В 1812 году некоторые дворовые крепостные бежали из горящей Москвы. Одни погибли, другие затерялись. Никто их не искал. Так в глухой деревне среди лесов и болот Воронежской губернии оказались далёкие предки Алексея Никитича, которых со временем причислили к вольным государственным крестьянам. Сам Алексей Никитич, мужик строгий и справедливый, был человеком набожным и числился много лет церковным старостой. От отца он получил небольшой надел земли, который использовал умело и не без выгоды для себя. Кроме того, он имел способности к торговле и успешно приторговывал в своём селе мясом, потому его семья никогда не бедствовала.
Старый отец рано отделил молодого Алексея на собственное хозяйство, не только потому что он был рачительный хозяин, хотя и это имело значение, но и за то, что сын стал опекуном двух родных старших сестёр и тётки Анны.
Сёстры, Дунька и Варька, не пошли замуж за мужиков из крепких семей, не взирая на отцовскую науку и ремнём, и вожжами. Одна связалась с красивым батраком, которого пришлось без расчёта выгнать из деревни. Другая спуталась с нищим гармонистом из семьи чахоточных пьяниц. От такого позора родители заболели. А девки совсем от рук отбились, начали баловаться самогонкой и стали страшнее чумы в родительском доме. Нашёлся только один выход, отдать девок под опеку брату.
Тётка Анна, с детства жившая в монастыре, слёзно просила своего пожилого брата взять её хворую к себе. Ей очень хотелось закончить свои дни в родной деревне. Она обещала принести божье слово в семью и очистить души родных от скверны. Брат пожалел сестру, взял в свой дом и чуть ума не лишился из-за её склочного характера. Дом шатало от постоянного крика и ссор. Опять пришлось просить помощи у сына. Алексей Никитич, не долго думая, согласился, надеялся приструнить глупых баб, изолировав их от села. После раздела он поселился на хуторе, далеко от деревни и родителя. А троих женщин, взятых в опеку, он устроил на задах своего огорода в рубленом из вековых сосен домике, прозванным ехидными сельчанами кельей. Светлый, сухой просторный домик слабо походил на каменную сырую холодную тесную келью, где монахи иступленно умервщляли свою плоть. Дунька и Варька ехать на хутор не хотели. Они порознь и вместе умаляли Наталью, жену брата отговорить Алексея от опеки над ними, обещали хорошо себя вести, если остануться в деревне. Но тихая и болезненная сноха не смела перечить мужу. Обиженные, отчаявшиеся невестки на всю жизнь затаили зло на брата и особенно на его жену.
По просьбе тётки Анны и с одобрения Алексея местный поп благославил сестёр-вековух на послушание и оставил при монахине. Поселившись на хуторе и попав под начало своенравной святоши, сёстры притихли, потому что брат пригрозил, что он с ними цацкаться не станет, и в случае чего им всем из кельи прямая дорога в монастырь, которого они, каждая по своей причине, боялись до смерти.
Вот в такой семье и в такое время родилась Домаша.
Русские крестьянки обычно женщины выносливые. Как на подбор мускулистые, ширококостные, хорошо приспособленные к крестьянской тяжёлой жизни, они были опорой благополучия семьи. Однако случалось, что рождались в деревне девочки с изящным сложением.
Наталья была изящна и красива, но частые роды, физическая работа, всяческие лишения не способствовали долгой жизни красавицы. Она умерла, когда её четвёртому ребёнку, Домаше, было два года. С сиротой в доме некому было возиться и её отдали в келью. Там тепло, и взрослые никуда из дома не отлучались. С той поры началась её трудная жизнь. Девочку ни разу не пожалели и не приласкали, зато тётки, вымещая свою давнюю обиду, постоянно её шпыняли, бывало и били сиротку по головке, а бабушка Анна заставляла ребёнка часами отмаливать грехи, стоя на коленях. Учила ребёнка так, как её учили в монастыре.
Тем временем Алексей Никитич привёл в дом вторую жену, мачеху детям и помощницу в хозяйстве. Домаша подросла, и её забрали из кельи, чтобы по-тихоньку приучать к крестьянской работе. В доме её не обижали, но особого внимания не уделяли, как и другим детям Алексея. Мачеха нарожала своих детей. Им, маленьким, отдавала свою любовь. Тихая девочка росла и росла сама по себе, пока не выросла. Тут и жених ей нашёлся из вернувшихся домой с войны красноармейцев, Мишка Коршун. Это не фамилия, это поуличное прозвище семьи.
Своё прозвище он оправдывал по всякому и характером и внешностью. Высокий, широкоплечий, крепкий парень был по птичьи быстрым ловким в работе и в драке. Он не слыл красавцем, но имел приятную наружность. Под соломенно золотым кудрявым чубом высокий чистый лоб. Белое продолговатое лицо имело длинный прямой немного с горбинкой нос. Крупные круглые серые глаза и яркий широкий рот довершали портрет. Коршун и только. Вообще, все бывшие красноармейцы отличались от своих деревенских ровестников. Их в деревне немного побаивались, они были не по годам серьёзны, компании ни с кем не водили и особо не дружили.
На сенокосе Мишка так взглянул на Домашу своими птичьими глазами, что сердце у неё провалилось в пятки. Тем же вечером на улице Коршун подошёл к ней, ласково и уважительно поговорил, проводил с улицы до дома. Перед расставанием спросил разрешения прислать сватов. Домаша растерялась, испуганно поглядела на парня и заплакала.
- Отчего ты плачешь, Домаша? Или тебе люб другой?
- Нет. У меня нет никого. Я не знаю отчего плачу.
- Со мной ты плакать никогда не будешь. Я тебя не обижу. Ты пойдёшь за меня?
Вот и всё ухаживание. Хотя ей повезло. Случалось девушки до приезда сватов в глаза не видали женихов. Домаша неожиданно для себя согласилась. После этого вечера к отцу вскоре прибыли сваты. Алексей Никитич был доволен. Он давно знал Коршунов. Семья не бедная, спокойная. Дом новый просторный. Отец и мать люди порядочные рассудительные. Жених самостоятельный, последний из трёх сыновей, младший. Значит именно он останется в доме с родителями. Отец решил, что дочке повезло с женихом и дал своё согласие на свадьбу. Свадьбу решили сыграть на мясоед, осенью.
Тётки же рассудили, что пацанке незаслуженно повезло.
- И за что ей такое счастье? Чем это она лучше других? Чем лучше нас? – возмутилась Дунька.
- А ничем. Копия Натальи. Та змеюка была и эта тоже. Мы ей родные тётки, а она нам ничего, ни гу-гу, ни словечка не проронила, - сквозь зубы прошипела Варька.
- А ведь мы её растили! Тьфу! Даже не посоветовалась. Куда ей, недомерке, замуж? Вот племянница Ганька для Коршуна жена, так жена. Сытая огромадная и сильная как лошадь, - засмеялась Дунька.
- У ней и круп как у лошади, - хмыкнула Варька и озлобившись зашипела: -А эта что? Смотреть не на что. Её ж соплёй перешибить можно.
- Мать её тоже тонка была, как барыня. Из-за неё брат нас забрал. Чтоб мы вместо жены работали. Может мы бы тоже замуж вышли со временем... Пусть какой-никакой муж, всё лучше чем так, в послушании, - смахнула слезу Дунька.
- Нет, сестра. Я ни за кого не пошла бы. У меня любовь была. Пил дроля, конечно. Но как на гармонике играл... а как пел... Помнишь?
- Чего теперь горевать? Сгорел мужик, за год сгорел. И пил от горя. Всё наша тихоня виновата. Как барыня жила. Всё одно...ей не впрок!
- И дочь её туда же, в барыни. Ты видела, как Мишка на неё глядел? Свои круглые зенки выкатил...
- Не бывать свадьбе! - стукнула кулаком по столу Дунька.
- Не ори! Сначала надо с тёткой Анной обговорить, кабы не помешала, - окоротила сестру Варвара.
Домаше разрешали изредка встречаться с женихом. Вечерами после работы обручённые ходили на улицу и с гулянья он не спеша провожал её до дому. Шёл рядом, искоса поглядывал, говорил тихо. Во время прогулок рассказывал про себя, про города, где побывал. Доверил свою мечту о совместной жизни.
- Мы будем жить с родителями. Они ещё не старые, помогут нам по-первости с работой, с детьми. Этой осенью решили отделить старшего брата. Его дети уже выросли. Для дома сруб заготовили, кирпич привезли, на стропилы ветлы напили. Нам осталось дом поставить. Хлеб уберём и соберём родню. За три дня, я думаю, управимся. Брату отойдёт молодая кобылка, корова, пара ярок и сколько-то кур. У нас старая корова, да ещё тёлка растёт для другого брата.
- А где дом будете ставить?
- Надел дали на новом порядке.
- Там хорошо, просторно, но как-то голо и пусто...
- Чего там. Поможем садик посадить. Весной колья ветлы набьём по меже, через пару лет деревья будут. А через два-три года отделится средний брат, тогда заживем с тобой потихоньку с родителями. Они у меня добрые.
- По-тихоньку не получится, Миша. Работы много. Ты не думай, я работы не боюсь. Но дыхнуть будет некогда.
- Работа, конечно, как у всех есть. У нас не лодырничают, но и пупки не рвут от жадности. Не пропадём. Я тебя вон как беречь стану!
От нежных слов у Домаши голова кружилась, сердце замирало. Не баловали её лаской, забота ей в диковинку. Расставаясь домой, не спешили. Коршун уходил за околицу, чтоб пройтись по лугам и помечтать на ходу без помехи. Домаша на крылечке в одиночестве долго глядела на звёзды, думала о Мишеньке, вспоминала его лицо и ласковые слова.
Родные тётки тоже на сидели сложа руки. С разрешения Анны, строгой монахини, они захлестнулись бегая с хутора в деревню. Носили новости от сестёр к братьям, от племянницы к своим родителям, внушая всем, что Коршун по росту подходит только рослой девушке. Ругали Домашу на все корки. Не такая она, хилая, бледная, нерасторопная. Ну совсем не пара жениху. А вот Ганька годится. Коль Коршуны хотят породниться с нами, то какая разница им? Домаша не годится, пусть возьмут Ганьку. Родственники поначалу смеялись над глупыми девками-вековухами, а потом тоже стали задумываться. Почему берут Домашу, а не их девок? И правда, какая она невеста? Маленькая, хрупкая, уж не больна ли? Или молода ещё? А жених вспыльчивый, даст раз в ухо и всё, готовь поминки. Битьё баб дело обычное, житейское. Слухи и сплетни дошли до жениха. Обеспокоенный и обиженный он прибежал к невесте убеждать её не слушать людей, не слушать наговоры, не дерутся у них в семье, жён берегут.
- Я не слушаю, я знаю, ты хороший, - ласково успокаивала жениха Домаша.
- Мы скоро сыграем свадьбу, и злые языки смолкнут.
Дошли слухи и до Алексея Никитича. Дознался он, кто воду мутит, и схватился за вожжи. Слухи затихли ненадолго, но Домаша от переживаний ходила сама не своя. Она не понимала, за что тётушки её не любят. Ей не спалось от беспокойства ночами. С кем разделить горе и развеять сомнения? Даже просто поговорить не с кем. А тёткам всё неймётся.
- Матушка Анна, хоть бы ты вразумила глупую девку. Зачем ей это бестолковое замужество? Мы-то живём без мужа и ничего. У неё лицо ангела и ангельский голос. Уйдёт замуж, кто в церкви петь будет? - стали наговаривать старой монахине хитрые сёстры.
Анна хорошо относилась к послушной и тихой внучатой племяннице, желала ей только добра, даже можно сказать, по-своему её любила. Но умочком бабка слабовата, а её племянницы, бывшие у неё в послушании, очень убедительны. Уж так убеждали, ну так убеждали, что сами себе поверили.
-Люди! Мы за богоугодное дело! – взывали лицемерки.
Они давно забыли, что хотели навредить сироте из-за давней зависти к её матери и даже лили вполне праведные слёзы.
- Ох, беда! Я не подумала. Ей прямая дорога в монахини. Не нужна бабе красота. Зачем людей в соблазн вводить, - загорелась Анна и бегом к попу.
Однако тот прогнал её за грубое богохульство. Он пытался втолковать бестолковой бабке, что в монахини идут по велению сердца, а не насильно.
- Невольник не богомольник, - рявкнул батюшка, осерчав на Анну.
С Алексеем Никитичем батюшку связывала многолетняя дружба и старый священник пришёл поговорить с ним о судьбе сироты и намекнуть о происках его сестёр. Отец возмутился поведением неблагодарных сестриц склочниц. Кричал на них, напоминал, как он защитил их от позора, а они позорят его дочь.
Однако пришла к нему его старуха мать и сказала, что неладное с Домашей творится. Соседи заметили, что лунными ночами она либо сидит на крылечке, либо с улыбкой ходит по саду, сама с собой разговаривает. Оторопел родитель, не поймёт, где ложь, где правда. А родная мать уговаривает:
- Отвези девушку, сынок, в город к барину. Пусть её барин поглядит и может что присоветует. Мать-то её молодая померла, сирот оставила. Подумай, сынок.
Пока отец раздумывал о судьбе дочери, Анна не поленилась сбегать в монастырь и наплела настоятельнице с три короба всяких домыслов. По её словам выходило, что ее красавицу-племянницу с ангельским голосом отдают чуть ли ни насильно замуж. А она больная, как её мать. Лунныыми ночами бродит вокруг дома и по саду. Её мать умерла молодой, оставила четверых сирот, кабы и с племянницей того же не случилось. Девушку просватали, и жених теперь от несчастной не отступается. Её отец, человек хороший богобоязный, своё честное слово держит. Что ж теперь делать?
Настоятельница была женщиной доброй и справедливой. Она решила спасти ангела. Приехала и строго поговорила с Алексеем Никитичем. На следущий день Анна с племянником и Домашей поехала в город к барину за советом. Анна взялась растолковать барину причину их приезда и за усердие дала ему немного денег. Барин всех выслушал и вынес решение:
- Девушка, если замуж пойдёшь, через два года помрёшь и сироту оставишь. Если в монастырь пойдёшь, долго будешь жить. Сама решай свою судьбу.
И Домаша, самозабвенно любя Мишеньку, решила принять постриг. Не могла она сделать зло любимому. Тайно договорились с попом из другой деревни и рано утром повезли её в церковь, чтобы оттуда сразу отправить в монастырь. Неизвестно кто, но жениху в то утро сказали об этом. Бросился за невестой Михаил. Но когда он на взмыленном коне прискакал к паперти, из церкви вывели сомлевшую Домашу в чёрном платке и, спешно сунув в старый монастырский возок, погнали лошадей. Дюжие дядья невесты окружили несчастного жениха, сунули кулак под дых и ухватили за узцы коня. Михаил упал у ног своего четвероногого друга.
Потеряв невесту, Михаил помрачнел, от людей сторонился, о женитьбе думать не желал. Родители не настаивали, уважали его горе. Как ни суетились Дунька с Варькой, ничего у них не сладилось. А за Ганькой потянулась плохая слава. За что? Никому дела нет. В деревне узнали о недостойном поведении монашки Анны и её послушниц. Народ от них отвернулся. Возмущённый местный священник наложил на них епитимью. Алексей Никитич так и не понял, что он сделал для своей дочери: зло или добро. Да и как проверить?
Через год бдительные чекисты, не имея никаких реальных очагов сопротивления в губернии, затужили. Тут-то и обратили внимание на действующий женский монастырь, затеряный среди болот в дремучих лесах. Это ж непорядок. Какая халатность! И на всякий случай чекисты разгромили монастырь за помощь контрреволюции. Послушницу Домашу осудили на семь лет. Ей определили отбывание наказания на стройке канала Москва-Волга. Верущую преследовали все: и заключённые, и охрана - за религиозные заблуждения. Это заметил старый тюремный врач, возмутился и пожалел её. Он забрал девушку в медсанчасть, назначил медсестрой. По ходу дела учил Домашу грамоте, латыни и уходу за больными. Обучил самым простым манипуляциям, названиям лекарств, инструментов. Она старательно работала в тюремном лазарете и осталась в медицине до конца своих дней после освобождения. Ей нравилось помогать людям и видеть результат своих трудов, благодарные улыбки.
После освобождения Домаша не знала куда ей деваться и отправилась в свою деревню. Но прошло семь лет. Алексей Никитич похоронил родителей и вторую жену. Обиделся на судьбу и покинул деревню вместе со всеми детьми и внуками, оставив своих сестёр и тётку Анну одних. Монахиня умерла, постаревшие девки-вековухи бедствовали одни в своей келье на опустевшем хуторе. В тот год зима была суровой. Домаша тридцать вёрст от станции до хутора преодолела пешком ночью по морозу в хлипкой одежонке. Тётки, которым тоже несладко жилось эти годы, её приютили. Утром промёрзшая насквазь послушница грелась у тёплой печки, пила от простуды липовый чай с сушёной малиной. Варька что-то бубнила о справедливости и благодарности. По её словам она всех чужих и родных облагодетельствовала, но никто добро не помнит. Через это они пропадают на хуторе. Дунька помалкивала. Она, убираясь в избе, невзначай выглянула в подслеповатое от мороза окошко и заголосила:
-Ой, разнесчастная Домашка! Опять идут по твою душу. Давай лезь за печку, горемычная. Ой, Варька, накинь на неё дерюжку, может не заметят.
Но дверь уже открылась, в избу ввалился высокий бородатый мужик в большой лохматой шапке в тулупе с небольшим холщёвым мешком за плечом. Он снял шапку и голосом Михаила Коршуна ласково сказал:
- Здравствуйте, соседки. Здравствуй, Домаша. Выходи не бойся. Мне сказали, что ты пришла. Тебя освободили?
- Да. У меня справка есть.
- Хорошо, что справка. Голод в деревне. Я вот полпуда пшенца принёс тебе. На первое время хватит. Прости, но больше ничего нет.
Он поставил мешок с пшеном у печки.
- Проходи, дорогой человек. Раздевайся, посиди немного, погрейся, - засуетилась Дунька.
Варька молча отвернулась.
- Некогда отдыхать. Мне надо в Липецк. Домаша, собирайся. Я возьму тебя с собой. Здесь тебе оставаться нельзя.
- Домаша, оставь нам крупицы? Тебе всё равно, а мы от голода помрём, - заплакала Дунька, уверенная что племянницу повезут в тюрьму.
Варька принесла горшок. Михаил отсыпал тёткам половину пшена. Домаша молча оделась в своё грязное тряпьё и не прощаясь пошла к саням. Тётки со слезами глядели ей вслед. Когда хутор скрылся из вида, Михаил остановил лошадей, достал из саней чёрную домотканую юбку, чёрную сатиновую кофту, шерстяной платок, полушубок и валенки.
-Сбрось тюремное. Одевайся в чистое, а то замёрзнешь. Теперь это твоё. Не сумлевайся. Это вещи моей мамы. Она ещё передала тебе утирку и рубашку в подарок. Я их в твой мешок положил.
Сани увозили Домашу из родной деревни в этот раз навсегда.
Единственная дорога шла меж сугробов, лошади шли споро. Михаил отпустил вожжи. Длинной дорогой можно поговорить откровенно и обстоятельно. Бывший жених скупо обмолвился о себе, что он живёт один с родителями. Бывшая невеста низко опустила повинную голову.
- Прости меня, Миша. Мне нельзя идти замуж. Барин сказал.
- Я всё узнал от Анны и давно простил всех. Расскажи мне про себя.
- Чего сказать, не знаю. Вот, я живая. Спроси сам, а я отвечу.
Он долго расспрашивал её обо всём. Она не таилась, говорила с ним как с братом. Рассказала, как одиноко было ей в монастыре, холодно и страшно, порой хуже, чем дома. Только в церкви душа отдыхала. Монастырь сам себя всем обеспечивал. Мужская работа ложилась на плечи женщин. Ей пришлось много и тяжело работать на огородах и полях монастыря. Обмолвилась о скудной пище, говорила о том, как усердно они отмаливали грехи человеческие. И хоть не ленились, мало спали и много молились, грехов в миру стало ещё больше. Михаил качал головой, но ничего не говорил.
Про отбывание под стражей долго не могла ничего сказать, только горько плакала не о себе, не о загубленной жизни, а от жалости к погрязшим в грехах людям.
- Все ослепли и утонули в жадности и злобе. Каждый день вместо молитвы драки.
- А тебя... били? – хрипло спросил Михаил и закашлялся.
- Меня били больше всех, потому что монашка кровопийца... А я постриг ещё не приняла ... Послушница я. Мне не верили.
Он, не отрывая глаз, смотрел на бледное до синевы лицо с состраданием и горечью.. В душе копились не пролившиеся злые слёзы. Горло перехватывало.
- Вот какую лёгкую жизнь тебе пожелали тётушки... – прохрипел он с натугой.
- Я не серчаю, они ж не знали... – вздохнула она.
В Липецке Михаил сумел помочь Домаше быстро обменять её справку на паспорт, сунув кому-то деньги. Затем они сразу расстались. Он купил ей билет до Москвы, посадил на поезд и посоветовал искать работу в больницах Москвы.
- Никого не слушай, раньше не выходи. В Москве тебя искать никто не будет, и ты никого не ищи. Живи по-тихоньку. Даст Бог, мы ещё увидимся. Если будем живы, и всё будет хорошо, я тебя найду, - он сунул ей в руки котомку и ушёл.
Больше они в этой жизни не встретились.
Домаша нашла работу нянечки в детской больнице. Работать с детьми ей очень нравилось. Бесхитростной душе было легко с неиспорченными злом душами. Дети тянулись к ней и дарили ей свою нежность и ласку. Она почти сразу получила место в общежитии на Шелепихе. В её комнатке жили ещё две женщины, которые работали в больнице медсёстрами. Это были старые образованные монахини, которые также подверглись гонениям и остались живы. Они стали её семьёй. Как послушница, она с радостью прислуживала сёстрам по религии и подчинялась им во всём. Повидавшие многое мудрые женщины полюбили её. На самом деле все они были одиноки и, тяготясь своей неприкаянностью, тянулись душой друг к другу.
В свободное время женщины ездили в ближние разгромленные, и заброшеные монастыри. Спасали оставшиеся иконы. Их комнатушка была украшена прекрасными старыми реликвиями и походила на маленькую церковь. Чудом они сумели сыскать старинные книги: житие святых, молитвенники, евангилие, библии, псалтыри. Они находили в мусоре медальоны из слоновой кости, кресты, лампады и многое другое. Большую часть найденного привозили для церкви, отдавали священнику, что-то дарили верующим. Но верующие боялись хранить у себя церковные реквизиты, брали мало, редко и только мелкие вещицы. В общежитии жили одинокие женщины. Конечно, они знали всё о монашках. Но уважая их за доброту и бескорыстие, доносы на них не писали. Властям и милиции пожилые женщины не мешали, и те их не беспокоили.
Кроме работы в больнице, изредка по-тихоньку Домашины наставницы занимались шитьём тёплых ватных одеял. Этому тяжёлому ремеслу обучилась послушница. У них было много замечательных рисунков. Они жили и питались совместно, очень скромно, строго соблюдая все посты. Заработанные деньги собирали, тратили на содержание храма, на помощь бедным страждущим старикам и детям. Постепенно Домаша поняла, что главное её предназначение - это помощь нуждающимся. Только это приносит покой и радость. Монашки привели её в церковь на Подвисках. Там во время службы пели замечательные певцы. Домаше их пение напомнило лучшие часы в монастыре, когда она пела в хоре. Она рассказала об этом своим сёстрам. Её послушали и разрешили петь в церкви. С тех пор её судьба была навсегда связана с этой церковью и с матушками монахинями.
Наконец-то, Домаша нашла покой, но надолго ли?