Вера Антоновна часто звонит мне по ночам. Не поговорить, нет – услышать несколько сердитых «алло» моего мужа и молча отсоединиться. По-своему она его любит. Он – дополнительный стимулятор, удваивающий эффект такого звонка, продлевающий действие оного во времени… Она никогда не разговаривает – со мной, с ним, хоть с кем-то, - она получает дозу. Дозу ненависти. Она сидит на этой наркоте шестой год, в ней – единственный смысл, да пожалуй, и способ существования.
Сперва она ненавидела тех двоих, жгучей абстрактной ненавистью – пока могла, пока надеялась еще, что ее ненависть приобретет конкретный человеческий облик. После ненавидела молоденького рыжеватого следователя с нелепыми кошачьими усами, свидетелей, которые ничего не видели, экспертов, которые ничего не подтверждали. Потом и эти лица поблекли и растворились в ее, наверное, нездоровой уже памяти – их стало мало, ничтожно мало. Эти слабенькие катализаторы уже не могли поддерживать горение священного отныне для нее огня. Она возненавидела меня.
Я неоднократно желала зла людям. Человекам. Случались и случаются со мной приступы дикой злобы, зависти, обиды или ревности – и чего только не могу пожелать под эту шарманку! Знаю сотни за собой таких случаев, знаю – упаковано где-то в моей голове такое убеждение, - что все проклятия еще вернутся ко мне, так или иначе. Я не верю в бога. Я верю в закон сохранения энергии. Я желаю ей смерти.
Пять лет назад тело ее сына было найдено на обочине Волоколамского шоссе в двухстах метрах от поста ГАИ. Теперешнего ГИБДД. Видавший виды «москвичонок» стоял тут же, раскрытый. Факт каких-либо пропаж не установлен. Судмедэксперт заключил, что на теле имеются физические повреждения средней степени тяжести. Смерть наступила спустя несколько часов в результате переохлаждения. Морозы стояли.
Криминалисты утверждали, что из машины он вышел добровольно – никаких следов принуждения не обнаружено. Били его двое. Тяжелыми тупыми предметами. Почему, за что? – следствием не установлено. Потом они ушли, а он остался, предположительно, без сознания. Морозы стояли.
Морозы стояли третий день. Мне хорошо запомнился первый – пришлось влезать в шубу, а она не сходилась – шестой месяц. И я бегала весь день нараспашку, и было холодно, холодно и жарко, так как сын желал уже ходить, и приходилось таскать его на себе, и это был настоящий, всамделишный ребенок, а тот, другой (другая) думался еще совсем слабо, в дальней проекции. И не предполагалось даже, что вместо апрельского будет январская, и многое еще не предполагалось тогда…
Я хочу ей смерти. Я хочу освободиться от ее ненависти. Я хочу узнать, спросить, у кого бы там ни было, там, наверху, - зачем? Зачем ей жизнь, в которой осталась одна ненависть? Ничего, кроме ненависти; а все, что кроме – она забыла, забыла, выкинула из памяти, как ненужное, лишнее…
Она забыла своего мужа, который тихо сбежал от нее четыре года назад, прихватив с собой семнадцатилетнюю дочку, - она и ее забыла. Она забыла, что где-то растут ее внуки, старший из которых носит дорогое ей имя. Она забыла, что нужно убирать за собой постель, стирать белье, готовить и спускать воду в туалете. Ненависть выводит ее из дому и приводит обратно, ненависть снимает телефонную трубку и накручивает на диске мой домашний номер. Ненависть…
Она забыла, что когда-то называла меня дочкой. Она была моей свекровью.