Маршалл Маклюэн - Галактика Гутенберга

ГАЛАКТИКА ГУТЕНБЕРГА
(Происхождение типографского человека)

(С) Перевод и научное редактирование В.И. Постникова, 2001. См. мое примечание к 20-летию перевода

(К сожалению, ввиду большого объема книги, я вынужден привести здесь лишь отрывки из первой редакции книги, с опущенными комментариями - ВП)


От переводчика и научного редактора

На мой вопрос: «Кто изобрел печатный станок?» девять десятых моих знакомых ответили:  «Иван Федоров». Это меня, впрочем, не удивило, т.к. имя «Гутенберг» редко  встречается в нашей прессе, а учителя в школах, возможно из патриотических соображений,  «забыли» о существовании того, кто подарил миру печатную книгу.  Этот факт еще раз свидетельствует о разрыве между культурами -  в данном случае западноевропейской и славянской – и о том, как непросто перебросить через него мост.
Именно таким перебрасыванием мостов и занимается Маклюэн в своей Галактике Гутенберга, вышедшей в 1952 году, и только сейчас (увы) попадающей в поле зрения нашего читателя. 

В предлагаемой книге, давно вошедшей в программные курсы многих  западных университетов,  Маршалл Маклюэн, известный канадский философ и провидец, глубоко исследует  вопросы появления  информационной среды, ее влияние на  культуру и другие аспекты жизни. Речь идет, прежде всего, об истоках европейской культуры, которые Маклюэн видит в зарождении фонетического алфавита и  письменности, а в более широком контексте,  о взаимовлиянии культур античности, средневековья  и  «новейшего времени». Хорошо ориентируясь не только в литературе, но и в живописи, архитектуре, поэзии, драме, средневековой схоластике, литургии и пр., автор анализирует психологические феномены, связанные с восприятием печати различными формами культур, -  вопросы, которые, как правило, не попадают в поле зрения историков.

Но вот, что интересно. Говоря  о манускриптной или печатной культуре, античной или средневековой, Маклюэн не отдает предпочтения ни одной из них. Он лишь прослеживает метаморфозу культур, своим пристальным взором и чутким ухом улавливая  перемены в восприятии людей.  Культуры  с их технологиями являются лишь средой, «медиумом», в которую поставлен человек, их смена  вызывает изменение пропорций восприятия, а, следовательно, и всевозможные перекосы в отношении к миру.  У Маклюэна нет понятия «прогресса» как такового. Он озабочен лишь одним – нарушением «взаимной игры восприятий», потерей тактильности, а значит, обеднением чувств в угоду визуальной или рациональной стороне восприятия. Ему удалось сформулировать то, о чем только догадывались многие мыслители и поэты на протяжении столетий. Он формулирует свои выводы точно и убедительно, привлекая в качестве свидетелей Шекспира и Данте, Блэйка  и Джойса. Кто же оказывается на скамье подсудимых?  Бэкон и Ньютон, Декарт и  Гутенберг, а также все их последователи, одержимые «визуализацией знаний», рационалисты, поверяющие мир своей логикой,  специалисты, разрезающие его на мелкие части. «Этот мир слишком круглый, его надо бы немного уплощить» - таков ответ  Лира на замечание о «бесценной игре чувств». 

Маклюэн детально прослеживает метаморфозу восприятие человека от первобытных африканских племен до новейшего времени. Так, аудиотактильное восприятие племенной культуры  уступает визуальной культуре книгопечатания,  которая   в свою очередь, усиливается наукой и техникой, но, благодаря наступлению электронной эры, по мнению Маклюэна, возвращает нас обратно в «глобальную деревню» (термин, провидчески запущенный Маклюэном задолго до изобретения Интернета.) 

Он называет алфавит «первой технологией», которая когда-либо появилась на свет.  Вряд ли можно оспаривать ее значимость для цивилизации:  книга сделала, по сути, из нас людей мыслящих, рациональных. Она развила многие наши качества, сконцентрировала  знания, отточила ум. Но не потеряли ли мы нечто изначально более важное?  Например, способность воспринимать мир непосредственно, во всей его полноте, минуя  печатные страницы и искусственно выстроенную перспективу? Не разучились ли мы  «слышать» окружающий мир и смотреть на все непредвзято и открыто, не через экран телевизора?

Перекос в визуализацию культуры, наметившийся с возникновением печати, был в невероятной степени усилен рационализацией знаний в течение последних  200-300 лет (что продолжается и по сей день.) По мнению Маклюэна, это привело также к гипертрофированному  усилению мистики и влиянию церкви, как некой компенсации со стороны бессознательного.   С другой стороны, отдельные поэты уже на раннем этапе гениально предвидели опасности увлечения рациональным знанием (Бен Джонсон, Поп, Шекспир, Данте, Рабле, Сервантес), что в последствии оформилось в целое контр-движение:  поэты-романтики 18-19 веков открыто бросили вызов рациональному миру (Блэйк, Вордсворт, и др). Очевидно, эта цепочка не прерывается и по сей день (Джойс и другие).   

Другая жизненно важная проблема, которую пытается  разрешить Маклюэн - трансляция культур.  Он рассматривает понятие культуры предельно широко: есть культура науки, культура поэзии, культура визуальная, культура тактильная и т.д., не говоря уже о национальных культурах или даже цивилизационных культурах. Все они разделены и говорят на разных языках. Опасно оставаться в рамках одной такой культуры, т.к. это ведет к самоизоляции. Маклюэн называет это «принципом вавилонской башни». Но к счастью существуют и методы трансляции культур. Наша задача научиться их применять – и в этом основной мотив Галактики. У нас нет иного выхода, если мы действительно хотим жить в «глобальной деревне» и  заимствовать друг у друга.  Здесь важно подчеркнуть, что речь идет не о нивелировании культур, не о подавлении той или иной культуры в  угоду времени («столкновение цивилизаций») – а, напротив, о взаимном дополнении культур, или как говорит Маклюэн, их «взаимной игре». Значимость такой трансляции культур для нашего времени трудно переоценить.

Книга ориентирована, конечно, главным образом, на западного читателя. Исторические справки, цитаты и пр. касаются прежде всего западно-европейской цивилизации, славянская культура осталась за бортом. Отчасти это оправдано, т.к. последняя мало повлияла на становление визуальной, рационалистической культуры Запада. Важно другое. Автор указывает на психологическое отличие аудио-тактильного характера славянской культуры от западной, визуальной, и в этом видит опасность  искусственного  привнесения западных технологий на другую психологическую почву. Без понимания процесса трансляции культур и необходимого естественного процесса трансформации и адаптации, такое привнесение может обернуться непредсказуемыми бедами для всего общества. 

В отношении будущей роли компьютеров в устранении конфликта между различными типами восприятий  Маклюэн, впрочем, кажется чрезмерно оптимистичным. Он пишет: «Изменение пропорцией между нашими органами чувств, вызванное экстериоризацией нашего восприятия, не представляется безнадежной ситуацией.  В настоящее время компьютеры могут быть запрограммированы на любое соотношение чувств. И мы сможем считывать с большой точностью то, что будут представляет собой наши культурные предпосылки в отношении искусства и науки, так как мы сейчас это делаем, например, с помощью телевидения».  Но  запрограммировать человеческую жизнь так же невозможно,  как и опасно. Об этом хорошо говорит Стивен Талботт в своей книге «Будущее без компьютеров»:   

«Компьютер приобретает определенную автономию – делает самостоятельные вычисления  благодаря вложенному в него человеческому интеллекту.  Тем самым мы сталкиваемся с миром, который воздействует на нас наиболее механистической стороной нашего мышления» 

Другими словами, компьютер становится  машинным, механически мыслящим организмом, который диктует нам условия существования, используя нашу же логику с гораздо большей силой, чем книга. Но логика человека небезупречна, а восприятие уязвимо, о чем свидетельствуют исследования Маклюэна. Эту опасность  предчувствует и сам автор Галактики  в заключительных строках: «Новая электрическая галактика уже продвинулась далеко вглубь галактики Гутенберга. Даже без столкновений, такое сосуществование технологий и сознания приведет к психологических травмам и напряжению каждого живущего человека.  Наши самые обычные представления вдруг могут оказаться горгульями и гротеском.»

Иными словами, прогноз всегда осторожный.

Несколько слов о собственно переводе. Текст изобилует множеством ссылок на классические произведения, в основном, средневековых авторов. В некоторых случаях (например, отрывки из трагедий Шекспира) приводятся  переводы, знакомые русскоязычному читателю (я использовал классическое брокгаузское издание сочинений Шекспира из Библиотеки Великих Писателей под ред. С.А.Венгерова 1902 г.); в других случаях, потребовался новый перевод. Я также посчитал полезным привести оригинальный текст стихов для удобства читателей. 


В.И.Постников
2001

 Примечание к 20-летию перевода

Эту книгу в начале 2001 г. я переводил для Киевского издательства "Ника-Центр", но она так и не вышла в моем переводе. Книга вышла в переводе  А. Юдина с измененной стилистикой и ошибками, без какой-либо ссылки на мой перевод,  которому издательство отослало мой перевод без моего согласия. В дальнейшем издательство также без моего согласия выпустило перевод на украинский язык как "кальку" с моего русского, с ошибками в транскрипции имен и с чужими переводами стихов). Но, вероятно, переживать по этому поводу особенно не стоит - вряд ли много людей в современной России/Украине заинтересуются подобными  исследованиями. Замечу, что на Западе этот труд считается классическим и входит в обязательную программу американских университетов. Сегодня не менее интересно читать его пророчества.  - ВП




(Выдержки)


ПРОЛОГ
.....

"Термин «литература», предполагающий наличие букв, означает, что  вербальный     характер воображения передается с помощью письма и чтения. Выражение «устная литература» приводит к очевидному противоречию понятий. И все же мы живем в такое время, когда грамотность стала настолько размытой, что вряд ли может служить эстетическим критерием.  Произнесенное или спетое Слово,  вместе с визуальным образом говорящего или поющего, обретает новую силу, прежде всего благодаря электротехнике.   Основанная на печатной книге культура, которая преобладала в истории начиная от Ренессанса вплоть до наших дней, завещала нам – вместе с  неизмеримыми богатствами – снобизм, от которого лучше бы отказаться.  На традиции следует взглянуть по-новому  -  не считать их мертвым, окаменевшим грузом условностей, переданным в наследство, а увидеть в них органическую основу, поддающуюся перестройке".

Упущение историков в отношении изучения форм  мысли и социальной организации, вытекающих из фонетического алфавита, имеет свою параллель в социоэкономической истории.  Еще в 1864-67 гг. Карл Родбертус (Rodbertus) разработал свою теорию под названием «Экономическая жизнь классической  античности».  В книге «Торговля и рынки ранних империй» (стр.5) Гарри Пирсон так описывает теорию Родбертуса:

"Современный взгляд на социальную функцию денег не был оценен в достаточной степени.  Родбертус понимал, что переход от «натуральной» к «денежной экономике» не был чисто техническим приемом, приведшим к замене бартера денежным обращением.  Он настаивал на том, что монетарная экономика повлекла за собой совершенно другую социальную структуру. «Вслед за использованием денег произошло  изменение социальной структуры, а не просто технический факт использования денег», - отмечал он.  Если бы этот момент в торговой активности древнего мира был хорошо изучен с точки зрения социальных структур, можно было бы избежать многих противоречий".

        Другими словами, если бы Родбертус объяснил, как различные формы денег и обмена структурируют общество, можно было бы избежать многих заблуждений на протяжении поколений.  Наконец, предмет был объяснен Карлом Бухером, который рассмотрел классический мир не в его обычной исторической ретроспективе, а в сравнении с примитивными народами. Сравнивая неграмотное общество и классический мир, он предположил, что "древнюю экономическую жизнь лучше всего оценивать, если рассматривать ее с точки зрения примитивного, а не современного общества». 

Такая обратная перспектива позволяет нам лучше понять литературу западного мира, рассмотренную в уже упоминавшейся книге "Певец-рассказчик" Альберта Лорда.  Надо признать, что мы живем в электронном, или пост-литературном времени, когда джазовые музыканты используют все приемы устной поэзии. Нетрудно уловить эти устные приемы на протяжении нашего столетия.

В электронном веке, сменившим типографскую и механическую эру последних пяти веков, мы сталкиваемся с новыми формами и структурами взаимодействия между людьми, которые по-прежнему имеют «устную» форму, несмотря на то, что ситуационные компоненты могут быть невербальными.  Этот вопрос детально разбирается  в заключительном разделе "Галактики Гутенберга" и не представляет особой трудности, требует определенной реорганизации восприятия. Подобные перемены в модели сознания всегда тормозятся старыми образцами восприятия. Современники елизаветинского века предстают перед нами как нечто весьма средневековое. Средневековый человек считал себя  представителем классической культуры точно так же, как мы считаем себя современными людьми. Для тех, кто придет после нас, мы можем показаться однако ренессансными людьми, которые совершенно не понимают важности новых факторов, появившихся за последние  сто пятьдесят лет.

Не будучи заведомо детерминистским, данное исследование должно пролить свет на основной фактор социальных перемен, который, как ожидается, может вести к возрастанию человеческой автономии. Питер Друкер, анализируя технологическую революцию нашего времени в книге  "Технология и культура" (т.II,  no. 4, 1961, стр.348), пишет: «Есть только одна вещь в отношении технологической революции, которую мы не понимаем, но которая является определяющей: Что привело к тому, что наши предпочтения, убеждения и ценности изменились и вызвали ее к жизни?  Я пытался показать, что «научный прогресс» сыграл здесь малую роль. Но насколько важны были радикальные перемены в сознании, произошедшие ровно за сто лет до Великой научной революции?  Галактика Гутенберга по крайней мере пытается обнаружить эту «вещь, которую мы не понимаем».  Но, кроме нее, могут быть, конечно, и совсем другие! *

Метод, который мы используем здесь, напрямую связан с методом Клода Бернара,  изложенном в его классическом труде «Изучение экспериментальной медицины».  Метод наблюдения, поясняет Бернар (стр.8-9), заключается  в том, что  мы изучаем явления, не нарушая их, в то время как «в экспериментальном методе, в соответствии со взглядами некоторых физиологов, предполагается, что нарушения, привносимые исследователем в целостный организм или функцию, приводят к естественным условиям для изучения…  То есть сначала подавляется действие некоторого органа в живом существе, либо благодаря его рассечению, либо удалению, а затем, в результате возникшего нарушения, определяется функцию нарушенного органа».   

Труды Милмана Парри и проф. Альберта Лорда были посвящены наблюдению за целостным поэтическим процессом в условиях устного творчества, и  сопоставлению полученных результатов с поэтическим процессом в условиях письменного творчества, который мы обозначим как «нормальный».  Другими словами, Парри и Лорд изучали поэтический организм, в котором слуховая функция подавлялась грамотностью. Они могли бы также изучить влияние на организм экстремального расширения визуальной функции языка, вызванное грамотностью. Это и есть тот самый экспериментальный метод, который часто недооценивают. Вызвав таким образом  экстремальную ситуацию, они могли легко наблюдать за «нарушениями, произведенными в целостном организме или в его специальной функции».
        Человек, будучи производящим инструмент животным - будь-то в отношении речи или письма, или радио -  уже давно занят расширением возможностей своих органов восприятия с тем, чтобы раскрепостить все остальные органы. Однако, увлекшись проведением экспериментов, человек  забывал о необходимости подвергнуть их анализу.

Дж. З. Янг, в книге "Сомнение и определенность в науке", пишет (стр.67-8):

"Действие стимуляции, внешней или внутренней, направлено на то, чтобы  нарушить слаженность работы некоторой части или всех областей мозга. Предполагается, что производимое  возмущение нарушает единство структуры, которая до этого существовала в мозгу. Мозг реагирует на это особым образом, адаптируясь к таким характеристикам нарушений, которые стремятся восстановить модель и возвратить клетки к их нормальному синхронному функционированию. Я не могу  претендовать на детальное описание моделей нашего мозга, но такой подход весьма продуктивен для объяснения того, как мы стараемся  приспособиться к миру и приспособить мир к себе. Некоторым образом мозг генерирует последовательности,  стремящиеся  возвратить его к ритму  первоначальной структуры, причем такое возвращение продолжается до тех пор, пока цель не будет достигнута.  Если в результате первой попытки нарушение не устранено,  предпринимается другая последовательность действий. Мозг выполняет свои правила одно за другим, сопоставляя входной сигнал с различными моделями до тех пор, пока не будет достигнуто согласие.  Вероятно, это может произойти только после напряженных многовариантных и продолжительных поисков. Во время такой стохастической деятельности, формируются дальнейшие связи и структуры, которые в свою очередь влияют на  выполнение будущих последовательностей".

       Непременное «окончание», или наступление равновесия, происходит как при подавлении, так и при расширении свойств человеческих органов чувств или функций.   Поскольку Галактика Гутенберга  представляет собой ряд исторических наблюдений за новыми культурными «возмущениями», вызванными сначала грамотностью, затем печатью,  полезным будет привести следующее высказывание антрополога Эдварда Холла ("Молчаливый язык, с.79):

"Сегодня  человек придумал, как расширить практически все части своего тела.  Эволюция оружия начинается от его зубов и кулаков и заканчивается атомной бомбой.  Одежда и дома – это продолжения его биологических терморегулирующих механизмов.  Мебель заменяет необходимость сидения на корточках и на земле. Мощные инструменты, очки, телевизор, телефон, и книги, несущие  голоса через время и пространство, -  все это примеры его материальных расширений.  Деньги – способ расширить и сохранить труд.  Транспортные сети заменили ноги и спины. По существу,  все материальные вещи, сделанные человеком, можно трактовать как расширение того, что он когда-то делал со своим телом или некоторыми его частями".

         Такое вынесение или акцентирование органов чувств с помощью языка и речи представляет собой инструмент, который «позволил человеку накопить опыт и знания в виде удобном для передачи и применять их с максимальной для себя пользой».
      Язык представляет собой метафору в том смысле, что он не только запасает, но и транслирует опыт из одной формы в другую.  Деньги являются метафорой в том смысле, что  они запасают навыки и труд, а также транслируют одни навыки в другие.  Мы выполняем эти процессы ежесекундно. Но цена, которую мы платим  за специальные технологические инструменты – будь то колесо, алфавит или радио – состоит в том, что  эти расширения  органов чувств представляют собой закрытые системы.  Наши персональные органы чувств, с другой стороны,  не являются  закрытыми системами, но бесконечно транслируются друг в друга, создавая некий коллективный опыт, который мы называем «со-знанием».  Наши расширенные чувства, инструменты, технологии на протяжении веков были закрытыми системами, неспособными к  взаимообмену  или коллективному сознанию. Теперь, с приходом электрического века, мгновенная природа сосуществования наших технологических инструментов привела к кризису, не виданному ранее в человеческой истории. 
       Представляя единое поле для опыта, наши расширенные возможности требует теперь  коллективного сознания.  Наши технологии, так же как и органы чувств, требуют взаимного обогащения и делают наше со-существование  рациональным.

         Пока технологии, представленные колесом, алфавитом или деньгами,  были достаточно медленными, отстраненность и замкнутость их систем были вполне переносимы с точки зрения социального и психологического влияния.   Но когда звук, образ и движение слились воедино и стали мгновенно доступны для всего населения, все резко изменилось. Взаимодействия между этими расширенными человеческими возможностями стали неизбежно коллективными,  в отличие от частного характера наших органов чувств, формировавших нашу личную рациональность, или «рассудок» на протяжении многих веков.   
До последнего времени историки культуры  стремились изолировать  события, имевшие технологическую основу, аналогично тому, как классическая физика поступала с физическими  явлениями.  Луи де Бройль в книге «Революция в физике» описывает ограниченность  картезианской и ньютоновской физики, сильно напоминающую ограниченность историков, полагавшихся на свою индивидуальную «точку зрения» (стр. 14):
         "Будучи преданной картезианскому идеалу,  классическая физика  показывала нам вселенную в виде огромного механизма, который мог быть описан с предельной точностью путем пространственного разделения его на части и прослеживания изменения отдельных частей во времени …  Но такое представление базировалось на нескольких предполагаемых гипотезах,  которые принимались почти бессознательно.  Одна из таких гипотез заключается в том, что пространственно-временная картина, для которой мы почти инстинктивно пытаемся построить свои ощущения, состоит из  идеально жестких, фиксированных рамок, в которых каждое физическое явление  может быть строго локализовано независимо от всех других динамически происходящих событий".

          Мы увидим, что  не только картезианское, но и евклидово восприятие создается фонетическим алфавитом. С  другой стороны, революция, которую описывает де Бройль, происходит не от алфавита, но от телеграфа и радио.  Биолог Дж. З. Янг  высказывает ту же мысль, что и де Бройль. Указывая на то, что  электричество – это не вещь, которая «течет», а «условие, которое  мы  наблюдаем, анализируя пространственные взаимосвязи между вещами», он говорит (стр.111):

         "Нечто  подобное произошло, когда  физики  изобрели способ  измерения очень малых расстояний.  Оказалось, что  старая модель, согласно которой нечто, под названием «материя» могло быть разделено на мельчайшие части, каждая из которых обладает определенными качествами, такими как размер, вес или местоположение, уже не работает.  Физики не говорят более о том, что материя состоит из  тел, называемых  атомами,  протонами, электронами и т.д.  Они  оставили  материалистический метод описания своих наблюдений, предполагающий использование неких изготовленных человеком «конструктов».  Слово атом или электрон  не  используется более для описания некоторой части чего-то.  Оно используется только для описания  неких физических наблюдений.  Оно имеет смысл только для людей, которые проводят эксперименты по его  обнаружению." **
       И добавляет: «важно понять, что главные перемены в том, как  говорят и действуют  обыкновенные   люди,  всегда связаны с введением новых  инструментов».

Если бы мы смогли серьезно  поразмыслить над этим основополагающим фактом в прошлом,   мы легко смогли бы подчинить  себе  все наши технологии, вместо того,  чтобы быть у них в зависимости.  В любом случае, Галактика Гутенберга  дает нам шанс поразмыслить  над темой, предложенной Дж. З. Янгом.

Пожалуй  никто не сознавал с такой ясностью всю безнадежность  замкнутой системы исторических  записей, нежели аббат Пэйсон Ашер.  В своем классическом труде --  История механических изобретений -  он  приводит объяснение почему  такие замкнутые системы   не могут затронуть факты исторических перемен: «Культуры античности  не  вписываются в линейные  последовательности, созданные социальными и экономическими эволюционными теориями немецкой исторической школы…  Если отбросить концепцию линейного развития, а рассматривать  развитие цивилизации как  многосторонний   процесс, многое можно  понять в истории западной культуры, рассматривая ее как постепенную интеграцию разрозненных элементов…» (стр.30-1)

Историческая «точка зрения» - это нечто вроде замкнутой системы, связанной с типографией; она  процветает  там, где  процветает бессознательная грамотность, будучи не  уравновешенной культурными силами.  Алексис де  Токвилль,  литературная грамотность которого   во  многом была построена на культуре его устного слова, кажется нам теперь чуть  ли не ясновидящим, учитывая  перемены, происходящие в его время  во Франции и Америке.  У него не было своей точки зрения, или жестко зафиксированной позиции, с помощью которой он мог бы отражать визуально перспективу событий.  Напротив, он динамически использовал поступающие к нему данные:

"Но если я пойду дальше и буду искать среди этих характеристик одну единственную и включающую все остальные,  я обнаружу,  что в своих  умозаключаниях каждый американец использует лишь свой личный  опыт для отыскания  лишь своего,  личного понимания.
Америка, поэтому,  это страна, в которой принципы Декарта изучаются менее всего, а применяются более всего…  Каждый плотно запирает себя изнутри и судит о мире лишь оттуда."

        Умение создавать  взаимосвязь между письменными и устными видами восприятий  позволило де Токвиллю прийти к «научному» прозрению в психологии и политике.  С помощью этих  двух видов восприятия   он достиг пророческого понимания, в то время, как   другие наблюдатели  лишь выражали свои частные точки зрения.  Де  Токвиль  хорошо   понимал,  что  типографская грамотность не только привела к картезианскому мировоззрению,  но также к особому типу американской психологии и политики.  С помощью выработанного им метода взаимодействия различных  способов восприятия, де Токвилю удалось реагировать на мир не по частям, а в целом, как если бы он представлял собой открытую систему.  И именно такой метод, по мнению А.П.Ашера,  отсутствовал в изучении  истории культур и происходящих перемен. 

        Де Токвиль использовал процедуру, которую описывает Дж. З. Янг (стр.77): « Вполне возможно, что частью большой тайны  работоспособности мозга  является колоссальная возможность взаимодействия между каждой стимулируемой частью.  Именно  наша способность к взаимосвязи различных частей позволяет нам реагировать на мир как на единое целое  в гораздо большей степени, чем животные».   Но наши технологии ни  при каких обстоятельствах  нельзя рассматривать как способствующие этой органической функции.  Целью нашей  книги и является исследование данного вопроса в отношении буквенной и печатной культур.  Такое исследование мы не сможем провести, воспользовавшись  новейшими технологиями, которые глубоко влияют на  традиционную функцию и ценности, достигнутые буквенной и печатной культурой.

Недавно вышла книга, которая поможет мне в настоящем исследовании и освободит меня от ненужной эксцентричности.  Эта  книга «Открытое общество и его враги»  Карла Поппера – работа, посвященная изучению детрибализации древнего мира и ретрибализации  современного мира.  Как будет показано нами,  на «открытое общество» повлияла устная грамотность – в настоящее же время, ему угрожает электрические средства массовой информации; и этот последний тезис будет обсуждаться в заключительной части нашей книги.  Нет необходимости говорить о  том, что мы будем рассматривать те события,  которые имеют место – нежели те, которые должны были произойти. Диагностика и описание должны предшествовать всяким оценочным выводам и терапии.  В наше время диагностика часто подменяется выводами,  однако вряд ли это можно признать плодотворным подходом. 

Карл Поппер посвящает первую часть своего обширного труда изучению детрибализации Древней Греции и ее последствий. Но он не рассматривает динамику технологического расширения органов чувств в качестве как фактора открытого или закрытого общества.  Его анализ  основывается на экономической и политической точке зрения. Приведенный ниже отрывок в особенности относится к Галактике Гутенберга,   поскольку начинается с взаимодействия культур через коммерцию и оканчивается разрушением племенной культуры,  драматически показанным  Шекспиром в Короле Лире.

  Мнение Поппера состоит в том, что племенные, или замкнутые, сообщества имеют биологическое единство, в то время как «современные открытые общества функционируют в основном благодаря абстрактным отношениям, таким как взаимообмен или кооперация».  Одна из тем, поднимаемых в Галактике Гутенберга, заключается в том, что абстрактное функционирование или "открытие" закрытых обществ является следствием фонетического алфавита, а не каких-либо форм письменности или технологии.  С другой стороны,  тот факт, что закрытые общества являются  продуктом речи, барабанов и технологий уха, приводит нас, на пороге электронного века, к  помещению всей человеческой семьи в единое глобальное племя. И надо надеяться, что эта электронная революция  будет менее обременительной для  людей  открытых обществ, чем революция фонетической грамотности, разрушившая и  перестроившая  древние племена и закрытые общества.   Поппер не дает  анализа подобных перемен, но приводит (стр.172) описание ситуации, имеющей прямое отношение к Галактике Гутенберга:

        "К шестому веку до рождения Христа, развитие привело к частичному  разрушению старого образа жизни, и даже к ряду политических революций  и противодействий.  Это  привело не только к попыткам удержать и племенной характер общества  с помощью силы (как, например, в Спарте), но также  и к великим духовным революциям, изобретению критики, а впоследствии и к освобождению мысли от  магических наваждений.   В то же время, мы видим первые симптомы  нового кризиса.  Начинает ощущаться давление цивилизации.
Это давление,  эта напряженность – следствие разрушения закрытого общества.   Оно все еще ощущается сегодня, особенно во времена социальных перемен.  Это давление создается  самой жизнью в открытом и частично абстрактном обществе: стремлением стать рациональным, отбросить, по крайней мере, некоторые эмоции социального характера,  ухаживать за самими собой, и принимать ответственность на себя.  Я полагаю, что мы должны справиться с этим давлением, которое есть  ничто иное, как плата за  обретение знаний, рационализм, кооперацию и взаимопомощь, и следовательно, возросшие шансы выживаемости в условиях роста населения.   Это та цена, которую мы платим за то, чтобы быть людьми.
Давление наиболее тесно связано с проблемой напряжения  между классами, которая возникла сразу же после разрушения закрытого общества.   Закрытое общество само не  осознавало этой проблемы.   По крайней мере для  правящих членов, рабство, касты и классовость – были «естественными», поскольку их законность не подвергалась сомнению.  Но с разрушением закрытого общества, такая уверенность исчезает, а вместе с ней, и чувство безопасности.  Племенное общество (а  позднее «город») – было безопасным местом для члена пламени.  Будучи окруженным врагами и опасными  магическими силами, человек  рассматривал свое племя как ребенок рассматривает  свою семью и дом, в котором  он играет вполне определенную роль; роль, которую он хорошо знает и хорошо исполняет.  Разрушение закрытого общества, возникновение проблемы классов и другие проблемы  социального статуса,  должны были оказать на граждан такой же эффект, как серьезная ссора в семье и ее разрушение могут оказать на детей.   Конечно,  такое давление ощущалось в первую очередь привилегированными классами – ведь перемены угрожали им в большей степени, чем  тем, кого они подавляли; но даже последние не чувствовали себя в безопасности.  Они также были напуганы разрушением их «естественной»  среды обитания.  И хотя они продолжали сопротивляться переменам, они  часто не хотели  использовать свои победы против классовых врагов, которые  поддерживались традицией, статусом кво, более высоким уровнем образования и чувством естественного превосходства".

Эти наблюдения ведут нас прямо к Королю Лиру и большой семейной ссоре в шестнадцатом веке – началу гутенберговской эры.


ГАЛАКТИКА ГУТЕНБЕРГА


Когда Король Лир говорит о «нашей темной цели» разделения королевства, он выражает  политическое смелое и авангардное намерение для семнадцатого века:

                Королевский титул
И честь, с ним сопряженная, за мной
Останутся одни, все ж остальное,
Доходы все, расправа и владенье,
За вами, дети милые  - и вот
Корона вам моя.[1]

Лир предлагает нам исключительно современную идею делегирования власти центра  регионам.  Его «темная цель» сразу же была бы разгадана елизаветинской аудиторией и классифицирована как левый маккиавеллизм.  Новые структуры власти и организации, обсуждаемые в предыдущем столетии,  в начале семнадцатого века уже ощущались на всех уровнях социальной и частной жизни. Король Лир  -  выражение этой новой стратегии  культуры и власти, в отношении государства, семьи и индивидуальной души:

Мы же между тем
Передадим нам замысел давнишний.
Подайте карту королевства!

Карта была также новшеством в шестнадцатом  веке, веке проекций Меркатора, и ключом к новому видению горизонтов власти и богатства.   Колумб сначала был картографом, перед тем как стать навигатором; а открытие возможности прямолинейной экстраполяции  пространства произвело сильное воздействие на сознание ренессансного человека.  Более того, тема карты сразу же вносит главный мотив  в Короле Лире, а именно, изоляция  зрения  воспринимается как своего рода слепота.
Сразу же в первой сцене пьесы  Лир выражает  свою «темную цель», используя  маккиавеллиевский тайный язык.  Ранее, в первой сцене темнота природы, так сказать, показана в хвастливом разговоре Глостера о незаконнорожденном красавце-сыне Эдмунде: «Но у меня есть законный сын, несколькими годами старше, но  я равно люблю обоих».  Веселость, с которой Глостер намекает на зачатие Эдмунда, позже вкладывается в едкие слова Эдгара :

За темное рождение твое
Потерей глаз отец твой поплатился. (V, iii).

Эдмунд, дитя любви, открывает вторую сцену пьесы со словами:

Природе повинуюсь я, как Богу:
Из всех законов лишь ее законы
Священны для меня. Из-за чего
Томиться мне в цепях причуд житейских
И покоряться приговору света.
И жить в ничтожестве за то, что я
Родился в свет немного позже брата?


У  Эдмунда сильно развит l’esprit de quantite [2] позволяющий ему производить измерения «на ощупь», что свидетельствует о безличностном эмпирическом  уме.  Эдмунд  представлен как  сила природы,  опыт которого выходи за рамки чисто человеческого существования и «любопытства нации».  Он – главное агент фрагментации человеческих институтов.  Но тот, кто проводит собственно фрагментацию – это, конечно, сам Лир; делегируя власть своим подданным, он тем самым  воплощает свою идею создания конституционной монархии.  Его план  заключается в том, чтобы огранитить себя специальной функцией:

              Королевский титул
И честь, с ним сопряженная, за мной
Останутся одни.

За этим намеком на специализацию, следует дочерние излияния Гонерильи и Реганы, наполненные соревновательной нотой.  Сам Лир разделяет их, настаивая на благотворной конкуренции между ними:

Дети наши,
Скажите нам -  как мы уже теперь
Сдаем и власть, и выгоды от власти  -
Которая из  трех нас больше любит,
Чтоб  мы могли за большую любовь
Воздать теперь же большею наградой.
За Гонерильей,  как   за  старшей в роде,
Речь первая.

Соревновательный индивидуализм  давно стал скандальным в обществе, облекши свои интересы в корпоративные и коллективные ценности.  Роль, которую сыграла печать в зарождении новых образцов культуры, также не нова.  Но естественным следствием специализации  новых  форм знания стало то, что все власти приобрели сильный центристский характер.  В то время, как роль феодального монарха была инклюзивной, т.е.  включающей в себя всех субьектов,  ренессансный принц  становился эксклюзивным (т.е. отделенным) центром власти, окруженным индивидуальными субьектами.  Результатом такого централизма, зависящего, в свою очередь,  от многих  новшеств  в  строительстве дорог и коммерции,  было  делегирование  власти  и специализация многих  функций по  отдельным областям и индивидуумам.  В Короле Лире,  как и в  других пьесах, Шекспир  показывает  с поразительным  прозрением социальные и личные последствия обнажения и расчленения  атрибутов и функций во имя повышения скорости,  точности и власти.    Его догадки  присутствуют  в стольких строчках,  что делает задачу выбора  примерных строк весьма затруднительной.  Сразу, начиная со слов монолога Гонерильи, мы  погружаемся в них:

Я  люблю вас  больше,
Чем-то  можно слабым словом,
Чем свет очей, пространство и свободу.

Разделение человеческих органов чувств самих по себе  является одним из главных тем пьесы.   Отделение зрения от других органов чувств уже подчеркивалось  Лиром, когда он говорил  о «темной цели» и обращался чисто визуальной карте.  Но, в то время как Горнелия  готова  потерять зрение,  выражая тем  самым свою  преданность,  Регана бросает ей вызов, заявляя, что:

…Я  считаю
Себя врагом всех радостей земных,
Которые нам обещают чувства. [3]

И Регана избавится от всех человеческих чувств ради любви  к  Лиру. 
Упоминание о «всех радостях земных, которые нам обещают чувства» показывает, что Шекспир проводит почти научное доказательство  необходимости взаимодействия органов чувств как основы рациональности.  Эта тема, использованная им в Лире, обнаруживается и у Джона Донна  в Анатомии мира:

   Все разлетелось, целостность ушла;
Остались лишь одни Взаимоотношения;
Принц, Личность, Сын, Отец – в забвенье все,
Кроме того, что каждый лично приобрел,
Считая собственность своим спасеньем…[6]

Разрушение «всех радостей, которые нам обещают чувства» означает  изоляцию одного органа чувств от другого путем интенсификации одного из  них; это приводит к иррациональности, ведущей к столкновению умов, личностей и функций.  Разрушение пропорций, существующих между чувствами, личностями и их функциями, является темой для поздних драм Шекспира.
Наблюдая за избытком рвения у «специалистов» Гонерилии и Реганы, при  выражении ими дочернего пиитета, Корделия говорит:

О как бедна Корделия! Но все же
Ее любовь сильнее слов таких.

Ее рациональная целостность противоположна  специализации ее  сестер.  У нее нет фиксированной точки зрения, отталкиваясь от которой, она могла бы разразиться красноречием.  Ее сестры, напротив,  реагируют на частности с подчеркнутой фрагментацией чувств и  стремлением к точному расчету. Они также как Лир разделяют авангардистские маккиавеллиевские убеждения и действуют  в каждой ситуации «по науке».  Они уверены в своей правоте и освобождены не только от «всех чувств», но и их морального аналога – «совести».  Это убеждение «делает из всех нас трусов». И Корделия  ведет себя как трус, озабоченная сложностями  совести, разума и  той ролью, которая ей выпала.


КОРОЛЬ ЛИР – РАБОЧАЯ МОДЕЛЬ ПРОЦЕССА ОБНАЖЕНИЯ, ПО КОТОРОМУ ЛЮДИ ТРАНСЛИРОВАЛИ СЕБЯ ИЗ МИРА РОЛЕЙ В МИР ЭКОНОМИКИ

Король Лир представляет собой  исторический пример того, как люди транслировали себя из  мира ролей в новый мир экономики.  Этот процесс обнажения  не происходит мгновенно, разве что в воображении художника.   И Шекспир явственно увидел его в своем времени.  Однако старый мир ролей  как привидение переходил из столетия в столетие; подобно тому, как сейчас, в век электричества, старые ценности, порожденные книгопечатанием и замкнутостью личности,  все еще ощущаются Западом.
   
По выражению  У.Б. Йейтса, Кент, Эдгар и Корделия  «выпадают из времени».  Они «феодальны» в своей лояльности, рассматривая ее как совершенно естественную для своих ролей.  Играя роль, они не распространяют свою власть на других, они полностью автономны.  Жорж Пуле (George Poulet)  в «Истории человеческого времени»  пишет (стр.7): «Для человека Средних веков время не исчерпывалось только одним  измерением. У него было много  измерений, выстроенных  в определенном отношении, и не только для внешнего мира, окружавшего человека, но также и для его собственного внутреннего мира, его природы и его собственного человеческого существования.»  Теперь же,  привычка устраивать многоплановую конфигурацию, длившаяся  в течение нескольких столетий,  уступает  ренессансному  континууму с линейными и равномерными последовательностями, как в отношении времени и пространства, так и человеческих  взаимоотношений.  И аналоговый мир ролей и отношений внезапно подменяется  новым, линейным миром, как это хорошо показано в Троиле и Крессиде (III, iii) :

Скорее в путь!   Узка, тесна тропа,
Проложенная к славе, невозможно
По ней идти двоим.  Не уступай
Другому путь.  Знай, у соревнованья
Есть тысяча испытанных сынов,
Бегущих неустанно за тобою.
Лишь уступи им первенство в пути,
Отстань на миг, - и на тебя все хлынут,
Как волны моря злобные, сомкнут
И позади забытого оставят.[7]


Идея равномерной сегментации людей, их отношений и функций могла проявиться в шестнадцатом столетии только как распад всех связей, существовавших между чувством и рассудком. В Короле Лире  дано полное представление о том, как должен был ощущаться такой переход от средневековья к ренессансному времени и пространству -  переход от инклюзивного ощущения мира к эксклюзивному ощущению [8].  Смена его отношения к Корделии в точности отражает  идею Реформаторов о «падшей природе».  Вот как Пуле говорит о Реформаторах (стр.10):

Для них было время, когда человек и природа были божественно одухотворены. Они также полагали, что было время, когда  человек и  природа  вместе участвовали в творческом процессе… Но это время закончилось.  На смену времени, когда природа была божественной, пришло время, когда природа стала падшей;  в результате проявленного ею свободного акта она отделилась от  своего начала, отрезав себя от  Бога. И с этого момента, Бог устранился от природы и человека.

Лир  довольно недвусмысленно представляет Корделию как пуританку:

Пусть гордость –  то, что кажется ей простосердьем,
Женится на ней.

Реформаторы, настаивая на индивидуальных независимых функциях человека, не видели
никакого смысла в формальностях, налагаемых безличными ролями в обществе.  Для читателей, однако, должно быть совершенно ясно, что именно приверженность Корделии  своей традиционной роли  делает ее такой беззащитной  в присутствии нового индивидуализма Лира и ее сестер:

Я, государь, люблю вас так, как мне
Мой долг велит – не больше и не меньше.

Она хорошо понимает, что ее преданность роли  «ничего» не прибавляет к новой моде -  экспансивному индивидуализму.  Пуле характеризует этот новый мир (стр.9), как «всего лишь необъятный организм, гигантскую сеть отношений и  взаимовлияний, которые оживлялись, направлялись и циклически развивались благодаря одной и той же силе,   которую можно было бы называть с одинаковым правом Богом, Природой, Душой Мира, или  Любовью».


БОЛЬ ТРЕТЬЕГО ИЗМЕРЕНИЯ ВПЕРВЫЕ ПОЛУЧАЕТ СВОЕ ВЕРБАЛЬНОЕ ВЫРАЖЕНИЕ В ПОЭТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ КОРОЛЯ ЛИРА

Мне кажется, что до сих пор Шекспир не оценен за то, что в "Короле Лире" он дал единственную за всю историю литературы вербально выраженную трехмерную перспективу.  Первая же строго зафиксированная визуальная точка была описана Мильтоном в его "Потерянном Рае"  (II, ll, 11-5) :

Высоко, на пышном царском троне,
Далеко затмевавшем богатства Ормуза и Индии,
Или тех стран, где роскошный Восток щедрой рукой
Осыпает  своих варварских царей жемчугом и золотом,
Надменно восседал Сатана.[9]

Произвольный выбор одной статической позиции создает визуальное пространство с  исчезающей точкой. Это пространство может быть заполнено по частям и вполне отлично от  не-визуального пространства, в котором каждая вещь резонирует одинаковым образом,   преобразуя свое визуальное пространство в двумерную плоскость.
А сейчас я продемонстрирую  искусство трехмерного изображения, которое появляется в  "Короле Лире", действие IV, сцена vi.  Эдгар старается  убедить  ослепшего Глостера в иллюзии того, будто они  стоят на обрыве  крутого холма:

Эдгар…. Мы всходим. Чувствуешь, как труден шаг ?
Глостер. Мне кажется, путь ровен.
Эдгар.  На утес взбираемся мы, Слышишь ропот моря?
Глостер. Не слышу ничего.
Эдгар. От боли глаз другие чувства у тебя ослабли…
Мы на утесе. Смирно стой. Как страшно
И жутко кинуть взглядом на такую бездну!


Иллюзия    третьего измерения подробно обсуждается в работе И.Х.Гомбриха (Gombrich)  «Искусство и иллюзия».  Не будучи нормальным состоянием зрения, трехмерная перспектива представляет собой приобретенное свойство, в такой же степени, как приобретаются навыки по различению букв алфавита или хронологии повествования.  Шекспир помогает нам понять эту иллюзию, когда комментирует действие других органов чувств по отношению к зрению.  Глостер созрел для восприятия этой иллюзии, т.к. внезапно теряет зрение. Его способность к визуализации оказывается отделенной от других органов чувств. И именно эта принудительная изоляция органа зрения от других ощущений дарует человеку способность ощущать третье измерение. Шекспир показывает это очень хорошо. Он также настаивает на необходимости фиксации взора:

Мы на утесе. Смирно стой. Как страшно
И жутко кинуть взглядом на такую бездну!

Вороны, галки, что под нами вьются
С жука величиною.  Над обрывом,
Меж дном и нами, человек повиснул
И рвет укроп – ужасное занятье!
Он меньше головы своей. Как мыши,
У взморья ходят рыбаки. Там барка
Высокая, на якоре, по виду
Не больше шлюпки; шлюпка ж с поплавок,
Едва приметный глазу.  Не доходит
К нам плеск волны, дробящейся о камни.
Нет, страшно вниз глядеть!   Смутиться разум,
В глазах померкнет – и слетишь  стремглав
Вниз головою!


Здесь Шекспир располагает один за другим пять плоских двумерных пейзажей. Они следуют друг за другом, образуя перспективу, наблюдаемую из одной «неподвижной точки».  Он отчетливо  сознает,  что  иллюзия является результатом отделения органов чувств друг от друга.  Мильтон   пришел к точно такой же визуальной иллюзии, после  того как ослеп.  Уже в 1709 году  епископ Беркли в своей  «Новой теории зрения» заявил об абсурдности ньютонианского пространства и счел его за абстрактную иллюзию,  отделенную от ощущений.  Отделение чувств и нарушение процесса взаимной тактильной синэстезии скорее всего и явились результатом гутенберговской технологии. Отделение и упрощение функций  достигли критической отметки в начале семнадцатого столетия, ко времени появления  "Короля Лира".  Для того, чтобы  определить насколько глубоко зашла революция  в чувственной жизни человека, вызванная гутенберговской революцией,  нам потребуется предпринять несколько другой подход,  отличный от  простого  рассмотрения чувственности в этой великой пьесе.
"Король Лир"  - это  пример назидания, пришедший из средневековья, с помощью которого  обнаруживаются безумие  и несчастье нового ренессансного стиля жизни. Шекспир подробно разъясняет, что основой действия, является  расщепление социальных  отношений  и личного чувственного восприятия жизни на  специализированные элементы. Неистовая игра новых сил вызывает яростное взаимодействие всех  частей и людей, оказавшихся во власти нового стресса.
Сервантес также это хорошо понимал;  его Дон Кихот заряжен новым видением печатной книги в такой же степени, как Маккиавелли загипнотизирован новой специальностью опыта, поднимаемую им на вершину сознания. Маккиавеллиевское абстрагирование сущности личной власти от социальной матрицы  можно сравнить с еще более ранним абстрагированием  колеса от  животных форм.  Такое абстрагирование приводит к еще более интенсивному движению.  Шекспировско-сервантовское видение направлено на тщетность такого движения, на действие, которое оказывается насильно заключенным в фрагментарную, или специалистскую, рамку.
 Йейтс  написал эпиграмму,  в которой зашифрованы темы Короля Лира и Дон Кихота:

От радости Локк в обморок упал,
Сад умер,  -  Бог забрал
Его станок прядильный.[10]

Экстатический обморок локкианства,  о  котором говорит Йейтс,  вызван гипнотическим трансом   от   гиперболизации визуальной компоненты, заполнившей все поле сознания.  Психологи определяют  гипноз как заполнение сознания одним  из  органов чувств.  В такой момент «сад умирает».  Другими словами, под  «садом» понимается взаимная гармоничная игра  всех   органов чувств.  Благодаря напряженному  восприятию через  один единственный орган чувств, возникает механический принцип абстрагирования и повторяемости, стремящийся к конкретному внешнему проявлению. Именно таким конкретизацией, по мнению Лимана Брайзона, и отличается технология.  Конкретизация означает произнесение  одного слова за  один раз, использование одного органа чувств за один раз,  проведение одной умственной или физической операции за один раз.  Поскольку задачей настоящей  книги  является расшифровка происхождения и видов гутенберговского характера событий,  полезным будет  рассмотреть  влияние алфавита на местное коренное население.  Дело в том, что  они  продолжают находиться во власти  устного алфавита, в то время, как мы потеряли с ним  контакт.


ИНТЕРИОРИЗАЦИЯ ТЕХНОЛОГИИ ФОНЕТИЧЕСКОГО АЛФАВИТА ПЕРЕВОДИТ ЧЕЛОВЕКА ИЗ МАГИИ СЛЫШИМОГО МИРА В НЕЙТРАЛЬНО-ВИЗУАЛЬНЫЙ МИР

Дж. К. Каротерс, опубликовав в журнале Психиатрия  (ноябрь, 1959) статью «Культура, психиатрия и типографское слово», положил начало ряду наблюдений, сравнивающих неграмотных коренных народов с грамотными народами, а также неграмотного человека с западным человеком вообще.  Он начинает с хорошо известного факта, заключающегося в том, что

       «благодаря влиянию особого вида образования  в раннем детстве, и далее на протяжении всей жизни, африканец начинает рассматривать себя как незначительную частичку гораздо более обширного организма – семьи и клана,  - (в отличие от западного человека, который  считает себя независимой, самодостаточной единицей);  личная инициатива и амбиция почти не имеют выхода, а  интегрирование личного опыта не несет смысловой нагрузки.  В противовес ограничениям на интеллектуальном уровне,  он достигает   большой свободы  на уровне темперамента; причем предполагается, что человек живет  «здесь и сейчас», будучи предельно экстравертированным и свободно выражая свои чувства».

Одним словом, наши представления о «неограниченном» коренном жителе не принимают во внимание весьма большие ограничения и запреты, существующие в его ментальной и умственной жизни и которые непреодолимы в неграмотном мире:

       «В то время, как западный ребенок на ранних стадиях  знакомится со строительными кубиками, ключами от замков, водопроводными кранами и разнообразием вещей и событий, заставляющих его мыслить в терминах  пространственно-временных отношений и механических причинных связей,  африканский ребенок получает образование, которое  зависит почти исключительно от произносимых слов, будучи сразу же подключенным к  миру драм и эмоций» (стр. 308).

Другими словами, любой западный ребенок изначально окружен  абстрактной, но  визуально осязаемой технологией, состоящей из равномерно текущего времени и пространства, в котором «причина» обладает последовательностью и силой, а вещи  движутся в заранее установленном порядке на плоскости.  Напротив, африканский ребенок живет в скрытом, магическом мире резонирующего устного слова.  Он сталкивается не с проявлением конкретных  причин, а скорее с формальными  причинами конфигурационного поля, построенные в рамках неграмотного общества.  Каротерс повторяет вновь и вновь, что «африканцы, проживающие в сельской местности, живут прежде всего в мире звуков – мире, наполненном прямым личным смыслом для слушающего – в то время, как западноевропейцы живут прежде всего в  визуальном мире, который, в целом, безразличен для них».  Поскольку мир уха – это накаленный гиперэстетический мир, а мир глаз относительно холоден и нейтрален,  западный человек для людей слуховой культуры предстает не более как холодная,  бесчувственная рыба.    
Каротерс обращается  к известной идее неграмотного мира о «власти» слов, когда мысль и проведение человека зависят от магического произнесения слов,  налагающих свое неотразимое действие.  Он цитирует Кениата,  описывающего магию любви среди племени Кикую:

       "Весьма важно правильно использовать магические слова  и их интонацию, поскольку  эффект от применения магии напрямую зависит от  ритуального порядка произнесения  этих слов…     Во время актов магии любви, действующее лицо  должен  произнести  магическую формулу…  После такого  произнесения, он громко называет имя девушки и начинает обращаться к ней, как если бы она слушала в этот момент. (стр.309)."

Как замечает Джойс, все дело в «ритуальных словах, произнесенных механически».  Но справедливо также и то, что сегодня западный ребенок  слышит подобные слова-заклинания в виде рекламных объявлений, транслируемых по радио и телевидению.
Каротерс далее задает вопрос (стр. 310), каким образом грамотность влияет на переход от восприятия слов как резонирующих, живых сил природы к восприятию их как «смысловых», или «значащих», символов сознания:
«Я полагаю, что  когда слова стали записываться, а еще в большей степени, когда они стали печататься,  магический мир слов потерял свою власть и  уязвимость.  Почему так?
Я рассмотрел этот вопрос ранее в статье, посвященной Африке, где указал, что неграмотное население сельской местности  живет преимущественно в мире звуков, в отличие от западноевропейцев, живущих в мире визуальных образов.   Звуки  в некотором смысле –  динамические объекты, или по крайней мере, всегда указывают на  динамические объекты – движение, события, действия; благодаря им  человек, будучи не защищенным от опасной жизни в буше или степи, находится всегда начеку…  Звуки потеряли это важное значение для Западной Европы, где человек, напротив, должен выработать способность не замечать их.   В то время, как для европейцев в целом  «видеть – значит верить», для африканцев из сельской местности  реальность во многом связана с тем, что слышится и говорится.
…Действительно, можно прийти к выводу, что  для многих африканцев глаза представляют собой скорее инструмент воли нежели принимающий орган – напротив, ухо для них является главным принимающим органом".

Каротерс подчеркивает снова и снова, что западный человек в большой степени зависит от  визуального  выражения пространственно-временных отношений, без которого он не может выработать механистическое чувство  причинных связей, так необходимых ему в повседневной жизни.  Совершенно отличный тип восприятия у коренных народов  вызвал интерес к изучению роли  письменности, в переходе от слухового восприятия  к визуальному (стр. 311):

       "Когда слова записаны, они, конечно же, становятся частью визуального мира.  Как большинство  элементов визуального мира, они становятся статичными и теряют динамизм, присущий  миру звуков в целом, и произнесенному слову, в частности.  Они теряют  персональный элемент в том смысле, что  услышанное слово  чаще всего направлено персонально, в то время, как увиденное слово не имеет такой направленности и может быть прочитано или нет, в зависимости от желания.  Оно теряет свои эмоциональные обертоны, как это было описано, например,  Монрадом-Кроном…   Таким образом, в целом,  слова, ставши  визуальными образами,  вливаются в мир относительной индифферентности по отношению к наблюдателю – в мир, из которого удалена  магическая «власть» слова".

Каротерс продолжает свои наблюдения  в область «свободной идеализации», допустимой для грамотного общества и совершенно исключенной из  устных, неграмотных  сообществ:

"Идея о том, что вербальная мысль  отделима от действия, заключена в человеке и может быть неэффективной… имеет важные социокультурные  последствия, поскольку именно в таком обществе социальные ограничения могут, по крайней мере теоретически, игнорировать формирование и восприятие идей".

Так, в России, все еще находящейся на уровне устной культуры, где  разведка ведется главным образом  с помощью подслушивания, а не подглядывания, на  знаменитых «чистках» 30-х годов  подсудимые сознавались полностью в своей вине не  на основании того, что они сделали, а того, что они думали.   Если в обществе высокой грамотности,  визуальная и поведенческая   согласованность  освобождает индивидуума от внутренних девиаций, то в устном обществе внутренняя вербализация  равноценна социальному действию:

       "В таких условиях предполагается, что  поведенческие ограничения  должны включать в себя ограничения мысли.   Поскольку поведение граждан в таком обществе управляется и  мыслится только на  высоком социальном уровне, и поскольку направленная мысль  может принадлежать лишь отдельному индивидууму ввиду своей уникальности,  то такое общество должно отвергать саму возможность независимой мысли.  Поэтому, если такая мысль все же появляется, и она не несет чисто практического и утилитарного смысла, ей сразу же приписывают  происхождение  от дьявола или от других вредных внешних воздействий – чего следует бояться и избегать,  как в себе самом, так и в других согражданах  (стр. 312)".

Наверное, может показаться несколько неожиданным замечание о том, что принудительные  и жесткие поведенческие рамки устного сообщества «управляются и мыслятся  на высоком  социальном уровне». Ведь  ничто не может превзойти автоматизм и жесткие ограничения устного неграмотного сообщества в безличностном коллективизме.   Когда западные грамотные  сообщества сталкиваются  с различными «примитивными» или устными сообществами, существующими в различных уголках мира, возникает  большое  недоразумение.  Китай или Индия все еще остаются странами, где преобладает устно-тактильная культура;   фонетическая грамотность почти не изменилась там.   Даже Россия  остается преимущественно устной страной.  Грамотность, основанная на письменности,  весьма медленно проникает в подструктуры, формирующие язык и восприимчивость.

Александр Инкелес в книге, посвященной  Общественному мнению в России  (стр. 137) приводит полезное описание того, как подсознательно существующий механизм даже среди образованных групп русских  направлен  против «естественной»  грамотности западных сообществ.  Подход  русских, как и многих вышедших из устной культуры, направлен против нашего понимания свободы выражения:

       "В Соединенных Штатах и Англии особую ценность представляет свобода выражения, само абстрактное право обладать ей… В Советском Союзе, с другой стороны,  главное внимание уделяется  результатам  такой свободы, при этом собственно свободе уделяется второстепенное внимание.   Именно по этой  причине, дискуссии между  советскими и англо-американскими представителями  принципиально не приводили к договоренностям по ряду предложений,  хотя обе стороны настаивали на  том, что должна быть обеспечена свобода печати.   Американцы обычно говорили о свободе выражения, праве говорить или не говорить  определенные вещи,  о праве, которое существует  в Соединенных Штатах и отсутствует в Советском Союзе.  Советские представители  обычно говорили  о доступе  к средствам  выражения, а не о праве говорить, что хочешь, т.е. о доступе, который по их мнению  отсутствует в Соединенных Штатах, но гарантируется в Советском Союзе". 

Упор на результаты, достигаемые советскими средствами массовой информации является естественным для любого устного сообщества, в котором взаимозависимость является результатом мгновенного проявления причины и следствия во всей структуре.   Таков характер деревни,  а с появлением электронных средств массовой информации и характер глобальной деревни.   Это хорошо понимают прежде всего  рекламные и пиаровские  круги, которые  используют  новые возможности глобальной взаимозависимости.  Также как и в Советском Союзе,  они озабочены прежде всего  доступом  к средствам информации и результатом  такого доступа.  Их абсолютно не волнует самовыражение, но они будут возмущены любой попыткой использовать рекламу, скажем, нефтепродуктов или кока-колы, с целью выразить личное мнение или чувство.  Подобным образом, грамотные бюрократы в Советском Союзе не могут представить себе, чтобы кто-нибудь использовал общественные средства информации в своих частных  интересах.  И такое поведение не имеет ничего общего с Марксом, Лениным или коммунизмом. Это всего лишь трибалистская  позиция устного сообщества.   Советская пресса для них  эквивалентна нашей Мэдисон Авеню, формирующей производственные и социальные процессы.


СЛЕДСТВИЕМ ГРАМОТНОСТИ МОЖЕТ БЫТЬ ШИЗОФРЕНИЯ

Каротерс настаивает на том, что до тех пор, пока письменность не разделила мысль и действие, все люди были ответственны за свои мысли в такой же степени, как за свои поступки. Его заслуга в том, что он указал на отделение магического мира звуков от нейтрального мира глаза, и на появление детрибализированного человека в результате такого разделения. Следовательно, грамотный человек, которого мы встречаем в Греции, это уже "разделенный" человек, человек-шизофреник - каковыми становятся и все грамотные люди со времени изобретения алфавита. Письменность, как таковая, не может, однако, сразу детрибализировать человека. Получив фонетический алфавит, позволивший отделить смысл от звучания и перевести звук в визуальный код, люди овладели опытом, который в конце концов изменил их самих. Ни пиктограммы, ни идеограммы, ни иероглифы не обладают силой детрибализации. Ни один из видов письменности, за исключением собственно алфавита, не мог перевести человека из звукового мира взаимозависимостей и взаимосвязей. Из этого магического резонирующего мира одновременно происходящих событий есть только один путь к освобождению детрибализированного человека. И этот путь лежит через фонетический алфавит, который сразу же приводит к различным ступеням шизофрении. Вот как Бертран Рассел описывает греческий мир, раздираемый на части муками дихотомии в результате травм, нанесенных грамотностью (История западной философии,стр.39):

       "Не все греки, но большая их часть, чувствовали себя несчастными и испытывали внутренний конфликт; их раздирало, с одной стороны, стремление к интеллекту, с другой – обуреваемые страсти, стремление к небу и одновременно упрямая самонадеянность, ведущая в ад. Несмотря на провозглашенный принцип «хорошего понемножку», на самом деле, они отличались чрезмерностью во всем – в философии, в поэзии, в религии и в грехе. Именно комбинация страсти и интеллекта делала их великими, пока они были великими… Другими словами, в Греции преобладали две тенденции: одна страстная, религиозная, мистическая, другая жизнерадостная, эмпирическая, рационалистическая, поглощенная знанием всевозможных фактов". *

Разделение качеств, ведущее к распространением технологий и экстернализации одного из органов чувств, настолько характерная черта прошлых поколений, что сегодня, впервые в истории, мы, кажется, можем проследить зарождение этих мутаций. Те, кто впервые испытывают на себе действие новой технологии, будь то алфавит или радио, реагируют особенно бурно, поскольку возникающие при этом новые, расширенные технологией, чувства, открывают перед ними новый удивительный мир, образующий новую «замкнутость», новые образцы взаимодействий, перестройку работы всех чувств. Однако первый шок постепенно проходит по мере того, как все общество адаптируется к новому типу восприятия мира во всех сферах своей деятельности. Реальная революция, впрочем, начинается позже, во время длительного периода «приспособления» всех аспектов личной и социальной жизни к новой модели восприятия, созданной новой технологией.

Римляне осуществили алфавитную трансляцию культуры в визуальные формы. Напротив, в древней Греции или Византии, придерживались старой устной культуры, выражая недоверие активному, прикладному знанию. Для того, чтобы прикладное знание получило распространение в военной или промышленной организации требовалась однородность населения. «Совершенно ясно», писал символист Эдгар Аллан По, «что простой акт письменного сочинения требует в большой степени рационализации мысли». Линейное, письмо на основе алфавита, сделало возможным изобретения «грамматик» мысли и науки у греков. Эти «грамматики» или подробные описания личных и социальных процессов были ничем иным как визуализацией невизуальных функций и отношений. Функции и процессы не были новыми. Но метод фиксированного визуального анализа, а именно фонетический алфавит, был для греков настолько же в новинку, как для нас была кинокамера в начале века.
Мы можем спросить себя далее, почему фанатичная специализация, принятая финикийцами, и вырубившая алфавит из иероглифической культуры, не привела к дальнейшему развитию их интеллектуальных или артистических способностей? В то же время, надо заметить, что Цицерон, этот энциклопедический римский ум, анализируя греческий мир называет Сократа первым, кто разделил рассудок и сердце. До Сократа, греки находились все еще в культуре, не знающей грамоты. Сократ стоял на границе между устным миром, и миром визуальной грамотности. Но он не написал ничего. В средние века Платона рассматривали как книжника, или переписчика Сократа. И Фома Аквинский также считал, что ни Сократ, ни Наш Господь не переложили свои учения на письменную форму, поскольку игру ума, которая достигается их учениями, невозможно выразить путем письма.
...

СОВРЕМЕННЫЙ ФИЗИК ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ УЮТНО В КОМПАНИИ ВОСТОЧНЫХ ФИЛОСОФОВ

Каротерс считает, что классификация «традиционных» народов, даваемая Ризманом, «близко соответствует тем областям в обществе, которые оставались вне грамотности, или в которых большая часть населения оказалась не затронутой грамотностью». (стр.315). Следует, однако, понимать, что «затронутость грамотностью» не происходит мгновенно, и не является конечным состоянием общества. Это становится очевидным по мере того, как мы движемся через шестнадцатый век и дальше. Но сегодня, когда электричество создало условия для чрезвычайно тесного взаимодействия на глобальном уровне, мы начинаем опять быстро двигаться по направлению к устному миру одновременно происходящих событий и всеобщего сознания. Тем не менее, привычки, унаследованные от грамотности, преобладают в нашей речи, в нашем восприятии и в организации времени и пространства нашей жизни. Грамотность и визуализация еще долго будут сопротивляться электричеству и «всеобщему полю» сознания. Однако справедливо и другое. Немцы и японцы, будучи далеко продвинутыми в технологии грамотности и аналитического мышления, удерживают основу для устного единства и общего родства. Изобретение радио, и в целом электротехники, не только для них, но и для всех коренных культур было серьезнейшим испытанием. Культуры, обладающие исторической грамотностью оказывают, естественно, большее сопротивление приходу динамической устной культуры, основанной на всеобщем электрическом поле.
Вот, что говорит Ризман в отношении традиционных народов (стр.26):

     "Поскольку вид социального устройства, о котором мы говорим, практически не изменяется, конформизм индивидуума в большой степени диктуется отношениями власти между различными возрастными группами и полами, кланами, кастами, профессиями и т.д. - отношениями, которые устанавливались веками и лишь незначительно изменялись последующими поколениями. Культура контролирует поведение ежеминутно, причем жесткий и хорошо отработанный этикет управляет важнейшими элементами родственных отношений. … Мало попыток делается для отыскания новых решений застаревших проблем…"


Ризман указывает, что для того, чтобы отвечать даже самым строгим требованиям сложной религиозной обрядовости и этикету «индивидууму не надо стоять на высокой ступени развития». Он рассуждает, как высоко образованный человек, для которого «развитие» означает наличие собственной точки зрения. Высокий уровень развития, который может отличать коренного жителя, может быть не доступен нашему, визуальному типу сознания. Мы можем получить некоторое представление об отношении члена традиционного общества к технологическим усовершенствованиям из рассказа, приведенного Вернером Гейзенбергом в книге Природа в глазах физика. Современный физик, воспринимающий «полевым» характер природы и будучи отделенным сложными категориями от привычного нам ньютонианского пространства, легко обнаруживает в до-грамотном мире родственную ему мудрость.
Гейзенберг, определяя «науку как часть взаимодействия человека и Природы» говорит (стр.20):

       "В этой связи часто говорилось, что далеко идущие перемены в нашей окружающей среде и в нашем образе жизни, вызванные техническим веком также опасно изменили наш способ мышления, и что здесь заключаются корни всех кризисов нашего времени, которые в частности, отображены современным искусством. По правде говоря, эти кризисы не родились с современной наукой и технологией, использование инструментов началось в самом начале человеческого существования. Так, две с половиной тысяч лет назад китайский мудрец Чжуан-цзы говорил об опасностях, исходящих от машины:
 «Цзы-гун путешествовал по северным областям реки Хан и увидел старого человека, работающего у себя на огороде. Тот копал ирригационную канаву. Человек спускался в колодец, набирал посудину воды и затем выливал ее в канаву. Его усилия были чрезвычайно трудоемкими, однако результат был ничтожный.
«Цзы-гун сказал: «Есть способ, с помощью которого ты сможешь наполнить водой сто канав за один день, не потратив на это много сил. Хочешь услышать о нем?» Человек встал, посмотрел на него и спросил: «А что это за способ?»
Цзы-гун ответил так: «Ты берешь деревянный рычаг, привязываешь груз сзади и облегчаешь спереди. Таким способом ты можешь доставать воду так быстро, что она буквально сама будет вытекать наверх. Это называется колодец-журавль»
  Лицо старого человека побагровело от негодования и он сказал: «Мой учитель говорил мне, что тот, кто использует машины в своей работе, сам работает как машина. У того, кто работает как машина, сердце становится как машина, а тот, у кого сердце в груди как машина, теряет свою простоту. Тот, кто потерял свою простоту, становится глухим к порывам своей души.
Неспособность почувствовать порывы души - это то, что не согласуется с нравственностью. Я хорошо знаю о тех вещах, о которых ты говоришь - но мне стыдно их использовать…»

Совершенно ясно, что в этом древнем рассказе содержится много мудрости; поскольку именно «глухота к порывам души» - вероятно, одно из самых точных определений состояния человека, оказавшегося в современном кризисе; технология, машина, распространились в мире до такой степени, что наш китайский мудрец даже не мог бы себе представить.

«Простота», о которой говорит мудрец, это более сложный и тонкий продукт, чем нечто созданное обществом со специализированной технологией и специализированными чувствами. Но, пожалуй, самое важное, что притча понравилась Гейзенбергу. Она не заинтересовала бы Ньютона. Современная физика не только оставила специализированное визуальное пространство Декарта и Ньютона, но и вошла в тонкое звуковое пространство неграмотного мира. И в самом примитивном обществе, и в нынешний век, такое звуковое пространство означает общее поле одновременно происходящих взаимосвязанных событий, для которых понятие «перемена» не имеет большого смысла и притягательности; мы знаем, что оно не затрагивало ни ум Шекспира, ни сердце Сервантеса. Отставив в сторону все ценности, мы должны понять сегодня, что электротехнология воздействует на наши примитивные органы восприятия и на наши поступки, приводя к воссозданию в нас ментальных процессов самых примитивных людей. Последствия такого воздействия обнаруживаются не в наших мыслях или суждениях, поскольку мы достаточно критически подготовлены, но на уровне самой обычной чувственной жизни, которая сама создает водовороты и матрицы мыслей и поступков. В этой книге я попытаюсь объяснить, почему печатная культура, даруя человеку язык для мысли, делает его неспособным понять язык созданной им электро-магнитной технологии. Стратегия каждой культуры, оказавшейся в подобной ситуации, была определена Вильгельмом фон Гумбольдтом:

       "Человек живет главным образом со своими объектами - поскольку его чувства и поступки целиком зависят от его восприятия. Объекты же требуют использования языка. Благодаря этому процессу, он отбрасывает язык от себя и оказывается в ловушке; каждый язык при этом чертит магический круг вокруг людей, к которым он принадлежит, круг, из которого нет спасения – переступив его, вы оказываетесь внутри другого круга".

Такое понимание привело в наше время к методу условных суждений, с помощью которых мы можем превзойти ограничения наших посылок, путем критического подхода к ним. Мы можем теперь жить не как амфибии в разделенных и не похожих друг на друга мирах, а плюралистично, во многих мирах и культурах одновременно. Мы более не связаны одной культурой – одним органом человеческого восприятия – одной книгой, или языком, или технологией. Сегодня мы стремимся преодолеть культурный уклон – точно также, как ученый, который видит узость своего инструментального исследования и старается ее преодолеть. Разделение человеческого потенциала на отдельные культуры скоро станет таким же абсурдом, как специализация предметов или дисциплин. Скорее всего наш век не более одержим специализацией, чем любой другой, но он стал особенно чувствителен к таким условиям. Тем не менее, наша страсть ко всем проявлениям бессознательного, на персональном и коллективном уровнях, а также ко всем видам примитивного сознания, началась в восемнадцатом веке с началом первого яростного выступления против печатной культуры и механического производства. Последовавшая «реакция романтизма», направленная к большей органической полноте могла или не могла ускорить открытие электромагнитных волн. Но, безусловно, открытия в области электромагнетизма создали «поле» одновременно происходящих человеческих поступков, что привело к созданию человеческой семьи, известной под названием «глобальная деревня». Мы живем теперь в едином сжатом пространстве, резонирующим с племенными барабанами. Поэтому подозрительность в отношении «примитивной» культуры сегодня так же банальна, как подозрительность, проявляемая в отношении «прогресса» в девятнадцатом веке.


НОВАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ ВЗАИМОЗАВИСИМОСТЬ ВОССОЗДАЕТ МИР В ВИДЕ ГЛОБАЛЬНОЙ ДЕРЕВНИ

Было бы удивительно, если бы описание Ризманом традиционных народов не соответствовало представлению Каротерса об африканских племенах. Было бы не менее удивительно, если бы, знакомство с описанием коренных сообществ не вызывало глубокого чувства родства у читателя, поскольку новая электрическая культура вновь создает племенную основу нашей жизни. Есть очень лирическое свидетельство романтика-биолога Пьера Тейяра де Шардена в его книге Феномен человека (стр. 240):

       "Итак, благодаря совместным усилиям и психической проницаемости свойства людей проникали друг в друга, а их умы (загадочное стечение обстоятельств) взаимно стимулировались близостью. И расширяясь как будто самостоятельно, каждый из них расширял свое влияние на этой земле, которая из-за этого становилась все меньше. Чем же вызван современный пароксизм? Объяснение этому давалось не один раз. В результате изобретения железных дорог, автомобиля и аэроплана, физическое влияние человека, ранее ограниченного расстоянием в несколько миль, сейчас простирается на сотни и тысячи миль. Более того, благодаря непомерному биологическому эффекту, вызванному открытием электромагнитных волн, каждый индивидуум оказывается отныне (вольно или невольно) одновременно существующим на море и на суше, в каждом уголке земли".

Люди, обладающие литературным и критическим умом полагают, что неуемный энтузиазм Шардена такой же дезорганизующий, как и его теория о космической оболочке, которая трещит по всему миру от раздутых электрическим способом органов чувств. Такая экстернализация наши чувств создает то, что Шарден называет «ноосферой», или глобальным технологическим разумом. Вместо того, чтобы превратиться в Александрийскую библиотеку, мир стал компьютером, электронным мозгом, точно так, как это описано в не очень глубокой научной фантастике. И в то время, как наши чувства выходят из нас в наше окружение, Большой Брат заходит внутрь. До тех пор, пока мы не осознаем этого процесса, мы снова будем загнаны в панический страх, так хорошо вписывающийся в мира племенных барабанов, полной взаимозависимости и вынужденного сосуществования. Следы такой паники легко заметить у Жака Барзэна (Jacques Barzun), который показал себя как бесстрашный и яростный луддит в книге Дом интеллекта. Чувствуя, что все, к чему он так привязан, проистекает от введения алфавита и глубокого проникновения его в наше сознание, он предлагает устранение современного искусства, науки и филантропии. Удалив это трио, как он считает, мы сможем захлопнуть крышку ящика Пандоры. Барзэн обнаруживает проблему, несмотря на то, что у него нет представления о том, как действуют указанные формы. Страх – это нормальное состояние в любом устном обществе, поскольку в нем непрерывно все действует на все.

Возвращаясь к конформизму, Каротерс продолжает (стр.315-16): «Мысль и поведение не рассматриваются отдельно; они оба имеют поведенческий характер. Злая воля, считается наиболее страшным типом «поведения», известном во многих подобных сообществах, причем дремлющий или бодрствующий страх занимает умы всех членов сообщества. «В нашем стремлении восстановить единство восприятия, чувства и мысли для западного мира, мы не более готовы принять единство племенной культуры, чем мы были готовы принять фрагментацию человеческой психики, вызванной приходом печатной культуры».

...

НЕВОЗМОЖНО ПОСТРОИТЬ ТЕОРИЮ ПЕРЕМЕН БЕЗ ЗНАНИЯ ТОГО, КАК ИЗМЕНЯЮТСЯ НАШИ ЧУВСТВА В РЕЗУЛЬТАТЕ ЭКСТЕРНАЛИЗАЦИИ

Есть большой смысл остановиться на этом вопросе, поскольку, как мы увидим, со времени изобретения алфавита в Западном мире существовало непрерывное стремление к разделению чувств, функций, операций, эмоциональных и политических настроений, а также задач, - т.е. фрагментация, которая привела, по мысли Дюркхайма, к anomie девятнадцатого века. Парадокс, представленный профессором фон Бекеши заключается в том, что двумерная мозаика это, в сущности, многомерный мир, резонирующий своими структурами. Трехмерный же мир картинного пространства является на самом деле абстрактной иллюзией, построенной на насильственном отделении визуального восприятия от других органов чувств.
Здесь не идет речь о ценности или предпочтении. Необходимо, однако, выяснить, почему «примитивное» рисование является двумерным, в то время как рисование и живопись грамотного человека тяготеет к перспективе. Без такого понимания мы не сможем выяснить, почему люди перестали быть «примитивными» или аудио-тактильными в своем восприятии. Нам также сложно понять, почему люди «после Сезанна» оставили визуальное восприятие и перешли к аудио-тактильному сознанию и организации своего опыта. Если нам удастся прояснить этот вопрос, мы тогда сможем легче понять роль алфавита и печати в установлении доминантной роли визуального восприятия в языке и искусстве и во всех областях социальной и политической жизни. Пока визуальная компонента не была развита, люди знали только племенную культуру. Детрибализация индивидуума, по крайней мере в прошлом, зависела от усиления визуализации жизни, чему способствовала грамотность, причем грамотность, основанная только на алфавите. Дело в том, что алфавитная грамотность не единственная, она была введена достаточно поздно. Перед ней было много письменности; фактически любой народ, переставший вести номадический образ жизни и занявшийся сидячей работой, был готов изобрести письменность. Номадические народы не только изобретали письменность, но и придумали архитектуру или «закрытое пространство» - ведь письмо это визуальное закрытие не-визуальных пространств и чувств. И поэтому визуальное восприятие было абстрагировано от обычной игры всех чувств. И в то время как речь - это произношение (выражение) все наших чувств одновременно, письмо – это абстрагирование речи.

В настоящее время достаточно просто обучиться специальной технологии письма.
Новые институты, занимающиеся обучением скорочтения, используют отделение движения глаз от внутренней вербализации. Далее мы укажем, что все чтение в древние и средние века производилось вслух. С введением печати, глаза стали перемещаться быстрее по тексту и голос стал тише. Но внутренняя вербализация считалась неотъемлемой частью от горизонтального следования по странице. Сегодня мы знаем, что разлучение чтения и вербализации можно осуществить с помощью вертикального чтения. Это, конечно, приводит алфавитную технологию разделения чувств к еще большей бессодержательности, но помогает объяснить, как вообще возникла письменность.

В работе, под названием «История теории информации», прочитанной Королевскому обществу в 1951 году, Колин Черри из Лондонского Университета, писал: «Каждое изобретение сталкивалось с большой трудностью, отделяя механическую структуру от живой формы. Изобретение колеса явилось первым выдающимся усилием по такому отделению. Великая лихорадка изобретательства, начавшаяся в шестнадцатом веке, зиждилась на постепенном отделении машины от живой формы». Печать явилась первой механизацией древнего искусства рукописи, за которой последовала механизация всех ручных ремесел. Современный период этого процесса описывается Зигфридом Гидионом в книге Механизация начинает командовать.
Однако Гидион занят отслеживанием этапов в прошлом столетии, по которым механизмы использовались для восстановления органической формы:

       "В своих знаменитых исследованиях в семидесятые годы движений людей и животных, Эдвард Майбридж установил серию из тридцати камер на расстоянии двадцать один дюйм, причем затворы камер управлялись электромагнитным путем по мере движения объекта… Каждая картинка показывала отдельную фазу объекта, зафиксированную каждой камерой". (стр.107).

Другими словами, объект транслировался из органической, или одновременной происходящей формы, в статическую или картинную форму. В результате достаточно быстрого прокручивания последовательности таких статических картинок создавалась иллюзия органической полноты или игры пространств. Таким образом колесо в конце концов уводит нашу культуру от машины. Но именно с помощью электричества, приложенного к колесу, колесо снова соединяется с живой формой. Сейчас, в век электрических снарядов, конечно, колесо - это устаревшая форма; но из-за того, что колесо опять возвратилось к органической форме в двадцатом столетии, нам легко понять, как примитивный человек «изобрел» его. Любое существо в движении – это колесо, повторяющее движение в циклической, вращательной форме. Следовательно, мелодии грамотных сообществ – это повторяемые циклы. Но музыка неграмотных народов не знает таких повторяемых циклов и абстрактных форм, как мелодия. Изобретение, одним словом, это трансляция одного рода пространства в другое.
Гидион посвящает часть своей работы французскому физиологу, Этьену Жюлю Морэй (Morey) (1830-1904), которые изобрел миограф для записи движений мышц: «Морэй совершенно сознательно оглядывается на Декарта, но вместо того, чтобы представлять разрезы графически, он транслирует органические движения в графическую форму». (стр.19).


ВСТРЕЧА В ДВАДЦАТОМ ВЕКЕ АЛФАВИТА И ЭЛЕКТРОННЫХ СРЕДСТВ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ ПРИДАЕТ ПЕЧАТНОМУ СЛОВУ ОСОБУЮ РОЛЬ В ОСУЩЕСТВЛЕНИИ ВОЗВРАТА К АФРИКАНСКОЙ КУЛЬТУРЕ

Изобретение алфавита, как и изобретение колеса, представляло собой транслирование, или редукцию, сложной, органической взаимосвязи пространств, к одному пространству.
Фонетический алфавит сразу же свел работу всех органов чувств, которая была необходима для устной речи, к чисто визуальному коду. Сегодня, такая трансляция может осуществляться вперед и назад посредством ряда пространственных форм, которые мы называем «средствами коммуникации». Но каждое из этих пространств имеет свои уникальные свойства и затрагивает другие наши чувства или пространства особым образом.
Сегодня, таким образом, оказывается легко понять изобретение алфавита, поскольку, как заметил А.Н.Уайтхед в книге Наука и современный мир, (стр.141) величайшим открытием девятнадцатого века было открытие метода открытия:

       "Величайшим изобретением девятнадцатого века было изобретение метода изобретений. Таким образом этот новый метод вступил в жизнь. Для того. чтобы понять нашу эпоху, нам следует пренебречь всеми деталями, такими как железные дороги, телеграф, радио, прядильные машины, синтетические краски. Мы должны сконцентрироваться на самом методе; он и представляет собой реальную новизну, которая привела к разрушению основ древних цивилизаций… Одним из элементов нового метода и явилось как раз обнаружение того, как проложить мост между научными идеями и конечным продуктом. Это процесс размеренной атаки на преодоление сложностей, одна за другой встречающихся на пути".

Метод изобретений, как показал Эдгар По в своей «Философии композиции», заключается просто в том, что следует начать с решения проблемы или с ожидаемого результата. При этом вы отступаете шаг за шагом назад к точке, из которой следовало бы начать путь для достижения результата. Таков метод детективного жанра, или символической поэмы, и, в том числе, современной науки. Для двадцатого века, однако, требуется сделать шаг, выходящий за рамки такого метода изобретений, для того, чтобы понять происхождение и действие таких форм, как колесо или алфавит. И этот шаг состоит не в том, чтобы идти назад от продукта к точке отсчета, а в прослеживании процесса, отделенного от продукта. Следование по контуру процесса, также как и в психоанализе, дает единственное средство избежать столкновения с продуктом этого процесса, а именно неврозом или психозом.

Целью настоящей книги является изучение главным образом печатной фазы в становлении алфавитной культуры. Печатная фаза, однако, столкнулась сегодня с органическими и биологическими модами электронного мира. Другими словами, сейчас она оказывается тесно сплетена с электробиологическими аспектами, как объяснял де Шарден. Именно такое обращение характера печати и делает наш мир, так сказать, «родственным» по отношению к неграмотным культурам. Сложность понимания опыта примитивных или неграмотных народов отступает просто потому, что мы сами создаем его в нашей собственной культуре благодаря электронным средствам. (Тем не менее, пост-грамотность – это совершенно другая форма взаимозависимости, чем существовавшая до введения грамотности). Поэтому мой интерес к ранним фазам алфавитной технологии связан с попыткой понять эпоху Гутенберга.
Вот, что говорит Колин Черри о ранней письменности:

       "Детальное изложение истории устного и письменного языков не входит в задачу настоящего исследования, но, тем не менее, представляет определенный интерес, который можно взять в качестве отправной точки. Ранняя письменность Средиземноморской цивилизации представляла собой рисунки, или «логографическое» письмо: использовались простые рисунки для представления объектов, а также ассоциативного представления идей, действий, имен и т.п. Но, более важно то, что было изобретено фонетическое письмо, в котором звукам давались определенные символы. С течением времени, рисунки были заменены более формальными символами, что было удобно с точки зрения использования резца или кисти, в то время как фонетическое письмо упростилось до набора из одной – двух дюжин букв алфавита, поделенных на гласные и согласные.

Египетские иероглифы представляют собой исключительно наглядный пример того, что можно было бы теперь назвать избыточностью в языке или коде; одной из сложностей разгадывания камня Розетты (Rosetta stone), было то, что многосложное слово могло давать каждому сочетанию звуков (слогу) не один символ, а ряд различных символов, для того, чтобы слово было правильно понято. (При побуквенном переводе на английский язык такое слово производит эффект заикания). С другой стороны, в семитских языках мы обнаруживаем понимание проблемы избыточности на раннем этапе. У древнееврейской письменности нет гласных: у современного иврита также нет гласных, за исключением иврита детских книг. Письменность многих других древних народов не содержит гласных. Древнеславянская письменность пошла еще дальше, уплотнив религиозные тексты: слова общего использования были заменены несколькими буквами, наподобие того, как мы это делаем сегодня, используя такие сокращения, такие как &, lb , e..g., U.S.A., Unesco, O.K. .

Но стремление избежать избыточности не является ключом к фонетическому алфавиту и его влиянию на личность и общество. «Избыточность» - это концепция «содержания», сама являющаяся наследием алфавитной технологии. То есть, любое фонетическое письмо – это прежде всего визуальный код речи. Речь – это «содержание» фонетического письма. Но она не является содержанием какой-либо другой письменности. Пиктографические и идеографические типы письменности – это гештальты, или мгновенные снимки различных ситуаций, личных или общественных. Действительно, мы можем получить хорошее представление о неалфавитных формах письма из математических уравнений, таких как E=MC2 или из древнегреческих или римских «фигур риторики». Такие уравнения или фигуры не имеют содержания, но являются структурами наподобие отдельных мелодий, порождающих их собственный мир. Фигуры риторики – это позы, которые принимает сознание, будь то гипербола, ирония, литота , сравнение или каламбур. Любая основанная на рисунках письменность - это балет поз, приводящий в восторг тех, кто ищет синэстезии и аудио-тактильной широты, намного превосходящих голую абстракцию алфавитных форм. Было бы полезно сегодня, если бы детей обучали достаточно большому числу китайских и египетских иероглифов – это помогло бы им углубить понимание нашего алфавита.

Колин Черри, говоря об уникальном характере нашего алфавита, упускает из виду то, что он не только приводит к диссоциации и отчуждению изображения и звука, но также отделяет смысл звука от буквы, что ведет к бессмысленным буквам и, соответственно, бессмысленным звукам. Пока смысл облачен в изображение или звук, развод между визуализацией и другими чувствами остается неполным, как это имеет место во всех формах письменности за исключением фонетического алфавита.


СОВРЕМЕННЫЕ ВЕЯНИЯ В ОТНОШЕНИИ ЧТЕНИЯ И ОРФОГРАФИИ СМЕЩАЮТСЯ ОТ ВИЗУАЛЬНОГО К СЛУХОВОМУ

Интересно отметить, что сегодня наблюдается растущее беспокойство в отношении алфавитной диссоциации наших чувств. На стр.49 приведен образец недавней попытки создания нового алфавита, который должен восстановить фонетический характер нашего письма. Самым заметным в отношении этого образца является то. что он обладает высоко текстурованным и тактильным качеством древнего манускрипта. Стремясь к восстановлению некоторого единства взаимосвязи наших чувств, мы обращаемся к формам древних манускриптов, которые следует читать вслух для того, чтобы вообще их прочитать. Рядом с этим направлением, существуют новейшие методы обучения ускоренному чтению. В них объясняется как следует размещать глаз на странице, чтобы избежать вербализации и всех зарождающихся движений гортани, которые сопровождают наш кинематический бег слева направо, для того, чтобы создать ментальное звуковое кино, которое мы называем чтением.
Наиболее основательную работу по фонетическим буквам - Алфавит - написал Дэвид Диринжер. Он начинает свой рассказ так (стр.37):

"Алфавит – это последняя, наиболее высокоразвитая, наиболее удобная и наиболее легкая система письма. Алфавитное письмо в настоящее время повсеместно применяется цивилизованными народами; его использованием с легкостью усваивается в детстве. Существует огромное очевидное преимущество в использовании букв, представляющие отдельные звуки, перед идеями или слогами; ни один синолог не знает все 80 000 китайских символов. Более того, оказывается затруднительно освоить
 даже 9000 символов, используемых в настоящее время в китайских школах. Насколько проще оказывается использование всего 22, 24 или 26 символов! Алфавит может также переводиться из одного языка на другой язык, без больших затруднений; один и тот же алфавит используется для английского, французского, итальянского, немецкого, испанского, турецкого, польского, голландского, чешского, хорватского, уэльского, финского, венгерского и других языков, ведя свое происхождение от алфавита древних евреев, финикийцев, арамийцев, греков, этрусков и римлян.

Благодаря простоте алфавита, письменность распространилась очень широко; она более не является привилегией духовенства или других высших классов, как это было в Египте, Месопотамии или Китае. Образование теперь заключается в основном в чтении и письме, и стало доступно для всех. Тот факт, что алфавитная письменность сравнительно мало изменилась на протяжении трех с половиной тысяч лет, невзирая на изобретение типографской печати и широкое использование стенографии, свидетельствует о том, что она прекрасно отвечает потребностям человечества. Простота, гибкость и удобство алфавита обеспечило ему победу над другими системами письменности.
Алфавитная письменность и ее происхождение сами по себе представляют интересную тему для исследования; они открывают новую область исследования, которую американские ученые назыывают «алфавитология». Ни одной другой системы письма нет такой насыщенной, такой сложной и такой интересной истории происхождения".

Замечание Диринжера о том, что алфавит « внастоящее время повсеместно используется цивилизованными народами» несколько тавтологичен, поскольку именно благодаря алфавиту люди перешли из культуры племени в индивидуализированную «цивилизацию». Культура может приподняться над цивилизацией в художественном отношении, но без фонетического алфавита она остается племенной, такой как китайская и японская культуры. Необходимо подчеркнуть, что основной интерес у меня вызывает процесс отделения тех органов чувств, которые производят детрибализацию человека.Будет ли такое абстрагирование личности и социальное отделение «хорошей вещью» сказать трудно. Но признание этого процесса может прояснить ситуацию, которая в значительной степени затуманена моральными соображениями.
...

СВЕТ И ИСКУССТВО ПЕЩЕР

       "Ничто так не разрушает истинное значение примитивного искусства как яркость электрического света в этой обители вечной ночи. Неровный свет факела или каменные лампады на животном сале позволяют получить лишь фрагменты цветовых оттенков и линий узнаваемых предметов. В таком мягком, мерцающем свете, предметы принимают почти магическое движение. Только таким образом тонкие прожилки рисунков обретают видимость на грубом фоне каменных стен. Будучи освещенными ярким светом, выгравированные линии и цвета теряют свою насыщенность, а иногда полностью пропадают.
Наверное уже достаточно было сказано для того, чтобы показать, что доисторический человек не связывал пещеры с архитектурой. В его представлении пещеры были просто местом, где он мог применять свои магические искусства. Он выбирал эти места с наибольшей тщательностью".

Дыра в земле не является закрытым пространством, поскольку как треугольник или вигвам индейцев, она просто показывает линии сил. Квадрат не показывает линии сил, но является трансляцией такого тактильного пространства в визуальные формы. Такая трансляция отсутствовала перед приходом письменности. И всякий, кто составит себе труд причитать книгу Эмиля Дюркхайма Разделение труда, поймет почему. До возникновения сидячего образа жизни, приведшего к некоторой специализации человеческих задач, не было специализации сенсорики, которая вела бы, например, к усилению визуального восприятия. Поэтому кажется правдоподобным, что номадические люди, почти не обладающие специализацией задач или сенсорики, не могли изобрести прямоугольные пространства. Но к тому времени, когда они освоили скульптуру, они были готовы развивать визуализацию дальше на высечение из камня, письменность и квадратные замкнутые пространства. Скульптура, сейчас как и всегда, является границей между пространствами света и звука. Скульптура – не закрытое пространство. Она модулирует пространство, так же как и звук. И архитектура тоже обладает этим загадочным измерением границы между двумя пространственными мирами.

Корбюзье считает, что это свойство архитектуры лучше всего проявляется ночью. Она только частично находится в видимом поле.
Книга Э.С.Карпентера "Эскимос" посвящена концепциям пространства у эскимосов, и обнаруживает совершенно «иррациональный», или не-визуальный, подход эскимосов к пространственным формам и ориентации:

       "Я не знаю ни одного случая, когда бы Айвилик описывали бы пространство исключительно в визуальных терминах. Они не рассматривают пространство как статичное и, поэтому, измеряемое; у них нет формальных единиц для измерение пространства, точно также, как нет подразделения времени на равномерные участки. Резчик безразличен к требованию глаза, он позволяет каждой части заполнить собственное пространство, создать свой собственный мир, без соотнесения с фоном или внешними формами… В устной традиции, рассказчик мифов говорит многим от имени многих – а не как один человек другому человеку. Речь и песня адресованы всем… Произведение искусства можно видеть или слышать отовсюду…"

Эскимосы, обладая пространственной ориентацией по многим направлениям, очень удивляются, когда посетители их иглу изо всех сил пытаются изловчиться, чтобы рассмотреть картину, подвешенную вверху. Картинки из журналов, прилепленные на потолок для того, чтобы предотвратить его протекание, часто заставляют посетителя вытягивать свою шею, чтобы что-нибуть рассмотреть. Эскимос может начать рисовать или вырезать на одной стороне доски и продолжить на ее обратной стороне. На их языке нет слова, обозначающего искусство: «Каждый взрослый Айвилик – это искуссный резчик по слоновой кости : резка является таким же нормальным, важным требованием для жизни, как письмо для нас с вами».

Гидион исследует те же вопросы пространства в книге Исследования коммуникаций (стр. 84): Для примитивного искусства считается характерным, что глаз охотника ледяной эпохи обнаруживает образы животных в структуре окружающих его камней. Французы называют такое узнавание естественных форм «epouser les contours» . Несколько линий, немного выпуклых форм или света и этого достаточно длч того, чтобы появилось животное”. Наша заново обнаруживаемая страсть к линиям неоделима от признания взаимозависимости и функциональности всех форм, узнавания их органичности, чему способствует технология электромагнитных волн. Другими словами, обнаружение присутствия примитивных органичных ценностей в искусстве и архитектуре – это центральный момент сегодняшней технологии. И все же даже сегодня находятся некоторые антропологи, которые смутно верят в то, что у неграмотных людей было евклидово представление о пространстве. Еще большее количество антропологов приводят данные о примитивных народах в терминах евклидовой модели организации. Поэтому неудивительно, что Дж. К.Каротерс представляет собой уникальную фигуру. Как психолог, пересекший функциональные границы и попавший в область антропологии, он был совершенно неподготовлен к тому, что увидел. Он обнаружил то, все еще известно лишь очень немногим людям. Если бы действие печатного слова, приведшего к трансформации звуковых пространств в визуальные пространства, было хорошо понято, например, Мирча Элиаде, то продолжал бы он настаивать на «ресакрализации» человеческой жизни?


ПРИМИТИВИЗМ СТАЛ ВУЛЬГАРНЫМ КЛИШЕ В СОВРЕМЕННОМ ИСКУССТВЕ И КРИТИКЕ

Вполне возможно, что целая группа, находившаяся под влиянием Маринетти (Marinetti) и Моголи-Надя (Moholy-Nagy), была введена в заблуждение, не понимая происхождение и мотивы светской конфигурации жизни, с одной стороны, и «сакральной» конфигурации, с другой стороны. Вполне возможно, что принятие всего лишь идеи о том, что простое действие технологии способно «сакрализировать» или «десакрализировать» человеческую жизнь, позволило бы целой группе «иррационалистов» нашего века выбрать «сакральную» или «слуховую» форму организации опыта. С одной стороны, эта форма представляет собой возникающую электромагнитную или электронную форму, о чем говорит де Шарден. А для многих новое, само по себе, это нечто пришедшее из космоса, даже если оно возникло из далеких не-грамотных форм сознания. Хотя мы не видим у Элиаде или других «иррациональных» мистиков никакой внутренней религиозности, присутствующей в «сакральной» или «светской» формах жизни, мы не будем преуменьшать чисто культурную мощь не-грамотных и грамотных форм жизни, чтобы не вызвать перекосов в оценке всей человеческой культуры. Несчастный конфликт между римской и православной церквями всего лишь один из примеров противостояний между устной и визуальной культурами, не имеющий ничего общего с Верой.

Тем не менее, я позволю спросить: «Не пришло ли время, подвергнуть эти «детские вопросы» взвешенной оценке для того, чтобы их вечное осаждение человеческой природы получило некоторый отпор и объяснение?» Много говорилось о том, что трудно разглядеть причины этой войны культур. Поскольку трудно представить себе большего противостояния, чем между «культурой уха и глаза», не удивительно, что наметившийся переход в слуховую культуру электронного человека вызовет не меньшую агонию, чем та метаморфоза, которую испытал западный «человек глаза». Такое изменение приведет к большой внутренней травме, если слуховая и оптическая культуры не приблизятся друг к другу и не откажутся от своих садистических притязаний на всеобщность.

Мирча Элиаде во введении к своей книге Сакральное и светское излагает нечто вроде манифеста, провозглашая необходимость признания давно забытого «сакрального», или слухового пространства. Он приветствует Das Heilige (Сакральное)Рудольфа Отто (1917): « Проходя мимо рациональной и спекулятивной стороны религии, он концентрируется главным образом на иррациональном аспекте. Дело в том, что Отто читал Лютера и понял, что «живой Бог» значит для верующего. Это не был бог философов – например, Эразма; это не была идея, абстрактное понятие, чисто моральная аллегория. Это была ужасная сила, проявляемая через божественную ярость». Элиаде затем объясняет цель книги : «Цель следующих страниц - показать и дать определение противостояния между сакральным и светским». Чувствуя, что «современный Запад испытывает некоторую неуверенность перед проявлением сакрального», как например, когда «многие человеческие существа видят сакральное в камнях и деревьях», он предлагает объяснение, почему человек «архаических сообществ старался жить как можно полнее в сакральном или в тесной близости от освященных предметов» :

       "Наша главная задача последующих страниц – пролить свет на то, какими способами религиозный человек старается удержаться как можно дольше в сакральной вселенной, и какой, следовательно, будет его главный опыт жизни по сравнению с опытом человека, не обладающего религиозным чувством, человека, который живет, или хочет жить в неосвященном мире. Сразу же следует сказать, что полностью светский мир, полностью неосвященный космос – это недавнее изобретение в истории человеческого духа. Оно не объясняет нам в результате каких исторических и духовных процессов человек десакрализовал свой мир и принял светское существование. Достаточно будет показать, что десакрализация наполняет все существование нерелигиозного человека в современном обществе и , как следствие, ему становиться все труднее заново обнаружить в себе экзистенциальные измерения религиозного человека архаического времени».(стр.13)

Элиаде находится в плену большой иллюзии, считая, что современному человеку «становится все труднее заново обнаружить в себе экзистенциальные измерение религиозного человека архаичного времени». Современный человек, начиная со времени обнаружения электромагнитных явлений более чем сто лет назад, вовлекается более чем когда либо во все измерения архаичного человека. Искусство и наука прошедшего века свидетельствуют о постоянном нарастании архаичного примитивизма. Сама работа Элиаде - это выдающийся случай популяризации такого искусства и науки. Но, конечно, мое замечание не значит, что он ошибается по существу. Конечно он прав, говоря, что «полностью неосвященный космос – это недавнее изобретение в истории человеческого духа». Фактически это «изобретение» вытекает из создания фонетического алфавита и принятия его следствий, особенно после Гутенберга. Но я сомневаюсь в непогрешимости интуиции, которая заставляет человеческий голос дрожать и резонировать каждый раз, когда речь идет о «истории человеческого духа».


ГАЛАКТИКА ГУТЕНБЕРГА ДОЛЖНА ПОКАЗАТЬ, ПОЧЕМУ АЛФАВИТНЫЙ ЧЕЛОВЕК БЫЛ ВЫНУЖДЕН ДЕСАКРАЛИЗОВАТЬ СВОЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ

В следующем разделе книги будет рассмотрен вопрос, на который Элиаде предпочел не давать ответ, говоря, что: «В нашу задачу не входит раскрытие исторических процессов, благодаря которым …. современный человек десакрализовал свой мир и принял светское существование». Раскрытие этих исторических процессов и является как раз задачей Галактики Гутенберга. Раскрыв этот процесс, мы по крайней мере сделаем сознательный и ответственный выбор относительно того, следует ли нам придерживаться племенной формы существования, имеющей такую притягательность для Элиаде:

       "Пропасть, разделяющая две модальности опыта - сакральную и светскую - станет очевидной, когда мы начнем описывать сакральное пространство и ритуальное построение человеческой обители, или все множество религиозного опыта, или отношение религиозного человека к природе и инструментальному миру или освящение самой человеческой жизни – той святости, которой заряжены все жизненно важные человеческие функции (еда, секс, работа и т.д.). Простое сравнение жизни современного, нерелигиозного человека, его дома, инструментов и работы с человеком, принадлежащим к архаическому обществу или даже с крестьянином христианской Европы, поражает воображение. Для современного сознания, любой физиологический акт – будь то еда, секс и т.д. - всего лишь некий органический феномен… Но для примитивного сознания, такой акт ни в коей мере не является чисто физиологическим; он становится таинством, причащением к сакральному.

Читатель скоро поймет, что сакральное и светское - это два способа пребывания в мире, две экзистенциальные ситуации, выбираемые человеком по ходу своей истории. Эти два способа пребывания в мире интересуют не только историков религии или социологов; они не являются только предметом изучения исторической, социологической или этнологической науки. Анализ сакрального и светского способов пребывания в мире зависит от той позиции, которую человек завоевал в космосе; они в равной степени должны интересовать и философа и любого человека, ищущего возможные пути человеческого существования". (стр.14-15).

Всякий человек устной культуры является предпочтительным для Элиаде по отношению к десакрализованному, грамотному человеку; даже «крестьянин христианской Европы» удерживает некоторое древнее звучание и ауру сакрального человека, как это утверждали Романтики двести лет назад (стр.14-15). Пока культура лишена грамотности, для Элиаде она имеет незаменимые сакральные ингредиенты (стр.17):

       "Совершенно очевидно, например, что символизм и культы Матери Земли, прославляющие человеческое и сельскохозяйственное плодородие, сакральность женщины и пр., не могли развиться и создать сложные религиозные системы иначе, чем через открытие сельского хозяйства; совершенно очевидно, что в обществе, занимавшемся охотой в эпоху, предшествующей сельскому хозяйству, сакральность Матери Земли не должна была ощущаться с такой силой. Таким образом, различие религиозного опыта объясняется различием экономических, культурных и социальных организаций – короче, самой историей. Тем не менее, между номадическими охотниками и оседлыми земледельцами существует родство, которое для нас бесконечно более важно, чем различия в их образе жизни: обе культуры жили в освященном космосе , обе разделяли космическую сакральность, проявляемую равным образом в животном и растительном мире. Нам только надо сравнить эти экзистенциальные ситуации с ситуацией, в которой находится современный человек, живущий в десакрализованном космосе и мы сразу же почувствуем насколько сильно они различаются".

Мы уже видели, что оседлый или специализованный человек, в отличие от номадического человека, находится на пути к визуальной форме человеческого опыта. Но до тех пор, пока homo sedens избегает более сильных форм оптического опыта, присутствующих в грамотности, тени сакральной жизни пробегающие между номадическим и оседлым человеком, не беспокоят Элиаде. То, что Элиаде называет устного человека «религиозным», является, конечно, столь же надуманным и произвольным, как, например, называть всех блондинок тварями. Но для тех, кто понимает, что под «религиозностью» Элиаде имеет в виду иррациональность, такое определение совсем не удивительно. Он разделяет очень большую компанию жертв грамотности, которые смирились с тем, что понятие «рациональный» однозначно означает «линейный», «последовательный», «визуальный». Другими словами, он предстает как один из умов восемнадцатого столетия, восставших против появившейся визуальной формы. Таков был Блэйк и множество других умов. Сегодня Блэйк был бы яростным противником Блэйка, поскольку реакция Блэйка против абстрактного визуального сегодня рассматривалась бы как клише и хорошо оплаченный шум больших эскадронов, идущих стройными рядами.
 
«Для религиозного человека, пространство неравномерно; он постоянно ощущает в нем прерывания» (стр.20) То же самое происходит со временем. Для современного физика, а также для неграмотного человека, пространство, как и время, распределено не равномерно. В противоположность этому, геометрическое пространство, изобретенное в античности, далеко от того, чтобы обладать уникальностью, плюралистичностью, сакральностью, оно может быть «разрезано и ограничено в любом направлении; но никакие качественные различия, и, следовательно, никакие направления, не вытекают из его внутренней структуры.» (стр.22). Нижеследующее определение полностью применимо к взаимодействию оптических и слуховых моделей, формирующих человеческую восприимчивость:

       "Следует сразу же добавить, что такое светское существование нельзя нигде обнаружить в чистом виде. До какой бы степени человек ни десакрализировал мир, он не сможет полностью избежать религиозного поведения. Это станет еще очевиднее из дальнейшего анализа; даже в самом десакрализованном существовании скрываются следы религиозной оценки мира". (стр.23).

...

...


________________________
Комментарии переводчика:

* У автора преобладает антропоцентрическая точка зрения на историю. Технологическая революция, как показал Уильям Каттон, мл. в книге "Конец техноутопии" (Overshoot, 1980) была вызвана стремлением повысить "несущую способность" цивилизации и потребление и имеет следовательно объективные причины.  - ВП
** Здесь я отсылаю читателя к превосходной книге Фритьофа Капры "Дао физики" (русск. перевод, "София", Киев, 2004), в которой подробно рассмотрена новая парадигма материи. - ВП

[1] The Complete Works of Shakespeare, ed. G.L.Kittredge.  Все цитаты из Короля Лира, если специально не оговорено, взяты из Акта 1, сцены i.  Издание Китреджа цитируется на протяжении всей  книги. (Здесь и далее перевод А.Дружинина, ,Король Лир, Соб. соч. В. Шекспира, т.3,  Брокгауз-Ефрон, .С.-Петербург, 1903).
[2]Буквально «измеряющий дух» (франц.) 
[3] Перевод этих строк несколько изменен для  того, чтобы приблизить его к оригиналу и лучше соответствовать тексту.
[6] Пер. В.П.
[7]Перевод А.М.Федорова ( Брокгауз-Ефрон.С.-Петербург, 1903).
[8]Инклюзивное, или целостное, ощущение мира предполагает, что субъект не отделен от объекта, в отличие от  эксклюзивного, или дифференцирующего, ощущения.
[9]Пер. с англ. А.Шульговской (С.-Петербург, Издание А.Ф.Маркса, 1895)
[10] Перевод В.И.Постникова.
[11]Джон Локк (1632-1704) – английский философ-материалист, создатель доктрины либерализма и эмпирической теории познания.
[12]

*