Наверно, старею. Захотелось вспомнить детство. Почему-то очень важным показалось вспомнить, разобраться, какое из воспоминаний – самое первое.
Вспоминается смутно, мало. Отрывки, ощущения, туман. Кто напустил этот туман, зачем?
И почему я не вижу лиц родителей? Почему я не могу вспомнить их молодыми?
Почему перед внутренним взглядом появляются какие-то предметы, дома, мебель, мелькают посторонние люди, а на том месте, где должны быть мама? папа, бабушка – просто теплое и темное?
Я могу мысленно прикоснуться к ним, я помню эти ощущения, они остались в пальцах, в щеке, в кончике носа, всё со мной, всё здесь, даже податливая шершавость маминого крепдешина и колючесть папиного свитера. Неужели щека помнит лучше, чем глаза? Как странно.
Колено отца помню. По кочкам, по кочкам, по ровненькой дорожке, в ямку - бух! Лечу вверх, лечу вниз. Восторг, папа сильнее всех.
Палец отца помню. Едем в трамвае, ехать не скучно. Я поймала в кулак большой папин палец, он крутится, дергается, но выбраться из кулака не может. Палец жалуется, пищит тоненько:
- Ой-ей-ей, ой-ей-ей, поймала меня Галя, схватила – не отпускает. Что же мне делать, бедному, как же мне освободиться, меня дома деточки ждут, ой-ей-ей …
Мне жалко палец, до слез жалко. Я разжимаю кулак. Пусть идет домой, к своим деточкам.
За окном трамвая качаются дома. Их можно увидеть в дырочку, прогретую на заиндевевшем стекле.
Ноги отца помню.
Я под столом. Сверху, пологом, скатерть с бахромой, которую не разрешается завязывать в узелки, но я все равно завязываю. Я спряталась в дальнем углу, с конфетами. Конфеты дома редко, розовые и желтые шарики помадки, без фантика, в крупинках сахара. Я знаю, что «без спроса» нельзя, но удержаться не могу. Мимо ходят ноги, сверху слышны голоса.
- В вазочке нет конфет, - мамин.
- Это, наверно, Галка взяла, - бабушкин.
- Галина, ты взяла конфеты? – отца.
Я отвечаю сразу, уверенно:
- Нет, не я.
Наказывают. Бьют ремнем. Бабушка кричит. Мама плачет. Наверно, я тоже плачу, не помню. Помню, как жалко утраченные конфеты. Помню удивление, что меня так быстро и просто нашли.
Почему я, как сейчас, вижу те дурацкие конфеты? Почему я не вижу лиц?
Плечи отца помню. Демонстрация. Мой папа всех выше, а я еще выше папы.
Я гляжу сверху, мне не страшно совсем. Невесомые и прозрачные шары привязаны к моему флажку.
Внизу люди с цветами, с флагами, с веточками березы в малюсеньких листиках. Все счастливы, все смеются.
Потому что у папы день рождения.
Это из-за него все вышли на улицу, машут руками, это из-за него играет оркестр, и чудесный голос говорит громче оркестра: «Миру-мир!», а все хором кричат «Уррраааа!» И я кричу.
А дома тоже праздник, накрыт стол, распахнута балконная дверь, убраны ковры, бабушка ругается на кухне. Белые скатерти, тарелки, трогать нельзя, осторожно, не разбей!
Вечером гости ставят меня на стул читать стихи. Мне нравятся запахи духов и не нравятся губы в помаде. Я «шпарю» скороговоркой длинное, про Шурале:
Есть аул вблизи Казани,
Под названием Кырлай.
Даже куры в том Кырлае петь умеют.
Дивный край!
Родители утверждают, что «Шурале» я выучила в два года. Не очень верится.
Потом я ухожу спать, но спать нельзя, за дверью шум и радость. Поют смешно, по очереди:
- А когда помрешь ты, милый мой дедочек, а когда помрешь ты, сизый голубочек? - спрашивают женские голоса. И мужские отвечают:
- Во середу, бабка, во середу, Любка!
Ставят пластинку. Рио-Рита, Рамона, стук каблуков. Тени на стекле двери.
На многие годы: счастье– это когда в соседней комнате праздник.
Затаись и слушай.