В начале 20 века издается роман “Город Эн” Леонида Ивановича Добычина, одной из самых трагических фигур в истории русской литературы. В этом романе главным действующим лицом является мальчик, который растет и познает мир. И однажды он находит в шкафу книгу “ Жизнь Иисуса”, которая по прочтении удивила его: “Я не думал, что можно сомневаться в божественности Иисуса Христа. – В чем же тогда, - говорил я себе, - можно быть совершенно уверенным?”
Это вопрос можно оставить риторическим, можно постараться ответить. Но идея о вере как об остове человеческого духа останется определяющей.
Зачастую момент непреодолимого желания постичь высшую силу, принять религию и впустить ее в себя настигает человека единовременно с моментом боли, страдания, нехватки душевных и физических сил. И тогда человек, ранее уверенный в том, что он сможет выжить с верой во что угодно, верой, не направленной ни на что определенное, хочет остепенить веру, хочет дать ей направление, назвать ее, таким образом, направляя самого себя. Глагол “остепенить” может вызвать некое отторжение, потому что представление о вере у каждого свое. И данный глагол больше ассоциируется с верой, сравнимой с вихрем, с чем-то стихийным и диким.
Также можно поменять местами субъект и предикат, и, таким образом, говорить о том, что не человек остепеняет веру, а вера - человека.
Мое личное восприятие Бога можно выразить словами бабушки Розы : “Стоит тебе поверить в него, и он с каждым разом будет становится чуть более реальным.” Другое дело в том, что часто я уже воспринимаю его, как своеобразную точку, которая живая, и которая движется, соответственно приближаясь и удаляясь от меня. Вера в Бога – это белая голубка, спрятанная в рукаве, это глоток воздуха и воды, это конец лабиринта и начало меня. За собой часто замечаешь, что хочешь уловить печать божественного где-нибудь вокруг себя, почувствовать что-то от Него все равно где, и неважно, через боль ли или через радость.
Думаешь, что внутри слишком много всего, не дрогнув ни клеткой тела, говоришь: “Я очень религиозна.” Не носишь нательного креста, не знаешь ни одной молитвы, кроме Отче наш и обрывков тех, что читали тебе другие люди, ходишь в церковь на светлые праздники, ревностно относишься к церковным традициям, - и все это потому, что слишком много внутри. Когда произносишь это, будто стая птиц устремляется ввысь, напуганная приближением человека, и ты обособляешь себя, и в этот момент будто олицетворяешь серьезность и духовность.
Если представить любого человека в качестве пустого тела, то есть просто в виде физической оболочки, веру можно увидеть в нем, представив ее в виде облака. А если бы этот полый внутри человек был размером и весом в маленькую кошку, а также, если бы его кожа была прозрачной, мы бы увидели, что облако, которое само по себе невесомо, перемещается внутри тела в соответствии с движениями человека. Таким образом, облако амбивалентно.
С одной стороны, оно может заполнить человека, окутав всего изнутри, может, не теряя формы, существуя в какой-то конкретной форме, заполнять его частично. Эта амбивалентность и сохраняет веру, как и отказ от любого насилия, ограничения, принуждения лишь сохраняет и продлевает, особенно чувство. Такой отказ от любого ограничения можно назвать свободой веры, и в этом ее сила. Николай Александрович Бердяев писал: “Для Православия характерна свобода. Эта внутренняя свобода может не замечаться извне, но она повсюду разлита”. С этим нельзя не согласиться.
После революции 1905 года Бердяев уже вполне сложившийся христианин; для него истина является в личности Христа, личности, в которой воплощено личное Божественное начало, и перед личностью Бога стоит отображающая ее в себе личность человека. Став христианином, Бердяев не мог стать церковным человеком в обычном смысле этого слова. Он приезжал в монастыри, молился в храмах, приступал к Святым Тайнам, но когда раскаявшиеся интеллигенты ездили к старцам и принимали каждое их слово за вещание оракула, — этого Бердяев вынести не мог, он говорил: «Это не мой путь», — и всегда оставался не столько богословом, хотя все темы его были религиозные, сколько свободным философом. Он говорил так: «Я размышляю независимо, я иду от своего “я” и своего собственного интеллектуального опыта и интуиции».
Но эта независимость была относительной, она всегда была одним целым с духовным началом.
Духовное начало есть в каждом. Поэтому нельзя потерять Бога, можно немного уменьшить себя в нем, это именно мы уходим и отдаляемся, а он всегда остается там, где был. И ни одна составляющая его, ни частица его не умирает, когда умираем мы. Он наполняется нами, мы в нем находим уже и физическое прибежище, если можно говорить о чем-то физическом после смерти. Можно попробовать представить Бога и людей, которых не стало, в таком виде:
Глаза Бога – люди, умершие в пасхальную неделю. По народному представлению, в Христово Воскресенье происходит открытие небес: райские врата отверзаются и остаются отворенными до последнего дня Светлой седмицы, причем никто их в это время не охраняет. В связи с этим, среди крестьян царило убеждение, что всякий, кто умрет на Пасху, беспрепятственно попадает прямо в рай, какой бы грешник он ни был; поэтому все деревенские старики мечтали скончаться именно в это время и даже молились Богу, чтобы он 'взял' их на Светлой неделе.
Рот – люди, умершие за правду.
Левое ухо – люди, согрешившие, до сих пор не раскаявшиеся. Левая сторона обычно считалась зловещей, темной, незаконной, лунной, обращенной внутрь стороной и олицетворяла прошлое. В христианстве в день Страшного Суда агнцы будут по правую сторону, а козлищи - по левую. В сценах, посвященных распятию Христа, добрый преступник изображался справа, а худой преступник - слева от Христа.
правое ухо – люди, соблюдавшие заповеди. “Ибо по правую сторону Божьего престола будут поставлены праведники, и они услышат слова: “Приидите, благословенные Отца моего, наследуйте Царство, уготованное вам от сложения мира” (Матф. 25, 34)
По всему лицу рассредоточены люди, которые всю жизнь будто бежали, спешили, как белый кролик из Страны Чудес, но каждый раз оказывались на перекрестке семи дорог и вместо того, чтобы сделать обдуманный выбор, они бросались бежать назад и через какое-то время снова оказывались на перепутье.
Шея – дети, младенцы, все маленькие души, возможно, даже те, кто так и не успел побывать в настоящем мире. Их души словно мятные леденцы, ни греха за душой.
Для каждого Бог свой. Кто-то умещает его в своем кармане, кто–то нуждается в том, чтобы по возвращении домой, его взгляд падал, как можно чаще, на божественные лики. Чей – то Бог находится в руках, тогда про этого человека говорят, что он талантлив, “золотые руки”, чей – то Бог сейчас взбирается на качели, и его матери нужно быть очень внимательной, чтобы ее Бог, и в данном случае принадлежащей только ей, не упал и не разбил себе коленку. В мире живет много разных Богов. Это вещи с именами или без. Но всегда это о любви. Такой, где одновременно много слов. И где одновременно их нет.
Для меня Бог – это ладони. Человеческие ладони размером с наш материк с высоты птичьего полета, которые ничем не отличаются от ладоней других людей. Те же ветвистые линии, подушечки пальцев, простые ладони, будто прошитый синими и алыми нитками холст. Ладони сложены в виде чаши. И я перемещаюсь по миру в этих ладонях.
Нередко слышишь о том, что человек, так сказать, притязающий на то, чтобы называть себя верующим, не должен веровать в какие – либо другие явления, например, в толкование снов. Но если заглянуть в сонник Миллера, один из старейших, можно увидеть значение снов, в которых встречается Бог. Например, если бог говорит с вами, будьте осторожны: вас могут осудить. А если вы видите молящегося бога. вас ждут раскаянье и глубокое сожаление по поводу содеянного.
Итак, Бог тоже амбивалентен. И он всегда молчит. Но я всегда наполняюсь им. С ним всегда, будто наедине с толпой. В храме, полном людей, в людном троллейбусе, в тишине 2 акта в глубине рядов партера, в филармонии под звук умалишенного саксофона, всегда можно приблизить себя к нему. Даже не сближая ладони в форме узкого треугольника. Просто не поднимая головы, закрыть глаза и ощущать, будто пыльца оседает на веках, плечах, пальцах, ресницах, щеках. Пыльца схожая с ветром и слезами, пыльца, расточающая спокойствие и раскаяние. От нее может быть больно и стыдно, но она вымывает изнутри все
Все чаще я убеждаюсь, что вера в Бога не является приобретенным рефлексом. Она является таким же одним из начал человека, как инстинкт самосохранения, материнский инстинкт и многие другие. Вера может, как лежать на поверхности, так и быть спрятана в голове до определенного момента. Человек может так и не признать ее, так и не впустить ее в жизнь как постоянного спутника, но он легко дает понять, что она есть, окруженная границами его сознания.
В романе Виктора Пелевина японец Кавабата показывает товарищу Сердюку кусок пыльного серого картона, на котором черной краской сквозь трафарет косо отпечатано слово “Бог” со словами, что это русская концептуальная икона начала века, работа Давида Бурлюка. “Слово было напечатано грубо, и вокруг него застыли пятна краски – все вместе странно напоминало след сапога”. Кавабата, заметив растерянность Сердюка, говорит ему: “…сам факт того, что слово напечатано через трафарет. Именно так оно и проникает в сознание человека в детстве – как трафаретный отпечаток, такой же, как и в мириадах других умов. <…> Поэтому и говорят, что у каждого Бог свой. <…> Трудно поверить, что кому-то может прийти в голову, будто это трехбуквенное слово и есть источник вечной любви и милости, отблеск которых делает жизнь в этом мире отчасти возможной. Но, с другой стороны, этот отпечаток, больше всего похожий на тавро, которым метят скот, и есть то единственное, на что остается уповать человеку в жизни”.
Каждый помещает веру в рамки своего существования, отводя ей то место, где человеку было бы комфортно воспринимать и принимать ее.
В 1980х годах на австралийской, а затем английской сцене появляется Ник Кейв, певец, композитор, поэт. Англиканское воспитание повлияло на его творчество: в текстах часто встречаются библейские мотивы, и многие песни преисполнены пафосом, страстью и даже яростью, написанных под влиянием сюжетов Священного Писания.
Но иногда он будто остывает, ярость уходит, остается смирение, и появляется такой текст в одной из песен:
I don’t believe in an interventionist God
Я не верю в Бога - интервента
But I know, darling, that you do
Но я знаю, дорогая, ты веришь
But if I did I would kneel down and ask Him
Но если бы я верил, я бы встал на колени и попросил его
Not to intervene when it came to you
Не вмешиваться, если речь пойдет о тебе
Not to touch a hair on your head
Не тронуть ни волосок на твоей голове
To leave you as you are
Оставить тебя такой, какая ты есть
And if He felt He had to direct you
И если бы он услышал, он бы должен был направить тебя
Then direct you into my arms
Направить тебя в мои объятия
Но даже в таком тексте вера находится, будто под вуалью. Под прикрытием каких – то человеческих факторов, человеческих комплексов, которые не позволяют нам раскрыться в полной мере. В книге “Дух и реальность” Бердяев говорил о том, что наши привычные понятия о Боге, о долге человека очень часто социоморфны, то есть, построены по образцу социальной жизни, отражают угнетение или самоутверждение, или еще какие-то иные моменты человеческого бытия. Необходимо снять эту социоморфную оболочку, чтобы проникнуть в глубину человеческого и божественного бытия.
Возвращаясь к мысли о том, что веру возможно назвать роскошью в наше время, можно предположить, что если остановить человека на улице и спросить его о религии, он в одном случае из трех скажет, что у него просто нет на это времени.
Иногда хочется просто попросить людей верить. Хочется апеллировать цитатой, которая в моем блокноте потеряла автора, но не перестала быть современной: “Не судите о Боге по нашей планете, она самая большая его неудача”.
Может, мне самой нужно поверить немного больше.
В течение всей нашей жизни понятие веры, Бога, внутри нас и вне, проходит бесчисленное количество трансформаций. Но есть одна точка, некая точка словно сигнал, который обычно становится однократным, и он пронизывает всего человека с головы до пят, и на его губах будто невидимой печатью застывают слова, первые слова евангелия от Иоанна:
В начале было Слово, и Слово было с Богом, и Слово было Бог.
Однажды я немного потеряла Бога, еще в то время, когда я была готова и не против воспринимать его и постигать вместе с другими, когда у меня еще не возникало потребности иметь своего Бога, которого сама нарисовала в своей голове. Меня спугнули, как легко спугнуть и потерять след лесного оленя. Я увидела, как в толпе, которая собралась однажды на праздник Преображения Господня, 19 августа 2003 года, как мало в той толпе было Бога. Они были похожи на одного из героев А.Грибоедова, который “шел в комнату, а попал в другую”. Люди толкались, задевали друг друга локтями, смотрели, не скрывая неудовольствия и, наверное, по их мнению, благословенного возмущения. И , выбежав на порог церкви, остановившись на полумолитве в мыслях, я обернулась на звон колоколов со слезами на глазах, еще не зная о том, что потребуется еще долгих два года, чтобы я смогла снова войти в церковь.
Мне было страшно потерять его снова. И через три года умирает моя бабушка, которая во многом воспитала мою веру и передала мне свои молитвы и знания.
Но это будто укрепило мою веру, потому что я чувствовала, что, отрывая себя от наших сердец, она будто претворена ангелами в чувство, которое неотступно и вечно будет жить в нас, взрастая нежностью и теплотой, подсказывая нам о нас самих. Будет жить наедине с нашими нерассказанными снами, сохраненными мечтами, зная то, о чем мы не делимся с другими. И это чувство с ее голосом внутри будет следовать за нами еле слышной поступью ангела. Хотя сначала было очень больно. И до сих пор больно. Слова “навсегда” и “никогда” звучат громким одиноким глухим выстрелом в ночи. От них внутри содрогаешься.
В романе “Золотой теленок” есть эпизод, где Остап Бендер, Адам Козлевич, Шура Балаганов и Михаил Самуэлевич Паниковский, совершая небезызвестный автопробег, останавливаются у пивной лавки. И между Козлевичем и Бендером происходит следующий диалог:
“- Нет Бога?
- Нет, - ответил Остап.
- Значит, нету? Ну, будем здоровы.
Паниковский пил наравне со всеми, но о боге не высказывался. Он не хотел впутываться в это спорное дело”.
Наверное, сейчас я больше склонна разделить чувства Михаила Самуэлевича Паниковского, мне нужно больше опыта, пройти еще немного пути самопознания, чтобы, возможно, уже четко сформулировать свое отношение. Может, для этого потребуется целая жизнь.
В том же эпизоде из “Золотого теленка” Остап Бендер произносит такие слова: “Небо! Небо теперь в запустении. Не та эпоха. Не тот отрезок времени. Ангелам теперь хочется на землю. На земле хорошо, там коммунальные услуги, там есть планетарий, можно посмотреть звезды в сопровождении антирелигиозной лекции”.
От таких слов одновременно и смешно, и немного не по себе. Страшно растерять все то, что уже есть внутри. Возможно, это и есть главное – не терять, только приобретать. С каждым днем все больше.