Дело в том, что бывших нахимовцев в училищной санчасти принимали очень неохотно, поскольку за ними установилась слава, что им обмануть врача и незаметно «набить» (или еще каким-нибудь образом повысить) температуру или симулировать любые другие симптомы болезни ничего не стоило. Если в санчасти появлялся курсант с выпускным нахимовским значком на груди, то его тут же выпроваживали, даже не интересуясь, с чем он пришел.
В связи с этим за три года до того даже произошел очень неприятный и трагический случай. Один из только поступивших на первый курс выпускников Нахимовского училища обратился в санчасть с жалобой на фурункул в области глаза. Его «отфутболили» один раз. Через некоторое время он пришел в санчасть снова, но его вновь выпроводили, практически не оказав никакой помощи.
Так продолжалось в течение нескольких дней. Когда же он в очередной раз явился в санчасть и случайно попался на глаза хирургу, тот его немедленно уложил в палату… Но делать что-либо уже было поздно, - у него началось общее заражение крови.
Все забегали, засуетились, к парню в палату даже приходил лично начальник училища, но спасти его так и не удалось. Буквально через несколько часов он умер.
После этого случая в течение некоторого времени врачи в училищной санчасти были просто шелковыми и каждого курсанта, особенно, если он обращался с какой-нибудь раневой инфекцией или нарывом, принимали, как дорогого гостя, немедленно госпитализируя и окружая неподдельным вниманием и заботой.
Не замедлили воспользоваться этой ситуацией и бывшие нахимовцы, при необходимости легко ложась в санчасть или получая освобождение. Но со временем острота этого вопроса постепенно спала, и к нахимовцам установилось практически прежнее отношение.
Поэтому Сергея перевели в Первый Военно-Морской госпиталь у Калинкина моста лишь пятого мая, когда в легких у него все забулькало и закипело. В результате ему даже пришлось откачивать накопившуюся в легких жидкость, а образовавшиеся спайки нестерпимой болью отдавались не только при каждом покашливании, но и просто при любом движении.
Девятое мая Сергей встречал, еще не поднимаясь с больничной койки. В назначенное для посещений время к нему пришла мама, принесла фрукты и кое-какие гостинцы. Но не успели они пообщаться и пятнадцати-двадцати минут, как дверь в палату открылась, и на пороге появилась молоденькая, худенькая, стройненькая, симпатичная девочка.
Не решаясь сделать даже первый шаг, она так и застыла около двери, скрестив перед собой руки, в которых держала тоже какой-то пакет с гостинцами, и скромно склонив голову. На фоне накинутого на плечи белого халата и таких же белых двери и госпитальной стены ее огромные серые глазищи сверкали каким-то неописуемо лучезарным огнем и смотрелись особенно выразительно. И, несмотря на то, что в палате стояло шесть коек, все они были заняты, и у каждого больного в тот момент были посетители, все как-то сразу, одновременно замолчали и обратили свои взоры на вошедшее чудо.
Екатерина Федоровна, мгновенно оценив ситуацию и сразу же обо всем догадавшись, не успев еще наговориться и налюбоваться не свое ненаглядное и такое несчастное в своем нынешнем состоянии чадо, тут же засобиралась уходить, лишь на прощанье шепнув сыну на ухо:
- И на эту девочку ты хочешь возложить бремя семейной жизни?!
Но это был риторический вопрос. Леночка ей, как и, в свое время, Сергею, понравилась с первого взгляда. В общем-то, она тоже была очень мудрой женщиной, и к выбору сына в любом случае отнеслась бы с уважением, но тут Леночка, как говорится, легла ей на душу.
Тем не менее, когда через несколько дней по результатам рентгена Сергею поставили страшный и звучащий как-то катастрофически угрожающе диагноз – «туберкулез», - и ее даже приглашал на беседу начальник отделения, в котором лечился Сергей, потому что будущее его рисовалось теперь весьма сомнительно, несмотря на катаклизмы, происходящие в ее собственной душе, она все-таки настоятельно порекомендовала Сергею серьезно подумать и лучше расстаться с Леной, чтобы не ломать этой девочке жизнь.
Сергей и сам все прекрасно понимал, но по собственной инициативе расстаться с Леной было выше его сил. Поэтому он решил рассказать ей все, как есть, предоставив ей право принимать решение.
Узнав о случившемся, Ленины родители тоже провели с ней беседу, но ни давить на дочку, ни даже высказывать свою позицию в этом вопросе не стали, предоставив ей полное право самой решать свою судьбу. И она решила: ОНА ЛЮБИТ СЕРГЕЯ И НИ ЗА ЧТО ЕГО НЕ БРОСИТ, ТЕМ БОЛЕЕ, ТЕПЕРЬ!!!
Нужно думать, для восемнадцатилетней девчушки это был ПОСТУПОК!
Еще через несколько дней выяснилось, что у Сергея, несмотря на то, что множественными мелкими очагами поражены верхушки обоих легких, это не открытая форма заболевания и даже не свежий процесс, а следы от, видимо, перенесенного еще в детстве, в форме воспаления легких или даже гриппа, заболевания. Но то, что оно было обнаружено впервые, невзирая на ежегодные диспансеризации, которые Сергей проходил вот уже в течение почти одиннадцати лет, не позволяло врачам с уверенностью говорить об активности процесса и признать Сергея годным к дальнейшей службе, тем более на флоте, да еще и на подводном.
В связи с этим, для дальнейшего наблюдения и проведения профилактического лечения в конце мая, вылечив его от воспаления легких, Сергея перевели в специализированный госпиталь в Ижору, за Ломоносовом.
Леночка в ту пору заканчивала первый курс, готовилась к сессии, потом, в июне, сдавала экзамены, поэтому сначала каждые выходные (иногда, бывало, и на неделе, но особенно часто это делать было трудно, поскольку госпиталь находился уж очень далеко), а потом в дни сдачи экзаменов приезжала к Сергею, и они подолгу гуляли вместе. Благо, лето в том году в Ленинграде и области с самого начала было хорошее, теплое, солнечное, территория госпиталя представляла из себя огромный полудикий парк, а за забором, через который, несмотря на его трехметровую высоту, было, в общем-то, не так трудно перебраться, поскольку в самых разнообразных местах были проделаны бреши предыдущими поколениями проходивших там лечение, находился бескрайний смешанный, но с преобладанием хвойных деревьев (причем именно елей) и вполне проходимый лес.
Природа цвела и благоухала, как будто в тон настроению молодых людей, которых уже даже не особенно заботило, что и как будет с Сергеем, поскольку они были вместе, любили друг друга, им было хорошо, и все преграды и невзгоды им были нипочем.
Екатерина Федоровна тоже регулярно навещала сына, но тактично старалась свои визиты подгадывать так, чтобы не мешать молодым. Правда, как-то один-два раза они совпали с Леночкиными, и Сергей уговорил обеих все-таки остаться. И, нужно отдать должное, возникшая в первые минуты неловкость, довольно быстро сама собой прошла, и уже вскоре все трое общались между собой как самые близкие и родные люди.
Дней через десять после перевода Сергея в Ижору в госпиталь на разведку о его состоянии и перспективах приехал его командир роты (не той, естественно, в которой он был старшиной, а своей «родной», в которой он учился).
Сергей в это время как раз гулял в лесу с Леночкой (режим и распорядок в госпитале были довольно свободными) и, в принципе, мог бы еще долго не появиться на своем отделении, но приближалось время обеда, и Сергею, хоть молодые и вполне были сыты общением друг с другом и ни о какой физической пище даже и не думали, нужно было все-таки предстать пред ясные очи госпитального персонала. Поэтому, на минутку оставив Леночку за забором и рассчитывая чуть ли ни мгновенно вернуться назад, он побежал в свой корпус и нос к носу столкнулся с нетерпеливо расхаживающим перед входом командиром роты.
(Продолжение следует)