Серафим давно привык к тому, что люди его не замечают. Но вот имя – имя заставляло всех тех, кто за секунду до этого готов был пройти мимо, еще раз всмотреться в Серафима, отыскать в его невзрачном, неприметном лице что-то необыкновенное. Серафим и боялся, и ждал этих мгновений, этого внезапного интереса и всматривания чужих глаз.
Боялся, потому что точно знал, что не сможет соответствовать имени. Имя было торжественное, звучное, редкое, одним словом. А он был самым что ни на есть обычным. Мимо такого пройдешь – не увидишь, а даже если увидишь, то не запомнишь.
Так и жил он, давно не замечаемый никем, до того самого утра, когда городок не оказался разбуженным скрипом повозок, понуканием лошадей и странным гортанным языком, на котором разговаривали эти рассветные чужаки – цыгане.
Табор расположился сразу за выгоном, раскинулся залатанными шатрами, разлегся пестрыми одеялами, разыгрался гитарами…
Так никто и не понял, как же оказалась черноволосая цыганская красотка с полыхавшими в пол-лица глазищами в неприютном доме Серафима. Слухи почти осязаемо метались по городку, разные строились предположения, история потихоньку обрастала небылицами, придуманными деталями и никогда не существовавшей кровавой тайной…Правда как она есть никого не интересовала, она заросла домыслами, как цветущая клумба – сорняками. Жить в городке было скучно, тихо было по вечерам, потому и ухватились все за единственную забаву, за подброшенную внезапно головоломку…
Никто и не подумал спросить обо всем напрямую Серафима, а вместо этого каждый старался лишний раз пройти мимо дома, чтобы нечаянно - намеренно урвать кусочек чужой непонятной жизни, а после самому расставить роли и найти свое собственное объяснение.
Примерно через год всякий интерес к странной семье соседи потеряли, и примерно тогда же у Серафима и Зои родился сын, смуглый и кареглазый. Зоя работала на ферме, а еще там работал молодой вихрастый бригадир. Безропотный Серафим нянчил свое капризное и упрямое дитя, а Зоя все позже приходила домой. Если приходила, конечно…
А потом в семье появился еще один сын, вихрастый и голубоглазый. Не в Зою и, уж конечно, не в невзрачного Серафима…И снова прятались по закоулкам слухи да сплетни, и снова соседи невзначай проходили под окнами этого непонятного дома…
Третьей была дочка. Когда девочка подросла, всем стало ясно, что ребенок этот, единственный из троих, унаследовал отцовскую невзрачность и неприкаянность. Замкнутая, угловатая, неловкая и некрасивая, Нина почти не выходила со двора и практически не разговаривала.
Десятилетие их странного брака было отмечено трагическим случаем: жарким июльским днем на речке, делившей городок на две идеально равные части, попал в водоворот и не смог из него выбраться вихрастый голубоглазый мальчишка, средний Зоин сын…Нина, потеряв единственного человека, к которому чувствовала привязанность, окончательно замкнулась, и выводили ее из пугающего родных угрюмого молчания уже врачи в психиатрической больнице…Зоя через пару месяцев исчезла из городка так же внезапно, как и появилась, слилась с речным туманом, растаяла в предрассветных сумерках. Серафим слышал ее быстрые сборы и легкие шаги, но глаз не открыл…
Умер он тихо, так никому и не разоткровенничавшись, никому не пожаловавшись, в сыром и бесснежном ноябре. Старший сын переехал в другой город, никто о нем больше ничего не слышал, а вот Нину отпустили домой. Она вернулась в пустой промерзший дом, едва освещенный скупым ноябрьским светом и долго не выходила на улицу. А потом ничего – стала жить, устроилась на ферму, ходила за коровами, но с людьми заговаривала только когда уж без слов никак не обойтись было. Бабы ее сперва жалели, даже пару раз приносили какой-никакой еды, а потом перестали, да и чего ж – работает, живет, с голоду не помирает, не побирушничет…
Как она исчезла – никто не помнит, просто перестала появляться на работе…Посудачили об этом – да и смолкли. У каждого своя жизнь, свои заботы…