Если Александр хотел услышать великие слова, те, что можно почерпнуть разве что из книг, то садился на электричку и ехал в Тайнинку.
От неё под прямым углом к железной дороге шёл чистый, девственный лес, настоянный на хвое и светлых пятнах солнца.
В самой чаще ощущалось величие. Домик стоял на опушке вдали от цивилизации.
Дядя Леша брал Александра за руку, с верой говорил: «Верю, станешь человеком. Главное в нас чистота и совесть».
Если бы современным деятелям подзанять у него этой убеждённости, то кривая преступности бы резко упала, а кривая производительности труда, напротив, резко скакнула бы вверх. А дело мира восторжествовало б на земле.
И хотя Александру становилось неловко, он переминаясь, мямлил: «Что вы, дядя Лёша? Я такой же как все», но в глубине души ему хотелось стать достойным таких слов.
И это не тот вариант, когда люди, долго не видавшись, наконец встречаются и не могут подобрать правильных, искренних слов. И только выдавливают из себя: «Как дела? Как детишки? «, - и через минуту, почувствовав, что всё необходимое сказано, с облегчением исчезают из вида на неопределённый срок. Нет. В словах дяди Лёши чувствовалась такая искренняя уверенность, что Александру становились смешны вчерашние волнения и колебания из-за зачетов, из-за того, что девушка не пришла на свидание, а мать не даёт денег на мотоцикл.
И когда, замирая от великого чувства, как певец после высокой ноты, дядя Лёша убеждал, вонзаясь в Александра черными как уголь глазами, что если жить, так по-настоящему жить, чтобы это действительно была жизнь, то Александру хотелось, обжигаясь горячими чувствами, скорее начать такое дело, чтобы оправдать эти высокие слова.
Если дядя бывал в ударе, а было это почти всегда, то это придавало ещё больше блеска и отточенности его речам и жестам, которым смог бы позавидовать любой оратор в мире. Практически в свои сорок шесть лет дядя нигде не работал. Числился сторожем на складе, расположенном недалеко от дома. Хотя считалось, что дядя там работает в две смены. Но так как на склад редко завозили товар и там всегда висел замок, а около склада в конуре, высовывая только изредка нос, прозябала мохнатая собака, то дядя практически всегда находился дома, отрабатывая речь и жесты до высочайшей кондиции.
Александр редко бывал в театре или цирке, там ему становилось скучно. Да и что могли эти притворщики по сравнению с дядиными речами, которые проводились с необычайным блеском и вдохновением? Вроде по смыслу он и не сказал ничего, а по сути, сказал всё. Он сидит и с сожалением, достойным потерянной жизни, изрекает: «Вот иду я по полю, а рядом бредёт моя жизнь. Маленькая, сгорбленная, как от холодного дождя, серая, спотыкается. Так и плюнул бы на неё! Но ведь это ЖИЗНЬ! Так, говорю я себе, подними же её на такую высоту, чтобы это, действительно, была ЖИЗНЬ!»
Если в это время приезжал дядя Серёжа, становилось ещё интересней. Дядя Серёжа работал грузчиком, и, раскрывая душу, точно пьяный, желая выразить суть своей профессии, вдохновенно и искусно делая паузы, как оратор, сжав до посинения кулаки, с яростью, точно разрешая все проблемы на земле, изрекал: «Я тачку по заводу вожу!»
Александр, пьянея от восторга, наблюдал, как дяди опрокидывали стакан за стаканом, брагу лично готовил дядя Лёша по особому рецепту, которая легко шла под закусь со своего огорода, а особенно под убеждённость, сквозившую в глазах дяди Лёши: «По-всякому можно жить. А только жить надо так, чтобы это действительно была жизнь, настоящая!»
А дядя Сережа, по-детски закусив палец, стеснительно и глубокомысленно улыбаясь младенчески чистыми глазами, вторил: «Какая Лёша, всё-таки у нас большая жизнь!»
Александру казалось, что дядя Леша всё-таки живёт не так, как говорит. Но почему тогда его исправно тянуло в Тайнинку? Особенно, когда жизнь становилась однообразной и пресной, и ему хотелось коснуться того великого, вокруг чего, словно жернова, вращается наша жизнь. Почему он садился в электричку и ехал к дяде Леше? И всё становилось на свои места.
Уже после, лет через десять после смерти дяди Леши, его жена, тетя Аня сказала, что в войну дядя Лёша был один из троих летчиков, выживших из всей эскадрильи. Его тогда, в войну, хотели представить к Герою, но он соблазнил жену командира, и был отправлен в штрафбат. На фанерном самолете под шквальным огнём летал к немцам с агитацией, разбрасывал листовки, но и там выжил. Потом случайно по одному разу в Москве встретил тех двоих, из эскадрильи, помню, что одного в ГУМе. Но на Девятое мая в Москве не был ни разу.