Боже мой

 
Мысли шли вперебивку, она и не пыталась нанизать их на одну нить.
 Катерина встала, подошла к окну. Три года назад она выстаивала возле него и час, и два. Просто западала в параллельный мир, где значение имела только эта тропинка под окном, по которой шел Андрей, в какой-то момент запрокидывая лицо вверх – к окну, и взмахивая рукой – салютуя: я иду!
И семь шагов до прихожей. За это время сердце должно занять свое привычное место, а не биться где-то в животе, куда оно ухало, как только из-за дома – резко – в один шаг - выдвигалась его фигура.

Иногда она говорила ему:
- Боже мой, как я люблю тебя…
Он морщился:
- Я просил тебя. Не говори никогда. Ненавижу это мыльное слово. Не говори.

Она слушалась. Но ничего не могла с собой поделать. И от фразы осталось только начало:
- Боже мой…

И была череда дней и ночей. Первый раз, в тесной прихожей, когда уходил, сказала:
- Прощай.
Думала: этот раз - единственный. Но он всегда возвращался. Тогда, поздно ночью, пришел серый, лицо словно подернуто пеплом.
Медленно размотал шарф, снял ботинки, прошел на кухню. Закурил.
- Обложили, суки, со всех сторон. Из газеты уволили. Я решил. Уеду, Катя.
- Ты там не сможешь.
- Смогу. И буду.

Она пошла в ванную, налила в тазик воды. Струя весело била в оранжевое дно.
Поставила у его ног. Закатала брюки, сняла носки. Медленно – одну за другой – переставила ноги в таз. Она мыла их, и слезы смешивались с водой.
Подняла лицо, набрала воду в горсти и понесла к губам.
- Катя, нет.
Он гладил ее по голове и молчал.

Визу дали на удивление быстро. В аэропорт не поехала, простились в ее квартире.
И тогда, в той же темной и тесной прихожей он обнимал ее, не мог оторваться и все повторял:
- Боже мой…Боже мой…