счастью для молодых женщин врача она побаивалась, а последнее слово было все-таки за ним.
Отто Бергман был из семьи потомственных врачей и придерживался, насколько это возможно в те годы, либеральных взглядов. То есть, на людях доктор всегда вел себя так, чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения в его полной лояльности существующему режиму. Оставаясь же с глазу на глаз с Оксаной или Анной, герр Бергман был очень даже не прочь поговорить. И не всегда на сугубо медицинские темы. Тем более что языкового барьера не существовало.
По специальности он был терапевт, хотя за годы войны немного поднаторел и практической хирургии. Благо, тренироваться было на ком. Однако, когда одному из рабочих острым осколком штампа почти пополам перерезало ногу, доктор Бергман только сожалеющее развел руками, сказав, что может только остановить обильное кровотечение и вколоть обезболивающее. И тогда Анна попросила разрешить ей попытать счастья.
Она трудилась несколько часов и по окончании операции была абсолютно уверена, что при соответствующем уходе пациент через некоторое время сможет не только опираться на раненую ногу, но и ходить почти не хромая.
Увы, несчастного на следующий день все равно отправили в лагерь, но авторитет Каминской в глазах окружающих (и не только коллег) значительно вырос. Даже стерва-медсестра стала смотреть на нее совершенно иначе.
В общем, когда за медицинской помощью обратился молодой еще мужчина в форме капитана вермахта, Анна в первый момент не сильно удивилась. Хотя минутой позже серьезно задумалась.
Случайно так получилось или нет, но в этот день Бергман на службе отсутствовал: уехал куда-то по своим делам. Проблема у капитана была не то, чтобы пустяковая, но, уж точно, не требующая немедленного хирургического вмешательства. И, самое главное, этот капитан, если Каминской не изменяла память, числился кем-то вроде начальника охраны.
Помимо подразделения СС, бдительного следившего исключительно за военнопленными, на заводе имелась еще и собственная военизированная охрана, состоящая в основном из так называемого «народного ополчения». Людей либо по возрасту, либо по состоянию здоровья не годных к службе на передовой. В их функции входила внешняя охрана объекта и – при необходимости – посильная помощь «коллегам» в черной форме с черепами на петлицах.
То ли этот капитан о чем-то догадался по настороженному молчанию женщины, то ли шел с уже заранее заготовленными словами, однако он сразу постарался объяснить цель и причину своего неожиданного визита, вроде бы даже слегка оправдываясь:
- Пон-нимаете, у меня н-нарыв на правой руке. Засорил как-то цар-рапину, думал – само пройдет. А ехать в соседний гор-род н-нет времени, да и зачем, если на службе есть отличный хир-рург. И все н-необходимое – тоже. Да, забыл представиться: кап-питан Вильгельм фон Бломберг.
Он говорил негромким мягким голосом, немного заикаясь, что могло быть следствием врожденного дефекта речи, сильного нервного потрясения или просто волнения от встречи с привлекательной молодой женщиной.
"Э-э, куда это тебя, мать, понесло? «Молодую и привлекательную». Да я для него не многим отличаюсь от окружающей мебели. Если отличаюсь вообще. Так, одушевленный хирургический инструмент… А капитан-то ничего. Чуть старше меня, наверное. Высокий, подтянутый, холеный, я бы даже сказала. И в глазах ум, а не фанатичный блеск… О чем это я? Надо нарыв вскрывать, а не сопли распускать… Нашла время и место."
Анна сделала все быстро и квалифицированно, одновременно сдерживая дрожь в руках и пытаясь хоть как-то заставить шевелиться внезапно задеревеневший язык. Удалось это только, когда капитан уже подходил к дверям.
- Теперь вам надо каждые два дня приходить на перевязку, герр Бломберг, - с трудом выговорила Каминская ему в спину и моментально отвернулась, якобы занятая неотложными делами.
Перевязку Анна делала капитану в присутствии Бергмана, который потом не преминул поведать ей о личной драме необычного пациента.
- Вильгельм фон Бломберг – потомственный военный, аристократ. Их фамильная усадьба была недалеко отсюда. Да, была… В прошлом году бомба попала прямо в дом. Его родители, жена, сын. С тех пор он немного заикается. Живет в офицерской гостинице рядом с заводом и сторонится людей. Только служба. Даже в кафе не ходит – сам готовит. Я ему давно говорил, чтобы зашел со своей рукой – только отмахивался. И вдруг сам явился. Странно. Хотя… Может быть, захотел на вас ближе посмотреть. Мы как-то с ним обедали вместе, так он сказал, что красивых женщин на завод привезли. Жалко, если погибнут ни за что…
_________
* И что он мне мозги парит? Шпионку нашел. Больше двух часов разговаривал, а я ничего не поняла. Если бы проституткой приказал работать – это ладно. Скверно, но понятно. А то предательницей…
** А когда я могла? Русские к нам только в 39-м пришли. Четыре года всего. Да и работать нужно было.