Раскосыми блестящими глазами ночь смотрит на одинокий костер. Разглядывает путника, сидящего у огня, пытается заглянуть в его сердце.
Он невозмутимо ест кашу, черпая ее из походного котелка.
- Кто он? – спрашивает ночь у шелестящих трав.
- Не знаем. Но у него легкий шаг.
- Кто он? – спрашивает ночь у дороги.
- Не знаю, но я нравлюсь ему. Он не хочет, чтобы я кончалась у чьего-нибудь порога.
- Он поет такие песни, которые не слышал даже я, - смеется ветер душистым дуновением.
Ночь теряет терпение.
- Кто ты? – спрашивает она напрямик.
Путник молчит, улыбаясь краешком рта.
- Я не люблю повторять, - сердится ночь. – Я убью тебя.
Пришелец заворачивается в плащ и укладывается спиной к костерку.
- Да, я убью тебя, - ночь поднимается с корточек. – Тебе не стоило засыпать.
И внезапно огромный небосвод словно превращается в клетку с прутьями из серебряных звезд. Или в изящно изогнутую крышу дома…
....
Так тихо, что Бог смеется, стряхивая, как пыль, с рукавов минуты.
- Зачем ты пришел?
- Мне интересно.
- Хитрый ты, Страж. Будто я не знаю, с какой стати ты начал шляться по всем Домам. И никто ведь, - никто! – не может тебя выгнать взашей! Все терпят твой интерес и капают себе валерьянку…
- Боги так нервничают?
- О, особенно Богини. Ты красив как… хм… как, гм!.. Гкхм! Как бог.
Бог всплескивает руками и хохочет.
- Еще чаю? – предлагает Он.
Страж пожимает плечами.
- Ну, что ты хочешь спросить? Или убить? Или? А?
- Зачем вы свели с ума Смерть?
- Мы? Или – Я?!
Гость спокойно молчит.
- Старуха совсем спятила. Сама, кстати. Никто ей не помогал, - скороговоркой бросает Он.
На лице гостя затвердевает жесткая, острая маска.
- Старуха? – бесстрастно уточняет он.
Бог со стоном откидывается назад.
- Сука ты, Страж, - с чувством произносит Он. – Думаешь, Я такое сделал? Да, Я спал с ней, да! Но не сводил ее с ума! И вообще! Какое право ты имеешь выспрашивать у Меня это?! У тебя есть разрешение от Высоких или хотя бы от Императора?
- Нет, - гость ставит чашку на низенький столик. – У меня нет разрешения.
С легким поклоном он говорит у порога онемевшему хозяину:
- Я спросил наугад, чтобы начать беседу. Спасибо за гостеприимство.
- Изыди! – прощается с ним Бог, не скрывая улыбки, Бог, который не умеет плакать или огорчаться, легкомысленный Бог печали и безумия, бывший любовник Смерти.
....
Луна на четвереньках обходит спящего путника. Таращится на его худой профиль желтой растущей половинкой.
- У него такие сны… - тянет она. – Такие интересные…
- Не сны, - хмурится ночь. – Жизнь.
Она и сама не знает, почему медлит и смотрит краски чужого сновидения.
А вокруг исподволь расцветают легкими очертаниями, неуловимым, шатким туманом случайно брошенный взгляд, улыбки, небрежные движения, подобные реальности, замешенной на полувздохе мечты…
- Закопай его в песок, - восклицает налетевший ветер, прежде чем исчезнуть. – Так будет лучше.
- Зачем? – заинтересовано спрашивает вдогонку ночь.
- Я слышал, такое делают на Изнанке, - доносится издали. – Чтобы…
Незваный никем путник спит дальше.
....
Он идет по дороге. Для иных она ложится широкими петлями, для него – пряма, как стрела.
- Твоя тень идет невпопад с тобой, чужак.
Он останавливается. Вокруг поднимаются руины и обломки стен. Если внимательно приглядеться – можно рассмотреть очертания давно забытых домов, которые купаются в изменчивых тенях, превращаясь то в замки, то в небоскребы, то в золотистые тыковки прудов, то в острые иглы чужих сказаний о городах, которые…
- …которые никогда не видели своими глазами, о которых говорят с тоской, в которые стремятся и не могут попасть.
Дитя сидит в полутемной нише, из-под полуприкрытых век смотрит на странника.
- Место настоящих сумерек, - с уважением откликается странник.
- Это город-отражение. Город на грани сбывшегося. И твоя тень сбежала от тебя.
Он молчит.
- Ты можешь остаться в Городе. Ты ведь Страж. Найдешь свою тень и потом – дальше.
- Мне не нужна тень собственной судьбы, - отрезает путник.
Дитя кривит рот в ледяную неправильную улыбку, в руках у него появляется Кубик-Рубик. Тонкие, по-детски пухлые пальчики начинают вращать его мерцающие грани.
- Я устал играть один, - говорит дитя. – Сам с собой. Мне никак не удается перехитрить себя. А ты – можешь?
- Нет.
Путник присаживается рядом, смотрит на перламутровый разлом кубика. С каждым небрежным поворотом игрушки что-то стирается в сумеречном мире, что-то исчезает, где-то пылает алой кровью, но что-то – приходит, чтобы остаться.
- Помоги мне, - вдруг просит маленький Будда. – Ты умеешь видеть чужие судьбы.
- Только одну, - грустно улыбается странник.
- Чью?
Путник обходит ловушку мягким молчанием.
- … синий-синий, красный… - дитя вертит Кубик-Рубик на восемь сторон света. Белая грань останавливается на полутоне тьмы. – Я видел Смерть. Она прошла здесь много веков назад, оставляя следы, зарастающие весной и сиренью. И она не теряла тени.
- Она потеряла сердце.
- Счастлива судьба того, чьей Тенью станешь ты, - вздыхает дитя. – Зачем ты ищешь бабушку?
- А без нее никак, - он поднимается продолжать путь.
Город провожал его тысячами окон, за каждым из которых на него смотрело чье-то сердце. Он не принадлежал ни одному из них.
Прищурив глаза, он смотрел на огромный край поднимающегося, радостного, яркого солнца. Оглянулся – тень сидела рядом, покусывая травинку.
....
- Солнца? – шепчут цветы, трепеща лепестками. – Солнца?.. У нас нет солнца…
- Пусть он просыпается и идет, куда хочет! – кричит ночь. Она тоже не знает, что такое солнце и почему оно так невкусно звучит.
В этом мире всегда есть она – ночь. Только она. Так захотел сам мир.
А теперь?..
....
Побеседовав с одним из Симуранов, он получает совет на более короткий путь, через миры Сфинксов.
- Стоит узнать одну загадку – и тебя пропустят через тысячи причин, не спрашивая патологии последствий, - советовал ему Симуран. Он кивал, соглашаясь.
Теперь он сидит на золотом, горячем песке, оттирая пот. Только что он преодолел тяжелую зыбь бирюзовых дюн, где песок пел незабываемые песни, а небо светилось лаковой яшмой, подпевая в унисон. Тут небо пронзительно холодное… голодное.
- Ты не дашь мне воды? – будто невзначай спрашивает одинокий странник у вышины. Вместо неба отвечает Сфинкс. Она смотрит на его смуглый, обжаренный пустыней профиль и хмыкает
- За дождем охоться в другой стороне.
Золотистые вертикальные зрачки темны и непроницаемы. Тысячи тонких плеточек-косичек связаны в высокий хвост на затылке.
- Совершенство… - выдыхает он, оглядывая бронзовую фигурку Сфинкс.
- У тебя змеиный язык, - осаждает его она, поводя плечиком, словно стряхивая пыль его слов. В ее голос соскальзывает оловянная нотка тщательно отшлифованного высокомерия. – Ты говоришь с каждым так, чтобы тебя впустили в свое одиночество.
- Но я никого не пою ядом, - парирует он.
- Уверен? – невинно спрашивает Сфинкс.
Он вздрагивает, а потом долго смеется.
- Это и есть Загадка?
- Зачем мне придумывать глупости, если лучшая глупость – болтливый язык?
Он умолкает и зачерпывает ладонью раскаленный песок, теперь похожий на снег. Над ним пластает хищные крылья голодное, холодное небо.
....
- Он скажет «да», - заявляет ночь.
- Он не может так сказать, - возражает ей ветер. – Ни «да» ни «нет». Иначе он соврет и там и там.
- На что спорим? – азартно блестит раскосыми глазами ночь.
- На его котомку, - рассеянно отвечает ветер.
Они выговаривают «камень, ножницы, бумага», внимательно следя друг за другом, и одновременно выбрасывают пальцы.
- Бумага, - говорит ночь.
- Бумага, - повторяет за ней ветер. – Ничья.
- Еще раз! – требует ночь.
Камень, ножницы, бумага. Камень, ножницы…
Увлеченные, они не замечают, как безмолвно сереют, теряя сознание, звезды. Очень медленно.
Гаснут.
....
Сфинкс скручивает в трубочку вечность и выдувает радужные пузыри, покачивая узкой ступней.
- Ты будешь самым красивым пузырем, - обещает она. - Может, не самым большим, но – красивым.
Небо уже низко-низко, так, что пузыри упираются в него и лопаются с тихим звоном. Ее пленник лежит, распластавшись на переливчатом песке, и наблюдает за недолговечным полетом брызг, за ритмичным покачиванием ножки Сфинкс… Его брови тревожно изломаны домиком, но он внимательно слушает рассуждения своей надзирательницы.
- Ты думаешь? – требовательно переспрашивает она.
- Да-да, - меланхолично отзывается он.
- Ты не дашь мне ни одного варианта ответа? Это – все?
Сфинкс жаждет шоу, а не безвольной ливерной колбасы на блестящем золоте своей пустыни.
Пленник вздыхает и приподнимается на локтях. Дальше ему некуда вставать – небо дышит колючими осколками инея.
- Дорогая… - начал было он замороженными губами. У него пресекается дыхание.
С острых клыков Сфинкс струйками стекает пламя. Она не простит дерзкому "дорогой" и после его смерти. Неуловимое движение, - и она уже рядом с ним и охватывает рукой горло пленника. Ласково, как змея перед укусом.
- Ну? – ее дыхание обжигает ему висок. – Уверен?
Он молча кивает головой.
- Неправильно… - когтистая ладошка без сожаления сдавливает податливое горло. Всмятку.
С запрокинутого лица на нее смотрит неулыбчивый изумрудный сумрак чужих глаз. Зрачки в зрачки.
Волк и кошка.
- Уверена? – прохрипел он.
Несколько косичек пролетели по его лбу в кивке:
- Да.
И мгновением позже Сфинкс понимает свою ошибку – стремительную, как блик на беспощадном лезвии.
Она шипит, разъяренная кошка, и мощным рывком отшвыривает почти задохнувшегося пленника в перепад дюн.
Большинство кивнут в ответ на вопрос, высказывая безмолвное "да". Но никто – никто, - не запрещает выразить кивком "нет".
Сфинкс сама забыла, что не переносит однозначности. Он перехитрил ее. И она поверила его растерянности и страху… Она! Она, знающая, что всё - миражи в пустыне, как и сама пустыня.
- Ах-ха! – вскидывает она руку и резко отбрасывает небо от земли. Взмахивает крыльями и исчезает в дымящейся синей высоте. На осыпающемя песке остается проведенная росчерком ножки черта.
Песчинки с шорохом набегают на черточку, заполняя ее глубину. Пустыня, как истинная женщина, не любит морщин на своем лице.
Он подбирает котомку, подцепляет на руку сброшенную одежду. К счастью, он успел заметить, где стояла Сфинкс и спешит туда. Ему стоит поспешить. Вот, сейчас, песок слизнет последние очертания ямочек.
Без промедления странник перешагивает черту. И исчезает с глаз ошалевшего неба.
Лишь теперь он позволяет себе упасть на колени и отпустить судорожный кашель в зажатом горле.
У Сфинкс была непомерно тяжелая хватка.
Сон быстро на цыпочках подбегает к нему, гладит лицо мягкими ладошками, свертывается клубочком за ухом…
Он ложится, подбирает ноги под себя и закрывает глаза. Больше всего на свете ему хочется сейчас спать. До тошноты, до рези, до одурманенного отупения. Но медленно под сомкнутые веки просачивается тусклая песня.
- Я испью свою печаль,
Чтобы не вернуться…
Я грела сердце свое
На кострах зимы…
Невыразительный голос плывет и плывет, заставляя прислушиваться вопреки. Сон недовольно ворчит и шипит на непрошенного гостя. Он не хочет выпускать странника из своей колыбельной. В этом мире слишком мало спят. Никто не слушает его сказки, никто не дарит ему придуманные миры и слова в забытьи.
- ... Я грела сердце свое,
Я хотела согреться.
Мои дети горели на тех кострах,
Для которых я собирала хворост…
Я испью свою печаль...
Он садится и отодвигает усталость в тень своей тени, хотя все еще ощущает где-то на грани полустертой дремы узкую вертикаль зрачков пустыни. А мимо него идут и идут странники разных миров, не обращая внимания на случайных соседей слева и справа от себя. Иногда кто-нибудь из них останавливается на изгибах широких петель прямой, как стрела, дороги и ставит к небу свою стремянку. Залезает, перекуривает, спускается и идет дальше, волоча лестницу на спине. У них бесполезно что-либо спрашивать, поэтому он поднимается и идет на мутное течение нескладной бормочущей песни.
- Птицелов?- спрашивают, будто узнавая, его.
Сощурившись, он роняет:
- Допустим.
- О, допущение – скверная штука, Птицелов. Скользкая.
- Допустим, - улыбается он краешком рта. Ему успели дать имя, прозвище, сочетание слогов на слуху, но ничего не потребовали взамен. А он сам теперь распознает собеседника, тоненькую девчушку. Иногда она кажется сотканной из пуха солнечного света, иногда – похожа на марево зноя, но все же она успевает остывать в невысокий рост, растрепанные волосы, разбитые коленки и смуглый румянец на мраморе скул. Блуждающий огонек над путниками по великой дороге, слушающий чужие истории и беды, следящий за рваными краями обочины…
- Куда ты идешь? – кивает она, а в глазах теплится лучистое: "Я рада тебя видеть".
- По чужим следам, - уклончиво отвечает он.
- Зови нас, Птицелов. Если захочешь – зови.
Он натягивает на себя куртку и снова меряет шаг. Песня все ближе, эта монотонная, страшная в своем одиночестве песня.
- Я испью свою печаль…
И вот, на перекрестке многих и долгих веков разноплеменных верований Птицелов видит ту, которую искал. Он угадывает ее, как угадывают долгожданный дождь по жаре.
Старуха сидит и костяной лодочкой скользит по кружевам узора острая игла в ее руках. Серым перемолотым пеплом оседают на ее волосы отгоревшие, состарившиеся, забытые звезды.
- Я испью свою печаль…
Медленный речитатив напевным охрипшим шепотом срывается с замерзающих губ. Что она вышивает в собственной песне судьбы? Что видит она неподвижным взором, та, которую все знают и помнят вечно юной красавицей?
Что?..
Путники тщательно обходят ее. Никто не ставит рядом с ней свои лестницы в небо.
Он слушает ее жуткие песни, вслушивается в них, ища паузу нужного, того самого момента.
- Хочешь, я расскажу тебе сказку? – внезапно, нащупав мгновение в ее монотонном узоре, говорит Птицелов. И, полуприкрыв глаза, хрипло и страшно шепчет старой-старой, ставшей безумной и мертвой Смерти. И холодный, как вода в горных ручьях, ветер приходит из темных незваных бездн и кружит, кружит...
…Они смотрят на луну. Они смотрят на войну. Они не знают, кто из них виноват в беде. В них нет печали и сомнения.
Но они устали.
Шагать рассветом и грозой, сеять знаки и обрывать чудо, улыбаться жизни и пить кровь из ручьев.
Они не знают, что им делать. Им никто не подскажет. Так надо. Так пришлось. Таковы они.
Одиночки.
....
Ночи надоедает следить за логикой снов путника. Ей тоскливо и чуточку страшно, хотя она не знает ни того, ни другого. Но она осознает, что чувствует себя не так, как всегда, как всю свою вечность.
Высокомерная, она не знает, что ей делать с тем, кого она никогда не ждала в своем мире.
- Смотри, - разочарованно говорит ветер, расстегнув котомку пришельца.
- Что там? – вздрагивает ночь. Ей неуютно, и она зябко поводит плечами.
- Хлеб… - изумленно отвечает ветер. – Совсем теплый… Свежий! Хлеб…и еще свиток… Тебе читать? Стихи, похоже.
- Читай, - сипло просит дорога.
- Прочти нам, - шелестят, кивая венчиками, цветы, стряхивая тяжелую росу на полуразвернутый аркуш бумаги.
"… говорили древние, - беззвучно бежит по буквам летящей ладонью, на ощупь, ветер. – Они верили и не были неправы. Вы слышите? Вчитайтесь в этот ритм…"
- Чушь! – подает голос ночь.
…"Создано двое ворот для вступления снам бестелесным
В мир наш; одни роговые, другие из кости слоновой;
Сны, проходящие к нам воротами из кости слоновой,
Лживы, несбыточны, верить никто из людей им не должен;
Те же, которые в мир роговыми воротами входят,
Верны; сбываются все приносимые ими виденья…" – и голос ветра все тише и дальше, натягивается паутинкой в безмерной дали, тонко вибрирует, совсем пропадая…
Ночь зовет своего заклятого друга, но ветер уже не отвечает ей. Беспечный, он уходит за края мира, забыв попрощаться.
Путник уже не спит. Он лежит на боку, подложив локоть под затылок, и, не мигая, смотрит в упор.
- Зачем ты пришел? – тихо, сдерживая страх и ярость, спрашивает его ночь.
- Чтобы ты увидела рассвет, - отвечает он, привлекая ее к себе, к тлеющим углям заснувшего огня.
- Какими воротами пришел – ты? Через которые ты шагнул к нам… ко мне?
Ночь встряхивает челкой, блестит глазами.
- Все эти запахи и звуки, эти случайности и закономерности пришли из твоих недобрых снов. Как и солнце, как и рассвет, о котором говоришь ты. Мне следовало убить тебя сразу. Ты опасен.
Он пожимает плечами и забирает из ее пальцев острое лезвие месяца, направленное в его сердце.
- Зачем? – повторяет она.
- Чтобы ты – увидела.
- А потом? Что – потом?
Он шепнул ей свою улыбку.
Ночь зажмурилась.
Взошло солнце.