Завтра – мой день.
Когда я еще все видящим появился здесь, я знал, что прав в каждом движении, в каждом взмахе руки. Как все же приятно было не знать эти двадцать четыре шага по коридору до поворота в туалет, не ощущать под рукой чуть ребристый холод стен, не садиться, когда писаешь. Мою правоту подтверждали и вид с балкона третьего этажа; и кресла, в которые я безбоязненно безошибочно плюхался по вечерам, чтобы на зависть другим смотреть телевизор; и стоявшая всегда на своем месте кровать; и остальные вещи, не имевшие привычки перемещаться по моей палате, что они бесцеремонно делали в комнатах у других пациентов.
Когда отец привез меня в эту богом забытую на окраине Москвы дорогостоящую клинику, я думал, что через несколько дней выйду отсюда, глядя на мир не зашоренными дужкой оправы глазами или хотя бы просто глядя, но вот прошел уже месяц, и завтра мне снимут бинты, а мои шаги по этой забытой на окраине Москвы планете слепых все еще бесправны.
Завтра я, наверное, буду видеть, но доктора говорят, что еще несколько недель я не смогу прочитать ни строчки. «Если смогу – то ослепну», - говорят они… Помните, «Легкое дыхание» Бунина: о любви… Вспомнил еще вот – «Легкое прикосновение» Пиранделло: о…
Быть может мне стоило накануне положить на тумбочку у кровати одноименную книгу. Это было бы красиво, но глупо, потому что я иногда путаю: слева или справа стоит эта тумбочка, - и поэтому ставлю кружку с водой вдребезги на кафельный пол… Жаль. И медицинская сестра долго потом пыхтит у меня под кроватью, собирая «черепки разбитого ковша». И ей и мое вино, и моя душа, и мои глупые «извините».
А правда, говорят, иногда в праздники (редко, конечно, да и то, наверное, под Новый год только там, ну, под Рождество) случаются чудеса. Я не льщу себя надеждой и говорить не стоило бы, но вдруг вот там вот где-то подумает кто-то: «Уж давненько, брат, чудес на земле не происходит». И даст мне новые, здоровые глаза. Непременно только чтоб зеленого цвета, как были, слышишь…
Поплакать бы, но доктора не велели и это. Пугают все. Ослепнешь, никому не нужен… А так, кому я нужен был. В 22 года как неприкаянный. Стыдоба: очкарик-девственник. У других там и трам-пам-пам и все такое, а мне даже… говорить совестно. Засмеете. Только вот недавно, накануне что ли, да точно, позавчера вечером перед сном. Меня как раз вывезли на балкон подышать воздухом. И тепло так было, приятно. Вечер с бархатцой, чуть лиловой, наверное, на закате. И ветерок, нежный, как шелест листвы (несколько месяцев назад еще зеленевшей сквозь толстенные стекла моих очков), и упругий, как… как… кожа, да, как подушечки пальцев, замерших на тыльной стороне моей ладони. Частое неглубокое дыхание и тепло чьей-то руки. Я попытался дотронуться до этой дрожащей, чуть влажной, случайной нежности.
Но что-то потащило мое кресло-каталку назад, и моя распростертая в мольбе прикосновения рука смогла поймать только этот упругий, нежный, как шелест листвы, ветер.
- Становится прохладно. Давайте я лучше отвезу вас в вашу палату, - раздался надо мной голос санитара.
- Здесь только что была девушка. Послушайте, куда она убежала, ушла?
Где-то, почувствовав дыхание ветреной свободы, хлопнула форточка, что-то холодное укутало мои голые, торчащие из халата ноги.
- Смотрите какой ветер, лучше я вас в палату отвезу, - и опять что-то потащило меня от дребезжащих стеклами окон куда-то туда, где натужно гудела лампа, наверное, дневного света.
Это было как… как что-то легкое…
Размышляя о природе этой мышечной галлюцинации, об этом полузрячем бреду кожных покровов, я и сегодня долго не мог заснуть. Мне представлялась девушка, робко касающаяся моей руки. У нее… Нет, мне, наверное, было бы все равно, как она выглядит. Представлялся «теплый ветер, вечер», захлебывающиеся за горизонтом, наверное, лиловые лучи солнца. Представлялись: лес, поле, речка, она, моя палата, лежу я, представлялось, как патологически обострился слух и как остаток ночи я провел, пытаясь заглушить подушкой звук капель, падающих, как на барабанные перепонки, на эмалированную жесть раковины: жесть, жесть, дней не счесть. И, наверное, только под утро, заделав хлебным мякишем звуковую течь в мозгу, мне удалось заснуть и, засыпая, схватить в мареве утреннего шарканья фразу:
- Вера, там на втором этаже кран потек, скажи Александру Васильевичу, пусть вызовет сантехника…
Нет, завтра – не мой день. И пройдет он а тишине чьих-то первостепенных дел.
- Что у нас сегодня, Верочка?
- Александр Васильевич, сегодня две операции: Вилкину и Алехиной; и еще надо снять повязку Видову из 17-ой палаты. Александр Васильевич?..
- Да?
- Там на втором этаже кран в туалете потек, нужно сантехника вызвать…
Пройдет в молчании докторов у изголовья моей кровати.
- Сейчас мы снимем бинты, и вы сможете открыть глаза…
- Теперь можно?
- Да, открывайте…
- Можно?
…
- Пожалуйста, можно? Ну?! Пожалуйста, Господи?!.
Пройдет в слепоте моего стонущего в ожидании сердца.
Не стучи!.. Молчи, ш-ш-ш… зря.
Орел, 2006