Посвящается Валерии Ким
«Обещание»
Почитай отца твоего и мать
твою, [чтобы тебе было хорошо и ]
чтобы продлились дни твои на земле,
которую Господь, Бог твой, даёт тебе.
Исход 20:12
Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить.
Еккл.5:4
- Хорошая сегодня погода, - глядя перед собой, не пробормотал, а именно негромко произнёс старик. Я знал, что кто-то из нас рано или поздно заговорит, но я никак не предполагал, что первой фразой будет: «хорошая сегодня погода». Со стороны могло бы показаться, что старик произнёс её себе под нос, и не думая начинать разговор с незнакомцем, и вдобавок о погоде говорят чаще в тех случаях, когда больше ничего не приходит на ум. Однако данное обстоятельство отличалось тем, что уже прошло около часа, с того момента как, оказавшись в парке, я присел на одну лавку с этим человеком. Несмотря на солнечный и безветренный летний день, в парке было почти что безлюдно.
Когда я только присаживался на лавку, старик, отламывая слегка трясущимися руками небольшие куски от принесённой с собой свежей булочки с корицей, бросал их подлетавшим птицам. После того, как хлеб закончился, он отряхнул ладони, смахнул несколько крошек со своих коленей и, выпрямив спину, просидел неподвижно около получаса. А затем неожиданно произнёс: «Хорошая сегодня погода».
На вид ему было лет восемьдесят. Его лицо было в глубоких морщинах, а кожа была болезненно бледная. Рот он держал полуоткрытым, и периодически казалось, что вот-вот из него потечёт скопившаяся внутри слюна. Но, не смотря на это, в целом вид у старика был вполне ухоженный. От него не разило тем кисловатым запахом, который исходит от тела, когда его не моют на протяжении нескольких недель. Было видно, что одежда на нём чистая и к тому же аккуратно выглаженная.
Общаясь с людьми, я всегда стараюсь смотреть им в глаза. Думаю, что это правильно. Именно поэтому, когда я захотел произнести ответ на прозвучавшую фразу, я повернул голову к старику и, откашлявшись, согласился:
- Вы абсолютно правы! Погода чудесная.
- Да, - как будто не замечая меня, медленно закивал старик и продолжил смотреть вперёд.
Я взглянул на часы – было половина третьего, в четыре его уже здесь наверно не будет. Поэтому, решив не терять больше времени, я, сев к нему полу боком, чётко произнёс:
- Позвольте представиться! Генрих Розенхаммер.
Старик ничего не ответил, он лишь опустил взгляд на землю и начал наблюдать за маленькой птичкой, которая всё ещё, в надежде, что ей бросят поесть, не улетала, продолжая прыгать рядом с нашей лавкой.
Как же глупо я себя почувствовал в ту минуту. Но шаг был сделан, отступать никак нельзя, и я решил повторить:
- Генрих Розенхаммер. Меня так зовут – Розенхаммер.
Услышав в ответ молчание, я сглотнул и продолжил наступление:
- Я проездом из Штаде, - молчание, - это север Германии. Вы там бывали?
Старик оставался невозмутим. Казалось, что абсолютно ничто не способно его побеспокоить.
Возможно, сказалась июльская жара, потому что я почувствовал, что надетая под пиджаком рубашка, на спине уже совершенно мокрая. Как будто открылись невидимые клапаны, и через множество пор хлынула вода.
Внезапно я задался вопросом: «Почему же я до сих пор не сдвинулся с мёртвой точки»? Ведь в жизни я часто сталкивался с ситуацией, когда, ясно определившись с целью, самым сложным для меня было суметь начать. Я не переставал повторять себе: «Необходимо собрать все имеющиеся силы и мысленно отстраниться от окружающего мира, дабы избежать возможной помехи со стороны отвлекающих факторов». Произнести первые слова стоило мне огромных усилий. Ведь я чувствовал, как ладони от пота давно стали влажными, а страх, который, надо признаться, я всё-таки испытывал, вызывал у меня непреодолимое чувство жалости к самому себе, а ведь в глазах других я всегда считался сильным человеком. Как же я противен и омерзителен самому себе. Я был и остаюсь неисправимым эгоистом. Мне уже пятьдесят четыре года, а я всё ещё не научился думать о других. Мне хочется обхватить своё тело руками (чувствуя, как кровь пульсирует в моих ладонях) и, опустив голову к груди, начать трястись, представляя, что я оказался на сорокаградусном морозе без тёплой одежды и надежды на спасение. Я желаю закоченеть от холода. Пусть лучше мои руки и ноги замёрзнут до такой степени, что их придётся ампутировать. Это было бы действительно лучше нежели то, что сейчас происходит посреди этого парка, усеянного различными (порой диковинными) деревьями и кустарниками.
Но мне удаётся сдержать переполнившие меня эмоции, что в эту минуту оказалось невероятно сложным. Я продолжаю чувствовать страх, о котором раньше ничего не знал. Но даже если бы старик повернул голову и задержал свой взгляд на моём далеко не молодом лице, он бы всё равно не увидел охватившую меня панику. Из-за сегодняшнего солнечного дня (яркие брызги света словно острое лезвие бритвы, не переставая, режут взор) мои веки наполовину опущены, и поэтому сейчас глаза совершенно не подчиняются тем внутренним переживаниям, которые будто вулкан были наполнены обжигающим пламенем. И, не смотря на те мрачные мысли (скорее даже просто воспоминания), которые как липкая паутина не отпускали меня, по моему лицу не читались даже следы грусти. Хотите спросить, как мне это удаётся..? Ответ был уже частично произнесён. Когда я щурюсь, уголки моих губ расходятся в полуулыбке, а что, как не улыбка, способно тщательнейшим образом замаскировать ваши мысли и чувства. Однако ведь солнце далеко не каждый день светит нам прямо в лицо, поэтому чаще я просто начинаю смеяться. Смех – это же одновременно отличные и защита, и оружие. Но… меня что-то внезапно кольнуло… я готов пожертвовать… пожертвовать многим, пожалуй даже всем, что у меня есть… и я даже сделал этот первый шаг… сделал попытку завязать разговор… я начал… ведь как говорят, стоит только сесть… вот, пожалуйста… я сел… и что же… абсолютно ничего… я чувствую, как пустота стала заполнять меня… значит всё это неправда, значит всё это обман..?
В чём тогда заключается сама суть? Или же я сделал что-то не так?
(А как же ты думал? Делай всё как подобает христианину, ты бы сейчас не сидел здесь!)
Сколько же лет прошло с тех пор, как я перестал быть терпимым?
(Неужели тебе ещё знакомо слово терпимость к ближнему твоему?)
Я же уже покаялся за содеянное! Разве этого недостаточно?
(Тебе самому не омерзительны твои слова?)
Но старик же уже первый начал разговор со мной, произнеся, что сегодня хороший день. Почему же теперь, прислонившись к спинке лавки, он наотрез отказывается воспринимать моё присутствие?
(А кто тебе сказал, что слова этого пожилого человека были адресованы именно Генриху Розенхаммеру?)
Было очевидно, что ситуация сама по себе меняться не собиралась. А ведь я дал слово. Я клялся ей, когда та беспомощно лежала в постели… исхудавшая, бледная (до такой степени, что её кожа местами казалась даже прозрачной), без единого волоска на голове. У мамы была последняя стадия рака крови. Когда у неё обнаружили лейкоз, врачи сразу поставили меня в известность, что мама проживёт не больше шести месяцев. Мы с женой настояли, чтобы её положили в самую лучшую клинику в Мюнхене. Хоть я и не собирался скрывать от матери, что в её организме обнаружили смертельную болезнь, но мои сыновья Роберт и Отто настояли на том, чтобы мы ничего не говорили. Пожалуй, я прислушался к их просьбе только из-за Отто, который в этом году оканчивал хирургический факультет. И понимая, что он рассуждает не только с точки зрения внука, но и как будущий врач, мы с женой ничего не сказали. Моя мать была образованной, умной, красивой, но главное, что скорее всего подкупило моего отца, это её остроумие. Она прекрасно шутила. Мама была светлым человеком. Когда в детстве отец меня наказывал, мать всегда старалась перевести в какую-нибудь простую и понятную нам шутку. И в те минуты у неё это получалось… Но к сожалению она не всегда заставала отца, когда тот меня за что-то отчитывал. Когда я был маленьким, и отец наказывал меня с применением физической силы, то я плакал, кричал, обижался, хотя потом (после определённого промежутка времени) понимал, что я действительно был не прав, когда, например, солгал, что выучил уроки. Я был мальчишкой. И мне, конечно же, с большим азартом хотелось попинать во дворе мяч с моими друзьями, чем сидеть дома, склонив голову над учебниками. Разумеется, на следующий день я получил неудовлетворительный балл и совершено верно (позже я это понял) был наказан моим отцом. Он всё делал правильно. Я вспоминаю, как сам в последствии воспитывал моих ребят… со стороны можно было подумать, что, в сравнении со мной, мой отец в воспитательных работах был самым настоящим ангелом.
Я становился старше, однако же, отец не переставал, как ему казалось, в воспитательных целях применять физическую силу. Это продолжалось довольно долго. Я уже учился в старших классах, а отец всё ещё, например, за не приготовленный мною вовремя ужин мог швырнуть в меня каким-нибудь предметом, лежавшим в тот момент у него под рукой. Он считал, что это в порядке вещей. А я так не считал, но молчал… и в один сентябрьский день всё закончилось…
Это случилось лет тридцать пять назад, когда я вернулся домой после прогулки с нашей собакой. Это была лайка, которую в своё время нам подарил мой дедушка. По моей просьбе мы назвали её Йозефом. Не успел я разуться и отвести Йозефа в ванную, чтобы помыть ему лапы, как внезапно и, как я полагаю, беспричинно собака побежала в гостиную, оставляя за собой на светлом ковре тёмные пятна. Отец был вне себя от злости, когда это увидел. Он стал винить меня, а я в ответ начал ему перечить. В итоге я не сдержался и грязно ругнулся в его адрес (о чём сейчас горько жалею и не могу себе этого простить), а отец и бровью не повёл. Просто молча подошёл и ударил мне по губам с такой силой, что я даже не устоял на ногах и свалился на пол, слушая раздавшийся в голове звон. С яростью в голосе он прокричал, что больше не желает меня видеть, а я в ответ заорал, что больше не имею никакого желания задерживаться в этом доме и когда-либо ещё видеть его лицо. И спустя день, я уехал жить к маминому брату, а, отучившись в школе, перебрался жить к тёте в Гамбург. Окончил там университет. И в возрасте двадцати девяти лет женился не Леоноре. После этого мы с отцом никогда больше не встречались, и я даже не задавался целью поинтересоваться о его самочувствии у матери, с которой продолжал общение.
О том, что отец болен склерозом, я узнал не сразу, и то только от Роберта, который вместе с Отто несколько раз в месяц ездили к своей бабушке и, разумеется, виделись с моим отцом. Отец очень быстро начал терять память. «Склероз – это сосудистое заболевание, обусловленное сужением (облитерацией) кровеносных сосудов за счёт отложения на внутренней стенке сосуда солей кальция», - успел прочитать мне из медицинской энциклопедии Отто, когда я его об этом попросил. Но дослушивать у меня уже не хватило сил…, слишком много времени я уделил в своей жизни статическим расчётам, поэтому в большинстве вопросов, касающихся медицины, я остаюсь некомпетентным. Когда я прервал Отто и попросил его объяснить более простым языком, то он так и сделал. Хотя, я и сам, как позже понял, мог догадаться, но то ли было лень напрягать голову, то ли я просто устал, ведь этот вопрос мы подняли, когда на часах было половина девятого вечера…
-В результате, - произнёс Отто, - кровообращение в сосуде резко снижается, что может вызвать проблемы в том органе, который он питает. В дедушкином случае – это головной мозг.
Врачи предупреждали, что терять память отец будет постепенно, но на деле выяснилось, что память стиралась в геометрической прогрессии.
Это событие вызвало у матери нервное потрясение. Она так мучительно переживала, что заработала себе рак крови (я ни на секунду не сомневался, что лейкемией мать заболела на нервной почве). Бедная моя мама, как же много ей пришлось настрадаться прежде, чем она покинула этот мир. На протяжении последних шести месяцев, я не переставал навещать её в палате, и с каждым днём мне становилось всё грустнее и грустнее… я видел, как она постепенно умирает. Сколько ночей я не спал, обливая подушку слезами… Спасибо моим драгоценным детям и жене, они помогли мне не раскиснуть в конец. Мать для меня была всем! Когда я перестал ездить к ним в город, дабы избежать встречи с отцом, мама сама приезжала ко мне… всегда у неё для меня было в запасе тёплое слово. И каждый раз она просила, чтобы я помирился с отцом. А я отвечал, что не желаю об этом говорить, и что, пусть он сам передо мной извинится. Каким же я был дураком и эгоистом. Я ведь в тот момент даже не подумал о матери, которая так сильно переживала, что мы с отцом не желаем друг с другом общаться. Я думал только лишь о себе и о своих дурацких, не играющих по сути никакой роли амбициях.
Когда же мать слегла, а отец даже с трудом мог припомнить имя правнучки (дочери Роберта, которую в честь моей матери назвали Лизой), его пришлось положить в клинику неподалёку от Инсбрука. Восемь лет назад мои родители перебрались жить на север Австрии. Поэтому и было решено не увозить отца далеко от его дома. Хотя мне так и не понятно, какая разница. Пока я вместе с женой старался ежедневно навещать мою мать, Роберт и Отто несколько раз в неделю ездили повидать моего отца. Я наотрез отказывался с ним встречаться, продолжая винить его во всём том, к чему, как мне казалось, он был причастен, в особенности в заболевании мамы. Слишком много у меня накопилось на сердце…
И вот в очередной день я пришёл навестить мать, на которую было не возможно смотреть без сострадания и слёз. Тогда-то я и стал вслух винить во всём моего отца. Я говорил ей всё то, что о нём думал. Из моих уст лилась грязная лексика. Ужасно, какие слова я позволял себе ронять на кончик моего языка в её присутствии. Так грубо я очень давно уже ни с кем не разговаривал. Я видел, как у матери на глаза набежали слёзы, но меня на столько переполняло злостью и обидой, что я не прекращал отсылать в адрес отца все эти язвительные слова.
Я сидел рядом с её постелью и продолжал говорить. И казалось, что ничто не могло остановить меня в тот момент. Но внезапно я замер, почувствовав, что мать взяла меня за руку. Я медленно опустил на неё свой взгляд. От слёз её глаза были красными. Не легко даются такие мгновения. Я еле сдержался, чтобы не заплакать, глядя на неё, в ту минуту.
- Сынок, остановись, - еле шевеля губами произнесла мама.
- Мама, пожалуйста, прости меня, - прошептал я и поднёс её руку к своему лицу.
- Милый мой Генрих, как же я сильно тебя люблю…
- Мама, и я тебя люблю! Больше всех на свете!, - я выдержал короткую паузу, - Мама, прости меня за то, что я сейчас тут наговорил. Просто у меня столько всего накопилось, что больше не было сил это сдерживать, - произнёс я и закрыл глаза, которые давно уже были влажными.
- Генрих, твой отец… - мама немного помолчала, - Ах, Генрих, если бы ты только знал, сколько ночей он не мог сомкнуть глаз, после того, как ты нас покинул.
- Мама, о чём ты говоришь? – не открывая глаз, спросил я – Отец же…
- Молчи, сынок… - перебила она меня, - Не нужно так говорить. Не говори того, о чём не имеешь никакого представления… - мамин голос задрожал ещё сильнее, - твой отец любил тебя, всегда любил. Он тысячу раз винил себя за те слова, которые наговорил тебе тогда. Он хотел приехать к тебе, но боялся, что ты не простишь его…
(Какая же ты Генрих, свинья!)
- Мама, но я же всё это время думал, - я запнулся, - нет, я был уверен в том, что он не желает меня даже видеть.
- Генрих, сколько раз я тебя уговаривала, чтобы ты съездил к отцу и помирился с ним… - глядя не на меня, а куда-то в пустоту, сказала мама.
- Мама, но разве отец не поднимал на тебя руки? Вспомни! – продолжал я, пытаясь убедить в этой мысли лишь самого себя.
- После того случая он вообще даже пальцем ко мне не прикасался… сидел часто один в своём кабинете и мог просидеть там целую ночь в размышлениях, а на утро он, отперев замок, всякий раз спрашивал меня: «Генрих не звонил?».
Я ничего не ответил.
- Сынок, если бы ты знал, как сильно я переживала за вас обоих… ну ответь мне, почему ты был таким упёртым?
(Ты был прав…рак крови у неё на нервной почве… а в остальном… Не отвечай! Хотя ты и не собирался этого делать, ты сейчас поджал хвост, как трусливая шавка! Открой глаза! Ну же! Вот сейчас… открой! А теперь посмотри на неё и подумай, хорошенько подумай… насколько велика твоя вина …? и не вздумай отрицать, что ты к этому не причастен!)
- Сколько раз, - продолжала мама, - твоя жена и твои дети просили съездить к нам с отцом…
- Мама, но почему ты мне раньше ничего не рассказывала? – смахнув рукой слёзы, спросил я.
- Генрих, - мама попыталась улыбнуться, - Ты же меня и слушать не желал. Всякий раз, когда я намеренно начинала говорить об отце, ты тут же меня перебивал, а порой даже повышал голос, заявляя, чтобы в твоём доме мы о нём больше не разговаривали.
Я только опустил голову и мысленно проклинал себя за всё то, что я натворил.
-Сынок, ты не подумай, что я держу на тебя обиду (про отца она в тот момент не сказала… не знаю почему… вполне возможно, что она просто не была уверена, помнит ли он ещё меня). Я люблю тебя так сильно, как только мать может любить своего ребёнка.
«Мама, отец, простите меня за всё то, что я натворил!» – сказал я себе в мыслях, но вслух не произнёс ни слова.
- Генрих, я, - мама закашляла, - Я не проживу и двух недель...
- Нет! Что ты! Зачем ты так?! – быстро заговорил я.
- Сынок, мы оба знаем, что я умираю, и Господом мне отведено ещё совсем немного времени, - мама сделала паузу и внимательно посмотрела в мои красные от слёз глаза, - Генрих, пообещай мне, что ты съездишь и помиришься с отцом…
(Обрати внимание – она сказала не попытаешься помириться, а именно помиришься!)
Сердце билось тогда так быстро, что казалось, что оно вот-вот лопнет…
- Обещаю, мама! – громко сказал я, - Мама, я клянусь тебе, что выполню твою просьбу!
Вечером того же дня её не стало.
В очередной раз окинув взором парк при клинике, в которую наведался сегодняшним днём, чтобы повидаться с моим отцом, я собрался с силами и, глядя на старика, произнёс:
- Папа! Это я, твой сын Генрих! Прости меня! Прости меня пожалуйста! – он ничего не ответил. Я не смог более сдерживать себя и зарыдал как ребёнок, - Отец, неужели ты меня не узнаёшь?
Старик даже не пошевельнулся, он всё ещё продолжал сидеть прямо и глядеть, уставившись в одну точку, где-то перед собой. Я закрыл ладонями глаза и, продолжая плакать, бормотал какие-то несвязанные слова себе под нос, всё ещё не зная, что десять минут назад у моего отца остановилось сердце.
2008