Изображение

Посвящается одной букашке.
I.
Откуда-то из небытия, из тени, из случая, из дебрей информационных потоков (мерси друг Билли!) вдруг возникло нечто, похожее на партийный лозунг маоистских времен, или вернее на надпись на стене молельного дома у баптистов, некий набор иероглифов или слов, не разобрать даже.
Он повесил это в рамку, не то чтобы золоченую, а просто так, чтобы выделялось, и нацепил на стену, чтобы случаем не забыть. Слова или знаки на этом чем-то то появлялись, то исчезали, то меркли, то вновь светились зеленоватым фосфоресцирующим свеченьем. Иногда можно было различить даже некие звуки, пока непонятные.
И вдруг мелькнул силуэт, словно привидение, тонкий, легкий и смутный, но за ним угадывалась женщина, да какая! Он лез из кожи, Он чертил мелом на полотне слова, и они исчезали куда-то во мрак, за ними появлялись другие, время куда-то ушло, только мелькало, слова набирали смысла и веса, это были уже не иероглифы, они принимали форму и очертание. Он кидал пустые фразы, стараясь завоевать внимание, Она ловила их на лету и отвечала в тон. Потом он начал дергать Ее, стараясь вызвать на откровение, Она согласилась легко и просто, раз – и все! Слова уже не фосфоресцировали, они отдавали чем-то красноватым. Он не мог сдержаться, Он выдал раза в два больше, и, что странно, даже не жалел об этом, ибо почувствовал какую-то скрытую, как бы за семью печатями, и в то же время такую прозрачную грусть в этих то ли словах, то ли знаках, возникавших внутри рамки. Она была то непосредственная и взбалмошная, как девчонка-подросток, то мудрая, как Сенека или Баба-Яга. Он старался понять причину Ее грусти, все вроде было прозрачно и ясно, но чего-то не хватало, что-то ускользало и пряталось. Печаль Ее шла откуда-то изнутри, было в Ней что-то такое, невидимое, прозрачное и тонкое, как паутинка, идущее куда-то наверх, в небеса…
В следующий раз в рамке слова были ярко-красные, как кровь. Ее явно колбасило, Ее рвало и метало, Она старалась скрыть это, но цвет слов не менялся. Он готов был помочь, но делал это как-то неумело. Он не чувствовал жалости, Он хотел докопаться до сути, нащупать ту нить грусти, которая уводила Ее от реального мира в мир грез и деланных чувств, выглядевших между тем вполне реально, но которые ни гроша не стоят. Он хотел понять причину, заставлявшую Ее рисоваться, и думал, что понимает Ее. Наивный! Не нам, мужчинам, понять женщин. Они, увы, выше и мудрее нас, они чувствуют, когда мы думаем, они хотят, когда мы только начинаем догадываться о чем-то. Он не то, чтобы чувствовал что-то, Он просто балдел от Ее какой-то рваной цельности, от Ее срытого шарма, от Ее неуловимой и бездонной глубины. Ей просто надо было выговориться, и Он слушал, пытаясь иногда шутить. Ее вроде немного отпустило, и слова не были уже кровавого цвета, а какого-то уже красновато-бурого.
На другой день расчувствовался уже Он, как бы стараясь компенсировать вчерашнее, как бы стараясь достигнуть паритета, который был, по Его мнению, нарушен. Он бросал в рамку потоки признаний, а Она слушала, как-то походя и невнимательно, слова в рамке были какие-то серые и невыразительные, казалось, что ей дела нет до Его проблем. Он поддергивал ее, стараясь заставить слушать, а Она как бы не замечала Его. И вдруг бах, и попала! В точку! В самое яблочко! Он краснел как первоклассник, он чувствовал себя каким-то ребенком-неумехой, но, тем не менее, было как-то легко. Потом он начал понимать, что, видать, слишком приподнял маску, слишком раскрылся. «Фигу Она больше от меня получит» - думал Он. Ему хотелось ругать Ее бранными словами, заставить появиться в рамке пятно кровавого цвета, как первая месячная, уколоть больнее, исполосовать изображение вдоль и поперек яркой масляной краской или шутить напропалую, паясничать и кривляться. Но мудрая Баба-Яга смылась. Ее просто не стало! Она растворилась и канула в лету! Он чувствовал себя выжатым лимоном, неинтересной, давно прочитанной книгой, годящейся разве что на макулатуру. В рамке была лишь одна бледно-желтая фраза, появившаяся как-то не сразу, вроде нехотя, звучавшая как прощание.
«Но не дождетесь Мэм!» - кричал он. «Есть еще порох в пороховницах! Наши еще себя покажут». Ему хотелось угадать выражение ее глаз в рамке, а потом подумалось – зачем? Так в темную даже интереснее, больше интриги. «Никуда Она не денется, красавица этакая». Наивный простак...
Или не так все?
Продолжение следует?
А?


II.
А все-таки она существует…
Продолжение следует?
Да! Еще какое!
Она пришла сама... Пришла внезапно, когда Он уже почти забыл о существовании изображения в рамке. Он только иногда, проходя мимо, кидал беглый взгляд туда. Там мелькали какие-то буквы и силуэты, но Он искал того красноватого оттенка, который был характерен только Ей. Он машинально смахивал накопившуюся на рамке паутину, да и то не каждый раз. И вдруг! Он не верил глазам! Это была определенно Она. Такой цвет в рамке мог исходить только от Нее. Она не говорила о пустяках, в рамке мелькнула просьба помочь, а за нею появились какие-то слова. Они были совсем другого цвета, и он понял, что они не принадлежали Ей. За словами проступили силуэты. Говорили двое. Силуэты были довольно смутные и нечеткие, но все же Он мог увидеть две мужские фигуры. Первая была невысокая и немного угловатая, как бы слепленная из каких-то квадратов, вторая – высокая и довольно стройная, но стоящая в какой-то вальяжной позе. Он заинтересовался и стал вглядываться пристальнее, да и, тем более что об этом просила Она. Разговор шел определенно о Ней. Первый был наш, но издалека, Второй был тоже наш, но из-за бугра. Первый был определенно влюблен в Нее, и даже не скрывал этого. Второй был влюблен в себя. До умопомрачения! До самозабвения, если разрешите. Второй явно выпячивал грудь, он хотел объяснить Первому, почему не стоит Ее любить. Второй хотел показать Первому, насколько Она выше него, а сам он выше всех их вместе взятых. Первый с трудом сдерживал раздражение, но все же не выходил из себя. Второй говорил и говорил, явно провоцируя Первого. Он говорил о каком-то Ее свободолюбии, хотя не имел о нем понятия. Он говорил, что Первый, к примеру, не отпустит Ее с ним в ресторан ну и так далее в том же духе. Что сам он, да и Она, как он считал, могут лишь позволить любить себя, а не любить сами (о, безмозглый кретин!). Первый уже еле сдерживался, но почему-то продолжал разговор, хотя и так все было ясно.
Он вглядывался в текст в рамке. Он просто отпустил ощущения и старался прочувствовать ситуацию. И вдруг Он что-то понял. Он на всякий случай спросил Ее, кто подкинул Ей этот разговор. Она сказала – Первый. Стало понятно все! Первый просто хотел показать ей, насколько плох Второй. И насколько, тем самым, чист и хорош он. Она сказала, что ей трудно разобраться в ситуации, но подсознательно где-то все чувствовала. Он только чуть натолкнул Ее на мысль. Голова-то у нас, как у Бабы Яги! Он сказал, что Второй явно клеил ее, пользуясь ее временной неустроенностью, и суля золотые горы, а к Первому она явно неравнодушна, хотя и отрицает это. Он как бы вскользь сказал, что поезда, мол, ходят регулярно, а расстояние любви не помеха.
Дальше был выходной. Он пообщался с друзьями на даче. Он шутил и балагурил и вернулся домой пьяный и веселый. Но что-то тянуло Его к изображению в рамке. О! Что Он там увидел! Он увидел яркие и четкие надписи какого-то уже пурпурного цвета, но Ее цвета, цвета, которого Он уже бы не спутал ни с чем! Она бросала все и ехала к Первому! Он не думал, что Она отреагирует так буквально и так сразу. Он был рад за Нее! Он был просто счастлив! Он писал в рамку слова восхищения Нею, даже зная о том, что они не будут прочитаны. Он даже не завидовал Первому. Он просто не мог поверить в то, что это может произойти. Потом как-то сразу отрезвел, и подумал, что, возможно, Она плохо знает Первого, и что образ, нарисованный Ею в уме может не соответствовать действительности. И ему стало страшновато за Нее. Он уже чувствовал за Нее некую ответственность. Но там, где мужчина бы пропал, женщину выведет интуиция…
От Нее не было вестей где-то неделю. Но был голос!!! Это был уже не бледный силуэт на изображении, это был живой голос и Ее голос. Она не узнала Его, а Он узнал Ее сразу, хотя и представлял Ее голос совсем по-другому. Они говорили совсем недолго, как бы не слушая друг друга. Он старался втиснуть в это малое время слова восхищения Нею и поддержки, Она что-то говорила, но Он плохо понимал о чем. Он просто упивался Ее голосом, низким, но не очень, каким-то детским и грустным, как будто ребенку не дали выспаться. Потом Она куда-то пропала, и Он терялся в догадках: то ли все у Нее классно, то ли дело дрянь. Чего Ему уж точно не хотелось, так это потерять ту связь, которая была хоть и эфемерной, но все же была между ними. Но почему-то Он был уверен, (но так ли Он был уверен?), скорее надеялся, что в рамке опять появится тот красноватый оттенок, которого Он так ждал.
И Она вернулась!!! В рамке появились всего две буквы и какой-то знак, похожий на крючок. Но это была ОНА!!! Звонкая, как струна и порывистая, как ветер, уставшая и далекая, но до чего же близкая! Между ними установилась какая-то связь, которая тянулась на тысячи километров, толстая, как канат и в то же время хрупкая, как стеклянная нить. И они оба боялись, что когда-нибудь настанет момент, когда кто-то из них неосторожным словом или даже полусловом разорвет эту связь, и она хрустнет и разломится, и изображение уже не заговорит никогда. И вдруг Он до боли, до умопомрачения почувствовал, что хочет уже видеть Ее глаза, хочет видеть ту оболочку, в которую вмещалась Ее душа, хочет сравнить свое представление о Ней с реальностью. Но изображение уже не могло передать этого. Тут уже нужно было нечто другое…
А что же они делают сейчас? Час от часу не легче! Угадайте-ка с трех раз! Слабо? Да и не удивительно! Они идут на встречу в ресторан со Вторым!!! Идут вместе. Она в реале, Он в вирте, где-то далеко-далеко от Нее, но незримо присутствуя где-то рядом, как бы не давая сделать Ей неосторожный шаг.
Но об этом позже.
Если не хрустнет стеклянная пуповина.
Но рановато еще?
Правда?



III.

Утренний ветер уносит печаль,
Ветер всегда одинок.
Дай мне сил
Быть легким, как ветер.
(А. Макаревич)

Рановато?
Да чуть не стало поздно!
Но обо всем по порядку:

Он ждал вестей. Он не отходил от изображения. Он готов был пролезть туда и по невидимым ходам мировой паутины, ползти и ползти, чтобы оказаться в двух шагах, где-то рядом. О! Если бы это было возможно! Но вести пришли и совсем не оттуда, откуда он ждал. В рамке было всего несколько отрывистых, и каких-то размытых фраз, и не красноватого, а совсем другого, чужого оттенка, но они сказали все, что было надо. То ли сработали флюиды, идущие от Него через пуповину, которая связывала их, но нет, скорее все та же непобедимая женская интуиция, но Она поступила именно так, как было нужно в данной ситуации. Она повела Второго к людям, в кругу которых ему как-то не с руки было раскрывать истинное его лицо, показывать настоящую свою сущность. Он был готов расцеловать Ее за это! Он так бы и сделал, если бы смог дотянуться до Нее. Но, увы! Ему суждено было только выхватывать скупые фразы из рамки.
Но не слишком ли много чести нашему Второму в этом повествовании? Вторым – второй план.

Потом был перерыв. Он бежал, сломя голову, к рамке, а там было пусто. Ни слова. Он где-то уже начинал привыкать к такому рваному ритму. Он понимал, что течение жизни несет Ее, порой засасывая в водовороты, но это была бы не Она, если бы Она могла упустить хоть маленький кусочек этой жизни, или не попасть хотя бы в один из водоворотов. Он старался выхватить хоть малую толику информации, но тщетно. Он начал уже уставать смотреть и смотреть в пустой прямоугольник, надеясь увидеть в нем хоть слово такого до боли знакомого и уже родного Ему оттенка. И Он ушел спать в один из дней, когда уже не надеялся там что-то увидеть. А на другой день был взрыв. Была буря эмоций, был крик и слезы, был ярко алый цвет, были слова. О, какие слова!!! Они звучали как гнев, что в нужный момент, именно тогда, когда Он был Ей нужен, Его не было, и они звучали, по крайней мере, Ему так казалось, как признание. И Он потерял рассудок, пожалуй, впервые в жизни. У Него закружилась голова, и мысли как-то спутались в какой-то непонятный клубок, в котором невозможно было найти ни начала, ни конца. И Он бросал в рамку какие-то непонятные Ему самому сумбурные фразы, где не было связи, и которые звучали, как бессмыслица, как нонсенс. С одной стороны Он боялся, что хрустальная пуповинка треснула и рассыпалась безвозвратно, с другой, что в их отношениях зародилось что-то, чему не должно быть места. Его одолевали какие-то непонятные чувства, и мозг категорически отказывался в них разбираться. И Он молил Ее о разговоре, как Ему казалось, последнем.
Но перед тем как Он прочел те алые слова в рамке, был рассказ. Ее давно обещанный рассказ о том вояже к Первому. Он почти мог предугадать его слово в слово, и в то же время Он твердо знал, что там будет что-то для Него неожиданное и свойственное только Ей. И было именно так! Бросить все и пуститься в путешествие, от которого неизвестно, чего ждать, чтобы только доставить удовольствие любящему человеку. Доставить это удовольствие, схватить кусочек жизни и тут же разочароваться – в этом была вся ОНА!
Но и Первый вряд ли первый. И поделом!
И был ночной разговор. И он оказался отнюдь не последним. И слова в рамке были мягкого, бледно-розового цвета. И Ему стало на сердце легко и весело. Мысли сразу пришли в порядок оттого, что все оставалось по прежнему, оттого что Он мог и дальше наслаждаться и балдеть от общения с Нею, оттого что они могли легко и свободно, как маэстро стиля фламенко перебирает струны гитары, перебирать пальцами струнки своих душ. И что могло сравниться в этой странной жизни с этим наслаждением? И после Он послал Ей всего одну фразу: «А, все-таки, как легко дышится, зная, что Вы есть где-то на свете, Мэм!»
И опять перерыв. Закрутило, завертело...
А дальше было откровение. Если честно, Он не ждал его. Он понимал, что чего-то не хватает для полноты Ее образа, но когда услышал то, что услышал, то понял, что не понимал в Ней до сих пор НИЧЕГО! Он видел в рамке на стенке такое, чего не говорят первому встречному, да и просто знакомому, а может даже родному человеку. Это было как крик души! Цвет слов в рамке трудно было передать, он никогда не видел подобного цвета. Он понял, или Ему опять показалось, истинную суть Ее, всю подноготную ее поступков, порой таких необъяснимых. Он старался, было, образумить Ее, был даже несколько груб, но потом подумал, а есть ли смысл? Ведь Она вряд ли могла бы поступать иначе. И Он понял что паутина, связывающая их, которая была тонкой хрустальной ниточкой, понемногу становится стальным тросом, разрубить который теперь вряд ли удастся. И по этому тросу осуществлялся какой-то странный обмен энергией, дававший Ей, по видимому, какую-то моральную подпитку и надежду, а Ему не дававший устать от жизни. И Ему захотелось стать легким, как ветер из той песенки в эпиграфе, чтобы забрать на себя и развеять все тягости Ее жизни и оставить только веселье и непосредственность, присущую только Ей. И он потянул Ее к людям, верней Она пошла к ним сама, а Он только присоединился. Он шутил, а Она смеялась, Он порой превосходил самого себя, стараясь доставить Ей удовольствие от общения. И люди вторили Ему в тон, как бы чувствуя столь острую Ее необходимость в поддержке в это время, необходимость хоть на миг забыть о подлостях и пакостях этой сволочной госпожи, жизни.
Но был еще один момент, важный момент. У него уже был Ее образ. И не воображаемый, нарисованный Его фантазией, а вполне реальный и почти живой, разве что без движения. Как оказалось, та штука в рамке имела еще одно свойство, о котором Он не подозревал. Она могла передавать лица! Она могла показать ту глубину глаз, в которых отражалась вся столь необъяснимая красота души этой женщины. Он замер и обалдел! Он представлял Ее почти так, как увидел. Но Он увидел больше, чем мог представить. В Ее глазах светились жажда жизни и тоска, две вещи противоречивые, но как-то странно соединяющиеся в Ней и только в Ней. И еще там было что-то иррациональное, как-то не вяжущееся с обычным представлением о женской красоте, но до чего же прекрасное! И понятное, наверное, лишь немногим.
Но как же Он был поражен, когда узнал о еще одном свойстве этого заколдованного прямоугольника. То, что он увидел там в один прекрасный день, превзошло все его ожидания. Там шло какое-то эфемерное действо, то ли торжество какое, то ли бал, сразу и не понять, да и не важно. Она брала в нем непосредственное участие, Он тоже был там, стараясь поддержать компанию, но в основном ради Нее. И фигуры в рамке двигались, и слышны были голоса говоривших. А потом звучала музыка! Играл Венский вальс, и кружила всего одна пара. Он в черном, Она, легкая и воздушная, в белом! И Ей хотелось кричать, но Она молчала, и у Него кружилась голова, но Он не поддавался. И мелькали лица и тени, но они были где-то далеко, как в другом мире, они были призрачны и незаметны. Есть только одна пара и музыка. Есть Только Венский вальс!
И он не умолкнет.
Точно!
Как будет дальше?
Что, не догадаетесь?
Ну?!