РАЗГРОМ
(не по Фадееву)
Светлой памяти И.А. Бунина.
Наступали на Москву тонкою паутиною задорных смелых
цепей, поддержанных танками. Отступали клочьями отрядов,
предоставленные сами себе и населению.
(П.Н. Краснов. «Единая-неделимая»).
Штабс-капитан - корниловец граф Голенин торопил спутников, хотя в этом не было нужды. Спутники и сами понимали, что, если они не поспешат, то марковец полковник Шпагин, раненый еще три дня назад, непременно умрет. А в имении Голениных – Суходоле - жил дядя штабс-капитана – земский врач, который мог спасти командира их сводного батальона, а в последнее время и полка, до последней возможности державшего участок фронта.
Восемнадцать всадников окружали дрожки, на которых лежал полковник Шпагин, и сидел придерживавший его поручик Блинов. Дрожками правил кубанский казак, хорунжий Кокунько, прибившийся к отряду Голенина два дня тому назад, во время стычки с бандой красных «воинов-интернационалистов», в которой было «всякой твари по паре» - китайцы, венгры, чехи, австрийцы из пленных, какие-то шахтеры, уголовники и даже негр из цирка.
Дорога на Суходол после дождей уже подсохла, и кони шли ходко. Из-за березовой рощи появились вершины могучих дубов и лип. Граф Голенин невольно улыбнулся, и, обернувшись, крикнул спутникам: «Господа, это наш парк!»
Они въехали в длинную аллею. Кони зацокали копытами по старинной брусчатке. Все повеселели. Сквозь деревья увидели старинный барский дом с мансардой.
Штабс-капитан вдруг вздрогнул, напрягся и, полуобернувшись, скомандовал:
- К бою! В цепь! Окружай дом!
Его спутники: лихой рубака-вахмистр Кручинин, два юнкера-нижегородца – Космолинский и Шлиппе, двое вольноперов – Кузнецов и Пигилов, кадет Азаренков Московского корпуса, осетин-казак Дзакоев и другие, привычно рассыпались в цепь, дали шпоры коням и взяли дом в кольцо.
Стекла были выбиты, кое-где сняты и рамы. Перед домом стояли телеги, нагруженные мебелью, зеркалами, люстрами узлами и другой утварью. Группа мужиков укладывала у стен снопы соломы и поленья. Чуть поодаль, с расстегнутыми воротами рубах и кумачовыми бантами на всю фуражку, лениво дремало несколько красноармейцев, разморившись на солнышке. Никакого охранения выставлено не было.
Белые со свистом и гиканьем ворвались во двор. Двое красных успели пальнуть по разу из винтовок, но их сразу пристрелили. Остальное довершили шашки. Мужиков нагайками и выстрелами загнали в угол к сараю и поставили на колени.
Штабс-капитан граф Голенин и поручик Блинов взбежали на крыльцо, распахнули широкие двери. И сразу почувствовали тошнотворный запах крови. Они отбросили ногами солому и поленья и шагнули из прихожей в зал. Пол был усыпан осколками стекла и посуды, какими - то бумагами, страницами из разодранных книг, обломками мебели. Ткань со стен была оборвана.
В углу, в тускло блестящей луже крови лежал труп.
- Дядя, - каким-то бесцветным голосом сказал граф Голенин и шагнул в коридор.
Под лестницей лежал в крови лицом вниз могучего телосложения мужчина, сжимавший в руках охотничью двустволку.
- Это наш Семен. Он был ранен под Мукденом, Георгия заслужил. Дядя его подлечивал.
Сквозь выбитые двери офицеры вошли в спальею.
Граф Голенин, шедший вперед, качнулся назад и издал то ли крик, то ли стон. Блинов взглянул из-за его плеча - и почувствовал, как волосы зашевелились у него под малиновой дроздовской фуражкой.
На смятой окровавленной постели лежало голое женское тело. Сизые, в кроваво-желтых потеках жира кишки лезли из распоротого живота. Блинов, навидавшийся всякого за четыре года Великой и три года гражданской войны, тем не менее, почувствовал внезапный прилив тошноты и бросился вон, на свежий воздух.
Граф Голенин рванулся из спальни, оттолкнув Блинова, и заглянул в комнату в конце коридора. На полу лежало еще одно голое мертвое женское тело в потеках крови, царапинах и синяках, с зияющей раной под левой грудью.
- Маша…сестра - прохрипел Голенин и рванулся наверх.
В разгромленной комнате, белой от пуха из распоротых перин, они нашли еще одно мертвое женское тело. В окровавленной груди торчали крестьянские вилы-тройчатки. Граф Голенин глухо застонал, повернулся на каблуке и выбежал наружу. В углу коридора Блинов успел заметить еще два трупа – пожилой женщины (видимо, служанки) и совсем юной девушки, еще подростка.
Блинов почти натолкнулся на Голенина, обошел его и замер. Лицо штабс-капитана превратилось в маску – жестокую и беспощадную маску смерти. Блинов пытался найти какие-то слова, чтобы успокоить корниловца, но сам сразу же понял всю тщетность подобных попыток - ибо горе было слишком велико.
Граф Голенин медленно спускался с крыльца. И эта неторопливость была страшнее всего. Он шел к стоявшим на коленях мужикам, опустившим головы и старавшимся спрятаться друг за друга. Среди них выделялись своей хорошей одеждой и обувью двое явно не местных – в картузах и дорогих черных кожаных куртках, сидевших на обоих мешковато, как будто с чужого плеча.
Голенин прохрипел:
- Ты, бородатый, встать!
Один из кожаных, маленький человечек с рыжей, длинным клином, бородой, похожий на гнома, поднялся на короткие, полусогнутые, кривые ноги в ярко начищенных хромовых сапогах, снятых не иначе, как с убитого офицера:
- Ты кто? – голос штабс-капитана прозвучал неожиданно резко, как скрежет металла по стеклу.
- Я командир отряда… Лев Давыдов Левинсон. Вы не имеете права казнить нас без суда!
У маленького человечка с рыжей бородой оказались большие и ловкие глаза – они схватили графа Голенина и, вывернув его наизнанку, подержали так несколько мгновений, будто взвешивая все, что там оказалось. Но это не помогло рыжебородому.
Штабс-капитан ударил его рукояткой нагана по зубам. Раздался хруст. Голенин размахнулся еще раз, но вдруг замер и перевел взгляд на другого кожаного
- А ты кто такой?
- Я – комиссар отряда, Дмитрий Фу-фурман...
Крестьяне начали несмело оправдываться, обвиняя Левинсона и комиссара в том, что они разрешили брать барское добро.
- На осину обоих! – приказал граф Голенин своим обычным, слегка надтреснутым голосом, и поправил пенсне.
Командира Левинсона, комиссара Фурмана (пытавшегося незаметно выбросить награбленное в доме золото и серебряный крест с груди повешенного красными священника) и двух прыщавых мальчишек с накокаиненными глазами – ночных партнеров командира и комиссара, потащили к стоящей у дороги суковатой засохшей осине.
Красные катались по земле, пытались целовать сапоги, что-то верещали, но потом обгадились и, наконец, замолчали, отхрипев свое в петле.
Вернувшись во двор, граф Голенин резко скомандовал крестьянам:
- Всем снять рубахи, живо!
Мужики замялись, но юнкера вскинули винтовки, и те подчинились.
Двенадцать грабителей – тех, у которых нашлись на теле царапины от женских ногтей, отвели в сторону. Штабс-капитан некоторое время молча смотрел на них. И те поняли, что на них смотрит сама Смерть. Она смотрела на них серебряным черепом с фуражки корниловца, «мертвыми головами» с его черно-красных погон, «адамовой головой» с траурной нашивки на его плече и с кольца на его пальце.
Граф Голенин ничего не спрашивал и ничего не говорил. Он знал их всех в лицо - знал, как отъявленных лодырей и пьяницы, самых худших, никчемных хозяев, не пользующихся никаким авторитетом в селе. И вот эти-то изверги, явственно отмеченные печатью вырождении, были убийцами и насильниками его матери – всегда помогавшей им, его дяди – земского врача, лечившего их, его сестры – учившей их тупых детей, его невесты – так не ставшей его женой, честных, добрых и трудолюбивых Семена, Агафьи и ее дочки Катюши.
Выхватив из ножен шашку, штабс-капитан и рванулся вперед. Вокруг него чавкало, хрустело, визжало, хлюпало – падая наземь.
Пространство перед ним внезапно опустело. Но в углу двора еще жались те, кто тоже грабил, те, кто не остановил насильников и убийц. Граф Голенин выронил шашку и вскинул наган. Его выстрелы слились с гулкими выстрелами винтовок.
Штабс-капитан все нажимал на спуск, пока в барабане пусто не стало. Затем, не оглядываясь на трупы, достал из узла простыни и пошел в дом. С крыльца, не оборачиваясь, глухо прохрипел:
- Сколотите семь гробов, или шкафы возьмите.
Хорунжий Кокунько сказал:
- Нужно восемь – полковник умер.
В сарае нашлись доски, гвозди, пилы и молотки. Подъесаул пошел в дом. Вскоре он и штабс-капитан начали выносить завернутые в белое тела. Их молча укладывали в гробы и шкафы, забивали, ставили на освобожденные от награбленных вещей телеги. Прежде чем забить гроб умершего полковника Шпагина, граф Голенин поцеловал его в удивительно быстро окостеневший лоб, закрыл бескровное лицо умершего его белой марковской фуражкой и снял у него с пояса черные четки-лествицу. Такие четки носили многие марковцы, с тех пор, как осенью 1919 г. получили их в дар от иеромонаха афонского Свято-Пантелеимонова монастыря, посетившего офицерский полк в Таганроге.
Фамильный склеп графов Голениных находился за парком, в березовой рощей. Штабс-капитан с трудом открыл ржавым ключом железную дверь, и гробы внесли внутрь. Он сам запер замок и сломал в нем ключ. В углубление перед дверью вылили бочки с известью и набросали камней. Когда вернулись в дом, граф Голенин приказал приготовить дом, телеги и награбленное барское добро к сожжению, лошадей отпрячь и выгнать в поле, оставшуюся провизию забрать с собой, и сделать ему факел.
Тяжело ступая, корниловец поднялся в дом и минут через пять вышел с небольшим мозаиковым портфелем в руках. Когда закончили погрузку, Дзакоев протянул штабс-капитану факел, сделанный на скору руку из занавески, намотанной на ручку лопаты и пропитанной керосином.
Граф Голенин зажег факел и пошел вдоль стен, поджигая солому и облитые керосином дрова. Он обошел дом кругом, поднялся на крыльцо и бросил факел внутрь, в прихожую, на пол которой вылили остаток керосина.
Штабс-капитан некоторое время молча смотрел на разгорающееся пламя. Его худощавая фигура в черной корниловской форме резко выделялась на фоне пожара. Наконец он развернулся, провел рукой по лицу и огляделся, как будто впервые увидел окружающее. Затем подошел к бочке с водой и помыл руки и сапоги.
И раздалась его команда:
- По коням! Рысью – марш!
Маленький сводный отряд белых ратников уходил на рысях от имения, над которым клубился дым и внезапно налетевший ветер раздувал рыжее гудящее пламя.
Штабс-капитан граф Голенин, расстрелял последнюю пулеметную ленту, разобрал замок «максима» и далеко разбросал детали. Все было кончено. Их оставалось только трое – он, подхорунжий Кокунько (поседевший в свои тридцать лет, как лунь), и раненый в руку поручик Блинов.
Штабс-капитан и подхорунжий потеряли всех своих родных. Кокунько навестил свою станицу, и случайно уцелевший мальчик рассказал ему о налете красного карательного отряда, направленного на «расказачивание». После налета живых казаков в станице не осталось…
Граф Голенин достал из мозаикового портфеля семейный альбом и какие-то бумаги, щелкнул серебряной зажигалкой и поджег их. Он молча смотрел, как превращаются в пепел память о прежней жизни и прежней любви. Затем достал заветную флягу с шустовским коньяком – развинтил три походных металлических стаканчика.
- Ну, други…по последней! Все берег, чтоб выпить за победу, когда войдем в Белокаменную…да видно, не судьба!
Молча выпили.
Подхорунжий сказал:
- Может быть, посадим поручика на челнок? Стрелять ему сейчас нечем, да и в рукопашной он сейчас не боец…
Граф Голенин взглянул на челнок-однодеревку, вытащенный на берег степной реки. Блинов запротестовал, но его не слушали и, подхватив с двух сторон, свели за руки к челноку. Крепко обнялись в последний раз, поцеловались, уложили раненого дроздовца в челнок и сильно оттолкнули от берега.
Поручик Блинов через расщепленный борт смотрел на удаляющийся берег и две одинокие фигуры на нем.
Появились красные – человек тридцать. Подъесаул обнялся со штабс-капитаном, сбросил свою темно-синюю черкеску, перекрестился и кинулся на красных с шашкой и кинжалом в руках. Красные стреляли в него, но поначалу не попадали. Потом начали попадать. Его качало, он падал, поднимался и бежал на них, молча и страшно, как сама смерть. Но не добежал. Упал. А они, страшась его и мертвого, все стреляли и стреляли в него. Он дергался под ударами пуль – казалось, что и мертвый он все еще ползет к ним и хочет достать их – своими ненавистью, шашкой и кинжалом, намертво зажатым в сведенных предсмертной судорогой руках.
Блинов смотрел туманящимся взором, как штабс-капитан приготовил две бомбы-лимонки, сунул их в карман выцветшей, простреленной шинели, встал и пошел навстречу красным. Те, захлебываясь грязной матерщиной, толпой бросились к нему со штыками наперевес – и тут сверкнуло ослепительное пламя, и на берегу прогремели два взрыва, слившиеся в один.
Так закончился на Руси род служилых дворян графов Голениных, в котором за 300 лет из 85 мужчин 75 погибли в боях за Отечество.
Поручик Блинов отер глаза, слезившиеся, вероятно, от едкого порохового дыма, и, вытянувшись на дне лодки, стал потихоньку грести здоровой левой рукой. Надо было жить и выполнять свои обязанности. Война еще не кончилась.